Стадион

Над стадионом солнышко. Солнце. Солнище. Огромный, белый, идеально правильный сгусток мучения. Солнце палит - пот капает. Затекает в дешевенький лифчик, неплотно облегающий толстоватую плоть. Чувствую, что левая грудь - она немножко больше и красивее правой - неотвратимо освобождается от насквозь пропотевшей чашечки, неотвратимо и насмешливо. Трясется, как студень, при каждом соприкосновении ноги с горячим покрытием дорожки.

Бегаю я плохо: неспортивная. И мяч метаю плохо, и в длину прыгаю так себе. А бежать еще три круга. Три круга ада.

Агонизируя, отрываю взгляд от носков своих кроссовок. Прямо впереди - ловкая спина предмета вожделения. Под мокрой футболкой ходуном ходит худая сильная спина. Под мышкой - дырочка... Он-то добегает свой последний круг.

Терзаясь завистью и комплексом неполноценности, снова опускаю взгляд. Внизу ритмично мелькают кроссовки. Насмешливая сиська безобразно болтается, елозит по горячему телу. Улучаю минуту, когда трибуна с ожидающими меня, последнюю, одноклассниками становится еле видна вдалеке, пытаюсь вправить ослушницу обратно. Но через четверть круга она снова на свободе.

Еще круг.

Заболел левый бок.

Еще полкруга.

Вот лица одноклассников. Насмешливые, как собственная грудь. В сговоре они, что ли? Предмет вожделения следит за мной взглядом, глаза сужены в две веселые щелочки. Сплевывает в горячую пыль. Как это происходит? Как это там - внутри? Нежное красное нёбо, быстрый с острым кончиком язык, зубы... Не вполне ровные зубы, на передних двух - коричные пятнышки кариеса. В щелочках между зубами - никто не видит, но я-то знаю - расщепившиеся до молекул остатки сегодняшнего завтрака, да и вчерашнего, и даже того бутера с плавленым сыром, от которого я дала откусить тогда, еще до каникул, перед уроком литературы... Суживается пространство между щеками, под языком нарождается клейкая масса... Ну да, слабощелочная среда, помню-помню. Энергичный импульс, и часть прекрасного тела перестает принадлежать ему, зарывается в пыль, перемешивается с нею. Пыль на мгновение темнеет, несколько секунд в ней можно различить пузырьки. Но вот они зарастают серым, сдуваются, как усталые воздушные шары, и нет ничего, а я бегу-бегу под этим злым солнцем: Москва, май, урок физкультуры.

Мой финиш убог и достоен жалости.

Тяжело дышу. Одноклассники деликатно отворачиваются. Физрук не глядя ставит против моей фамилии в журнале оскорбительно угловатое «четыре». Почему не кол, собственно? Жалеет. Поэтому и не кол, а вечно эта унизительная четверка.

Скорблю и посыпаю голову пеплом.

Через четверть часа следующий урок.

Когда в Москве, безобразно и бесстыдно наследив на асфальте, воцарилось воинственное железо, он был там, в самом эпицентре: дурно остриженная голова, веселые глаза, драная футболка. Прошлым летом... А я? Пробиралась сквозь густой малинник, привычно набивая переспелыми ягодами рот, садилась на мокрый песок и смотрела на залив. Рядом лежали присыпанные песком сандалики.




* * *

Что за дребедень! Уже третий раз за последнюю неделю. Навязчиво. Опять тот же сон. Снится, что я - донельзя неловкий, то есть неловкая, девочка - подросток, лет этак четырнадцати, наматываю круги по стадиону. Жарко, бежать еще три круга, а у меня бок болит, мысли путаются, короче, полное затмение. Но это как бы только фон. Главная же нить - это какое-то сумасшедшее вожделение, которое я испытываю к своему однокласснику, худому кудрявому пацану в дырявой футболке. Просто истекаю желанием. Наяву такого, по-моему, не бывает. То есть, чего это я так спешу с выводами - может, и бывает, конечно... Но она там, то есть я, чуть не кончает от мысли о том, как он сплевывает в пыль. Ползет, в смысле ползу, по беговой дорожке и воображает себе, как движется кончик его языка, слюна летит, искрится на солнышке, ну и так далее. А у нее, тем временем, грудь в бюстгальтере не умещается (мал, наверное), выскакивает наружу - она пытается исправить положение. Добегает наконец. Учитель физкультуры ставит ей четверку, хотя какая уж там четверка. Последняя прибежала, ни в какие нормативы не уложилась.

Кончается сон мыслью, что следующий урок начнется через пятнадцать минут. Ну и да: еще она успевает подумать, что пока ее герой во время августовского путча лез под танки, она плющилась у бабушки, в Калининградской области, где янтарь и Балтийское море. Вот такой вот странный сон.




* * *

Обидно, конечно, когда тебя попрекают. Вдвойне обидно, когда попрекают тем, что ты считаешь о’кей. То есть получается - как бы на ровном месте.

Когда Ариша в первый раз увидела меня стриженым наголо и с колечком в ухе, ее красивые тонкие губы презрительно искривились.

- Мэйнстримовский мальчик, - заключила насмешливо.

Нет, каково: меня попрекать мэйнстримом! А сама-то, с ее снобизмом и подростковой страстью к Эм-Ти-Ви, Бивису с Батхедом и женским журналам, сама-то кто?! Но это в ее стиле. И плевать она хотела на то, что я там о ней думаю. Человек, совершенно не зависящий от мнения окружающих, еще и не такое может себе позволить. Но я не хочу с ней препираться, не хочу я с ней ссориться и в конце концов рассориться, поэтому-то только и смог в замешательстве душевном, что обратиться ко Всевышнему с благодарностью за то, что удержал Он меня от одного крайне мэйнстримовского шага. Да что там - мэйнстримовского! Супермэйнстримовского!! Гипермэйнстримовского!!! Дело в том, что я тут чуть было не украсил свое тело татуировкой «какие сейчас умеют делать». Меня спасло недельное колебание: все не мог решиться, что именно украсить сложным растительным орнаментом из каталога: руку выше локтя или гениталии? Растатуировать член - это вам не раз плюнуть. Тут нужно взвесить все «за» и «против». На член надо решиться. На руку можно особенно не решаться, но ведь что рука? Так, полумера какая-то.

Вот я и решался дней пять. А потом навалилось на работе, а потом надо было матушку с батюшкой на дачу вывозить, а потом ребята позвали на выходные в Химки. В таких условиях до кардинального изменения внешних параметров руки-ноги, само собой, не дошли. И к добру, видать. Представляю себе тот первый после ее появления вечер, когда - уже после - я лежал, вытянувшись во всю длину кровати на смятой простыне без единой мысли в голове, и курил - молчаливо и благодушно, а Ариша, мечтательно подперев щеку правой рукой, левой вяло поигрывала моим опустошенным, - так вот, представляю себе, как бы это было, если бы на коже, по которой она скользила насмешливой своей ручкой, художник по телу оставил бы одобренный моим представлением о прекрасном след. Какой фонтан едкой иронии вылился бы на меня! Сколько колкостей и насмешек! А потом, после ее ухода - ведь она всегда уходит, когда чуть заскучает - остался бы жуткий комплекс неполноценности. Как бы не импотенция! Я бы принялся состругивать татуировку медицинскими и шарлатанскими методами, кожа пошла бы неряшливыми пятнами. Леопардовый член. Камуфляж. Защитные цвета.

Люди уходят - комплексы остаются. Ариша вообще оставляет за собой хвост из комплексов, везде и всегда. Или это мне так только кажется? Одно ясно - с ней и без татуировки держи ухо востро.

Вот и сейчас, когда я вышел на залитую солнцем кухню - в свободной светло-коричневой пижаме в полоску, плюс бритая голова, плюс, конечно, колечко в ухе, плюс шлеп - шлеп - шлеп босиком по линолеуму, плюс боязливые воспоминания о нереализованной татуировке в голове, - так, значит, когда я появился на кухне, утренний и чуткий, на меня поднялись два зеленых, чуть кошачьих, глаза, насмешливо улыбнулись и снова опустились к вишневому йогурту. Мне сделалось немного не по себе. Тем не менее, я подошел к ней, наклонился к уху, осторожно отодвинул прядку чуть подкрашенных волос и поцеловал в мочку - нежно, может быть, даже слишком нежно для такого резко-солнечного утра.

Ариша сразу же почувствовала излишнесть этой ласки и в ответ, словно издеваясь над моей старомодной рыцарственностью, засунула дерзко левую руку - правой-то она не переставала черпать йогурт - ко мне в пижамные брюки. Ловкая. Ее красивые глаза ощупывали воздух за моей спиной. Тягостное блаженство под аккомпанемент зеленого взгляда и делового урчания холодильника.

Самое удивительное заключается, конечно, не в том, что мы циники - время, наверное, к тому располагает - а в том, что мы циники бытовые. То есть даже наедине. Даже под урчание холодильника. Даже в это неестественно солнечное утро. Поразительно, как я могу оставаться циником, когда меня прямо-таки распирает от дикой первобытной радости и от полноты жизни?! Здоровый молодой самец, красивая самка, уютное логово и солнце - ну, где здесь место для цинизма? Так вот поди ж ты! Мы сосредоточенно молчим и даже не смотрим друг на друга: готовый излить семя я и готовая брезгливо вытереть испачканную руку она, с блямбочками розового йогурта на приоткрытых губах.

Мощнейшая эякуляция. Фанфары.

Ретируюсь в ванную комнату. Сквозь шум воды слышу, как Ариша щелкает футлярчиком губной помады.

- Пока, кончик! - кричит она.

- Пока, милая, пока.

Хлопает входная дверь. Я один.




* * *

Медленно снимаю светло-коричневую пижаму в полоску, медленно забираюсь под душ, еще медленнее задергиваю прозрачную занавеску. Ариша ушла - суета кончилась. Можно спокойно постоять под душиком, просто так, смакуя.

Я, по правде говоря, уже не раз задумывался над тем, почему с ней вот так всегда получается. Стоит ей только появиться, и - словно кто-то переключает во мне неведомый рычажок - я начинаю быстрее и порывистее (а скорее, бестолковее и суетливей) двигаться, быстрее (а скорее, хаотичней) думать и больше говорить. А ведь она-то совсем не суетлива и не хаотична, даже напротив. Просто едва она появится, как я уже чувствую, что вокруг нее пространство искривлено - чем, не знаю: то ли этой холодноватой, постоянно подразумеваемой насмешкой, то ли каким-то внутренним напряжением, то ли еще чем - в общем, черт знает чем, но одно я знаю точно: я хочу ее всегда, когда вижу, причем начинаю хотеть в тот момент, когда она, еще даже не появившись, обнаруживает свое близкое присутствие легким искривлением пространства, в котором я нахожусь, - и вот я уже думаю и двигаюсь скачками.

Медленно выливаю на ладонь остатки шампуня. Медленно размазываю пронзительно голубую слизь по голове. Шампунь называется «Head & Shoulders». Суть предельного американского практицизма - именно в этом лаконичном «&». Ни буквы впустую. Зачем писать целых три буквы, когда легко можно обойтись одной?! А если бы кому-нибудь в голову пришло перевести эту англо-саксонскую парфюмерную пышность на русский язык? «Голова и плечи». Нет, скорее «Голова да плечи» - так как-то более национально. Лаконичному «&» поставим в соответствие разухабистое «да»: «хлеб да каша - пища наша», «ты да я да мы с тобой», или там «Иван да Марья». Ну и так далее, вплоть до «ой ты гой еси, добрый молодец». А, стоп, не годится, там «да» нет.

А познакомились мы года три назад. И вполне случайно. Меня однажды пригласили - так, друзья друзей - на осенний пикничок, шашлык и водка, природа и сон в первобытном срубе. Компания собралась внушительная - человек двадцать. Все больше золотая успешная молодежь.

Ариша, как выяснилось позже, тоже угодила туда случайно: ее пригласил брат институтской подруги. С этой подругой она уже лет пять как не общалась, но вот с ее братом как-то там время от времени коммуницировала, и вот - сначала мы ехали на одной машине, стиснутые на заднем сидении между весьма толстым юношей под названием Славик и громадным ящиком пива. По-моему, это был «Хайнекен». Или, может, «Туборг». Ну ладно, не суть.

Через полчаса была достигнута цель - осенние перелески ближнего Подмосковья. Начались приготовления к трапезе. Ей поручили насаживать мясо на шампуры. Она отчаянно мерзла в своей куцей выпендрёжной курточке: я видел, как она зябко поеживалась, вылавливая из большой эмалированной кастрюли с уксусом кусочки лука и мяса. Улыбалась, отвечала на вопросы, охотно вступала в разговоры. Не я один ее заметил. Нужно было поспешить. Я схватил бутылку водки, раздобыл две стеклянные стопочки и ринулся во двор. Галантно поднес. Она махнула водку залпом и очень кокетливо занюхала собственными пальчиками, по которым стекал пропитанный уксусом и луком мясной сок.

Мы расхохотались. Это был смех молодых разнополых, которые уже смекнули: началось.

- Ариша, - сказала она просто и весело и протянула мне свою кулинарную руку.

- Макс, - ответил я так же просто и весело.

Впрочем, история моих дальнейших отношений с Аришей не была ни простой, ни так чтоб уж через край веселой - а сумбурной и при этом безнадежно однообразной. Про такое говорят - «игра в одни ворота»

После пикника с шашлыком, который вполне ожиданно окончился взаимопроникновением тел, более-менее плотное общение - аришины небрежные звонки пару раз в неделю и встречи с пятницы на субботу - длилось чуть более месяца. Очень скоро сделалось понятно - мне, по крайней мере, - что никакого взаимопроникновения душ не происходит и не может произойти. Она приходила или, точнее, забегала ко мне где-то в начале одиннадцатого вечера в пятницу, но уже в полдень в субботу теряла интерес ко мне, к моей квартире, к сексу, торопливо собиралась и упархивала, обронив свое скабрезно-кокетливое: « Пока, кончик!»

Однажды - спустя пять или шесть недель со дня нашего знакомства - она (с этим вот именно «Пока, кончик!» на устах) исчезла как в воду канула.

Я благоразумно использовал ее отсутствие первые две недели, сознательно отдыхая от этой бесконечной словесной перепалки, от постоянной иронии и постоянных насмешек, от циничных высказываний, которые почему-то приходили ей на ум все больше подо мной и от которых не знаешь, что дальше делать: продолжать или слезть и уйти, хлопнув дверью.

Ну, а спустя две недели я как-то заскучал и позвонил к ней домой. На одиннадцатом гудке трубку взяли, и какая-то женщина - мать, наверное, - сообщила, что Арина в Англии и вернется не раньше, чем через две недели.

Она объявилась приблизительно через месяц после моего звонка. Я как раз отходил ко сну. Звонок в дверь. Иду открывать с замиранием сердца и мурашками по спине: а уж не тот ли это, о ком я думаю, что это - он? Тот, тот, вернее, та. Зеленые глаза, шубка на плечах и длиннющие сапоги на шнуровке и громадных каблучищах. Я про такие всегда думал - ****ский вариант. Она вошла в прихожую, поставила ногу на тумбочку для обуви и принялась за шнуровку. Я не выдержал. Это было как в кино - стремительнейший половой акт прямо в прихожей, причем она так и не успела скинуть свою норку.

В тот раз она не уехала днем в субботу, а продержалась аж до понедельника. Это был очень насыщенный уик-энд. Раза три мы поссорились на смерть, раза три помирились, выпили бутылку «Айриш Крима», посмотрели по ящику два фильма и одно женское ток-шоу, причем все это - включая просмотр телевизионных программ - сдабривалось откровеннейшим сексом во всем его многообразии.

В понедельник утром она крикнула; «Позвоню!», - и ушла. Позвонила приблизительно через месяц. По моему паранормально возбужденному хрипу, конечно, сразу догадалась, что я не один. Лаконично сообщила, что придет на следующий день. Пришла почти вовремя, с новой прической и еще более зовущая, чем всегда. Как всегда, я был ослеплен запахом ее духов, оглушен блеском глаз и вообще, короче, все. Плоть его распалилась аки мартеновская печь. И бросил он ея на ложе любви и греха и сам спланировал туда же, сумасшедший ревущий от вожделения единорог. И тут она меня пребольно укусила за попу. Пребольно - это еще слабо сказано. И когда я, совершенно растерявшись и растеряв всякий запал, обалдело взвыл:

- Т-ты чего?

Она ответила серьезно и торжественно:

- Ревность.

И подмигнула.

Ну стоит ли говорить, что я просто захлебнулся в каком-то мазохистском восторге и, мгновенно позабыв про боль, любил и любил и любил и любил и... Она ушла на следдень. На этот раз, месяца на три.

Вот это вот - связь? отношения? дружба? - длилось и длилось. Прошло четыре года, я защитил диплом, заработал себе на однокомнатную квартиру в Тропарево и на девятку, сменил нескольких подружек, а Ариша задавала жизненный фон. Может быть, определяла что-то такое более глубинное.

Однажды я понял, что знаю о ней совсем мало, гораздо меньше, чем хотел бы. Так, анкетные данные. Старше меня на год. Окончила что-то экономическое - как-то даже называла, да не отакцентировала, вот я и позабыл; живет - иногда, по крайней мере - с матерью, работает - что-то такое с ценными бумагами. Вот и все.

Почему же так, спросил я себя. Ведь вы же, встретившись, не только ползаете друг по дружке, вы ж еще, бывает, и словом перемолвитесь. И о чем? А правда, о чем? Я не вспомнил. Я напрягся, но все равно ничего конкретного не мог вспомнить, ни одного разговора. Так, кисель какой-то эмоциональный: Аришка ерничает, издевается, я обиженно огрызаюсь в ответ. На это уходит не меньше девяноста процентов общения. Остальные десять - обсуждение того, что находится у нас обоих непосредственно в поле видения: экран телевизора, женский журнал, вид из окна, мои гениталии (но это, впрочем, скорее из первых девяноста).

