Огрызки

И вообще, трудно мысли подобрать для того самого, о чем идет речь, не получается. Я только вдруг подумал, что первый раз пытаюсь сказать что-то просто от себя, а не словами дяди Васи или тети Зины, и не от некого действующего лица, наблюдателя, как это бывает обычно. Даже становится как-то неуютно и тоскливо, будто оказался голым на Манежной площади. К чему это я все говорю: всегда писал прямо из головы, не придумывал сюжетов, ни героев - ничего, так многие поступают. Для меня главное заключено в процессе, когда приходит настроение, когда сложно не сказать чего-нибудь, когда точно знаешь - могу и всё. Только не слишком часто приходит это самое настроение. Как-то расчищал свой компьютер, нашел кучу огрызков - штук двадцать или более того. Бывает, начнешь рассказ, просто - с первого предложения, что пришло в голову, и надеешься, что оно вытянет тебя на верную дорогу, иногда получается, а иногда и нет. Если желание куда-то улетучивается, то остается лишь непонятный огрызок текста, только и всего. Эти маленькие зарисовки скидываю в один файл, и прочитав, понимаю, что все они есть история неудачи, маленькие тупики, в которые заходишь, чтобы потом выбраться, идти дальше, начатки опыта, который я ищу и надеюсь найти когда-нибудь, здесь - настроения, напоминания, недолгие годы жизни. В общем, мне бы хотелось, чтобы некоторые из них кто-нибудь прочел для интереса.

Куда безудержно ехала, волочила свое тяжелое тело эта река, яркая как солнце, вся блестящая в лучах, грохочущая рыхлыми льдинами? За поворот, навстречу тем самым берегам, редколесью, кучным домишкам и ветру поморья. Безумный император Петр говорил - "Река-старуха", он строил здесь новый мир; вот так кончается долгая круговерть, так повидавшие многое чайные, бурые, торфяные волны бегут невиданной толпой, и все поет.
«Иди к мамочке, иди моя хорошая!» – зовет женщина и белая собака взлетает ей на руки, пачкает платье, что-то торопливо объясняет хозяйке, мол, смотри, что получается: бегала - бегала, лапы устали, есть хочу, скорее бы долой…  но хозяйка смеется и отпускает ее. В воздухе застряла развеселая песня, вылетевшая из коммерческого киоска, а время близится к двум. Инна представляет себе, что прошло пятьдесят лет с тех пор, как гильза, брошенная прадедом, упала на эту набережную, звякнула о гранитную плиту и покатилась боком, неуклюжая метла дворника закатила цилиндрик меж гранитных плит – и дальше наступила  зима, потом снова зима.  Люди нашли эту пулю, которую Дмитрий Иванович носил всю войну на тот случай, если не доведется увидать родных. Повезло ему. И увидал и прожил долгую жизнь, послание, заключенное в медь выкинул в первый же день на гражданке, там было всего лишь одно слово: "Будет" и фамилия. Но история наша не о том, она лишь косвенно затронет прадеда и те времена. Все произошло здесь и сейчас… а точнее, произойдет через несколько минут.



Все так радовались этим идиотским  шуткам, но потом вышло, что он действительно сумасшедший, что все всерьез. Михаил Петрович Рыбников как-то рассмеялся во время одного из его трагических монологов, ты ведь должен знать Михаила Петровича, так вот - вышла безобразная драка, Муха рассвирепел, выбил ему пять зубов, вырвал бороду. Я за все отвечал в результате, ходил в больницу. Все надеялись тогда, что Муху хотя бы в желтый дом отправят, но нет - историю замяли - все потому что из Москвы пришло приглашение на конкурс самодеятельности - который назывался... не помню как. Он занял там второе место и призы получил.
Приехав, напился, попал под машину. Я помню, это было тринадцатого сентября, мы ехали на кладбище в спец автобусе, Мухаметов высовывался из гроба, блестел стеклянными глазами. Всегда бывший таким неприятным, он вдруг как-то порозовел и даже похорошел, стало так жалко его, так досадно... Трое кладбищенских ребят за бутылку водки забросали могилу землей, неловко воткнули деревянный крестик. А я все стоял, стоял среди этого глинистого поля, дышал ивовым туманом, потом нашел бабушкину могилу, потом отправился восвояси.
У кладбищенской остановки не было даже крыши, дул ветер, и я уже жалел, что не поехал с остальными. На фанерных стенках корявые писульки: "Спаси нас господи", "Strawberry fields forever", "...бись верблюдом". Все углем да кирпичом - нет, чтоб хотя бы краской. И так все банально, так глупо, нет - чтобы какой-нибудь афоризм или стихи... Помню кстати в магаданской области на одном из заводских бетонных заборов отрывок из Шекспира по-английски. И не Гамлет, не Лир, а что-то из сонетов.



