Городская элегия на бронхиальный мотив

Глава 1.

Витрина роскошного магазина наезжает на меня, словно корабль, своими огнями, флажками, подсветками, где-то вверху исчезают горящие буквы "NOMADE", и корма выносит ко мне сокровище, укрытое от пыльных ветров хрустальными стеклами и зеркалами - на черном бархате сверкает и переливается  прекрасное творение в двадцать четыре камня.... Волны городского прибоя шумят в голове, корабль уносится за угол.

По вечерней улице я шагаю дальше, я - источник заразы. Болезнь висит колоколом у меня в груди, покачиваясь, бьет меня изнутри приступом кашля. Чем дальше по проспекту - кафе, огни кинотеатра - тем больше превращаюсь в завладевший мною бронхит, страшное ископаемое, пожирающее мысли. Носоглотка уже полностью перестроилась на производство насморка, уши не выходят больше на связь с внешним миром, глазки мои горят страшным бронхиальным огнем и перестают фокусировать предметы. Поравнявшись с метро, чувствую, что превращение закончено, я - агрессивный и безжалостный бронхит, пышащий инфекцией как фейерверк. А вот мои жертвы, одна за другой: тетенька, продавшая мне билетик, получила высокий концентрат болезни на железной монете. Вот  дяденька контролер, принявший из трясущейся руки удостоверение, кишащее предательскими бациллами. Оба они, пока еще нарядно одетые униформой,  сегодня же станут зверьками-бронхитами вроде меня. В окно трамвайчика я наблюдаю, как  сизые облака распластались на крутом сиреневом небе, завалившемся за горизонт. Плоские черные крыши и шпили города - бесполезная для меня декорация поэзии.  Пальцы дрожат на руке горячими и мягкими тычинками. Колокол бьет басами изнутри. Где-то, чувствую, открыто окно, вечерний летний воздух обволакивает меня, но внутрь не попадает. На страже стоит бронхит, щетинистый зверь, не пускает бабочку легких. Увы, я не могу пойти домой на двуспальную кровать умирать в покое, как мне бы того хотелось. У меня есть план, и я, скорее медленно, чем верно иду по нему. И прежде всего мне надо встретиться с Дельфиной, забрать мой билет на завтрашний рейс.

С Дельфиной мы познакомились и подружились чудом, учитывая сумасшедший темп ее жизни. Она была очень увлечена собой, даже  влюблена в себя. Интересно, что однажды на мой вопрос "который час?" она первым делом посмотрела в зеркало, словно надеясь прочитать ответ в своем отражении. Вокруг Дельфины постоянно увивались какие-то известные общественности деятели или люди, находящиеся в центре каких-нибудь актуальных событий. Например, ее дядя находился несколько месяцев назад в занятом террористами самолете. Я прекрасно помню, как по радио и телевидению передавали, что самолет внутреннего рейса находится в руках по крайней мере трех, до зубов вооруженных террористов, требующих изменения курса на Швейцарию и 10 млн. долларов наличными. Не успели же мы вдоволь наволноваться, как получили успокоительную новость - террористы взяты штурмом, операция прошла бескровно. Долго расхваливали ребят-молодцов группы захвата, их выучку и слаженность действий. Был только один единственный пострадавший - дядя. Он пил для бодрости шампанское, и так нажрался, что его потом очень долго рвало в туалете. Туалет был таким образом блокирован и даже отвлек внимание бандитов настолько, что захват  беспрепятственно удался. Вот по телевизору и показали дядю, с вращающимися глазами. А потом показали и террористов. Ко всеобщему разочарованию, ими оказался  один единственный старенький пенсионер, в сером пальтишке и в меховой шапочке-ушанке, ко всему прочему с болтающимися ушами. Пенсионер был неустойчивого психического здоровья, о чем свидетельствовали обрывки его речей, когда его вели вниз по трапу, какой-то малоубедительный исторический экскурс во времена зарождающегося капитализма, Маркса и Энгельса. Но тот факт, что обмотан он был динамитом, свидетельствовал о нешуточной решимости. Не трогательно ли, - спрашивала я, - пенсионер, а кокой полет мысли! Вот зажил бы человек на старости лет - шутка ли десять миллионов долларов. Ан нет, поймали, и ведь посадят в клетку как котенка, и шапку молодецкую отберут...