Она же, напротив, - возможно, потому, что наши встречи происходили на моей территории и ни разу на ее, - она была в курсе. Заходили ребята - Ариша знакомилась с ребятами, звонили родители - и вот она уже знает их по имени-отчеству и даже нет-нет да и осведомится об их здоровье: как там у батеньки астма? А у матушки - отложение солей?

Однажды она нашла в углу платяного шкафа картонную коробку с моими детскими и школьными фотографиями. Мы переворошили пачку черно-белых реликвий, и я отлучился под душ. Воспользовавшись моим отсутствием, она выбрала - признаю, это была самая выразительная фотография из всех - изображение меня годовалого, в складочку, мордочка хитровато-шкодливая, правая ручка, вся в ямочках, обхватила голый писун. Я предполагал, что Аришка неплохо справляется с оргтехникой - ксероксом, лазерным принтером, факсом, - но я никак не ожидал, что за двадцать минут моего санитарного отсутствия она, воспользовавшись моим техническим великолепием, отсканирует картинку, создаст графический файл с недвусмысленным названием hujok.bmp и, проделав еще несколько несложных - ну, с точки зрения бывалого пользователя - операций, выключит компьютер.

Она уже исчезла в свое очередное многонедельное молчание, когда я впервые с того самого утра включил шарманку. Сначала, как и положено, я увидел облака - легкую эфирную туманность, потом на экран стали вываливаться иконки и менюшки, и все это - на фоне маленького фавна. Я посмеялся, но картинку на десктопе сменил.

А рассматривание моих детских фотографий сделалось любимым аришиным занятием. Она садилась на пол, переворачивала коробку вверх тормашками и с хохотом принималась рыться в бумажной куче. И всякий раз дико умилялась - и, вроде, совершенно искренне. Я просто обалдевал. Как может язва-Аришка, циничная, резкая, ТАК умиляться?!

Я медленно вылез из ванной. Посмотрел на себя в зеркало. Выдавил прыщик на подбородке.

Она, конечно, вернется, медленно-медленно подумал я. Вопрос только, когда. Но не сегодня и не завтра - это уж как пить дать.




* * *

Поначалу мир был прекрасен. Огромное солнце беззаботно выделяло на фоне замечательно голубого неба белые панельные многоэтажки. Я весело вышагивала меж искристых сугробов, мусоля проездной в теплом кармане дубленки и широко улыбаясь чему-то там своему, мыслям каким-то. И мне даже улыбались навстречу. И надо же было всей этой солнечной идиллии в один миг развеяться. Вместо искристой улыбающейся жизни вокруг - резкая боль. Я остановилась прямо посреди тротуара и, беспомощно озираясь по сторонам, попыталась вспомнить, откуда же я, собственно, пришла. Да где там! Вчера вечером, когда мы в темноте толпой пробирались к Таньке праздновать сдачу прикладных методов, мне и в голову не пришло запомнить путь от метро. Назад дороги нет - у меня уныло сжалось сердце под толстыми, обременительно толстыми покровами дубленки. Сверкающие окна, которые еще секунды назад дарили мне радостный зимний свет, смеялись злорадно в лицо.

Сейчас обкакаюсь, поняла я вдруг.

И я побежала, в панике и потому куда глаза глядят. Стало ужасно тихо и жарко. Нечеловеческая боль: и бежать не могу, и остановиться выше всяких сил. И куда ж теперь? Ну хоть бы какой-нибудь, не знаю, магазин что ли... Нет, поблизости одни уходящие в небо многоэтажки. Стоп, вон там впереди что-то такое торгово-общественное... Но, Господи, как далеко!..

Я слепо ворвалась в какой-то подъезд. Если бы дверь оказалась закрытой, я бы, наверное, разбилась о домофон, как мотылек о стекло фонаря.

Наверх, наверх, там бывают чердаки, на чердаках бывает пусто...

Влетаю в лифт. Лифт грузовой, гигантский, автоматическая дверь закрывается целую вечность. Наблюдаю в отчаянии ее бесконечное движение. Наконец лифт стартует. Почему так долго?! Неужели семнадцатый - последний этаж - так высоко?!

Остановился. Опять это вечное движение, но теперь уже слева направо, и я взлетаю по лестнице на один пролет выше. Вот она, вот она, спасительная дверь, за ней - рай чердака, но что это: дверь заперта??? Я тихо плачу от боли и ужаса. Из второго - пассажирского - лифта выходит пенсионер в меховой шапке и принимается отпирать ключом дверь в свою квартиру, в его взгляде читается явное неодобрение, как будто бы он знает, с какой целью я рвусь на чердак.

Теряя рассудок, срываюсь с места - сумка с книгами бьет по попе - мчусь с грохотом по ступеням вниз.

Апофеоз страданий наступил между шестнадцатым и пятнадцатым этажами - я громко закричала или, скорее, подумала, что закричала, сорвалась с маршрута в сторону и толкнула первую попавшуюся кнопку звонка. Когда его электрический вздох замер внутри, я почувствовала, что мерзкий холодный пот капельками уже стекает по лицу: лоб - нос - кап-кап-кап - воротник дубленки. Новая волна удушья. В животе сражались - жестоко и кровопролитно. Неужели не откроют?! Не откроют - кто по нашим-то дням открывает незнакомым... Но, Господи, я ведь такая безопасная, ведь у меня ж это на лице написано!

Прошло мгновение, и дверь - о чудо! - отворилась, а в проеме стоял молодой человек в махровом банном халате и с очень удивленным выражением на лице.

- Мне очень плохо, - сказала я торжественно, но уже чувствуя ватную слабость в ногах. - Пустите меня, пожалуйста, в туалет.

Он молча посторонился, а я метнулась туда, где по моим представлениям должен быть (и был) сортир.

Почему утоление таких низких, животных страстей - это такое блаженство? Хотя, сказать по правде, не было оно таким уж блаженным, потому что в непродолжительные моменты опорожнения тела в душу закрались и разрослись там червоточинки стыда-неловкости за свою чересчур человеческую слабость: ворвалась в чужую квартиру и прямо, что называется, - в конец коридора. Еще ладно бы сдалась на милость какой-нибудь сорокалетней тетке в рейтузах и шлепках на босу ногу, а то - молодой человек в махровом банном халате и с очень удивленным выражением на лице...

Но долго содрогаться от отчаяния я себе не позволила. Сидеть дольше пятнадцати минут в чужом сортире - ведь такое может быть сочтено за невоспитанность? Не знаю. Я не стала испытывать судьбу. Я вылезла. А теперь что? Ну, руки помыть, конечно. В ванной только что принимали душ: на кафеле невытертые лужицы, зеркало запотело.

Горячей-прегорячей водой вымыла руки, ногой выковырнула из-под раковины половую тряпку и размазала по лужам на полу. Неопрятные озерца исчезли, а черненькие кафельные плиточки единообразно засверкали.

Ко мне медленно возвращалось душевное равновесие, и я пошла на кухню, потому что оттуда доносился клацанье посуды и негромкий радио-голос.

Хозяин сменил махровый халат на костюм и галстук. Ему было на вид лет двадцать пять - двадцать семь, и был он довольно-таки высок, голубоглаз, стрижен коротко-коротко, а в левом ухе носил сережку колечком.

- Извините, пожалуйста, - сказала я робко, - у вас чего-нибудь из таблеток не найдется?

- Укрепляющего? - отозвался он с готовностью и шлепнул чайник на плиту.

Я немножко смутилась. Кивнула.

Он достал из навесного шкафчика фарфоровую супницу, снял крышку и принялся шарить внутри.

- Так. Анальгин... Не-е-ет, не годится... Пурген... Нет. А! Вот. Фуразалидон. Нет: срок годности по январь восемьсят седьмого, вообще выкинуть надо... Ну вот, кажется, нашел.

Он протянул мне упаковку левомецитина. Я несмело взяла. Он подумал и плеснул мне воды в высокую кружку с нарисованными подсолнухами. Спохватился:

- Да вы садитесь, садитесь!

Это «вы» приятно удивило.

Терпеть не могу фамильярности, особенно при знакомстве, особенно при случайном, и уж подавно при таких чрезвычайных обстоятельствах.

Понятно, что садиться было лишним. Нет, можно, конечно, но не нужно. Уйти? Помахать ручкой и уйти? Лучше, но тоже еще с какой стороны посмотреть. Типа, пришел, покакал и ушел.

Я осталась. Подсела к столу, хотя и изнывая от чувства неловкости. Он моих метаний не замечал - или только делал вид?

-Чайку? - спросил дружелюбно, и сережка в ухе блеснула маленькой веселой звездой.

Да-да, именно чайку. Горячего, ободряющего чайку, да с сахарочком. Да еще яблочко туда порезать, для аромату. «Щец бы, да с потрошками».

Я этого не сказала, только подумала.

А сказалось робко:

- Не откажусь...

Молчание.

Он включает газ под чайником; чайник эмалированный, приземистый, с маленьким толстым носиком, который по форме и по существу напоминает пароходную трубу.

Придется подождать. Был у меня электрический, да весь вот кончился, - для убедительности энергично встряхнул сиротливо стоящий в сторонке «Бош». И улыбнулся. В первый раз. Это была очень приятная улыбка. Мне показалось, что именно такая улыбка бывает у человека, который сквозь свои мысли (а кто там его знает, какие мысли - так, какие-то) готов неторопливо и спокойно помочь другому человеку, случайно очутившемуся поблизости. Мало-помалу сошла на нет моя стеснительность. Я приготовилась терпеливо дожидаться горяченького. А хозяин, тем временем, принялся за приготовление яичницы. Задумчиво вынул из холодильника три яйца. Флегматично разбил их в маленькую пластмассовую мисочку. Подумал. Залез в холодильник и достал еще три яйца.

Я наблюдала. Это ведь очень интересно, наблюдать за новым человеком, при условии, правда, что он такую возможность предоставляет. Но это, по большому счету, редкость. Сама я, например, не терплю, когда кто-то - кто бы то ни было - цепляется взглядом за мои движения. А этот вот ничего. Терпит.

Очень задумчивый. Или просто задумался? Глаза голубые. Нет, голубо-серые. Я недавно узнала, что все младенцы рождаются голубоглазыми. Это только спустя время у некоторых глаза меняют цвет. У меня, например, глаза карие. Светло-карие. Они, наверное, прошли целую цепочку превращений, прежде чем стать такими. А у этого вот - нет.

А еще у голубоглазых зрачки обычно в крапинку. Голубое поле и темные точечки. А у этого, интересно, тоже? Издалека непонятно. Да, сережка эта еще. Даже не знаю, как к такому отнестись - случая не было выработать точки зрения: никогда не было знакомцев с сережками в ухе. Вроде, голубые носят сережки. В знак голубизны или типа того. Что, этот голубой, что ли? Как-то непохоже. Хотя как знать... Вернее так: голубые носят сережку в каком-то определенном ухе - левом или правом, точно не помню, в каком. По-моему, в правом. Если в правом, то хозяин не голубой. У него в левом... Мамочки, ну и мысли!

Нос он, наверное, ломал.

Стрижка - н-да. Не пляшет этот ежик под ноль с костюмом и рубашкой. Хотя опять же.

Чайник закипел. Хозяин широким движением вылил остатки недопитой мною воды в раковину, шаркнул кружку обратно на стол, маневр, маневр, еще маневр, и в кружке уже пакетик с чаем. Снова широкое движение - и кружка до краев полна кипятком, в котором маленькими рыжими взрывами распространяется заварка.

Я энергично взболтала пакетик в кружке, окинула взглядом стол на предмет сахара. Но стол был почти пуст - если не считать пачки расфасованного по пакетикам чая и пластикового стаканчика из-под йогурта. Вишневого, по-моему.

Ну, нет так нет. На нет и суда нет. Аккуратно вынула пакетик из кружки и вставила его в стаканчик из-под йогурта. А что: мы так всегда в институтском буфете поступаем, потому что там чай всегда в пакетиках, причем - в маленьких пластмассовых стаканчиках без блюдец. Кипяток молниеносно окрашивается в бурно бурые тона и делается безумно забористым. Короче, не чаек, а царская водка. Главное уловить момент и, добившись нужной концентрации, отправить пакетик с заваркой в какой-нибудь пластмассовый стаканчик из-под йогурта, съеденного кем-то до нас.

Хозяин принялся методично и аккуратно выкладывать готовую яичницу на две тарелки. Я спохватилась.

- Ой, если это для меня, то не надо, ладно? Спасибо...

- Почему? - удивился он. Повернул ко мне голову и улыбнулся через плечо. На этот раз - как-то отрешенно, словно взрослый ребенку, через целую Вселенную.

- Живот, - объяснила я лаконично. - Зачем ненужный риск?

- А, точно, - ответил он и высыпал все на одну тарелку.

Поставил ее на стол, вынул из холодильника гигантскую бутыль кетчупа, щедро плеснул на свою королевскую яичницу. Чпок-чпок, сказала бутыль.

Подсел к столу. Немножко посолил, поперчил и вдруг спросил веселым голосом:

- А как вас зовут?

- А Настя, - сказала я. - А вас?

- А Макс.

Помолчали.

Макс ел яичницу.

Я прихлебывала свои горькие воды из кружки с подсолнухами.

- Насть, я сейчас на работу, - сказал Макс наконец, подцепив последний желтоватый клочок. - Хотите, подвезу?

И вот тут-то я и спохватилась. Судорожные скачки по лестницам и панические мысли совершенно заставили позабыть о том, что - я лихорадочно взглянула на часы - да-да, теперь уже через тридцать четыре минуты начинается экзаменационная консультация. Польский. Если ехать гортранспортом - автобус и метро, а потом прыжками, то все равно не успею. Ни при каком раскладе.

- Ой, не стоит, наверное, - сказала неуверенно.

- Вам куда?

- Ну, вообще-то, в университет.

- Эмгеу?

- Ага.

- Подвезу.

Когда мы пятью минутами позже ехали вниз с его умопомрачительно высокого этажа, он опять улыбнулся. Тьфу ты, снова отрешенно. Зато я в ответ - широко. Интересно, что он обо мне думает?

Глаза у него действительно были усыпаны темными крапинками. И дорога вниз была действительно короче дороги наверх.

Он выкатил свою машину из «ракушки». Я тот еще спец в автомобилях, но это было что-то такое отечественное, спортивное, с обрубленным наискосок задом и вишневого цвета. Я торопливо забралась внутрь и целую вечность не могла захлопнуть дверцу из-за дубленки, которая все перекатывалась по телу волнами и застревала в щели между дверцей и полом машины. Макс терпеливо ждал.

Наконец мы тронулись. Обстановка не располагала к разговорам, потому что он громко-громко включил радиолу.

- Что это играет? - я так повысила голос, что запершило в горле.

- «Пинк Флойд», - объяснил он, чуть ослабив звук.

- А, - сказала я.

Он снова увеличил громкость.

Я вертела головой и довольно щурилась. Как все хорошо уладилось, прямо с ума сойти!

Музыка из динамиков так подстать была моему случайному знакомому - вдумчивая, таинственная и чуть-чуть радикальная. В салоне чистенько, никаких тебе запачканных бензином тряпок и запчастей в целлофановых пакетах. Под ветровым стеклом - там, где обычно болтаются мохнатые троллики, резиновые дракончики, брелочки и тому подобное - раскачивался, переливаясь на солнышке, как ему и положено, компакт-диск. Стильно, но расточительно. Интересно, попросит телефончик или нет? Вообще-то, не похоже. Я скосилась на него - спокойствие и задумчивость. Ах, какой интроверт, наверное!

Когда последняя надежда готова была иссякнуть и я уже открыла дверцу, впустив в салон морозное облако, он вдруг спросил:

- Насть, может, оставите мне свой телефон? Я бы позвонил.

- Может быть, - сказала я. - Записывайте.

- Спасибо, - он написал номер на малюсеньком листочке появившимся из ниоткуда «Паркером» и спрятал в карман пальто. - Я позвоню.

- Да это вам спасибо, за все...

Он помотал головой: не за что, мол.

Я кивнула, захлопнула дверцу и побежала, на ходу расстегивая тугие дубленочные пуговицы.




* * *

В субботу густо валил снег. Немыслимые аляповатые снежинки беззвучно хлопались оземь. Шевелить руками и ногами казалось непосильным трудом, и, если бы не поддерживающие тело горизонтальные плоскости пола, кровати, дивана, то я бы тоже падал, безвольно и бездумно.

Впрочем, к оправданию моему надо сказать, что неделя выдалась совершенно сумасшедшая и в конец меня вымотала. Ежедневно приходилось задерживаться в офисе, и эти «задерживания» неизбежно выливались в суетню и возню с клиентами, которых во что бы то ни стало надо уломать, и в беготню с этажа на этаж, язык на плече.

Я ждал субботнего утра как праздника; оно обрастало в моих фантазиях все новыми и новыми радужными деталями.

И вот оно пришло, такое долгожданное, и я действительно встал не в обычные полдевятого, а в одиннадцать, но утро дохнуло мне в невидящие со сна глаза одинокою постелью, серым небом за окнами, тишиной и какой-то оцепенелостью. Я встал, переломив себя, но двигался медленно и вяло, как рыба в киселе.

Когда дело дошло до уборки - да, воистину холостяцкая жисть имеет свои минусы, - мне и вовсе расхотелось телепаться. Но я опять пересилил себя. Все ж таки уборка входила в планы, да и как-то три недели прошло со дня последней.

Грустно попылесосил, вытряхнул в мусоропровод мешочек с пылью, вернулся в квартиру, запихнул в стиральную машинку грязные футболки и носки; без тщательности - не поднимая предметов, а только прочерчивая вокруг них мокрой тряпкой дорожки - вытер пыль и перешел к самому неприятному - мытью туалета. В этом занятии я обычно по-солдатски скор и бодро мурлычу что-нибудь под нос, для преодоления брезгливости. И я уже начал было что-то насвистывать, когда грязная половая тряпка (бывшие пижамные брюки) наткнулась на маленький твердый предмет на полу, палочку. На ощупь - под тепловато-липко-мокрым - что-то не отсюда: твердое и острое. Меня немножко передернуло, потому что чего хорошего можно ждать от пола в сортире, но тряпку я развернул, и на ладонь мне упала маленькая черненькая (я даже поначалу не мог разобрать что, вертел в ладони, приглядывался) заколка - «невидимка». Откуда бы?