Потом один из мужчин облокотился на стол и хрустнул пальцами. Его руки были большими, очень большими, таких кажется не даже не бывает в природе, женщины вспоминали о них с восхищением - когда он кладет тебе на плечо свою ладонь, то кажется, что это горячий лаваш, а не ладонь.
“Знаете ли вы, - спросил многозначительно человек и выдержал три секунды, - знаете ли вы, друзья, что земля на две трети покрыта водой, и лишь на одну треть всем остальным?”
Друзья переглянулись, один из них кашлянул и ответил: “Да...”
"Знаем". - Добавил другой.
Тогда мужчина усмехнулся и загреб рукою рюмку водки, она, маленькая, жалобно чокнулась с обручальным кольцом. "Так, - улыбнулся Вова (ну конечно, конечно же, это был он, кто же еще так начинает тост, как не Вова) и взглянул своих товарищей, которые приготовились послушать. - Значит так… 


Начало болезни – першит в горле, болит голова. На улице жарит солнце, а я как-то умудрился простудиться. Из всех лекарств только анальгин столетней давности. Насморк. Счастливый знак то, что когда меня не было, залетела  в окошко птица и насрала на компьютер. Это воистину удача. Когда птица срет на голову, это к большому счастью. Болезнь, инфлюэнца, зараза, по радио два человека больны холерой, щупаю живот, внимательно прислушиваюсь к шумам внутри. Нет, не холера - живот мертв. Щека легла на прохладную полировку стола, в ней отражается небо. Какое-то давнишнее мое воспоминание… дежавю… нет, упустил. Вровень с глазами подставка для ручек, чашка, дальше высотка процессора, горят две кнопки. Спать, спать, завтра проснусь совсем больным, послезавтра температура под сорок, потом вызову скорую. Куда лучше – в Ботку или в Склиф? Хрена тебе – районная больница в моем Кокосово-Орехово. С закрытыми глазами всю тряскую дорогу. Хлорка, карболка, моча. Сосед-алкоголик будет просить десять рублей. Ну ты чо, братишка, не жидись, я же до послезавтра только, а там жена приедет с югов.  В падлу что-ли червонец? Да нету денег у меня, отвяжитесь! С “Волшебной горой” под мышкой я пойду в туалет, оставлю там на подоконнике свою роспись. Был такой-то девяносто восьмого года, в июле. Был да сплыл. Только ты не узнаешь этого.   


В первый раз сильно волновался. Да, в первый - очень сильно. Покажите мне такого человека, который не волновался бы. Правильно, нет такого. Даже немного нервничал... да какое там... тоже сильно. Весь прямо извелся. В руках газета дрожала, ходила ходуном. Вскакивал, ходил в коридоре - двадцать пять шагов туда, сорок восемь - обратно. На полпути зеркало. В ответственные минуты иногда посмотришь, и прямо нервным током тебя ударит, зубы стукнут. Потом садился... Сначала - да! Сначала даже страшно бывает, потом  привыкаешь, только уже раз на третий я  перестал. Смешно получилось, неожиданно - в похожем припадке сначала находился, а потом подумал - чего это собственно, ведь все нормально. И успокоился. Да поздно. С самого начало надо было себя настроить, что все нормально было бы... А что? Ведь ничего плохого и не случилось, хотя, как поглядеть, может, случилось, а может, и случилось...