Как бы то ни было, Дельфина носилась со свойственной только ей энергией по всему городу поддерживать какие-то многочисленные знакомства, вся нагруженная брошюрками и рекламой. И трудно было ее где-нибудь застать. Но вот она ждала меня в условленном месте, пощипывая накрашенными пальчиками  бусики на толстой шее. Тело ее многократно отражалось в зеркальной витрине булочной, парило между горами кренделей, голова не уместилась, вместо головы был огромный торт с синими розочками. Она манила меня многократной ручкой, заметив издали, а мне уже представлялось, каким роковым будет для нее наше рукопожатие, с какой скоростью побегут завоевывать страшные десантники бронхита сочные клетки ее организма, когда  из-за угла вылетело предательское такси и, поглотив Дельфину с земной поверхности, бесшумно умчалось. На улице стало сразу как-то пусто. В этой сцене, мне показалось, прозвучала скрытая угроза. И еще мне стало ясно, что я никогда больше не увижу Дельфину. 

Не было прямых указаний на то, что Дельфина села в такси не по собственной воле. И все же было странным, что она уехала, не отдав мне билета. При ее хаотичности она вполне могла про него забыть. А все же мне казалось, что Дельфина похищена у меня из-под носа. То ли моей судьбе приблазилось шутить со мной шутки и испытывать мое хладнокровие, то ли судьба Дельфины приготовила ей неприятности, и угораздило же меня договариваться с ней именно в этот момент. В общем, все это наложение судеб лишило меня моего билета и смешало мне все карты. Я подошла к булочной, где только что стояла Дельфина, и в некотором изнеможении опустилась на степеньку. Боже мой, каким же равнодушием наполнил меня бронхит. В принципе, это было катастрофой - надеяться на то, что Дельфина еще появиться до завтра было никак нельзя. Лететь же мне завтра надо обязательно.

Сколько раз я обещала себе не заходить в этот банк, и как назло он все время у меня на пути. Здесь работает препротивный молодой человек, с самого рождения обреченный на непроглядное мещанство. Он каждый раз "элегантно" одет. Пиджак на нем в этот раз дешевый желтый, чистая палитра сумасшедшего дома. Галстук в горошек и, видите ли, "свежая", "глаженая" рубашка. Все слова в кавычках, что бы защитить их в этой необходимости называть столь несимпатичные предметы. У него очки на гладком  смазливом лице. Он смотрит вежливо, но надменно, чувствует себя уверенно. Когда он встает из-за своей парты, с папочкой в руке, мне в бронхиальном воображении предстает его обнаженное тельце: немного сутулое, тонкие руки-ноги, черные плавки. Вот будет теперь у меня в таком виде разгуливать по помещению. Справедливости ради надо и его сотрудниц раздеть: толстушка с крашенной плешью сидит, опершись толстой щекой о трубку телефона, в оранжевом раздельном купальнике, складки жира свисают по бокам. Вот такая я альтруисточка.

А горящие змеи машин ползут опять вокруг меня вонючей своей массой. Я знаю, чего бы мне хотелось больше, чем бессмертья! Если не надо было бы спать и тем самым прерывать течение жизни. Если бы можно было следить, как солнце и луна сменяют друг друга и не делить при этом жизнь на дни. Тогда можно было бы не прерывать на ночь любимого занятия, можно было бы жить одним куском. В этом было бы величие и божественность человека, он стоял бы в стороне от природы с ее древними циклами.

Размышляя таким образом, я брела по затихающему городу. Близился условленный час, и мне надо было быть начеку. Я еще раз продумала мое положение. Конечно же, исчезновение Дельфины в желтом такси нарушило стройность событий. Но так как деньги у меня еще есть, придется просто раскошелиться еще раз на самолет. Мне вспомнился мой сон накануне - черная безлунная ночь, широкое и абсолютно ровное как полотно шоссе, вдоль него по обеим сторонам насыпь - мелкий песок, отчетливо светящийся собственным белым светом - шоссе, посыпанное луной. И по этому шоссе мчится большой черный автомобиль, где сидим мы, Аркадий, Дафна, П. и я. Автомобиль мчится с огромной скоростью, 200 км/час светятся на зеленом мерцающем в абсолютной темноте табло. Я сижу на полу, и меня все сильней прижимает к сидению...

Странный сон, странные ощущения. План, который связывает меня с троими, тоже лишен обыденности. План возвышенный и смелый. Впрочем, у меня скромное задание и скорее пассивная роль. Но справиться бы с ней.