Ах, ну да, да, та забавная девчонка, событие почти недельной давности, во вторник? нет, точно, в понедельник, Ариша только-только упорхнула под шум воды из крана. И едва я встроился в свой уютный и просторный, такой никуда не зовущий и ни к чему не обязывающий банный халат, как в дверь позвонили.

Это, наверное, разносчики рекламы или азиатские попрошайки, сказал я себе вразумительно, но в душе шевельнулось «Ариша?!». Но Ариша никогда не возвращается так сразу. Однажды забыла у меня свой бумажник с деньгами и целой колодой пластиковых карточек, но не вернулась, а позвонила с работы, в первую секунду своего появления там, и мы долго, бесконечно долго забивали стрелку: в центре? плохо, с парковкой полный привет... ну, может подъедешь ко мне, Максик? не можешь? переговоры? ну ладно, я сама подскочу... Приехала, забрала бумажник, поцеловала торопливо в скулу и исчезла на свои обычные несколько недель.

Но в глазке не было ни Ариши, ни продавцов противотараканьей заразы, ни молодых смуглых нищенок с бойкими глазами, а была зато огромная с капюшоном дубленка и тонкие ноги из-под нее. Я открыл. Панический голосок отчаянно прокричал что-то вроде: «Ой, мне плохо, пустите, пожалуйста в туалет...»

Опешив, я посторонился, а она ворвалась в прихожую, на ходу освобождаясь от дубленки. Свет не включила: некогда, нет времени на поиски правильного выключателя. Я подошел к двери и нажал на кнопку, постоял секунду-другую и пошел в комнату одеваться на работу. В комнате, надо сказать, еще витал какой-то еле приметный намек на аришино пребывание, да и изгибы одеяла и смятой простыни подтверждали реальность ее недавнего визита. Тут уж просто - «неотменимая модальность зримого». Но намек этот, растворенный в нешироком пространстве от стены до стены, делался все призрачней и призрачней с каждой минутой - я почти ощущал, как он выветривается, утекает изо всех щелей и щелочек. Ариша всегда уходит так: не сразу, оставляя за собой воспоминание, сходящее на нет. По экспоненте. Но ничего вещественного, материально подкрепленного. Ну, кроме того случая с бумажником. Никаких заколок, забытых губных помад, не на тех полках расставленной посуды или не на той странице раскрытого журнала. После ее уходов я набредаю на следы лишь своих собственных действий и еле узнаю в них себя: настолько встрепанную, скачкообразную и неспокойную деятельность они выдают.

Повязывая галстук, я заметил поблескивающий из-под кровати бок бутылки из-под шампанского. Мне сделалось смешно: как-то уж совсем это по-гусарски выглядело. Сюда бы еще раскиданные там и сям по полу игральные карты, оплывшую свечу в покосившемся подсвечнике и знойных оттенков цыганскую шаль. И гитару с бантиком.

Я перебрался на кухню и не спеша принялся за приготовление завтрака. Про девчонку в туалете вовсе позабыл, да и сидела она там тихонько. Но и долго, пардон за подробности. И поэтому, когда щелкнула дверная ручка, я прямо-таки подскочил на месте от неожиданности. Она вошла на кухню и в меру смущенно попросила таблеточку. Слово за слово, осталась пить чай. Ситуация стала меня даже как-то увлекать. Так, Настя. Симпатичная скорее, чем несимпатичная. Карие глаза и худые ручки. Ноги тоже худые, длинные. Улыбка открытая, наивняк. Юбочка в клетку. Да прелесть же!

И отвез я ее, упакованную в дубленку цвета молодого медведя, к месту учебы - а оне студентки-с, да и кто ж еще - и телефон взял, хотя, конечно, без всякой внутренней уверенности, что позвоню.

А вот сейчас, вертя в руках «невидимку», подумал: а что б не позвонить? И позвать - в гости, пиво пить? Согласится или нет? Если правде в глаза - не согласится. На первую встречу водят в вычурные места - ресторан, бар или театр. Но я именно сегодня не хочу никого водить ни в театр, ни в цирк, ни хоть куда. Хочу дома. В конце концов, не согласится - дело ее. От меня не убудет. А попытка - она не пытка.

Бумажечка с телефоном без осложнений обнаружилась там, где и была оставлена: в кармане пальто, среди немногочисленной прошлогодней шелухи от семечек. Я набрал номер и попросил Настасью. Она подошла, и я сразу взял быка за рога. И - о чудо! - она, не очень долго раздумывая, сказала «да». Еще не вполне оправившись от потрясения, я пообещал подобрать ее в метро и повесил трубку. Лихорадочно прикинул, что в морозилке имеется две пачки мороженных креветок. А пиво можно купить и по дороге, вызволяючи гостью из подземки. Чтоб уж лишний раз не выходить из дому. Ну и ладушки.

А заколка-то вовсе не ее. У нее стрижка коротенькая, ей «невидимки» ни к чему. Тогда чья ж? Ну, кто теперь скажет. Может, Ариша обронила вопреки своей инфернальной привычке ничего не обронять. Или еще кто... За три-то недели.

Я решила опоздать на одиннадцать-двенадцать минут. Достаточно, чтобы реабилитироваться в его глазах после этого моего слишком поспешного «с удовольствием», но и все-таки недостаточно, чтобы показаться неадекватной.

Для этого я вылезла из вагона на одну станцию раньше намеченной и присела на лавочку. В разные стороны летали поезда, и поднимающиеся от их движения ураганы приятно овевали голову.

Спустя одиннадцать с копейками минут я села в подошедший поезд и совершила еще один перегон. От предчувствий и предвкушений непонятно чего сладко засаднило в груди, а по спине забегали мурашечки.

Поезд остановился, за окнами застыли желтые кафельные, как в колхозном коровнике, стены, и я шагнула на платформу.

Долго искать не пришлось. Он сидел на лавочке в десяти шагах. В черном длиннополом пальто и еще беспокойной, но уже тоской в глазах. Видимо, подумал, что я не приду. А я - вот она я! - помахала ему рукой. Он сдержанно, но доброжелательно улыбнулся и поднялся мне навстречу.

- Привет. А я уже подумал, что ты не приедешь.

- Извини, пожалуйста, я подзадержалась чуток.

- О чем речь.

Мы пошли к выходу молча. Я шла и поражалась тому, как легко и бескровно мы перешли на «ты». Иногда украдкой смотрела на его исполненный достоинства профиль, снизу вверх.

Поднялись на поверхность. И до чего ж там было здорово! Огнисто, снежисто и очень-очень по-субботнему. Весело, одним словом. И я твердо решила, что мне сегодня тоже будет по-субботнему весело. И я совсем успокоилась.

Знакомый автомобильчик со знакомым сидючком под ветровым стеклом и музыкальной заумью из радиолы, терпеливо подождав, пока моя дубленка перестанет мешать двери закрыться, покатил по толстому коричневому снегу.

- Печку включить? - деловито осведомился Макс.

Я пожала плечами.

Включил.

На меня обрушился мощный и совершенно внезапный поток холодного, пахнущего бензином воздуха. Я опешила.

- Слушай, такое торнадо может ведь и с кресла сдуть!

- А ты пристегнись, - резонно посоветовал Макс.

- А, точно, - и я принялась за ремень. Но его длина явно не была рассчитана на пушистые девичьи дубленки, и, когда я наконец справилась, в нескольких местах перехватив тело и дыхание, мы как раз сворачивали во двор.

Когда добрались до квартиры и я расшнуровала ботинки, а Макс дотащил до кухни ящик пива и со дзвяканьем запихнул его под стол, оказалось, что праздник еще только предполагается, так как ничто не готово: ни тебе зажженных свечек, ни белой крахмальной скатерти, ни даже бокальчиков на тонкой ножке - под шампанское. Все еще надо довести до ума, причем - при моем невольном содействии. Я даже почувствовала легкое разочарование.

- Ой, а я никогда не варила креветки, - испугалась я.

- Это очень просто, - отозвался Макс. - Я умею. Вместе уж как-нибудь сообразим. Главное, побольше соли.

Я взяла в руки пакет. Из-за запотевшей целлофановой пленки на меня без любопытства пялилось несколько десятков черненьких, словно столовый перец, креветочьих глазок. Я углубилась в чтение рецепта.

- Ну, что пишут? - поинтересовался Макс.

Я перевела.

- А по-русски там что, нет, что ли?

Я отрицательно помотала головой:

- Только по-польски.

- Так ты это с польского?..

Неужели мне удалось его удивить?!

- А что?

- Тогда почитай вслух...

- Не веришь?

- Нет, ну почему не верю, просто не каждый день встречаешь знатоков польского языка, нет?

Я прочитала рецепт. Бегло, но с легким трепетом. Пару раз оговорилась, но он не заметил. Да и как тут заметишь? Китайская грамота.

- Здорово, - Макс даже похлопал в ладоши - медленно, вальяжно, три с половиной раза, но все же похлопал. Это было хорошее одобрение. С авансом. Знак того, что связь налажена, а общий язык найден. И, что немаловажно, креветки будут сварены при правильном температурном режиме и с правильной пропорцией пряностей и приправ.

- А я никогда не пробовала креветок... - созналась я, когда мы оба замерли над кастрюлькой, внутри которой клокотала пена, изрыгающая из недр то распаренную усатую креветку, то пронзительно-желтую лимонную дольку.

В глазах уже не одобрение, а живейший интерес.

- Но пасаран!




* * *

Хотя, по моему мнению, варение креветок - вещь тривиальная, оказывается, на упаковках приводится рецепт. Она мне его прочитала - бодро что-то такое прошепелявила, прогнусавила - поток незнакомых звуков, в которых, однако, витали и отдаленно угадывались образы родных слов.

Она закончила чтение и мяла в руках упаковку, загадочно улыбаясь.

Трогательно это, трогательно и забавно.




* * *

Наконец со стряпней было покончено. Розовая горка креветок с хаосом черных глаз воцарилась посреди журнального столика в комнате. Возле столика выстроилась внушительная батарея маленьких - ноль тридцать три - пивных бутылочек. Я даже дальше пошел. Я нашел пачку бумажных салфеток сиреневого - вырви глаз - цвета и толстую декоративную свечку. Салфетки я положил на стол и принялся за поиски спичек или, там, зажигалки и, верно, погиб бы, если бы не смущенный голосок:

- Ой, а как же их есть?

Она уже сидела за столиком, расправив на острых коленках кухонное полотенце, и с безумно праздничным выражением на лице.

Я показал.

Она съела и вытянула из горки следующего синюшно-розовенького уродца.

- Ой, а что это? А-а-а, это креветка-мама.

Она усердно принялась выковыривать из мертвого брюшка икринки. Ногти, длинные и аккуратненькие, с маникюрчиком. Хорошие руки.

- Давай за знакомство, - предложил я и сам безмерно удивился своей способности быть банальным.

Она радостно покивала головой.

Я налил.

Она долго цедила пену, смаковала, а потом принялась пить неожиданно большими глотками.

Это было почище польского.

Она не пускала в стакан слюни и ошметки непереваренной еды, она действительно пила, глотала, обхватив длинный стакан двумя руками. Как ребенок. В каждом из десяти ноготочков отражался включенный торшер.

Внезапно я осознал, что она мне очень нравится. Чисто по-человечески. Мысленным взором я окинул всех своих близких и не очень близких знакомых - круг общения, так сказать, - и понял, что мы все бесконечно далеки от такого вот милого и, как кажется, совершенно искреннего молодого чистосердечия. Именно поэтому, наверное, и ладился разговор. Она что-то там щебетала про свою учебу, что-то незначительное, из обычного студенческого: пара, зачетка, препод, читалка, семинар, сессия, деканат, сессия, сессия, сессия... Улыбалась, хвалила музыку, креветки, пиво, цвет сиреневых салфеток. Может быть, ей просто все равно было, что хвалить. Какая симпатичная барышня. Положительно я нынче аншанте.

А она все потягивала и потягивала свой «Гинес», и ее глаза заволакивались блаженной дымкой, щеки розовели, и настал момент, когда я понял, что, а, она весьма пьяна и, бе, что амурные последствия неизбежны.

Кризис постиг нас на кухне в момент приготовления кофе. В конце концов, до кофе дело не дошло.

Она посмотрела на меня долгим и одновременно беспечным взглядом, и я бережно понес ее на руках в комнату, к постели. Если бы не некоторый шум в голове, то выглядело бы это, конечно, нелепо: как-то не ко времени и, чего уж там, по-подростковому романтично, да я бы, верно, задел ее головой о дверной косяк или еще обо что-нибудь, мало ли в городской квартире бывает углов и выступов. Но, по счастью, барышня были пьяны-с, да и у меня голова кружилась не на шутку, а настроение навеяла на меня моя гостья самое что ни на есть подростковое. Хотелось сногсшибательного. Вялое утреннее казалось чудовищным враньем.




* * *

Такого просто не бывает! Как в кино, ей богу. На руках к постели. Наконец-то преодолены эти бессмысленные метры воздуха между моим и его лицом, и мы совершенно безудержны в поцелуях. Вот это да! А у меня «вертолет». Чтобы голова поменьше кружилась, выгибаюсь, запрокидываю голову назад. Сексуально получается - со стороны, наверное, можно подумать невесть что. Кама Сутра. А я просто от головокружения избавиться пытаюсь, ха-ха. Он-то это судорожное движение, кажется, как-то не так истолковал, не надо...




* * *

Мы изнывали, притираясь друг к дружке. За окном блестели окна и звезды. Я зарвался и посягнул на святое. Но едва рука коснулась шелковисто-мягкого, взросло-запретного, она вдруг посмотрела на меня трезво и серьезно и отчетливо произнесла:

- Не надо.

В эту же секунду ее глаза снова затянуло хмельным туманчиком, но я больше не рисковал.

К чему форсировать?

Если нам что и предначертано, так того не избежать. А ведь предначертано, я увидел это в ее карих глазках, в момент между трезвостью и опьянением.

Гостью мою тем временем уже клонило в сон, и пора было подумать о транспортировке ее утомленного тельца назад-назад, к пенатам. Об авто речи не шло и идти не могло. Можно, конечно, на городском. Перед глазами, откуда ни возьмись, всплыла карта метро - паучок с разноцветными лапками, и вот мы поднимаемся долго-долго по красной лапке, переползаем на коротенькую голубую, а там дальше - от метро - пешочком или же, еще лучше, ждать автобуса - две продрогшие фигурки, одна - моя, а вторая - в нелепо мажорной дубленке, под глазами черные круги от туши. Автобус, само собой, никак не приходит, и я сгоряча ловлю тачку. Внутри, как водится, нагловатый кавказец и лавина попсы из не вполне исправных колонок. Неаппетитно. Хотя, впрочем, зачем же так себя мучить? Тачку можно и у подъезда, не разорюсь... Ну ладно, есть один вариантец. Отчего ж не попробовать? Времени - начало двенадцатого. Зябла, вероятно, уже дома.

Я набрал номер.

Подошла его мама.

- Здравствуйте, Алла Федоровна, - сказал я теплым бодрым голосом. - А Сашка там как, доступен?

Вполне, молодой человек, - ответила она своим исполненным достоинства старческим альтом. - Сейчас позову.

И я услышал, как она басит в сторону: «Сашулька, сына, тут Максим тобой интересуется».

Спустя мгновение в трубке зазвучал тихий голосок Зяблы:

- Да?

- Здорово, - сказал я. - Тут, Сань, ситуация. У меня гостья, а я пива выпил.

- «А» или «и»? - полюбопытствовал Зябла с иронией в голосе.

- Не понял.

- Ну, в смысле, «а выпил пива» или все-таки «и выпил пива»?

Я усмехнулся:

- Да ты что-то разумничался, Зябла...

- Нет, а все же?

- «И», конечно.

- Я на твоем месте, наверное, поступил бы так же, - серьезно ответил он. - Что, проблемы?

- Понимаешь, ее домой бы надо отвезти, а я не в кондиции.

- Не вопрос, - ответил Зябла. - Через пять минут я у тебя.

Не имей сто рублей, как говорится.

Зябла был прекрасен.

Семь минут тридцать секунд спустя в дверь позвонили. За порогом в сумерках лестничной клетки грустно блестели красивые, еврейские, до бесконечности грустные глаза моего институтского друга Сашки Адельмана. Посыпанный снежинками петушок и черная спортивная куртка совершенно не гармонировали с ветхозаветной умудренностью его лица.

Зябла вошел в прихожую, снял петушок и шепотом спросил:

- Где?

Я кивнул в сторону ванной, где она устраняла следы бунта косметики против грубости полового инстинкта.

Она как-то бочком выбралась из ванной в коридор, с пучочком ваты в тонких пальчиках и виновато-хмельной улыбкой на горячем рту.

- Привет, - сказала весело.

Зябла смутился и опустил свой страдальческий взгляд долу.

После лихорадочно-бестолковых сборов мы выбрались на улицу и втиснулись в сашкину «Таврию».

Я сидел спереди. Место штурмана.

Сзади притаилась она.

Мы ехали молча, и лишь когда машина пролетала мимо знаменитого двухэтажного здания зарубежного фасона, она весело и удивленно произнесла:

- Ой, да ведь это же МГИМО!

И замолчала. Может, задремала.

Из ее давешнего щебетания я приблизительно представлял дорогу, и лишь непосредственно на подступах понадобилась ее помощь - помощь аборигена. Я обернулся назад и крикнул в темноту:

- Насть, дальше-то куда?

Она с такой готовностью ринулась вперед на мой голос, что я немедленно почувствовал ее острые коленки на своей спине.

- Так. Ну, налево, - сказала она неуверенно.