Был мороз, какого в конце зимы и не ждешь. Зная, что через несколько дней наступит весна... (да-да, через пол недели, скорее бы! Я помню в детстве в последнюю зимнюю ночь даже не спал, чтобы увидеть первые лучи весеннего солнца... наступит март месяц, какой-то злобный циклон как нарочно примчался из Антарктики и все испортил. Белоснежным инеем осыпало все деревья, все провода, все рекламные вывески, даже собаки, которых выводили пописать, через пять минут леденели и с бурчанием просились в тепло. В окно посмотришь - ничего не видать, мороз прошел сквозь стекло и осел на внутренней его стороне толстой шубой. Обидно, слов нет.
Короче, история такая - Кузьмич хотел меня подставить. Он давно этого хотел,  знаю. В конечном итоге все и получилось, только не совсем как этот мерзавец задумывал. В тот день тихий-тихий был, сидит, ручки сложит, глазки в пол, потом к окошку - прыг и смотрит, смотрит… Возвращается и опять сидит, а потом стал куртку чинить, петельку пришивать задумал, чтобы удобнее вешать было, потом сам с собою стал говорить: отчего это, мол, человек, когда ему приходит пора стать человеком… ну, в смысле возраста. Когда он вырастает и начинает самостоятельно мыслить, принимать взрослые решения, планировать свою будущую жизнь, отчего это человек (тут он помолчал многозначительно) вдруг начинает всякие глупости творить, куролесит, дурит, выступает? Одним словом, живи - не хочу - вот тебе интересная профессия, вот тебе весь огромный мир, вот тебе прекрасные женщины, славные товарищи, а человек становится будто невменяемый. В чем дело? Что случилось? Вот этого никак я не пойму.
Я осторожно ему ответил: "Туманно. Можно пояснее?"
"Какого еще хрена тебе? - отвечает Кузьмич. - Уж куда яснее".
И действительно, куда яснее?
А потом я его стукнул. А потом он меня пару раз. Вот и вся история.


В прежние времена у этого дерева был один сук, четырнадцать зеленых ветвей и полтора волчка, я пересчитал их все с моего дивана. Дерево нарисовано было на стене за книжной полкой. В дупле поселилось семейство белок. Они часто ссорились и били там посуду. Как кричали, боже, как вопили, но ни единого слова я не понимал... Он был водителем автобуса, а она домохозяйкой. Конечно же не белки, нет – люди, что жили в окне напротив. Да, конечно люди, никакие не белки!



Я выглянул на улицу, и увидел его там внизу, наполовину в качающейся и спутанной тени листвы, наполовину в желтом фонарном свете, человечка, который кажется совсем маленьким отсюда, с восьмого этажа, будто игрушечный оловянный солдатик, оставленный ребенком. Игрушечные руки вытянуты по швам, ножки в кирзовых сапогах – не шелохнется, не дышит, пустые глазенки ничего не видят. “Стоим на посту” - это называется. Ну стой, стой. Времени четвертый час, и в редком окне сейчас увидишь огонек, только бессонные старики и тяжело больные не спят, а впрочем, может и какая-нибудь засидевшаяся компания, отложив гитару, рыщет по карманам, чтобы собрать денег на последний батл.
Раздвинув шторы, я взобрался на подоконник, встал и взялся за ручку, не открывается, присохла. Попробовал посильнее, раскачал, и тяжелая рама стала отворяться, рассыпая кусочки высохшей краски, сразу за этим будто толкнув меня, в комнату завалилось несколько тонн ночного мокрого воздуха, и явственно стал слышен шорох большого проспекта за соседним домом. Ночь.
Прости меня, Вера Максимовна, родная старушенция, прости, совсем забыл про тебя, и вряд ли бы вспомнил, но вот ты нашла повод напомнить о себе. Кто ты мне была, троюродная тетка, жена какого-то дяди Ивана или Степана, или Дмитрия, уж как его звали, этого родственника? А впрочем, черт с тобой, умерла, так и ладно.
Думаешь, я жалею тебя? Ну конечно, жалею, до слез. Люблю плакать, я страшно чувствительный, меня даже малейшая неприятность может вывести из себя. Почему-то мне вдруг вспомнились сегодня твоя любимая слово - "Эврика". Да, такое старомодное словечко, сейчас никто уже и не скажет его. Очень смешно выходило - "Была в магазине, видела люстру. Не люстра, а просто эврика". 

Инна, Кирилл, Наталья, Константин, Джеффри IV Чосер, Полина, Линда – козявки, у Артура спокойный характер, он не только верный друг, но и предпочитает не попадаться на глаза. Вероника – хитрая интриганка, Борис – злодей и сердцеед, под старость лет все больше лежит на диване и глядит в потолок, Тима и Андрюша, те эстеты, интеллектуалы, шатаются по улицам и скверам. Бодлер, директор холодильника, весь как копченая селедка – тощий, холодный, вонючий; самая старшая – Светка, обладательница загадочной болезни. Это все. Нет, есть еще Абашидзе. Вот и вся свора. Отличные коккеры.
Плохие дни всегда начинаются плохо, и кончаются  нехорошо.  Их бывает несколько в году – пара дымных будней зимой, один после пасхи, четыре летом: в середине июля, ближе к августу. И двадцать четыре осенью, когда за нашими воротами валяется непролазная синяя лужа.