Ночь наступила неожиданно быстро. Мохнатая темнота несет меня к остановке. Трамвай выкатил мне навстречу такой красивый, с пушистыми фарами, коротенький как паровозик. Ряд фонарей, белых цветов, и ярко синяя фотореклама - вся обстановка мне очень нравится.

А надо сказать, что Аркадия и Дафну я знаю давно. Мы познакомились в другом мире, однажды под Новый год. В мире, куда не следует отправляться с малознакомыми людьми, я же почти никого не знала из компании. Может быть поэтому все время, что я была там, дьявол собственной персоной смотрел на меня близко-близко маленькими глазками. Во всяком случае, это меня раз и навсегда отвадило от подобных погружений. Аркадий и Дафна, в отличие от меня, были ветеранами этого дела.  Аркадий под кайфом мог даже летать - я сама была тому свидетель. У него вырастали прозрачные крылья на спине, склизкие на ощупь, такие что не машут, а раздуваются ветром. И Аркадий летал. А Дафна художник. У нее был тогда один мотив - летающий Аркадий. В их мастерской я их частенько навещала - Аркадий кружил под потолком вокруг пыльной лампочки без абажура, а Дафна, склонившись над мольбертом, писала. "Эй, ребята, кончайте ваши дурацкие псевдотворческие эксперименты," - говорила бывало я, и мы усаживались пить кофе. На самом деле я зачастую досадовала, что у меня не было никаких выдающихся свойств. Единственное, чем я могу до сих пор похвастаться - это хронический бронхит. Он, между прочим, тоже служил Дафне мотивом, благодарным мотивом, по ее собственному заверению. Общение наше было и в ту пору очень плодотворным. Каждая ценная черта каждого из нас была на учете и таким образом, казалось, еще более расцветала. Мы чудесно сидели летними вечерами на балконе и наблюдали жизнь города внизу под нами. При этом мы потягивали сладкое вино и ели жареных цыплят, они прошли лейтмотивом по нашей дружбе. 

П. присоединился к нашей компании последним, last but not least, как сказали бы англичане. Он сумел сразу внушить к себе уважение, даже еще до того, как мы узнали, что имеем дело с божественно одаренным маэстро, единственным в своем роде. П. был посвящен в скрытые тайны мастерства и был на подступах к совершенству. Начиная с ручной клади, то есть маленьких чемоданчиков, по возможности набитых деньгами, и кончая настоящими ценностями вроде музейного древнего золота - ни один жанр не был ему чужд, и всякая операция выполнялась с невиданной виртуозностью. Не мне, конечно, об этом судить - но мнению экспертов, разражающихся после каждой кражи статьями во всей прессе, вполне можно доверять. А так как жанр выводил П. на интернациональный уровень, то слава о нем донеслась до нас прежде, чем состоялось личное знакомство. Над историей с маленьким сервизиком испанской инфанты мы даже долго ломали голову. Во-первых, выбор этой хрупкой вещи, украденной из мадридского национального музея, поверг всех в недоумение. Специалисты растолковывали читателям, что еще никогда профессионал высокого класса не зарился на посуду - предмет этот из-за трудности транспортировки и дальнейшего сбыта являет собой непреодолимую сложность. Чем возиться с маленькими тарелочками да чашечками, да кофейницами, такому профессионалу легче было бы  взять кинжальчик испанского короля, усыпанный бриллиантами,  и висевший в том же зале. Если уж он сумел проникнуть в неприступные стены  музея, чего никто ни до него, ни после него не сумел. "А ведь там еще чайничек, да сахарница, да все это с крышечкой!",- восхищался Аркадий. "И упаковать надо было все это, прежде чем переть!"- восторгалась Дафна. И разразилась целой серией натюрмортов, которые неизменно являли предметы сервиза испанской инфанты, знакомые по многочисленным фотографиям в газетах. Вопрос упаковки, надо сказать, нас долго занимал.