Где налево: сейчас или за остановкой? - робко подал голос Зябла.

Она растерянно молчала.

- Ой, проехали... - испугалась вдруг, когда Зябла, сбитый с толку ее изумленным молчанием и не осмеливающийся переспросить, выключил поворотник.

Следующий поворот налево, естественно, уже никуда не годился, и нам пришлось остановиться и посмотреть карту. Мы листали атлас, а она, даже и не пытаясь помочь, смотрела на нас и на атлас виновато и задорно одновременно.

Но, несмотря на все эти автодорожные перипетии, я выгрузил ее из машины и водрузил на требуемую лестничную площадку в четверть первого. В общем, могло быть и хуже. На мой заботливый поцелуй в щеку она растерянно чмокнула меня в подбородок, но в глазах ее уже не было этого обворожительного веселого задора. В них читалась забота о предстоящем разговоре с бдительными родителями или, возможно, о необходимости пробираться к себе в комнату по темному коридору, босиком по скрипучему паркету... Так или иначе, но это относилось не ко мне и не к сегодняшнему праздничному блеску, а к чему-то семейно-личному. Интимному.

- Я позвоню, - сказал я.

Она задумчиво кивнула и, вынув из кармана ключ, принялась торопливо отпирать дверь.




* * *

Когда я проснулась - а проснулась рывком: глаза распахнулись сами собой, вырвав меня из середины сна - было совсем рано, потому что еще даже не рассвело и за окном было очень тихо, если не считать шкрябанья дворницких лопат об асфальт, которое в этой глобальной тишине звучало почти зловеще. В первые мгновения по пробуждении, еще даже не успев вполне понять, что я и где я, я знала, однако, что проснулась неспроста. Как-то чувствовалось, что, когда проснусь уже совсем, бесповоротно, мне будет очень-очень стыдно. А если я предамся угрызениям совести прямо сейчас вот, в потемках под шкрябанье лопат, то мне больше не заснуть. А спать-то хотелось.

Я глубоко-глубоко зарылась в одеяло и сразу же уснула.

Следующее пробуждение, напротив, случилось очень поздно. По квартире гуляли всевозможные звуки: на кухне гудела электромясорубка, бубнило радио, крякала Ксюша. Все это были такие обнадеживающе уютные звуки воскресного утра. И я бы, наверное, улыбнулась и поспешила присоединиться к этой неторопливой и симпатичной жизни, если бы не чувство полной непричастности, которое вдруг появилось ниоткуда и не хотело уходить. Я тихонечко лежала, закатив глаза так, чтобы мне была видна стенка над головой, вернее, то место, где обои переходят в потолок, и слушала жизнь как бы из совсем других измерений. Это было неприятно. Какая же ты дура, пришла вдруг мысль.

И тут я поняла, что просто умираю от жажды. Этот болезненный эффект называется в народе «сушняком». Я неохотно выбралась из-под одеяла и пошла на кухню.

На кухне царил деловой настрой. Мама со скатившимися на кончик носа очками, приоткрыв от усердия рот, вдавливала в гудящее жерло мясорубки сочную зеленоватую луковицу. Бабушка сидела за столом и макала в кружку с чаем сухарик. Булькало радио.

Я мрачно прошлепала к холодильнику.

- Настюша, ну почему босиком, - раздраженно сказала мама.

- Простынешь, - поддакнула бабушка.

Но я уже овладела полуторалитровой бутылкой клюквенного кваса и, чтобы не накалять атмосферу и не подвергаться дальнейшим гонениям, зашлепала по коридору обратно.

Нет, ну это ж надо. Дура. Поскакала в гости к молодому человеку, с которым, стыдно сказать, познакомилась-то по большой нужде. И в первый же вечер чуть с ним не трахнулась. Дура.

- Нась, - позвала Светка из-за двери.

Я распахнула дверь в их комнату.

Тихо урчал телевизор, сестра штопала колготки, в кроватке копошилась Ксюша.

- Чего? - спросила я безучастно, переступая с одной босой ноги на другую.

- Ну, как вчера сходила? - спросила Светка.

- Нормально, - ответила я безжизненно.

- Что за парень-то?

- Нормальный парень.

- Ладно, не хочешь рассказывать - не надо, - обиделась Светка.

- Свет, а папа где? - спросила я равнодушно.

- Они с Игорьком на оптовку поехали. А зачем тебе батька?

Я пожала плечами. Ну, а в самом деле, зачем? А откуда мне знать-то. Просто нужно как-то развеяться от этих самобичевательных мыслей о дурацком вчерашнем. Подвернулся папа под руку, я и спросила.

- Если тебе ванная не нужна, я пошла мыть голову. А ты за деткой последи, ладно? - Светка встряхнула заштопанный капрон и воткнула иголку в катушку. За ее движениями было, как всегда, интересно наблюдать: тоненькие, белые, усыпанные бледными веснушками, ловкие пальцы; худенькие суставчики и костяшки потолще, из-за которых пальцы немножко похожи на мягкие шнурочки с завязанными на них узелками.

Когда я была маленькой - первоклассницей, может, - Светка мне казалась королевой красоты. Да и чему тут удивляться: старшая сестра. Сейчас это чувство сгладилось, но тонкие с узелочками костяшек светкины пальчики по-прежнему вызывают что-то такое вроде изумленного преклонения.

Я снова пожала плечами.

Светка выключила телевизор и пошла в ванную.

Я поставила бутылку с клюквенным квасом на подоконник и подошла к Ксюше.

Лежащая на спине Ксюша скосила узенькие голубые глаза, и, когда я появилась в поле ее младенческого зрения, упругие оптимистически розовые щеки расплылись в беззубой улыбке.

Да, если и есть на свете человек, который мне сегодня поможет с моей нечистой совестью, то кто же это, как не Ксюша?

Я потрогала ее ручку. Маленькие теплые морковки неудобно сжались, обхватив мой средний палец. Не отрывая посерьезневшего взгляда от моего лица, она потащила добычу в жадно распахнувшийся молодой рот.

- Э, нет, - я выхватила руку. С недоумением обнаружив, что рука - маленькая пухлая подушечка - пуста, Ксюша громко пукнула и, секунду поразмышляв, заплакала.

- Обидели ребенка! - воскликнула я с эмфазой и выхватила ее восемь килограммов из кровати. Плач утих. Пользуясь моментом, я понюхала круглый розовый череп, покрытый легчайшим рыжеватым пухом. Успокоительно пахло маленьким: такой кисловато-горьковато-жилой запашок, милый, привычный.

Вот позавтракаю и пойду учить польский. А хочу ли я завтракать? Да пожалуй, что и нет. Можно за польский и без завтрака.

И забыть про этот угарный идиотизм. Не трахнулась же? Да даже если бы и трахнулась, что, реки вспять бы потекли, что ли? И теперь, когда это все с приходом снежного утра, стало абсолютно неактуальным, наше спасение- в труде. Ну, и в этом маленьком упругом тельце.

Светка, розовая и в банном халате, вошла в комнату и протянула мне радиотелефонную трубку.

- Там, по-моему, этот твой вчерашний нормальный.

Я не спеша вложила Ксюшу обратно в кроватку. Получается, что не так уж неактуально.

- Алё? - спросила я.




* * *

Был, был театр, пусть и не в первую встречу. Зато во вторую. Недалеко от дома, напротив маленькой красной церковки, маленький же театрик. Я-то спектакль раз уже видел, здорово, конечно, но по второму разу смотреть - дело, ох, неблагодарное... Действие ни на минуту не увлекло меня настолько, чтобы забыть об этой худенькой ручке на подлокотнике кресла, и эти глаза, распахнутые карие глазищи, изумленно пожирающие лица, краски, тела...

Когда мы после окончания выбирались на улицу, она попросила голосом, в котором все еще вибрировали пришедшие в волнение драматические струнки:

- А подари мне программку?

- Бери, конечно.

Она развернула глянцевый листочек, впилась в него взглядом и так и шла возле меня, исследуя каждую буковку.

Я, конечно, всего лишь среднестатистический постиндустриальный рыцарь, но мое сердце преисполнилось какой-то старомодной щемящей благодарности за это жадное пожирание предложенного мною и жалости к этой тонкорукой кареглазой девочке, у которой не хватило денежек на театральную программку.

- Ты где-нибудь работаешь? - спросил я осторожно, включая зажигание.

- Не-а, - беспечно ответила она. Судя по беззаботности голоса, впечатления о спектакле поблекли уже настолько, что на первый план выступила реальность - холодное небо в звездочку, темная машина с причудливо расцвеченной приборной доской, сама изумительная близость меня - противоположнополого, сильного, взрослого, знающего.

- А собираешься?

- Да я как-то еще не думала, - ответила она и наклонилась завязать шнурок на ботинке.

- Ну, а чего после института?

- Не знаю пока. Аспирантура, наверное.

- И сколько же это лет?

- Три. Года.

- А потом где работать?

- Видно будет. Это ж еще через сто лет. Работают же у нас переводчиками, или там, уроки дают.

- Польского языка? - ехидно усмехнулся я.

Она надулась.

Мы ехали молча.

Луч дальнего света выхватывал из темноты редкие белые мухи снежных хлопьев.

Прошло несколько минут.

- А, кроме польского, еще какие-нибудь языки учишь? - спросил я, сворачивая во двор.

- Учу, - оживилась она, и по ее веселой готовности я понял, что уже не дуется. «Проехали». Незлопамятная, хорошо. - Еще финский и арабский.

Изумительно! А вот если серьезно рассудить, где современному человеку - ну, пусть даже и девушке с худыми руками - где современному человеку может пригодиться финский язык? Хотя, в принципе, если работать на каком-нибудь совместном деревообрабатывающем... Или в кабаках, наиболее часто посещаемых приезжими финиками. В приютах убогих чухонцев, так сказать. Впрочем, это скорее источник дохода для Ленинградской области и проституток, а не для такой вот московской студенточки со смешной стрижкой. С арабским еще сложнее.

- Насть, а зачем тебе арабский? - не смог я удержаться.

- Пригодится, - беззаботно пропела она. - Знаешь, какой красивый язык? - И, немного помолчав, удивленно-весело:

- Ой, да ведь это ж ты меня к себе привез!..

- Пойдем чайку попьем, как?

- Ладно, давай...

Мы поднялись наверх, я организовал горячий чайник.

Она отхлебывала чай из высокой кружки, обхватив ее тоненькими замерзшими пальчиками, и рассказывала о чудесной непохожести арабского языка на русский. Свою забавную восторженность она не пыталась скрыть, и, признаться, этот неожиданный пыл по отношению к какому-то там «статусу конструктусу» (она долго объясняла, но я все равно не уразумел, что это за штука такая) заражал, правда заражал. Карие глаза блестели одновременно наивно и зовуще. Эмоциональный очерк об экивоках и кудрявостях арабской грамматики как нельзя сильнее подчеркивал эту очаровательно наивную сексуальность. Она была хороша. Во мне что-то тихонечко и блаженно оторвалось и замерло, и я вдруг осознал, что ужасно ее хочу. С худенькими ручками, горящими глазами и арабским в качестве третьего языка.

И в ту же секунду в торжественную фонфарность ликующего либидо ворвалась диссонирующая, но оглушительно громкая нота разрушающего начала. Да, на всякий созидающий конец всегда найдется разрушающее начало. Мне захотелось заронить зерно сомнения в этот академический парадиз. Нельзя же, в конце концов, жить как на луне. Конец двадцатого века, шестой год реформ, а она - польский! Финский! Арабский!

Соблазн был велик, и я не устоял.

- А подрабатывать ты никогда не пыталась?

Она помотала головой - в смысле, не, не пыталась - так, как это делают дети, энергично и весело, с поворотом головы ровно на девяносто градусов в каждую сторону.

- Карманные деньги?

- Ага, иногда. И стипендия еще.

- И сколько же по нашим дням бывает стипендия?

Она назвала цифру. Я сначала не поверил, а потом расхохотался.

Она надула губку.

- Но ведь это же нонсенс. Тебе на стрижку-то хватает с этой вашей стипендии? - спросил я уже серьезно.

- А меня старшая сестра стрижет, - ответила она резко. - И, между прочим, забесплатно.

Какое милое слово, подумал я.

- А почему не хочешь попробовать?

- Подрабатывать?

- Ну.

- А как?

- Ну, ты ж сама говорила: уроки можно давать.

- Да-а-а, уроки, - разочарованно протянула она. - Учеников завербовать - это ведь целая проблема.

Я развел руками.

- Но ведь это же ни в какие ворота. Такие глубокие знания по сравнительному языкознанию, или как ты там сказала это называется, а денежек даже на театральную программку не хватает.

Тут я, наверное, пересолил.

Ее лицо как-то потухло, а губы задрожали. Предвещая дождь? Нет, дождя не последовало.

- Отвези меня домой, пожалуйста, - попросила она. - Я устала.




* * *

Я пошел выгонять машину из гаража, а она стояла на крылечке, зябко сгорбившись и переминаясь с ноги на ногу. Отпирая «ракушку», я чувствовал на спине ее вдруг ставшие отрешенными глаза. Она странно обижалась, необидчиво. Никакого выяснения отношений. Или сразу забывала свою обиду, или так вот отключалась: глаза чуть сужены, рот капельку приоткрыт, жесты и движения таинственно-медлительные. Она была хороша.

Но машина не завелась. Холодно. Я добрых пять минут мучил зажигание, но двигатель только оскорбленно огрызался на мое наивное желание при минус восемнадцати да на авто! Удивительно, как мы еще из театра смогли вернуться. Бросил я это дело, подошел к углубленной в мысль фигурке. Потянул ее за толстый дубленый рукав и заглянул в лицо.

Там было грустно.

- Не смог завестись, - сказал я. - Пойдем вернемся.

- Может, на метро? - спросила она растерянно.

- Не успеем. Переходы закрываются через, - я высвободил из перчатки наручные часы, - через двадцать семь минут.

Эта неожиданная для меня самого точность прозвучала как мольба о прощении.

- Ну что ж... - пробормотала она и, уныло развернувшись, побрела в подъезд.

Я догнал ее в два нешироких прыжка.

- Прости меня, пожалуйста, - получилось у меня очень тихо и жалобно. - Я дурак.

Она улыбнулась, грустно. Насморочно шмыгнула носом. Прощен?

Я поцеловал ее в приоткрытые сухие губы. Они пахли мятной сосалкой от кашля. Она тяжело вздохнула и посмотрела на меня снизу вверх, изумленно и умильно. Я был сражен. Я хотел.

Мы ехали в лифте наверх, и я довольно лихорадочно расстегивал продолговатые палочки - пуговицы ее смешной дубленки.




* * *

Но, как это часто бывает, едва мы сменили стимулирующую тесноту слабо освещенного лифта на относительный простор моей прихожей, хрупкая аура интимности сама собой сошла на нет, зарубцевалась на трезвом жилом воздухе. Мы вошли, и она выскользнула из моих дрожащих рук, оставив в них коричневую мощь дубленки. Ускользнула. На кухню, к телефону.




* * *

Сначала долгие гудки, тоскливые и унылые, будто не домой звоню, а за полярный круг. У каждого гудка - своя интонация. Раз интонация, два интонация, три интонация... Семь гудков никто не подходил. Это уж как водится: каждый ждет, пока трубку возьмет кто-нибудь другой, и когда наконец возьмут, то уже при скандале. На этот раз взял отец и отчужденно - ни «здрасьте», ни «до свидания» - поинтересовался, где это я шляюсь. Я не ответила и очень вежливо попросила позвать маму. Трубка зашуршала, и я услышала, как отец нервно рявкнул в пространство:

- Надь!..

- Алло, - сказал взволнованный мамин голос. Начинался шенграбен.

- Мам, привет. Тут беда. Машина не заводится, а на метро я уже никак не успеваю.

- Что? То есть... - мама не очень знала, что она должна сказать. Как-то, наверное, уже подзабыла, что в подобных случаях говорила Светке. - А что же ты раньше не уехала?

Ну и что тут ответить? Искала неофитов. Новых поклонников арабского языка. Даже не смешно.

- Ну, так уж вышло. - Пауза. - Мам, я, наверное, у Макса останусь.

Именно «останусь», а не «переночую». «Переночую» - опасное слово. Зачем портить родителям нервы? Они этого не заслужили.

Долгое молчание. Наверное, когда у меня будет восемнадцатилетняя дочь, я сойду с ума.

- Что ж, делай как знаешь, - материн голос звучал теперь так же отчужденно, как минутой назад - отцовский. - Ты у меня, все-таки, девочка в чем-то умная. - Несколько секунд размышления. - Веди себя прилично.

- Буду, - пообещала я.

- Ну, счастливо.

- Спокойной ночи, мамочка.

- Ладно, не подлизывайся. Пока.

Ну вот и все.




* * *

Назад она вернулась с индульгенцией. Вернее, это я подумал, что с индульгенцией, а попозже выяснилось, что она «девочка в чем-то умная». Но в первую секунду, когда в темном дверном проеме высветились мягко-розовые щеки и тоненькие запястья, я подумал: вот оно.

- А что мы будем делать? - это явно был вопрос сбитого с толку подростка, а не изнывающей от полового влечения молодой львицы. Диссонанс.

Но она сама знала ответ, он пришел ей в голову прежде, чем был поставлен вопросительный знак.

- Знаешь, у меня тут есть кассетка. Может, засмотрим?

Не дожидаясь ответа, она побежала в прихожую ковыряться в своей школьной сумке через плечо: я слышал, как по дну гулко перекатывалась пудреница или губная помада и как шуршал целлофановый пакетик из-под бутербродов. Но вот из темноты дверного проема выкристаллизовались сначала ее щеки, а потом и испуганные руки, руки в замешательстве, сжимающие коробку с потертыми уголками.