Ну дрянь, ну котяра поганая! Ловишь меня, ловишь, да?
Кришна огрызался, отбивая лапой протянутую палку и ревел так, что лошади в  третьем вольере испуганно переступали с ноги на ногу.
Гомес убрал шест, обошел сзади клетку и остановился там. Тигр следил за ним своими ядовитыми, почти бежевыми глазами, тихонько скалил зубы.
- Ты что же, думаешь, что если я рядом иду, то меня можно и лапой цапнуть? Ну-ка отвечай, можно меня лапой цапать? Нельзя меня цапать, сучка, ты понял! Ты если еще раз на меня охотиться вздумаешь, все кишки тебе выворочу, уродина. Понял меня? Эх, смотрит глазищами, так и пилит, так и сверлит. Меня не просверлишь. Я и не таким как ты бока обламывал? А ну не рычи, слышишь! Не рычи… Ну сейчас я тебя!
 Он опять просунул шест между прутьев и ткнул тигра в бок. Тот крутнулся вокруг себя и зарычал пуще прежнего, бешено колотя хвостом.  Двинул еще раз, уже по оскаленной морде, и здоровенная лапа вышибла палку у него из рук. 
- Давай, давай, поганец, съешь меня! Достань, достань отсюда, свинья такая. Да ты на меня,  лапу поднял! Ты знаешь, на кого лапу поднял?! Ты вообще соображаешь, на кого лапу поднял!
Гомес замолчал и подумал, что  зверюга если захочет, то разнесет свою клетку вдребезги, и ничего ей не помешает. Силища у кошек этих огромная. 
Некоторое время они пристально смотрели друг друга, но  Гомес сдался первым и,  подняв с полу шест, поскорей сделал вид, будто что-то ищет на полу. Даже не оборачиваясь назад, он чувствовал, что Кришна все так же пялится на него и от этого проходила дрожь по хребту.



Приглядимся… лицо человека выражает какую-то усталость, губы чуть улыбаются. Поза сидящего свободна, рука закинута за спинку стула. Скинутые кроссовки валяются рядом на полу, там же мы замечаем книжку, раскрытую на сто сороковой странице, забор терцин, там же замечаем сорванный настенный календарь на 1999 год, там же замечаем письмо в надорванном конверте. Обращает на себя внимание света и тени, посмотрите, как любопытно продумана обстановка - темные, сзади подсвеченные шторы, широкая полоска солнечного сияния, она пересекает комнату, золотит паркет, в ней покоится нога молодого человека, лампас спортивных брюк, спокойные узловатые пальцы руки на колене. В луче этом застыла молочная пылевая взвесь, или, может, дым сигарет. Да, действительно, дым - вот и пепельница, до краев наполненная окурками и пачка сигарет, и зажигалка "зиппо".  Видим очертания мебели - массивные квадраты: книжный шкаф, письменный стол, радиола с мерцающей кнопкой сети. Наверняка играет музыка или передаются последние новости. Как это важно - угадать шум картины, услышать гул ее существования, в этом конечно Ван Рейн бог - вспомните его "Ночной дозор" полный шаркающих шагов, птичьего клекота и бряцания доспехов, или "Возвращение блудного сына", где поза отца выражает какое-то необъяснимое умиротворение, он даже чуть  сопит носом. Лев Филостратов говорил - "У кого учиться звуку, так это у голландских мастеров, -  и был, в сущности, прав. -  В живописи из глухого художника не получится Бетховен".
Композиционный центр картины - нога в луче света, кисть руки на колене сидящего, сияющее кольцо на мизинце. Использована интересная техника - цвета ярки и четки, но кажется, как будто смотришь через слой тяжелой и темной воды, в ней растворено ощущение покоя, но в то же время нечто преходящее, как пауза в монологе - секунда и  продолжится  сокровенное.
В правом верхнем углу пунктирная полоса, наложенная мазками голубой краски, раньше она казалась незаметной. Это - скрежет? звон? Кто-то пришел. Звучит дверной звонок.