Были и другие не менее курьезные истории в том же духе. А познакомились мы с П. очень просто - он оказался нашим соседом, въехал в соседнюю квартиру, некоторое время пустовавшую. Сошлись мы довольно быстро, но прежде, чем П. приоткрыл нам свое инкогнито, прошло не меньше года. Он бывало подолгу стоял перед натюрмортами Дафны и качал головой. Когда же он увидел, как Аркадий летает, тогда он еще летал, он был, видимо, вконец обезоружен и покорен нашим обаянием. С тех пор он часто звал нас к себе на чашку кофе. Можно себе представить наше удивление, когда выяснилось, что чашки те из сервиза испанской инфанты! По утверждению П., уворованные на спор с его тогдашней возлюбленной. Когда же П. спор выиграл, возлюбленная не только не приняла сервиз, но и стремительно пропала из его жизни. Для всех нас непонятный поступок. Но сервизик у П. остался, воспоминание об утраченной любви. Кто знает, по ком вздыхала в далекие времена испанская инфанта, наливая тонким пальчиком арабский кофеек. Возможно, П. перешло вместе с сервизом и некоторое разочарование в любви, некоторая меланхоличность, может быть даже некоторые взгляды на жизнь от испанской принцессы. Влияние на нас некоторых, пусть неодушевленных, предметов нельзя недооценивать, говаривал П.   

Вроде я еще вчера починила часы мои разлетным ударом об холодильник, а они вдруг пошли в другую сторону! Они теперь идут против часовой стрелки - показывают антивремя...

Вместо человеческого дыхания у меня сопение и рев вырываются из раскаленной глотки. Ой, ребята, чем дело-то кончится...

Аркадий был и любимцем нашей компании, но и невыносимым enfant terrible. Он обладал чудовищной чувствительностью и видел всех людей насквозь. Заключения его были зачастую поразительные, неожиданные, но никогда он, несмотря а молодость лет, не ошибался. До того, как он познакомился с Дафной, которая его на десять лет старше, Аркадий вел самый бессмысленный и опасный вид жизни, какой можно себе представить, причем вел его с полной самоотдачей - он был специалистом по кайфу. Аркадий доставал, покупал и продавал, а также пробовал все виды кайфа, доступные в нашем большом городе. У него даже появилась машина, в которой, правда, было сломано кресло рядом с водителем, и в нем можно было ездить только лежа. Аркадий частенько возил желающих, стало быть лежа, по отдаленным магазинам и другим делам. Время от времени он ошибался в дозе или в качестве, и тогда его било часами на диванчике в гостиной небольшой квартиры, где он жил с мамой. Мама в неведении стояла беспомощно над ним, ломая руки, и такие немые сцены длились часами. Потом маму посвятили в серьезность состояния Аркадия, и тогда уже мама билась на маленьком диванчике, а Аркадий заламывал руки. Потом Аркадий заболел одной довольно страшной болезнью, и оба они лежали, больные, разбитые и голодные в гостиной на диванчиках, забыв о прошлой жизни, с чернотой перед глазами. Однажды вечером в доме случился пожар. Из щелей входной двери валил дым и сыпались искры. Из-за напора горячего воздуха дверь нельзя было открыть, выйти из квартиры было нельзя. Стены стали очень быстро нагреваться, слышен был гул огня, красивого страшного зверя, вокруг горящих абажуров двигались в полном спокойствии круги едкого дыма, все предметы расплылись, в ванной громко лилась вода, Аркадий и мама плавно двигались с мокрыми простыньми вдоль щелей, пропускающих жар. В этот момент зазвонил телефон: кто-то из бывших коллег Аркадия как ни в чем не бывало потребовал машину. "Мы горим, у нас пожар!" - кричал Аркадий в трубку. А тот не отставал - надо и  все тут. "Да ты сбрось мне ключи, я сейчас подъеду" - придумал наконец приятель на другом проводе. И за окном вечерний город шумел, равнодушный к драме. С высокого этажа видно далеко - весь квартал как на ладони. Люди в горящем доме вышли на балконы, наблюдали такую знакомую, но вдруг недоступную для них суету внизу. А люди смотрели с улицы на красиво мечущееся пламя на крыше, на искры, на яркие окошки квартир, на балконы, словно на параде заполненные жильцами..."Как здорово горит!" - кричали какие-то дети издалека.  "Горим, горим...," - растерянно повторяли друг другу соседи, оглядывались каждую секунду, оценивая положение. И в самом высоком окне, у самой крыши, головка к головке стояли Аркадий и мама, напряженно улыбаясь, уже слыша ведра пожарников в коридоре. Аркадий сбросил вниз приятелю ключи от машины и увидел, как она, лавируя между пожарниками, медленно выезжает со двора. Отважные пожарники, которые, однако, еле-еле стояли на ногах, в доску пьяные,  дело свое сделали хорошо, спасли дом от пожара. Когда же на следующий день Аркадий с мамой собрались куда-то на машине, которую обязательный приятель уже поставил обратно, лежачее место рядом с водителем оказалось занято. Аркадий и мама в недоумении и с опаской разглядывали чье-то тело. Аркадий потрогал тело пальцем - тело было теплое и спящее, по всей видимости, женское, и даже  посвистывало во сне. Аркадий и мама съездили по всем делам, за покупками, и лишь когда они опять приехали домой, тело проснулось и оказалось Дафной, художницей. Произошел некоторый диалог, потом длительный монолог (мама), потом все втроем молча пошли домой, причем Аркадий с Дафной с этой минуты никогда больше не расставались.  Словно подстраиваясь под лежачий режим машины, мама через некоторое время тяжело заболела и почти все время проводила в постели, где устроила себе автономное хозяйство, начиная от стопок книг и кончая съестными запасами.Дафна и Аркадий ухаживали за ней как могли. А именно: Дафна писала ее портреты маслом и акварелью. Казалось, что акварель подействовала положительно, маме стало лучшать, тогда Дафна окончательно перешла на акварель и суггерировала маме выздоровление жанровыми картинками, где та изображалась в активных позах - верхом на коне, в кабриолете на мосту над быстрой рекой, в огромном поле кукурузы, якобы отходив километров десять, потому что поле это тянулось бесконечно в обе стороны до горизонта. А Аркадий, во-первых, продавал Дафнины картины в среде своих денежных клиентов и заказчиков, во-вторых, квасил капусту с большим количеством витаминов  по маминому рецепту, и в третьих настраивал все больше и больше программ в телевизоре, который мама обожала смотреть. Впрочем, улучшение маминого состояния было временным.