- Ну, ты как? - она посмотрела робко, а пальцы ее при этом чуть-чуть выдвигали кассету из коробки и тотчас же задвигали обратно. По этому внезапному замешательству я сразу же догадался, что речь идет о чем-то таком сверхинтимном и дорогом, о чем-то таком, что не покажут встречному и поперечному. Значит, простила, окончательно и на сто процентов. Но: она хочет с помощью этого винилового кирпичика связать наши существования ниточкой взаимного знания. А новая связь подразумевает новую ответственность, и я испугался.

- А что у тебя там? - спросил я настороженно. Может, ее выступление на школьном конкурсе чтецов. Или вручение аттестата зрелости. Или еще что-то в этом духе, томительное. Скверно.

- Это МОЯ музыка, - сказала она многозначительно.

Потом сразу же поправилась на мой изумленный взгляд:

- Не в смысле, что я ее написала, просто я ее слушаю. Ну так что?

Я успокоился.

- Нет проблем.

Я взял из ее нервничающих рук коробку и погрузил содержимое в щель. На экране, нагнетая обстановку и предвещая нечто особенное, запрыгали синие, зеленые и красные махровинки. А кассета старая, подумал я, ветеран постперестроечного видеобума. Я ждал, развалившись на кресле. Она же устроилась на краешек подлокотника, положив подбородок на свой нервный кулачок.

Наконец из хаоса бегающих по экрану полосочек выплыли фигуры, голоса, сцена, и пред мои очи предстало откровение номер раз.

Он одновременно напоминал голодного мультипликационного галчонка - «Кто там?! Кто там?! - Это я, почтальон Печкин» - и хитрую, хоть и одомашненную, пантеру. Запись отражала события максимум десятилетней давности, но, видимо, из-за того, что певца с внешностью галчонка-пантеры уже давным-давно нет в живых, все представление выглядело забавным анахронизмом. Я боковым зрением заметил, как она кинула на меня осторожный взгляд, и в нем не было ничего, созвучного моей антропологической отрешенности, а только полурелигиозный восторг и страшное желание, чтобы я захотел, захотел и смог, смог и захотел, захотел, захотел этот восторг разделить.

А певец на сцене пел хрипловато и растягивая гласные что-то сложно различимое, но при этом такое понятное: про солнце, про войну, про телефонные звонки. Черная до плеч грива, голая потная грудь, по-азиатски обезьянье лицо, чуть выдвинутая вперед, по баба-ежски, челюсть. Вот оно - откровение, кумир, событие. Почему на Руси-матушке всегда так: как фигура, так непременно с иноземным генофондом? И этот вот тоже - корейсколенинградец, ленинградокореец... А фигура ли? Фигура: вон у Насти в глазах - трепет-трепет-трепет. Только тинейджеры умеют так увлекаться - с головой, без анализа, жадно поглощая все эти звезды по имени солнце, войны без особых причин и так далее, и так далее.

А, вот он уже не на концерте, а так - вне стен. На пленэре. Протоклип на какую-то задорную песенку. Одет по высокой моде тех уже полузабытых дней: длиннополое черное пальто, шарфик вокруг смуглой несеверной шеи и непременные белые кроссовки. Настя тихонечко подпевает.

Конец песни.

Пошло откровение номер два.

Хотя нет, судя по фанатическому блеску ее глаз, все же номер один, а тот, угловатый азиат, вот тот - номер два. Темный-темный экран, и только за еле различимой сценой - багровая, агрессивная буква «А». Посреди сцены, меж аппаратуры и длинноволосых силуэтов с гитарами, беснуется гибкая нервная фигурка: ноги то мелькают вдоль сцены, то словно пластилином прилепляются к полу, а руки, голова, глаза, рот - все движется, энергично, агрессивно, убедительно. Вот камера опрокидывается в зал, выхватывая лица поклонников - объятых религиозным восторгом пэтэушников и пэтэушниц в банданах и майках с символикой бога. А бог на сцене, оторвав наконец свои пластилиновые подошвы от пола, сгустком черно-красной энергии вышагивает по сцене, пляшет, кривляется. Засовывает микрофон в свои сценические штаны - в обтяжку, черные, блестят, - подмигивает взревевшему залу. Крупный план: демонически блестящие подведенные глаза, по лбу струями пот, мокрые черные волосы, резкие борозды от крыльев носа к краешкам губ.

Что-то и в этом лице от обезьяны, если только встречаются на белом свете нервически красивые умные обезьяны.

Я украдкой посмотрел на Настю. Так, лицо фанатика, привыкшего к своему фанатизму. Сотворивший кумира к кумиру своему привыкает. Сначала даже не поймешь, чего в этом взгляде особенного. Но, если прислушаться, то можно различить, как восторженные губы шепчут, подпевают:


Дорогу выбрал каждый из нас.

Я тоже брал по себе:

Я сердце выблевывал в унитаз,

Я продавал душу траве.

Чертей, как братьев, лизал взасос,

Ведьмам вопил: «Ко мне!»

Какое тут солнце, какой Христос,

Когда кончаешь на суке-Луне?


Лихо, особенно про Луну.

А этот малый с сатанинскими замашками умело делал шоу. Куда более умело, чем кореец. И сценический костюм был сценичнее, и черная подводка вокруг глаз гуще.

Вслед за ним экран отобразил третьего столпа. Этот был, хотя, может, и менее непредсказуем, но куда более адекватен, что ли. Тут не было сверхсложных образов, всяких там «засыпанных костями и земляникой полян» или «востока, напоившего молодых кобылиц кочевника-ветра» и тому подобных ребусов, а был пронзительный, даже резкий, голос, два круглешка очков на умном лице - уж не под Леннона закос ли? Все это вкупе располагало к себе и вызывало из подсознания красивое понятие «совесть русского рока». На весь большой бессовестный русский рок - один совестливый бард. И на том спасибо.

Настя серьезно улыбнулась ему, как своему. Если откровение номер один было дружеским приветом от предшествующего поколения меломанов, откровение номер два - ныне здравствующим кумиром из кумиров, чьи деяния священны, а слова - упоительны, то это третье взывало к разуму. Ну и что, что к разуму сквозь эту традиционно российскую призму эмоций через край, но все ж таки к разуму. Нестор-мудрец. Заслуженный собеседник. По струнам гитары - акустика - громко и резко про железную дорогу, про железнодорожника.

Было еще много, вперемежку. Иногда на сцене вновь всплывал кто-нибудь из трех великих. Я был внимателен и заметлив, за что и был отблагодарен внезапно снизошедшим на нее спокойствием. Не было больше внезапных, нервных, словно ощупывающих мое лицо, мои глаза, взглядов, не было сжатого кулачка под подбородком. Она сидела умиротворенная и погруженная в это, пусть даже и миллионы раз уже виденное, пыталась откусить заусеницу на большом пальце. И у меня сладостно засосало внизу, потому что я почувствовал, что все это - просмотр видеокассеты, ее постепенно сошедшая на нет нервозность, все-все - лишь умышленное предприятие, по молчаливой обоюдной договоренности. Все по сценарию. Оттягивание. Будет, все будет, и я буду сжимать вот эту самую ручку с вот этим самым лишенным наконец заусеницы большим пальцем, но только впереди, в блаженном переди... Надо обождать.

Запись наконец кончилась. Она среагировала моментально, еще до того, как экран залили шуршащие серые полоски. Схватила пульт, выключила телевизор. Быстро, как человек, на которого вдруг напало смущение.

- Ну как? - спросила, разглядывая выступившую на пальце кровь.

- Хорошо, - ответил я неопределенно.

- Значит, не понравилось, - уныло заключила она. - Что же тебе нравится тогда?

Ах, ну до чего трогательным было это «тогда». Как ей, маленькой, должно быть странно, что кто-то поблизости - вот он, рядом сидит, можно рукой потрогать - вращается где-то совершенно вне ее цельносформованной галактики, где слушают исключительно сильные, молодые песни на русском языке, в которых - всегда протест, и, в общем, это неважно - против чего, политической системы ли, природных явлений или женской стервозности. Симпатичный мир, где даже любовная лирика призывает куда-то там прорваться, какую-то там стенку проломить, не любовь, никогда не любовь, всегда - добывание любви в поте лица своего.

Но не рассказывать же мне ей сейчас, худенькой и с разочарованием в глазах, про то, о чем она, конечно, знает, но - не сердцем, а памятью, рассудком, почти как из учебника по истории: дети цветов, синие замшевые туфли, длинноволосые длинноподолые девушки с колокольчиками, вдетыми в нос, наркотический дурман, сексуальная революция, и тэ дэ, и тэ пэ. Пестрота лиц. Ведь если рассказывать, то живо, убедительно, так, чтобы ей самой захотелось выглянуть за пределы своей милой домашне-патриотической оболочки; а если рассказывать убедительно, то, значит, волнуясь и воодушевляясь, а если волнуясь, то, следовательно, потребуется выложить перед ней часть сокровенного, а это ответственность. Ответственность за человека, которому ты доверился. Ответственность - тяжелое слово, длинное. Я не хочу ответственности. Да и вообще, что-то увлекся я противопоставлениями. В конце концов, я тоже живу в своей культурной скорлупе, которая, может, такая же крохотная. Кроме ритм-энд-блюза, соула, диско, глэм-рока, новой волны, панка, психодела, хард-рока и старого доброго хэви-метала, был еще, например, Иоганн Себастьян Бах. Он для меня - как Боб Дилан для нее - из учебника по истории.

Мы пошли пить чай. Она снова обхватила тонкими, словно просвечивающими насквозь, пальчиками кружку и меленько глотала, потому что это был очень горячий, прямо-таки огнедышащий чай, а я сидел сбоку, положив подбородок на сложенные руки, и смотрел на нее.

Она не замечала моей пристальности, потому что снова опрокинулась в себя, и смотрела только перед собой. Маленькие пальчики брали из целлофанового пакетика пастилу - белые с палевыми прожилками параллелепипедики, свежие-свежие, прямо хрустящие на зубах, - откусывала малюсенький кусочек, потом, спустя несколько глоточков, еще меньший, и так получалось, что ест она по геометрической прогрессии... А я смотрел и смотрел. Я расстроил ее. Не хотел, а расстроил. С этой музыкой. А почему? Чего тут анализировать-то. Она просто хочет моего участия в своей жизни, горячего одобрения или, ладно уж, если неприятия, то такого дружески братского, позитивно-созидательного, когда на место отвергаемого кумира предлагается что-то другое. По принципу: природа не терпит пустоты. А я не хочу активничать. Я не манипулятор, я наблюдатель. Но как это объяснить маленькой?.. А значит, обиды неизбежны.

Да и вообще, если так разобраться, на что мне все это? Выглядит даже как-то не вполне чистоплотно: осьмнадцатилетняя пигалица попросилась в туалет, умудренный жизнью хрен ее туда препровождает, и пошло-поехало: гости-шмости, театрики-шмеатрики...

Я хочу спать, - сказала она вдруг. И посмотрела на меня, как тогда, в подъезде, снизу вверх, умильно. Я утонул во внезапном приливе нежности к этой наивной хрупкости внутри и снаружи. Но ответных импульсов не почувствовалось. Я встал и пошел стелить постель. А она удалилась в ванную.

Она застала меня за встряхиванием одеяла-пододеяльника. Сначала я, достав чистый пододеяльник, долго, тщательно и с неприятным чувством мурашек по коже разлеплял накрахмаленные половинки, а потом пытался подружить его углы с углами одеяла. Не выходило. Внутри белого в цветочек крахмального пододеяльника перекатывалась бесформенная шерстяная масса, и я встряхивал и встряхивал до бесконечности...

Она подошла сзади и, словно и не замечая моего бытового отчаяния, полезла по кровати к стене, прямо так, не снимая одежды: черные ступни с узенькими щиколотками - раз-раз-раз - и под мое вполне уже жилое одеяло.

- Ты что, так и будешь? - обалдел я.

- Чего буду?

- В одежде?

Она кивнула. Блестящие глаза - плакала, что ли? - смотрели на мое лицо не мигая. Я смутился.

Ну, это же неудобно... - мой голос звучал одновременно неуверенно и провокационно.

Ничего, я потерплю, - в ее словах я почувствовал совершенно неприкрытую иронию. Привет от Ариши, так сказать. Этого еще не хватало.

Тьфу, тьфу, подумал я. И чего это я к ней с этими дурацкими вопрошаниями? Выгляжу теперь просто как совратитель невинности. «А не снимешь ли ты кофточку, лапочка Красная Шапочка, а я-то тут тебя и зъим». Тьфу. Пусть хоть в своей дубленке спать ложиться, слова не скажу.

Я потушил свет, произнес деревянно:

- Спокойной ночи, приятных сновидений, - и пошел совершать омовение.

И лишь стоя под мощной струей горячей воды, весь облепленный стоваттным электричеством, я осознал всю пикантность ситуации. Всякое, конечно, бывает, но чтоб гостья вот так - капроновые, сознательно капроновые коленки по белым простыням и никакого компромисса - это что-то новенькое. Равно хорошо забытому старенькому?

Но мне было уже не до копания в мусоре собственной памяти: полчетвертого ночи. Слава Богу, завтра воскресенье. Я надел длинную свободную пижаму в полоску и стартовал в пространство.

Судя по ровному дыханию, она уже спала. Я неуютно скрючился под так и не доведенным до логического конца одеялом и слушал. Велик был соблазн, а запрет малопонятен. Я тихо шепнул:

- Насть...

Она резко подняла голову. Словно и не спала. Посмотрела вопросительно: я видел лунный блеск бодрых глаз.

Я поцеловал ее, и она ответила теплым сладковатым поцелуем, и я подумал, что, наверное, ей уже ясно-понятно: черные капроновые ноги на белой простыне, и свитерок, и клетчатая юбочка - это перебор, и я поцеловал еще и обнял - хрупкие плечики можно одной рукой - и еще обнял и поцеловал и двигался уже туда - вверх-вверх по неуместному капрону, когда она вдруг сказала хрипло:

- Знаешь, мама мне сказала: «Веди себя прилично». Я не хочу, чтоб ты думал, что у меня не все дома или что я, там, маменькина дочка. Но давай без секса. Ты мне нравишься.

Да, вот так и сказала. Сначала - ба-бах по раскаленному живому, а потом про симпатии. Читай: не дам, мама не велит, а так бы с радостью.

- Ты не обиделся? - она лежала на локте и пристально вглядывалась в мое лицо, напряженно искала в темноте следы душевного непокоя. Юморина.

- Что ты, - сказал я фальшиво. - Но ведь я же мальчик. Я хочу поприставать.

Она улыбнулась:

- Поприставать - это пожалуйста.

И я поприставал, при всей безнадюге. Она отвечала все слабее и слабее, а в какой-то момент и вовсе заснула. Обескураживающе цинично.

Я растерялся. И куда ж теперь податься, с этим вот раздутым? Хороша! Отомстила за все разом. Куда ж мне теперь?

В этот - чего скрывать, тяжелый - момент непросто было верить в будущие награды, но я заставил себя, заставил. Убедил себя: она еще будет на этом вот самом месте голым телом отражать голубые взгляды луны и желтые приветы окон из-за стекла, а я буду властвовать. Доминировать. Тяжелая жаркая громада, сверху вниз, сверху вниз, сверху вниз, сверху вниз... Я онанировал под ее мирное девичье сопенье, угрюмый, но закусивший целеустремленно губы.




* * *

Сон был крепкий и без снов, вопреки всем ожиданиям. Тем сильнее разочаровывало пробуждение.

Настя спала отвернувшись к стенке, выпростав из-под одеяла руку в черном шерстяном рукаве. Такие свитера называются, кажется, «лапша».

Я осторожно наклонился к ней. Шерстяное плечико с прилипшим волоском смотрело в потолок, и от маленького уха легко пахло мятой.

Несколько мгновений я повисел над ее сном, и она проснулась. Шерстяное плечо мягко упало на подушку, и волосок пропал из виду.

Она открыла глаза. Некоторое время они наполнялись смыслом - я наблюдал переход от морфеевского безумия к будничности мысли. Мысль приходила, мысль, но не эмоция. Взгляд оставался отрешенным, со вчерашнего дня.

- У меня в субботу деньрождение, - сказала она сипловато и потянулась. - Придешь?




* * *

Когда-то, когда я была совсем маленькой, бабушка каждый год водила меня на елку в Кремль, во Дворец Съездов. Это было одно из тех мероприятий, которых со сладким томлением ждешь месяцами. Когда представление - чудо, а не представление - заканчивалось, случалась акция, которая, может быть, ему и не уступала нисколько: нам, малышне с затаенным дыханием, добрые тетеньки в строгих синих костюмах раздавали подарки - пластмассовые ароматные коробочки в виде шишек или часов с кукушкой и тугой круглой крышкой. Внутри сложены были самые развкуснючие шоколадки, грецкие орехи, карамельки и непременный терпкий мандарин. Кремлевские новогодние подарки были самыми-самыми, и недаром.

Я выбегала на улицу навстречу бабушке, которая исправно ждала меня в толпе родителей - а родители в святая святых не допускались, - размахивая волшебной коробочкой и захлебываясь впечатлениями. Бабушка ласково улыбалась и прятала подарок в свою старомодную кошелку. Мы ехали домой на троллейбусе, и я без умолку рассказывала ей о представлении, а бабушка все улыбалась и улыбалась своей ласковой улыбкой, и, прежде чем мы добирались до дома, я уже даже забывала о прекрасной коробочке в коричневой сумке с потрескавшимися кожаными ручками. Вернее, не забывала, а почти забывала: оставалось какое-то радостное предвкушение, хотя мысли и не было. Было только какое-то сладкое предчувствие, мысль о мысли только. И вот сейчас, после его ухода с деньрождения, я так и думала о нем - не думала, а чувствовала со сладким замиранием, что есть такая мысль, которую бесконечно приятно будет думать, и я оставляла ее себе на сладкое.