П. оказался в нашем городе не случайно, он приехал сюда совершенно независимо от его доброй славы в отношении архитектуры и  культурного процесса, а  по вопросу своей профессиональной  доблести.  На одном из прошлых ритуальных чаепитий он доверил нам свою тайну. Одно не столько дорогое, сколько безумно редкостное колье с историческим возрастом оказалось собственностью самого дорогого ювелира в городе и лежало в его витрине, становясь постепенно достопримечательностью главного бульвара.
- Ребята,- сказал П. многозначительно, переводя взгляд с одного на другого. - Я долго думал и пришел к выводу, что вы должны мне помочь.
  В комнате наступила полная тишина. Никто из нас такого поворота дела не ожидал. Как можем мы, не приспособленные к жизни артисты, помочь высокому профессионалу в одном из самых блестящих его планов?
- Мне нужна поддержка извне.
- Но при чем здесь мы, П.?
- Вы помогаете мне провернуть дело, и вещь ваша !
Что значит, наша? И куда мы с ней? Идея казалась настолько нелепой, что и возражения были излишни. П. тем временем шагал от стены к стене с очень серьезным видом, не подымая глаз от пола, словно боясь потерять мысль.
- Ребята, для вас это будет нетрудно. Мне нужна помощь в подготовительной фазе... И в заключительной. Вещь не должна покинуть пределы города - в этом сложность. В то же время необходимо создать иллюзию того, что колье переправлено в Н., раз и равсегда замести следы. Аркадий с интересом переводил взгляд с одного на другого. - Ребята, вы что? Соглашайтесь! Мы же войдем в историю! История не узнает, правда, наших имен, но кража десятилетия будет вписана золотыми буквами...
- А в кутузку мы не войдем? Мне это кажется вероятнее... А главное, для чего нам эдакая драгоценность? Это для тебя  дело жизни, ты, может, процесс любишь... Процесс овладевания... Метафизика собственности...
- А у меня, лично, при одной мысли о процессе коленки дрожат...
- Вот именно, ты же не можешь на нас положиться... Да мы при первой же мельчайшей осечке с ума сойдем от страха у тебя же на глазах....
- Куда ты тогда, с двумя умалишенными истеричками, бъющимися в припадке?
П. со скрещенными на груди руками смотрел себе под ноги, давая нам выговориться.
Аркадий без конца давил в пепельнице уже надежно потушенный окурок.
- Нет, я себе представляю... мы такие, с чулками на башке, как идиоты, впираемся в магазин... А ты нам оружие-то дашь? Мне, чур, Калашникова...
- А мне тогда Калашникову...

П. вздохнул с какой-то снисходительностью. - Вашего присутствия не понадобится, что вы так разволновались. Дафна должна будет нарисовать копию.. колье, назовем его Жоржем - это раз. А ты, - он похлопал меня по плечу, - пригодишься с твоим хронбронхитом. У Аркадия задание самое сложное. Аркадий будет изображать явление Христово, или что-нибудь в этом роде. А извлечением Жоржи из витрины я займусь сам...
- Оу, Жоржи он май майнд, - затянул неожиданно Аркадий, и восторг показался в его глазах.
- Вот именно, - согласился П.


Глава 2.

Мы и сами еще толком не знали, согласны ли мы, но только Дафна была уже усажена за краски и кисти, и срисовывала Жоржи с фотографии. Откуда-то у нее явились  позолота и какие-то блестки, изображение должно было быть рельефным (с помощью папье-маше) и точно сооответствовать размерам оригинала.

Аркадию приходилось много времени посвящать своей маме, которой что ни день делалось хуже. Как-то к ним в гости зашла Дельфина, и вид больной напомнил ей, довольно некстати, сцену смерти ее тети. Та болела годами, в последнее время уже не в состоянии ходить, и наконец вроде собралась умирать. - Тут моя сестра, - оживленно расказывала Дельфина, -  позвала, конечно, всех родственников. Все собрались в тетиной комнате. Тетя лежала на высоких белых  подушках, обезображенная болезнью. В частности, жидкость бросилась ей в голову, так что лицо ее изменилось в последние часы жизни до неузнаваемости. Сестра моя, которая пять лет жизни провела, почти не отходя от изголовья своей больной матери, почувствовала при виде такого жестого преображения сильный приступ жалости, и побежала в туалет, где ее начало страшно рвать.  Ее и  рвет, и в то же время она боится пропустить момент, когда матушка ее испустит дух. И вот она, еле оправившись, бежит обратно в комнату. Проходят минуты напряженного ожидания, разговор между родственниками не клеится, тетя то и дело теряет сознание, развязка неминуема и близка, и тут сестру опять начинает рвать...
Аркадий с мамой обменялись многозначительными взглядами.  Дельфина продолжала в запале умелой рассказчицы. - Она бежит в туалет... Там ей каждую секунду видится отходящая душа мамы... Она бежит обратно... Мама жива... Все молчат... "Доченька, сядь ко мне", - просит умирающая мама, протягивая трясущиеся пальцы к моей сестре. "Единственное мое желание - умереть в твоих руках". Сестра садится было в изголовье, но запах старого больного тела проникает ей прямо в горло, и ее опять начинает рвать. "Я, мамочка, сейчас",- выкрикивает моя сестра и несется в туалет.
 Дельфина, быстро затянувшись, стряхнула пепел с сигареты и запила затяжку чаем.
- Меня каждый раз саму начинает тошнить от этого рассказа,- сообщила она, кривя губы. - Ну, короче говоря, когда ее в очередной раз рвало в туалете, мамочка преставилась. И сестра моя явилась в комнату уже к трупу. - Дельфина подняла брови, намекая на всю трагичность этого случая. - И,  что ведь самое ужасное в этой истории, последняя воля матери не была исполнена, последнее ее желание - умереть в руках любимой дочери...
- Какой кошмар, - хором отозвались Аркадий и мама.
- Моя сестра, моя  двоюродная сестра, мучается до сих пор... Она далеко-о  еще не примирилась с этой трагедией...
- Понятное дело, - кивнул Аркадий.
- Какое уж там, - согласилась мама.
А кстати, Аркадий больше Дельфину не приглашал в гости.
Однажды он уверял нас, что ему во сне привиделся способ вылечить маму, но только ему не в коем случае нельзя об этом никому рассказывать. С тех пор он особенно сблизился с П. и словно даже секретничал с ним, обходя Дафну, которой вообще-то полагалось первой узнавать его секреты.
Трудно, трудно любить людей! Да даже просто хорошо к ним относиться. Ведь мало привлекательных личностей: кто урод, у кого не сложилось детство, и он не может перестать ненавидеть своих, давно уже вышедших из игры родителей. Кто лентяй, ведет распущенный образ жизни, кто, наоборот, всю жизнь отличник и раздражает нас своей убогой безукоризненностью. Многие просто зануды. Так или иначе, мало таких, у кого -  по словам Чехова, великого писателя, между прочим, тоже не без невыясненных обстоятельств личной жизни -  и лицо, и мысли, и душа, и одежда....  А взять светоча -  диву даешься,  до какой низости и негигееничности может доходить одаренный гуманитарными талантами человек.  Было бы интересно провести исследование по уровню чистоты и порядка в домах гениально и просто одаренных людей. А впрочем я могу и заранее сообщить: результат был бы устрашающий. Дамы-музы месяцами ходят в нештопаных чулках. От кафедры  они вещают о понятии "прекрасного" в чьей-то поздней лирике, а у самих плешь некрашенная, дома пять кошек воняют так, что и не войдешь. Грязную посуду сваливают в ванную, серое белье кучами стоит во всех комнатах. Мужики же в рядах одаренных гуманитариев являют собой печальные примеры опустившихся пьяниц. Они может и  проникли в тайну полотна великого мастера, или блестяще перевели какую-то там одному Богу важную терцину, но приблизившись к тайне чужеродного тела, собственное тело свели на нет, а вместе с ним своих близких, чтобы потом скоропостижно отдать Богу душу, не заботясь  о последствиях. И потом другой мужик, забыв себя, будет вникать в тайну их творчества и спиваться....