Оставляла на сладкое на следующий день, и еще раз на следующий, а не третий он позвонил. Сказал: из литовского города Каунас, из командировки. А еще сказал: у меня к тебе предложеньице. Какое-такое предложеньице, я в ответ. Может, съездим на выходные по шашлычкам в - ммм, ну, есть тут такое местечко икс в Подмосковье, ну, дом отдыха... нет, нет, база отдыха - может, съездим? Я, ты и Сашка Адельман - помнишь Сашку? Ну, Зяблу, Зяблу помнишь? - с его девушкой Вероникой. Поедем? - Ну, может, и поедем. Надо с родителями поговорить. - Конечно, поговори. Я завтра перезвоню.

Родители отпустили. Отец вообще меня проигнорировал - мол, с матерью разбирайся. А у нее начал было проскальзывать этот обескуражено-разочарованный тон, что давеча по телефону, но за меня заступилась Светка, сказала:

- Да ладно уж вам. Бабе девятнадцать стукнуло, а вы все за старое.

Мать промолчала, и я поняла, что отпускают. Неохотно, конечно, но отпускают.

И когда Макс вечером позвонил, я спокойно и с солидностью ответила на его вопрос:

- Едем. Говори, где, когда и чего.




* * *


День это был что надо, в том смысле, что это был как раз один из таких февральских дней, когда весь мир состоит только из сочно-голубого неба, которое от этой неестественной голубизны кажется жестким и молодо-равнодушным, и плотного искристого снега. Небо и снег, а больше ничего. Нет, ну и мы, конечно, в его автомобиле по бело-голубому шоссе.

Уже одна погода своей безупречностью вселяла какое-то чувство смятения, а в машине со включенной магнитолой и шумящей подобно паровой турбине печкой я и вовсе потеряла почву под ногами и беспомощно повисла в воздухе вверх тормашками.

Вдоль шоссе с остервенением сыпали нам в глаза блестки сотни крыш покосившихся домишек с посеревшей ватой между оконными рамами и жалобно накренившимися телеантеннами. Подмосковье.

Я щурила глаза, по-джокондовски улыбалась. Макс молчал. Я осторожно скосила на него глаза и со смешанным чувством подумала, что вот никак не могу решить: красивый он или нет?

- Где ж ты только такого уродика-то подцепила? - спросил в момент шапочного разбора на моем деньрожденье Васька Карпов, мой бывший одноклассник.

Обидно, конечно, но я не обиделась.

- Если ревнуешь, то так и скажи: «ревную», - сказала миролюбиво.

- Больно надо, - ответил Васька и с сопением принялся зашнуровывать ботинок. - Мне только как-то за державу обидно. Он же педик чистой воды.

- Почему это педик? - удивилась я.

- А кто ж как не педик? Пострижен просто под яйцо и сережка в ухе.

- Эх ты, умник! - засмеялась я. - Много ты очень в педиках разбираешься.

Но он и бровью не повел.

- А даже если и не педик, то типичный мальчик с пальчиками.

- Не поняла?

- Ну чего тут непонятного? Пальцы веером, сопли пузырем. А зубы клавишами.

- А вот теперь не просто ревнуешь, но еще и завидуешь,- отметила я с удовлетворением.

Васька пожал плечами и замолчал, давая понять, что дальше на эту тему разговаривать не будет.

Они все разошлись, а я задумалась: что, неужели и правда - уродик?

Нет, не уродик, конечно. Я украдкой скользнула по профилю слева - голубые в пятнышко глаза в голубом сиянии казались сегодня не голубыми, а таинственно серыми - и решила, что красивый.

- А где же мы с Зяблой встретимся? - спросила я в дырочке между песнями из динамика.

- А они с Вероникой уже там нас ждут.

- Кто это - они? - удивилась я.

- Ну, «они» в смысле «он», - улыбнулся Макс. - Все по честному, как и было обещано. Зябла Адельман, одна штука, и его девушка по имени Вероника. Тоже одна штука, кстати.

Это было сказано с бытовой интонацией, подано как нечто само собой разумеющееся, как будто бы для меня, Насти Королёвой, студентки-второкурсницы, совершенно естественно мчаться с этим красивым Максом - а как, кстати, его фамилия? - туда, где бегут пивные реки, шашлычные берега и Зябла Адельман одна штука. С ума сойти! Я даже поежилась, потому что чувство смятения и нереальности происходящего усилилось десятикратно.

А он тем временем уже куда-то свернул с накатанного шоссе. Буроватого снега под колесами стало больше, овальные сугробы крыш придвинулись - наверное, мы уже почти приехали. Потом деревня кончилась, и широко-широко-широко развалилось заснеженное поле - ландшафт по лекалу. Весь почти, кроме зубцов леса где-то на другом конце сочащейся солнцем Вселенной. Но леса я уже толком не разглядела, потому что левый глаз у меня видит на минус два с половиной, а правый - так вовсе на три. Но лес приближался, и мое прищуривание было не таким уж безнадежным, потому что спустя секунды мир снова обрел острые углы и четкие линии и уперся в высокий кирпичный забор с тяжелыми механизированными воротами. Это был один из тех заборов, за которые очень хочется заглянуть, потому что угадывается за ними какая-то запретная жизнь, бурная, ключом. Этот забор ограждал, конечно, не мерзость запустения, а остров благоденствия - это было видно невооруженным глазом: крепкий забор, солидный. И от того, что я сейчас буду приобщена к этой таинственной зазаборной жизни, мне сделалось жутковато - весело.

Ворота мягко отворились, и мы медленно въехали внутрь.

Внутри было много деревьев и опять много солнца, на деревьях висели сосновые шишки и гроздья исступленно красной рябины, а под деревьями стояли дома. Типичные корпуса типичного дома отдыха, только очень добротные, и от этого веселые. Значит, не такого уж и типичного (я снова улыбнулась по-джокондовски - так просто, без умысла, в воздух, и снова засосало под ложечкой от полноты жизни и предчувствий). Ровные густо-голубые цепочки балконов, вон на одном из небесных бортиков в первом этаже кто-то оставил блеклое коричневатое покрывало, зачем на первом этаже-то балконы? По расчищенной дорожке бредет дедушка с палочкой, в войлочных ботинках на «молнии». Молодая женщина в синтепоновой куртке катит детскую коляску. Коляска вельветовая, красивая, темно-синяя. Как много синего и голубого за одно утро!

- Ну все, приехали, - Макс выключил мотор и повернулся ко мне. Улыбка. А пятнистые глаза в тени сосен, домов и рябинок снова сделались голубыми. - Выходи.

Я выпрыгнула прямо в тишину. Там правда было жутко тихо. Лес и тихо, и я сама себе показалась маленьким недоумевающим зверем. Коричневым зверем на белом. Я обернулась - резко, без улыбки - не знаю, зачем я обернулась резко и без улыбки. Но он-то угадал мое настроение. Сказал серьезно:

- Пойдем, лисица.

Мы вошли в дом с балконами. Нас там действительно ждали в комнате с окном, выходившим на старичка с палкой, женщину с коляской и огромную рябиновую гроздь.

На узкой стандартизированной кроватке сидел Саша-Зябла - темный худенький мальчик со страдальческими очами, - зажав между коленей ладони. Рядом на смятом покрывале валялся фен в плотном целлофановом конверте. На наше появление Зябла вскинул глаза - голубым блеснули темные белки - и обрадовался.

- Привет-привет, - Макс пожал его узкую ладошку. - А где же Вероникочка?

- Плавает, - неопределенно ответил Саша.

- Я сейчас! - раздался еле слышный женский голос, и только в этот момент я поняла, что за шум наполняет комнату: просто-напросто за стенкой бежит вода.

- А, ну здорово, - сказал Макс. - Можно, по крайней мере, предположить, что вода горячая здесь есть. Уже хорошо.

- Да нет, здесь так все очень по-божески, - ответил Саша. - Вон, у вас в комнате, - он робко махнул на меня длиннющими ресницами, - даже телевизор стоит.

Макс, снимая на ходу пальто, пошел инспектировать соседнюю комнату, а я медленно расстегивала пуговицы дубленки, разматывала шарф, развязывала шнурки ботинок и все привыкала к мысли, что ночью, этой ночью, вот этой самой ночью...

- Нась, чего ты там копаешься, иди посмотри, - оживленно крикнул Макс. Я заглянула в соседнюю комнату. Ну, что ж: две типовые коечки, подушки, как в пионерском лагере, треугольничками, две классические тумбочки, платяной шкаф, телевизор. Какой-то такой из прошлого века, но работает - Макс щелкает кнопками, вертит колесики и заметно огорчается, когда какая-нибудь программа не хочет ловиться. Батюшки, да какой же он деятельный! Я и не предполагала, что он такой деятельный. У себя дома он такой ... ну ... типичный хозяин: немного медлительный, с ленцой даже, покровительствует. У меня когда был в гостях, дистанцировался и наблюдал. Мне даже как-то неловко было за одноклассников: Костька нахрюкался и насорил, в бутылочку играли, как шестиклассники, а потом в каждом углу чмоканье губами и шуршание одежды... Здесь же смеется громко, резко движется... Нет, липа тут какая-то, слишком уж все небесно-здорово. Вон, Зябла подошел, они уже вдвоем давят на кнопки. А какие разные! Заглядение просто какое-то.

За стенкой стих водяной гул, в коридорчике сипло заскрипела дверка, и в комнату вошла девушка в длинном салатового цвета шелковом халате и чалмой из банного полотенца. Глаза у девушки были большие, выпуклые, и она широко-широко улыбалась. Классные зубы, подумала я.

- Привет, - Макс манерно чмокнул ее в щечку. - С легким паром.

Девушка ответила «Спасибо» веселым и очень высоким голосом и повернулась ко мне:

- Вероника.

- Настя, - ответила я так же кратко.

- Как доехали?

И, хотя вопрос был адресован мне, ответил Макс:

- Да без проблем! Вы как?

- Лучше не спрашивай, - ответила Вероника. - Жуть и кошмар. Мы заблудились, представляешь?

- Как здесь можно было заблудиться?! - изумился Макс. - Здесь же как на стадионе - некуда свернуть.

- Да не говори, - Вероника замахала изящной рукой. - Один единственный поворот - помнишь, на деревню? - прошляпили мы его, километров десять еще по шоссе пилили... Мрак! А все он! - Вероника ехидно ткнула в сторону Зяблы красивым пальчиком.

- А я-то здесь причем? - усмехнулся тот. - Ты ж вела.

- А кто штурманом? - возмутилась Вероника. - Штурманом-то кто? Кто карту смотрел?

Зябла еле заметно подмигнул Максу левым глазом, Макс чуть-чуть улыбнулся, краешком рта, но Вероника заметила.

- Ах ты, чучело! - взвизгнула она неимоверно и запульнула в Зяблу комковатым треугольником подушки. Он увернулся, подушка шмякнулась на пол, а Вероника бросилась на него с кулаками. Оба, хохоча и мутузя друг друга, упали на кровать, задрались полы халата. Очень красивые, длинные ноги. «А, черт!» - просипел, давясь смехом, Зябла, вынимая откуда-то из-под себя пластиковый пакет с феном. Как-то он мне в прошлый раз таким забитым показался, закомплексованным, а вот поди ж ты... Это называется - обманчивое первое впечатление.

Мы - я и Макс - оказались в каком-то эмоциональном вакууме. На кровати пыхтели Вероника и Зябла, причем в таком режиме, когда лучше наедине.

- Я хочу погулять, - сказала я. - Просто пойду поброжу.

Макс взглянул на меня удивленно, но ничего не сказал, просто подал дубленку. Ну, а я пошла на улицу.

На улице меня снова охватило это странное чувство: как будто бы я лесной зверь, бурая лисица, и хочется мне к соснам, а люди - как существа из другого мира, и я из своего укрытия отстранено слежу за их движением. Передо мной блестела голубыми царапинами утоптанная дорожка, а по дорожке шел маленький карапуз в дутом ярко-красном комбинезончике и шерстяной шапочке с огромным тяжелым помпоном. Карапуз неуверенно топал по скользкому снегу, а за ним шла его мама - маленькая пухлая женщина со смущенной улыбкой - и держала его за кончики длинного шарфа, завязанного сзади тугим узлом. Я ей улыбнулась в ответ, но ничто не изменилось в ее счастливом лице, и я поняла, что эта смущенная материнская улыбка - просто так, в пространство, и мне, и дедушке в ботинках «прощай, молодость», который пять минут назад проходил по этой самой тропинке и наверняка разминулся с ними, и деревьям вокруг, и толстой тетке в ватнике на белый халат, выходящей из маленького домика с зарешеченными окнами и лаконичной надписью на двери - «Пищеблок».

Я сошла с тропинки и пошла в глубокий снег. Там что-то такое выделялось на фоне траурной зелени сосен. Я подошла поближе и увидела: птичья кормушка - оранжевый пакет из-под молока «Домик в деревне» - свисал с могучей ветки, а по ветке прыгал толстый радостный снегирь с пузиком иссиня-розового цвета. Сначала он просто бездумно скакал по ветке, воздушно чирикал, потом как-то поник - задумался, потом снова запрыгал, совершенно игнорируя кормушку, а я все стояла и смотрела, как он прыгает.

А потом я пошла бродить меж сосен. Мне нравилось оставлять на ровном, нетронутом снегу петляющие бессистемные следы. Они пересекались, ломали упругий белый пласт, а мне становилось все спокойнее и спокойнее, и однажды, когда я сковыривала маленькую светло-коричневую капельку застывшей смолы с шершавого ствола, я вдруг поняла, откуда это спокойствие. Однажды, недели две назад, когда я показывала Максу одну видеокассету... Вернее, не одну видеокассету, а такую видеокассету, которая должна была ему понравится, то есть я хотела, чтобы ему понравилось, но у него в лице появилось что-то такое снисходительное, и я сначала запаниковала, но потом вдруг успокоилась. Успокоилась, потому что почувствовала тыл: со снисходительной улыбкой, но смотрел ведь. Не сказал же: «Выключай эту ерунду, давай лучше «Криминальное чтиво» посмотрим. Ты видела «Криминальное чтиво»? Нет, он смотрел, внимательно смотрел, и я поняла, что это неспроста, что он пытается что-то себе уяснить, а раз пытается, значит? Значит, есть что-то? Какой-то тыл? И ты уже вроде как и не сам по себе, а при ком-то, и пусть этот кто-то другого мнения - в конце концов, «панки любят грязь, а хиппи цветы», - но связь есть, а главное, есть желание двигаться и воспринимать. Мотать на ус. У меня, например, вот уж несколько недель, с того самого дня, как мы с Максом познакомились, глаза широко-широко открыты, и я, кажется, что-то уже в нем поняла, и хочется дальше понимать... А как было бы здорово, если бы и он - так же! И вроде бы - может, я и обманываю себя - он тоже чего-то там обмозговывает, притирается. «Я абсолютно спокоен, пульс - шестьдесят ударов в минуту, я вышел на связь». Да, связь уже есть, теперь нужно знакомство. И чего тут, если так подумать, вообще волноваться-то? Вот и с этим домом отдыха, то есть базой. Отдыха. Ехали сюда - как на другую планету, в неизвестность. А сейчас, увидев меланхоличного Зяблу, его веселую Веронику, толстого снегиря и сосны, я уже снова обрела прочное чувство тыла.

- Эй, лисица! - окликнули меня. Я обернулась. Макс стоял чуть поодаль, среди маленьких сосенок-детей, склонив обритую голову набок, и лепил снежок. Наверное, он уже давно тут стоял, следил за моей спиной, но сухой морозный снег не хотел слепливаться в шарик, невесомые хлопья разваливались в кожаных перчатках, и вот тогда он и крикнул: «Эй, лисица!». А может, все совсем и не так было. Это неважно. Важно другое: он улыбался немножко грустно и чувственно одновременно. Я, вообще-то, не вполне себе представляю, как у мужчины должна выглядеть чувственная улыбка - не наглая, не глупо-самодовольная, не распущенная - а именно чувственная, как... Ну, неважно как, короче, если бы у меня спросили, как, по моему мнению, выглядит хорошая чувственная мужская улыбка, я бы сказала: как у Макса под моей сосной, когда он лепил снежок, а солнце вдруг как-то отчаянно ударилось в его сережку и метнулось мне в глаза, и он тогда стряхнул бесполезный снег, снял перчатку, подошел ко мне и взял меня за руку. Его рука оказалась очень теплой и просторной, как меховая муфточка, и тут я поняла, что, наверное, замерзла и что отсчет времени начался.

И это даже очень правильно, что он меня тогда не поцеловал. Потому что даже в таких вещах, как эти, стиль должен быть выдержан. Если все перепутывается и сбивается в кучу, то сначала получается эклектика, а потом и вовсе анархия, а хочется-то ведь красоты...

А если уж ты изволил проявить обо мне заботу, то валяй и дальше в том же духе, заботься. И он валял.

- Эх ты, зверь, где ж твои варежки?

Я растерянно пожала плечами. Ну, в номере, наверное, остались. Или, может, в машине.

- Замерзла?

Я послушно покивала головой. Замерзла.

- Пойдем тогда. Я тут одно такое местечко...

И мы пошли, даже больше и не разговаривая. Тон был, слава Богу, задан. Я чувствовала себя маленькой и беспомощной, и все-таки зверем. А что он чувствовал, я не знаю, потому что не поняла. Я не смотрела на него, я смотрела под ноги, где все было белое, и одна рука у меня мерзла, а второй было тепло.

Местечко оказалось в неожиданном месте: с одной стороны была дверь с надписью «Пищеблок», а с другой - настоящий бар, полутемный, с музыкой и даже с обложенным кафельной плиткой камином. Правда, огонь там не горел, но под потолком зато висел телевизор, а по телевизору передавали какое-то ток-шоу. Кроме телевизора, был еще обклеенный вкладышами от жевачек двухкассетник, барменша - толстая женщина в сером платке на плечах, и посетители - пожилые приличного вида мужчина и женщина. Посетители тихо пили кофеек, под столиками шныряла светло-рыжая беременная кошка, барменша напряженно следила за телеэкраном, а магнитофон симпатичным голосом трогательно пел:


Спи, мой мальчик маленький,

Спи, мой сын.

Я уже не плачу:

Прошло...


Здесь и правда было здорово.

- Что будешь? - спросил Макс.

- Все буду, - ответила. Он ушел, и я видела его небрежную спину, загородившую от меня барменшу с ее умопомрачительной серой шалью, и я слышала гудение их голосов, а потом он вернулся и поставил передо мной на столик «все» - кругленький толстостенный бокальчик с чем-то светлым внутри и пиццу - все оттенки от зеленого через оранжевый и лимонно-желтый к пурпурному. Я очень люблю пиццу. И ела жадно - про такое говорят «уплетала за обе щеки», - но если я скажу, что уплетала за обе щеки, то какой-то неправильный получится образ. Представится какая-то румяная толстенькая обжора, которая - наконец-то! наконец-то! - дорвалась до съестного. Но ведь это не так. Я не румяная толстенькая обжора, я вешу сорок девять килограммов - просто во мне вся еда моментально сгорает, и поэтому мне часто хочется есть. А в бокальчике оказалось мартини, и мне очень понравилось видеть свои пальцы с длинными розовыми ногтями на стекле, под которым переливалось прозрачное, а через стол, положив руки на столешницу, а голову - на руки, смотрел Макс, немножко насмешливо и нежно, такой ужасно экстравагантный с этой лысой прической, и серьга в ухе. Я его вдруг поцеловала: перегнулась через стол и коснулась губ. Меня ждали. Когда я вернулась к пицце и бокальчику, Макс тихо сказал:

- Смотри, ты шарфик искупала.

- Где?

- А вот, - он показал. На шарфике, на самом-самом кончике и правда было такое темное сладкое пятно.

- Что ж делать? - растерялась я.

- Не плачь, маленькая, - сказал он серьезно. «Маленькая». Кому б рассказать. Или здорово? Как в песне.

Я как раз думала над тем, здорово быть «маленькой» или все же нездорово, когда над моей головой, высокий-высокий, прозвенел голос:

- А-а-а, вот вы где, тормоза!

Вероника в шубке.

- Да мы сейчас, - улыбнулся ей Макс. - Куда спешить-то? Это же вроде отдых.

Верно, подумала я. А когда отдых, вся жизнь - как при замедленной съемке, такая неспешная-неспешная, без бега, руки и ноги как пластилиновые.

- А сауна? - удивилась Вероника. Посмотрела на часы. - Вообще-то до восьми у нас только время.

«Какая-такая сауна?»

- Точно! - Макс хлопнул себя по лбу. - Совсем забыл.

И тут он, наверное, заметил мой панический взгляд и заподозрил неладное.

- Я тебе разве не говорил про сауну?

Я отрицательно помотала головой. Получился довольно горестный жест. И вообще вдруг вернулось то дурацкое, прямо-таки болезненное ощущение, какое я испытала однажды классе этак в последнем... нет, наверное, все же в десятом, да-да, точно, в десятом, это было деньрождение как раз Васьки Карпова, и он позвал весь класс, ну, почти весь класс, и все предвкушали-предвкушали, а я-то как предвкушала, я надела кожаную юбку, в которой нельзя было наклоняться, из соображений этики - или эстетики? - не знаю, как правильно, короче, когда в этой юбке наклонишься, все-все видно, ногти бордовым покрасила, села в лифт, нажала на кнопку, а он и застрял... Час в нем простояла, потому что вызов диспетчера был залеплен соплями и жевательной резинкой и не работал, и я вульгарно звала на помощь («Помогите! Помогите! Я в лифте застряла!»). Меня пацанва какая-то выволокла из этого лифта. А я-то... Колготки новые в двух местах порвала, тушь для ресниц - дорожками вниз по щекам, глаза красные. Домой вернулась. Впрочем, чего душой кривить, хэппи энд все же был. То есть я вернулась домой, а там телефон накалился: Васька звонит: «Ты где пропала? Ну и что, что в лифте застряла?! Выстряла же уже. А ну скоренько к нам!» Васька - настоящий друг. Когда я до него добралась - в своих будничных джинсах и уже в сумерки - они все дико обрадовались. Очень было потом здорово весь вечер, а провожать меня пошел Костик...

Но тогда, в лифте, кто ж знал, что будет хэппи энд?

Я с отчаянием смотрела на Макса, Макс - растерянно - на меня.

- Как же я это забыл-то? - Макс был раздавлен. А я уже даже начинала смиряться - нет так нет, в номере посижу, телевизор посмотрю... Да что ж это такое: слезы на глаза навертываются, и все тут.

- В чем проблема-то? - не поняла Вероника.

- Блин, я Настю насчет сауны предупредить забыл. А туда же как в космос: купальники всякие, шлепки-тапки, мочалки...

- Да брось ты!.. - махнула рукой Вероника. - Во-первых, можно и без мочалки, во-вторых, у меня с собой запасной купальник, ну а уж с шлепками можно чего-нибудь придумать.

Неужели праздник возвращается?!

- Я даже не знаю, как тебя благодарить, - пролепетала я. Наверное, у меня взгляд был глупый и восторженный, потому что вероникино лицо как-то невероятно смягчилось и что-то такое в нем появилось... м-м-м... от волшебницы. От доброй волшебницы. О! От феи. Золушке ведь очень хотелось на бал, а вместо этого - сиди дома, гладь отцовские рубашки и перебирай гнилой рис. Но тут приходит добрая тетенька, одевает в шелка и атлас, крысы по-быстренькому превращаются в кучеров, еще там какая-то живность в лошадей, Золушка, очумелая от счастья, едет на фешенебельную вечеринку во дворец. Чего уж там, сюжет известный. Еще, помню, был неприличный анекдот, про золушкин тампакс, который в ноль-ноль-ноль-ноль превратился в тыкву... Рассказать или не рассказывать? Я посмотрела на просветленное лицо Макса и мягкое Вероники и решила лучше не рассказывать.




* * *

Зеркало в ванной, в темных точечках и с оранжевыми прожилками по краям, вместило мое лицо, ключицы, черные бретельки купальника и - в отдалении - дверной проем с видом на маленький темный коридорчик. Но я же хочу увидеть больше!

Повертела головой, присмотрелась. Ага. Полезла на краешек желтоватой ванны. Ну вот, так хоть живот видно.

Купальник сидел. Такой сдельный, черненький. Спина голая, и спереди круглая дырка, между пупком и грудью. Пупок у меня, слава Богу, аккуратненький, а на спине, между лопатками, орехового цвета родимое пятно в форме острова Сулавеси. Разлапистое, но пикантное. Нет, ничего. Жить можно.

Осторожно слезла с бортика и пошла в комнату. В телевизоре был какой-то сериал. Я упала на кровать, подмяв под себя треугольник подушки. А интересно, когда я в последний раз в сауну-то ходила? А, точно. Это был самый конец августа, даже уже с переходом в сентябрь. Мы всей семьей - я, мама, папа, Светка и Игорек - снимали турбазный домик на берегу Балтийского моря, в Калининградской области. Скука там страшная, да и холодно, особенно по ночам. Похода в сауну ждали как не знаю чего. Наверное, просто где-нибудь погреться хотелось. Может, мы в этой местной сауне неплохо бы и посидели, если б не Светка. Ей в парной стало плохо, а так как раньше за ней ничего подобного не водилось, то из всего мероприятия вышло одно только волнение. Кто ж знал, что это у нее была первая ухмылка беременности.

В комнату громко вошел Макс - в расстегнутом пальто и ботинках - и увидел меня с мечтательным лицом и в вольной позе на смятом покрывале, напротив Санта-Барбары. Удивленно поднял брови. Я села.

- Ну что, идешь? - спросил Макс.

- А что, уже?

- Ну скоро. Мясо шкворчит, жир стекает на уголья.

- Ну раз стекает...

Я медленно поверх купальника надела толстый свитер с косичками, принялась за колготки. Ну, как это обычно бывает: поплевала на пальцы, чтобы не порвать, и так далее, и тому подобное.

Макс шмыгнул носом, сел на корточки и вытащил откуда-то из-под телевизора ящик с пивом. Встал с ящиком в руках, широкими шагами пошел к двери. Остановился, оглянулся, улыбнулся. Опять как перед баром. Меня ошпарило изнутри.

- Ну что, идешь?

Скорым движением надела я антиэтическую кожаную юбку, набросила дубленку, и мы вышли на улицу.




* * *

На самом-то деле мясо еще не шкворчало, оно еще даже фактически не зарумянилось. Просто такие палевые бусинки баранины вперемежку с бледно-салатовыми кружочками лука. Вокруг мангала суетятся Зябла и Вероника, оживленные, у каждого в руке - по банке пива. Как интересно: зима, а шашлыки. Такой неуклюжий обугленный мангал в центре утоптанной полянки, белой-белой. Пушисто внизу; наверху - сквозь дырки между сосновыми иголками - предвечернее голубое небо. Темнеть уже скоро будет.

- На, угостись, - Макс протянул мне банку. Я дернула за колечко, и колечко отломилось. Я растерянно посмотрела сначала на колечко, потом на Макса, а потом зачем-то вспомнила, что свитер и дубленка поверх черного купальника с голой спиной и дыркой на пупке. Макс мягко усмехнулся, забрал банку, открыл другую.

- На, - сказал. - И выбрось ты эту чеку.

- Я подумала и положила жестяное колечко в карман дубленки, к проездному и прошлогодней обертке от «Сникерса», десять процентов бесплатно.

- Зачем это? - удивился Макс.

- Как талисман, - прошептала и посмотрела на него немножко исподлобья.

Он опять усмехнулся - еще мягче - и обнял за плечи.




* * *

После шашлыков затеяли игру в преферанс:

- Может, распишем пульку? - предложил Зябла. Вероника сказала:

- О! Классная идея.

Макс пожал плечами и сказал:

- А уай нот.

И все трое посмотрели на меня.

- А я вообще-то не умею, - сказала я грустно. Опять как с сауной получается, похоже.

- Научим! - с энтузиазмом воскликнул Макс.

- Конечно, - сказали хором Вероника и Зябла.

- Играть будешь ты, а я помогу, - распорядился Макс.

Но, если по честному, из «пульки» получался какой-то сплошной геморрой.

Зябла принялся тасовать чистенькую новую колоду и раздавать карты - по две. Когда у него в руках ничего уже не осталось, я взяла лежащую передо мной кучку в руки.

- Слушайте... - сказал вдруг неуверенно Зябла.

Тут у меня веер в руках развалился, и на покрывало упали бубновый король и трефовая шестерка.

- Та-а-ак, - насмешливо протянул Макс. - Молоток! Шестерки замешал.

- Да не только шестерки, - отшутился Зябла. - Там еще два джокера и календарик на девяносто третий.

- Точно, в прикупе, - подтвердила Вероника, протягивая ему свои карты.

Сдача повторилась.

Потом Зябла очень скучно и путано рассказывал правила. Оказалось, что это будет посложнее, чем в дурака или в три дубинки. Я все равно ничего не поняла, наверное, потому что все время думала, как бы удержать в руке добрый десяток карт.

- Может, в подкидного скинемся? - рискнула я, но без особой надежды.

Ничего не ответили, только поскучнели, а Макс забрал у меня веер и начал играть сам.

Ну, а я пошла вздремнуть в комнату с телевизором.

Свернулась клубком под красно-белым в клеточку одеялом, закрыла глаза и сразу же заснула. Мне снилось все то, что случилось вокруг: сумрак, четырехугольник желтого света вокруг двери в комнату с преферансом, голубое с малиновым небо за окном. Ощущение купальниковой ткани под одеялом и свитером с косичками. Голоса бубнят что-то игорное. Смеются... Я тоже улыбнулась - прямо во сне, и по телу побежали радостные мурашки. Потом меня тихонько взяли за руку, но это уже не во сне, а по правде - я знала, что по правде, еще даже не проснувшись.

- Вставай, зверь, - шепотом сказал голос Макса. - Пора.




* * *

Снаружи была ночь. Изумительно, в городе такого не бывает: темнота как чернила, глухая, со всех сторон. Мороз и ночь. От холода и темноты у людей есть свои средства: фонари бледно-оранжевыми одуванчиками, квадратное электричество в окошках. А все равно - сам собой утихает разговор, и над головой разверзается пространство звезд - от края и до края...

Макс вел меня за руку. Мы молчали. В свободной руке у меня болтался целлофановый пакет с мыльницей и полотенцем. Мыльница при каждом шаге глухо громыхала, а настроение было космическое: вот сейчас закрою глаза и улечу далеко-далеко, прощально прогремев им пластмассовой мыльницей...

Дружелюбные окна построек остались где-то за спиной, фонари почти перестали попадаться; жуть, звезды и лес подступали к нам. Сауна - кирпичный домишко с приглушенным красноватым светом в окенках - прижималась к бетонному забору, за которым уж совсем - только лес, звезды и жуть.

Мы вошли.

Стены маленькой квадратной комнаты обиты были вагонкой, и на дереве крохотными кремовыми капельками грелась смола. После холода и темноты - р-р-раз - горячие батареи, стены цвета загоревшего тела, каплями смола и розовое электричество. Щуримся на маленькие бра в форме тюльпанчиков, воздевших свои головки к теплому в полосочку потолку.

- Добрый вечер, ребята, - говорит тетенька в белом халате поверх сиреневого свитера с гигантским цветком из бисера. - Располагайтесь на здоровье. Все готово. Время ваше - до половины десятого.

Тетенька набрасывает на халат телогрейку и исчезает в ночь, а я лихорадочно размышляю о том, что это почти как в компьютерной игре: времени дается ровно час (или полчаса, или десять минут), а не успел - твоего героя подзорвали (или застрелили, или какое-нибудь нелепое чудище - порождение невроза программиста - откусило ему голову), а ты беспомощно и в тоске вперил очи в экран, а руки безвольно упали на клавиатуру - все, конец, гейм оувер, вуд ю лайк ту старт эназер уан?

Это удивительно, какая ерунда лезет порой в голову. Бывают моменты, когда я просто изумляюсь, откуда в таком маленьком мозгу может взяться целая вселенная, целый мир такой вот дряни. Она там плещется привольно, переплавляется из одной формы в другую, окрашивается в розоватые оттенки эротического... Однажды я подумала, что мой мозг просто перегружен и когда-нибудь я взорвусь, взорвусь, разлечусь на куски! Кричаще розовым фонтаном дряни.

Как странно... Целая анфилада обитых деревом комнат. В одной - овальный стол с самоваром и чашками, в следующей - кресла и гравюра на стене, еще одна - совсем малюсенькая - посвящена велосипеду для сбрасывания веса. Такому импортному, с табло на жидких кристаллах. Вертишь педали, а там циферки скачут... Э, да тут заблудиться можно! А что я ищу, собственно? Ну да, вот оно, начинается, дверь в душевые кабинки. Девочки налево, мальчики направо. Шесть душевых кабинок на одну единственную меня, потому что Вероника где-то отстала в марафоне по комнатам.

Самое главное, когда включаешь воду в душевой, это не ошпариться. Поэтому-то и следует начинать с холодного крана - так нас в бассейне учили. Хотя, если подумать хорошенько, вообще непонятно, что лучше-то... Стоп, а где здесь холодная? Два одинаковых сереньких вентелечка. Ну ладно, на удачу, орел или решка. Орел. Гляди-ка, попала!

Я стояла под теплым ливнем, зажмурив глаза, и ловила ртом воду. Горячие тугие струйки барабанили по плечам, по макушке, по соскам.

На самом деле, такое космическое настроение вовсе не от того, что - сауна. Ну подумаешь: два мальчика да две девочки пошли поплавать-попариться. Эка невидаль! Другое тут. Мне вот часто в школе еще снилось, как мы с Костиком летаем. Банально конечно, но факт. Солнечное-пресолнечное утро, внизу Москва - совсем как в «Гостье из будущего», мне даже кажется, что мы пролетаем над гостиницей «Космос» и над Кремлем, над которым реет красного цвета флаг. Чувство полета не описать, да оно мне и снилось-то очень редко, чаще я за нами наблюдала как бы со стороны. Я сейчас про другое: про совершенно крышесрывательное чувство вседозволенности и вседоступности. Хочешь налево? Лети налево! Хочешь направо? Валяй направо! Хочешь повыше? Ну вперед - к Солнцу! И так вот до исступления.

Вот и тут. На четверых - целое бунгало: комната, а потом еще комната, а потом еще комната, а потом еще... Уютно, чисто, светло, смола на стенах. Ведь сюда в советское-то время отдыхающих, наверное, взводами водили. А может, здесь и вообще никакой сауны не было, даже скорее всего, а был какой-нибудь спортзал. Вот куда, например, ведет эта дверь? Наверняка в длинное высокое помещение с провислой волейбольной сеткой и шведской стенкой. А сейчас! Четверо чувствуют себя хозяевами этих уютных метров квадратных. Хочешь водичку попрохладнее? Давай попрохладнее! Хочешь погорячее? Валяй погорячее! Как во сне... Нет, а что там все же за этой дверью?

С трудом натягиваю на мокрое тело купальник, тяну на себя дверную ручку и несмело ступаю вперед.

Уау! Кожа мгновенно покрывается пупырышками, а глаза режет внезапно яркий свет. Зал с бассейном: огромное залитое светом пустынное пространство, а за линию горизонта уходит зеленая полоска воды. Вот он - апофеоз чувства вседозволенности. Я разбегаюсь и с визгливым «а-а-а-а-аи» прыгаю с бортика в воду. Солдатиком, то есть ногами вниз, хотя могла бы и ласточкой. Выныриваю. Нет, это, конечно, совсем не гигантский бассейн, даже пятидесяти не будет, скорее всего - двадцать пять. А вон на бортике стоит Макс и машет мне рукой. На нем серые плавки до колена - велосипедками, и что-то такое он держит в руке. Медленно, с улыбкой, подплываю.

- На, глотни, - протягивает стакан. - И пойдем греться.

Как странно - я никогда раньше не пробовала по плечи в воде пить водку. И вино? И вино тоже не пробовала. Даже пиво не пробовала пить, стоя в воде по плечи.