В том числе и подобные речи можно было услышать у нас в мастерской. А выпить мы и  сами были не дураки. И надо сказать, что в состоянии алкогольного опьянения не раз мне открывалась истина. Но: мелькнет было, и тут же исчезнет... А ощущение истины я все-таки хорошо помню - в голове слегка гудит, грудь эдак молодецки жарит изнутри, жажда жжёт мозг, и тут уж делается все, чтобы утолить ее. 
Аркадий завидывал Дафне в ее способности самовыражаться  в  живописи. И регулярности этого самовыражения. Как другие люди ходят в туалет, так  она привычным, да даже более чем привычным - продиктованным жизненной потребностью - движением  выжимала  краски из тюбиков на палитру, еще не успевшую высохнуть с прошлого дня, уже выжидательно посматривала на пустой холст, щурила глаза, молчала. Мама и Аркадий сидели еще бывало за завтраком, а Дафна, вставшая позже всех, стоит уже во всю у мольберта. Она перерисовала все что можно было - не говоря уж о многочисленных портретах - всю посуду, ковры, тряпки, бусы, цветы в горшках и букеты, части тела, люстру, вид изо всех окон, разные фрагменты городского пейзажа, себя самое - и все это в различнейших стилях, цветно и черно-бело. Аркадий хватался за волосы и восклицал: боже, да у меня голова скоро треснет от неспособности произвести что-нибудь! И в такие дни он в тяжелом раздумье, похожим на сон, кружился под потолком комнаты в парах масляной краски.

Но вернусь к тем прекрасным временам, когда мы вчетвером приветствовали жизнь, говорили ей хором и наперебой «да!»

Среди увлечений, которыми Аркадий скрашивал свое свободное от кайфа время, был и Интернет, к которому он пристрастился из-за соблазна, запустить в один прекрасный момент вирус и посмотреть, как весь мир бесится. Слава Богу, это антигуманное влечение никогда не было удовлетворено из-за недостаточной компетенции Аркадия.
В один прекрасный день, Аркадий,  уже часа два болтающий с какой-то американской домохозяйкой на сексуально-порнографические темы, издал глухой звук то ли испуга, то ли восхищения, вскочил со стула не отрываясь от экрана, словно не веря своим глазам.
- Ребята, - наконец вымолвил он, подумав и оглядев комнату, - я сплю и вижу сон. Но этот сон такой забавный, и так напоминает хорошую научную фантастику, что сейчас вам его расскажу.
Он подумал еще и сказал :
- Нет, лучше не буду.

Мы переглянулись. Дафна пожала плечами, мол, не очень-то и хотелось.
В комнате воцарилось молчание.
Аркадий словно в трансе побродил вокруг стола, за которым все сидели, потом вернулся к компьютеру, придвинулся близко-близко к экрану, так что его светлые глаза стали белыми от излучения, тряхнул головой, хлопнул рукой по коленке и воскликнул:
- Мать вашу так-то и так-то, нам пишут из космоса!

Дафна многозначительно вздохнула, П. лениво подлил себе кофе, я  ждала продолжения без особого энтузиазма.
- Что, не верите, сукины вы дети, не верите? - с неожиданной злобой продолжал Аркадий.- Ну, ну, я тоже вот не поверил. Но сейчас вижу, уж извините, со всей определенностью.
Ой, ну ладно тебе, объясни толком, - протянул П
- Идите все сюда, сукины дети, и сами посмотрите.

Мы все подошли к допотопному компьютеру Аркадия, который одним своим видом вызывал скептическое отношение ко всем выполняемым им операциям.
На экране мерцала фотография мужчины с длинной бородой в тренировочном костюме, тело которого находилось среди приборов и всевозможной техники. Качество фотографии было негодным, и текст на английском языке то появлялся, то исчезал.

« Дорогие сограждане  и жители Земли!
Вот уже три года, одиннадцать месяцев и шестьдесят  пять дней, как я нахожусь в космическом пространстве, забытый моим руководством, правительством, семьей и друзьями. В результате межпланетной аварии при растыковке, мою капсулу отнесло  в сторону, шнур, связующий меня с основным кораблем, порвался, и мои товарищи и коллеги были вынуждены продолжать растыковку без меня. Во время всей операции мы держали радио- и телесвязь, и мне была обещана помощь немедленно после окончания необходимых подготовительных работ. Сначала моя капсула-одиночка была вблизи корабля, на расстоянии, что называется, вытянутой руки. Я одевался в скафандр и выходил на шнуре каждые несколько часов, расходуя огромное количество кислорода, повидать товарищей, работавших на внешней стороне корабля. Они отрывались от работы и подплывали ко мне, расстояние между нами при максимальном растяжении шнура было не больше ста метров, потом оно стало увеличиваться, связь нарушилась, меня относило все дальше и дальше,  пока между нами не лег Млечный путь. До последнего момента я, не отрываясь, смотрел в иллюминатор, стараясь различить наш корабль. После восьмидесяти часов непрерывного бодрствования я заснул, а проснулся один во вселенной, миссия наших была закончена, я увидел уплывающий корабль в телескоп и понял, что мне уже никто не поможет.»
На этом часть текста, видимая на экране, обрывалась. Все мы,  вытаращив глаза, переглядывались, не в силах ничего сказать. Дрожащим пальцем Аркадий  нажал на мышку, и мы увидели продолжение.

«Так как я пролетаю в настоящее время над сателлитом связи, есть доля шанса, что мое послание, отправляемое мною по электронной почте, бездействовавшей до сих пор все эти годы,  дойдет до кого-либо из живущих. Черт возьми правительство, обрекающее своих граждан на медленную смерть в космическом пространстве. И жену мою, тут же выскочившую за главного инженера по полету (плохие новости разносятся быстро и далеко)!  Но если кому-нибудь удастся прочитать мой зов, напишите мне e-mail... Я  в данный момент по телевизору ловлю кабель, не знаю, сколько это будет продолжаться, слежу за политикой. Клинтона Клинтоном вышибают... Да, и все же, если до кого-нибудь дойдет мое послание, передайте моей маме привет по  адресу..»
Адрес не умещался на видимой части экрана. Прежде чем прокрутить текст, Аркадий выдохнул:
- Отгадайте, где живет мама...
- Америка!
- Франция!
- Россия !

Аркадий нажал на мышку.
На экране светился наш адрес.


Глава 3.

О Жоржи, прекрасное творение, в котором природа и человек на равных проявили себя! О, ни с чем не сравнимая твердость твоих камней! Двадцать четыре живых человеческих глаза, взятые у прекраснейших из философов и одухотвореннейших красавиц, составленные вместе, не дали бы столько блеску и осмысленности, как  эти двадцать четыре безжизненные камня вплетенные в тончайшую золотую нить. Это в минус человеческому роду, способному блистать лишь чужим светом, и в плюс матушке-природе, не знающей пределов ни в чем.

Двеннадцать мастеров росли и крепли, чтобы в одно прекрасное мгновенье отсечь лишнее от драгоценного камня. И вот пред нами возвышенный результат. Красота произведения превзошла красоту создателя. Вот он дал резцом по бриллианту, удар в вечность, а сам  пошел в клетчатой рубашечке с опущенными плечами, немолодой, с обвислым животом и тусклым взглядом и залысиной, вести разговоры с супругой в рваном чулке. Он не принимает участия в вечности.
О Жоржи, вызов нашему уму и нашей солидарности!
Мы бессонны уже целую неделю, потому что близится тот день, когда умелые руки П. понесут тебя  прочь из витрины...

Мы курим вот уже пятую пачку на четверых за несколько часов...
Мы не можем проснуться... Один и тот же сон: таинственное сияние Жоржи... 

                (продожение следует)