- Сними цепочку, зверь, - предупреждает Макс.

- Зачем это? - удивляюсь.

- Обжечься можно, - объясняет. - Видишь, я свое колечко уже снял.

И показывает маленькую девчоночью дырочку на мочке. Испытывая сильнейший приступ умиления по отношению к этому маленькому проколотому кусочку мяса, снимаю нательный крестик, и мы идем греться.




* * *

Сама парная - это для серьезного настроения. Изредка перебрасываясь ленивыми словами, мы потеем-потеем-потеем... Первая не выдерживает Вероника. Шепчет прерывисто:

- Не знаю, как вы, а я - пойду остыну, - срывается с лавки и исчезает за дверью, впустив в тропики частичку прохлады извне. Тоскуя, сижу дальше. Нет сил сдвинуться. Истома.

- Ладно, пошли, - невнятно проговаривает Макс. Мы - гуськом - к изумрудной воде.

Господи, до чего ж прекрасно: горячим телом да в райскую прохладу! С закрытыми глазами меряю это чудесное поле отдохновения, забыв о том, где право, где лево, где вперед, а где Макс... Макс! Ты где? Выныриваю в темноту: кто-то потушил свет. Черная вода вокруг как нефть. Мне почему-то кажется, что нефть вот именно такая - черная. Говорят ведь: «черное золото»? Значит, черная. Света чуть-чуть, из окна, где фонарь. И тихо... А вон, чуть в отдалении, дрейфует перевернутая набок восьмерка - две головы: это Зябла целует Веронику, а Вероника - Зяблу. Так в учебнике по химии изображали какие-то там электронные орбиты - крепко сбитые, цельнооформленные, на боку лежащие восьмерки...

- Макс, ты где?!

Он возник откуда-то отовсюду сразу, и я не успела удивиться, потому что мы в ту же секунду соединили свои силуэты в перевернутую набок восьмерку.




* * *

Когда мы вернулись в парную, Зябла с Вероникой сидели в разных концах горячей комнаты и были совсем голые. У Вероники - ослепительная фигура, а Зябла просто голый. Я тоже хочу обнажаться. Черный купальник с голой спиной и дыркой на животе мгновенно сделался ненужен, и, отбрасывая его куда-то вон, я почувствовала за беззащитной теперь спиною незнакомую наготу Макса.

И снова - потение. Но теперь - выжидательно-томительное, до следующей смены декораций.

Вероника безмолвно берет Зяблу за руку, и они оба исчезают во мраке залы с океаном. Мы одни.

Фигура Макса вырастает надо мной. Я смотрю снизу вверх. Он огромен.

Проводит ребром ладони мне по левой груди и просит сдавленно:

- Подержись за меня, пожалуйста...

Я несмело поднимаю ладонь и сжимаю пальцы. Тела и руки образуют кольцо, по которому вот это самое - розовым фонтаном - все быстрее, быстрее...

- Ребята, ваше время истекло, - пробивается в наш рай из рая с бассейном визгливый женский голос. Тетенька пришла, а мы тут - голые.

- Я хочу тебя, - сипло говорит Макс.

И тут начинается изгнание из рая. Без скандала, но настойчиво.




* * *

Дорога назад - к комнате с телевизором - стремительна. Жуть и лес отступили куда-то, а на первое место выдвинулось огромное небо, и звезды - вниз, вниз, вниз, дождем, прямо на мою голову, и Максу на ресницы, господи, что ж это такое, отчего ж так классно?!




* * *

Комната с телевизором темная и холодная. Не включая свет и не снимая пальто, Макс пересекает ее широкими шагами и закрывает форточку. Включает настольную лампу, вынимает откуда-то из-под телевизора бутылку «Токаи». Наливает - мне и себе.

Это же как в кино. Неудивительно, что у меня возникает желание сделать что-нибудь разэтакое, нарочито кинематографическое, просто так, для полноты. Я медленно раздеваюсь, вся в тумане его взгляда, тщательно подкрашиваю губы и - беззаботно:

- Ты бы не мог меня трахнуть?

Наверное, он не ожидал? Но -

Мог бы, мог бы. Мог - бы, мог - бы, мог - бы, мог - бы, мо-о-о-ог...

И вот он входит, а вместе с ним - это странное-странное чувство, что не было такого, чтоб его не было, что он был всегда. С этим-то «всегда» я и засыпаю.




* * *

Я проснулась оттого, что меня обняли сзади. Получилось, что все тело - от самых пяток и выше, до самого верху - вступило в контакт с живым, теплым, пульсирующим. Чтобы ближе почувствовать эту энергию утра, я перевернулась на другой бок, не открывая глаз. Жизнь и тепло теперь были спереди. Зачем открывать глаза, если все, что нужно, - вот оно, клетка к клетке, всякая впадина моего тела заполнена этой дружественной материей, и я хочу так - минуту, час, всегда, никуда я не поеду, никуда, никуда


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


но это человек предполагает, а располагает-то кто? Я села по-турецки. Холодно немножко, и под левой коленкой остроконечная мальчиковая кость - бедро. Макс лежит на спине, руки под голову, в пятнистых глазах, где еще минуту назад было столько пространства, теперь - точки - точки - точки и серьезность.

- Как-как этот город называется? - спрашивает он, не поворачивая головы.

- Щецин. По-русски - Щецин, а по-польски, вообще-то, «Шчэчин».

Макс морщится.

- Ничего себе язычок, - говорит с ядом. Хочет еще что-то добавить, но вместо этого медленно проводит указательным пальцем по моему позвоночнику, сверху вниз. Я оборачиваюсь и смотрю через плечо. Теперь в его глазах, кроме точек и серьезности, - злость.

- Три недели, - говорю беззаботно. - В школе от физ-ры после болезни на две освобождают. А это что, долго, что ли?

- Так то на две, - опять ядовито. - Ты ж на три собралась.

- Ну именно. Сначала как от физ-ры, а потом еще - понедельник, вторник, среда, четверг, пятница...

- Суббота, воскресенье... - перебивает, но уже без яда. - У тебя уже семестр начался, куда ж ты на март глядя...

Но это уже устало, ответ он итак знает.

Это у нас тут семестр, у них еще каникулы вовсю.

- Ну и что ты там делать-то будешь? По кнедликам пройдешься?

- Кнедлики - это у чехов, - говорю отчужденно. - По-моему, я шампунь забыла купить.

- А поляки что едят? - игнорирует про шампунь.

Пожимаю плечами.

- Картошку, пельмени... салаты разные. Да то же, что и мы, - отвечаю. - А! Овощи из пакетиков.

Ухмыляется. Наверное, наш первый ужин вспомнил.

- А пельмени по-польски называются перогами, - добавляю на всякий пожарный.

Вместо ответа обхватывает сзади обеими руками, сворачивается калачиком за спиной, а голову - мне на колени.

- Скучать буду, - говорит неохотно мне в ногу.

У него маленькая светло-коричневая родинка на непроколотой мочке.


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


- Ну, я пошел насчет завтрака, - говорит невнятно и встает. Босыми ногами негромко по линолеуму, клац-клац.

А я выглядываю в окно. Далеко внизу - улица, по ней ездят машины - из левого нижнего угла в правый верхний и наоборот. Снег тает, оттепель.

Размахиваюсь хорошенько - резинка стремительно превращается в кремовую точку и шлепается на крышу овощного магазина. Отсюда не видно, но я-то знаю, что их там уже ой-ой-ой сколько. Цинично, конечно, но получается - мы живем над кладбищем собственных нерожденных детей.

Странно, с такой неимоверной высоты и без очков вижу трещины на асфальте.

- И сколько вас там будет? - он снова вошел в комнату, и теперь мы оба смотрим в окно, на сырое небо, крышу с презервативами и машины.

- Где - «там»?

- Ну, на курсах этих.

- Из моей группы, кроме меня, еще двое человек, - отвечаю. - Слушай, ты видишь полоски на асфальте?

Я чувствую, как он кивает головой.

- Знаешь, - говорю, - я когда иду по улице, я от одной трещины до другой должна не меньше девятнадцати шагов сделать. В смысле, не то, чтобы должна, просто это как примета: если меньше сделаю, то день не получится. Как примета, понимаешь? Поэтому я такими малю-ю-юсенькими шажочками семеню, люди даже оборачиваются. А у тебя такое бывает?

Целует меня в пятно между лопатками, оборачиваюсь.

Улыбается, хорошо улыбается.

Отвечает мягко:

- Нет, я мелкими шажками не семеню. У меня по-другому.

Расскажи...

- Ну... Когда я слышу сзади машину, то я всегда про себя пою из «Пинк Флойда». Помнишь? «And if the cloud bursts, thunder in your ear, you shout and no one...» Понимаешь, о чем я?

- Да, - киваю. - «... seems to hear»... И это что - тоже как примета?

- Ну, если я спою «I’ll see you on the dark side of the moon», а в это время машина как раз проедет мимо, то тогда, в общем, ... да, как счастливая примета.

- А если не успеешь спеть?

- Тогда все, пипец, - отвечает серьезно. - Пойдем, пожуем. Я там яишенку состряпал.

На кухне урчание холодильника забивает бодрый радио-голос, рассказывающий о пробках на улицах Москвы.

- Слушай, - говорю деловито, намазывая маслом кусочек белого, - как думаешь, позвонить домой насчет шампуня? Они его тогда вечером на вокзал захватят. А то чем я там голову мыть буду.

- Не сходи с ума, - отвечает, проглатывая кусок ветчины. - Я тебя сам угощу шампунем, можно даже на выбор...

- Спасибочки, солнце. Слушай, я вот тут чего-то задумалась, а почему Зябла - Зябла?

- В смысле, почему у него прозвище такое?

- Ага.

В задумчивости почесывает грудь, вспоминает:

- А правда... Было что-то такое, это не с потолка...

Вдруг начинает громко гоготать.

- Вспомнил?

- Да. Знаешь, на первом курсе еще мы ездили на картошку всем потоком. Никто никого толком не знал, ну, знаешь, осенью? Представляешь, как это?...

- Соу-соу. Нас на картошку уже не возили.

- Поколение некст, - вздыхает Макс. - Ну короче: мы работали на уборке свеклы и моркови. А Зябла был там вообще знаменитой личностью, потому что он очень неслабо вырезал перочинным ножиком из свеколок женские попки, а из морковок - фаллосы, - Макс снова усмехнулся. - У него там даже была персональная выставка. Тайком от начальства весь поток ходил любоваться.

- Никогда бы не подумала, что Зябла... - проговорила я, бросая в чай толстенькую лимонную дольку. - По-моему, он был сексуально озабоченным.

- Почему был? - усмехнулся Макс. - Он и сейчас очень ничего.

- Догадываюсь. Но причем тут зяблики?

- Да. Так вот, он эти попки называл машками, а фаллосы - зябликами. Машки и зяблики, вот так. Отсюда и пошло.

Понимающе киваю головой

- Тыцк! - добавляет он вдруг и испачканным в кетчупе указательным пальцем дотрагивается до моей груди. На левом соске остается круглая красная блямбочка.

Все ж до вечера еще много-много времени. И на машине до Белорусского вокзала - час максимум.




* * *

День в результате получился просто сумасшедший. Начать с того, что я после всех этих ночных проводов не выспался, да и настроение - гаже некуда.

Приехал на работу злой, с рецепшенисткой Катей не поздоровался, ну и все в таком духе.

Но похандрить не дали. Около одиннадцати завалились ребята из «Ростехнобанка». Я их тотчас принялся обрабатывать: раздал прайс-листы, проспектики, кофеечек, туда-сюда. Очень быстро выяснилось, что у них стандартная проблема: хотят заплатить поменьше, а получить побольше. До двух часов семнадцати минут пополудни я ломал эту их неверную установку. В комнату уже несколько раз заглянул Вадька из сервиса, подмигивал и делал знаки руками: мол, есть-то когда пойдешь? В два семнадцать эти молодцы из «Ростехнобанка» сломались: мало того, что они подписали контракт на десять тысяч, я им еще и расходных материалов впарил на совершенно астрономическую сумму. Вывел их из офиса и побежал догонять ребят в столовку.

На обед давали пельмени. «Пероги», всплыло вдруг в голове, и я подумал, что она уже, наверное, на границе...

После обеда шеф вызвал весь отдел к себе. Оказалось: по поводу подарков на близящееся восьмое марта для женской половины - бухгалтерия сплошь женщины, у программеров две девочки сидят, рецепшенистка Катя, опять же. Решили каждой купить по букетику и устроить маленький сабантуй с тортом и пирожными, но без шампанского: все равно все за рулем.

В четыре я взялся за «текучку»: позвонил в пару мест, сходил на склад, написал два письма - в Каунас и Днепропетровск.

Рассосалось все только часам к восьми вечера, когда в офисе было уже почти пусто и телефоны перестали содрогаться от постоянного звона.

Я вздохнул с облегчением, пошел покурил с ребятами из сервиса. Вадька рассказал солдатский анекдот, смешной. Все еще посмеиваясь, вернулся к себе: дай, думаю, просмотрю и-мейл - вдруг пришло что-нибудь? - и домой, хватит. Так, пришло, пришло. Штук пять новых писем. Это вот - ответ из Днепропетровска, еще одно из Киева. Из Каунаса что-то не пишут. Стоп, а это что еще такое? Письмишко под заглавием CHOOSE_LIFE. Вот именно такими здоровыми буквами, да еще - жирным шрифтом. Выбери жизнь. Кто бы это мог быть? Может, сектанты агитируют по сети?

Заинтригованный, я два раза щелкнул левой кнопкой мыши, и на экране появилось содержание этого ЧУЗ_ЛАЙФа. Короткое письмецо. Если опустить адрес и всякие прочие прелюдии, то вот что там было сказано:


«Привет, Кончик.

Как жизнь? Я тут подумала: а может, поженимся? Свяжись со мной чем скорее, тем лучше. Арина».


Так. Насчет женитьбы - это, конечно, перехлест. Шутки шутками, но надо ж знать меру. Ариша, зеленоглазый бес с насмешкой в каждой улыбке, в каждом жесте, в каждом шаге... Хотя вдруг? Господи, Ариша!..

Вот и все. Самые важные в жизни вещи - они всегда так: неброско и лаконично. В два слова. Выбери жизнь. И всегда в тот момент, когда меньше всего ждал. Хотя мне-то теперь кажется, что ждал, все время ждал. Поэтому-то я и веду себя так, как будто это - в порядке вещей, и голова соображает вроде бы нормально... Кто знает, что из этого выйдет, но рискнуть надо.

Я неспешно, словно опасаясь потерять чудом уцелевшее душевное равновесие, вытащил из дипломата записную книжку и потянулся к телефонной трубке.




* * *

Ну вот и опять в Москве. Как будто и не уезжала отсюда. Апрель почти, значит, скоро май, а май - это самый-самый любимый мой месяц. В мае я снова буду счастлива, может быть. Если только доживу. А вдруг умру? Нет, не умру, мама говорит - от такого не умирают. Ничего страшного, совсем не больно, просто из меня выцарапают кусочек стремительно делящихся клеток, и они перестанут делиться. И все. И как будто не было никакого Макса. А внутри меня освободится немножко места, самую малость, как раз достаточно для чего-то такого крохотного, что отныне и навеки будет ворочаться внутри меня и констатировать: «Ты -убийца». Но я не могу пока об этом думать! Или могу?.. Какая разница! Что это может изменить?

Мама гладит меня по голове, и глаза у нее - жалостливые-прежалостливые. Вечером я поплачу.

А, вот это за мной. Тетя в белом халате берет за руку и ведет в квадратную комнату с окнами, до половины замазанными белой краской. В комнате много женщин фертильного возраста в халатах, у каждой - виноватое лицо. Господи, неужели у меня тоже такое?

«Королёва!» - женский голос из-за двери. Иду туда, где из меня будут выковыривать прошлое.

«Расслабься, деточка, - говорит тетя-врач. - Ничего не бойся, все будет хорошо».

Как скажете.

Нянечка втыкает мне в руку шприц. Секунда, другая, третья, и вот лампа дневного света у меня над головой начинает расплываться, и я падаю в сон, после которого, наверное, все будет как-то совсем иначе. Хуже, чем было, а может, и нет, только как-то совсем по-другому.

Снится мне - поразительно - день из моей жизни, хотя я никогда бы не подумала, что помню его еще, да так ясно, как будто это было вчера.

Яркое-яркое солнечное утро. Урок физкультуры в нашей школе. Стадион.

Я уже пробежала свои полтора километра, да и весь класс уже пробежал, одна-единственная Машка Медведева наматывает круги. Машка Медведева. Машка и медведь. Машка - медведь. Машка, Машка, машка и зяблик. Откуда это?

- Толста, - иронически замечает Костик и сплевывает на песок.

Я понимаю, что не надо бы так, ведь это называется - издевка, но я все равно смеюсь, потому что... Ну, не потому, конечно, что Машка толста, хотя она и правда толста. Просто все знают, что она в Костика влюблена по уши, посвящает ему песни а ля Булат Окуджава, списать дает по любому предмету, только скажи, Костенька, только скажи. Костенька списывает, но, вообще-то, Машка Медведева его совсем не интересует. А интересую его я, Настя Королёва, хотя песен не пишу и списывать у меня есть смысл только по литературе и английскому. И вот мы хохочем в своем тенечке, а Машка медленно-медленно, тяжело-тяжело, то и дело переходя на неуклюжую ходьбу и низко опустив голову с длинной растрепанной косичкой, бежит одиноко по дорожке, а солнце шпарит немилосердно ей на спину...

Следующий урок мы - я и Костик - прогуляли. Купили две бутылки «Жигулей», залезли на крышу соседней восьмиэтажки, грелись там. Целовались. Такое сумасшедшее чувство, что все-все - впереди, что, как ни начинай, кривая выведет... Впереди - все что угодно и в любых количествах: время, счастье, любовь, время, счастье, любовь, счастье, любовь, любовь... И солнце. Много-много солнца.