Обходчик путей. Глава первая

 Он приснился мне в конце ноября. В потертом складчатом плаще мышиного цвета он шел вразвалку по мокрым железобетонным шпалам. В его руке качался большой станционный фонарь. С такими световыми коробками шастают у вагонов подозрительные люди, когда поезд причаливает к ночному призрачному перрону. Свет из крупного горлышка фонаря широкой струей лился по влажным, тускло блестящим рельсам, поднимал стальную дорогу со дна далекой, не видимой еще насыпи. Владелец дальнобойного фонаря показывал  мне сутулую спину и, оставаясь инкогнито, подробно высвечивал свой путь. Жирный луч фонаря прощупывал мутный сгущенный воздух, а кое-где буравил слоистую массу тумана. Плащ медленно удалялся, ноги двигались ритмично, с безотчетной настырностью, словно вырабатывали механический заряд. Благодаря тому, что я плыл по воздуху сна (легкий ветер гнал мое тело) деловитый фонарщик, несомненно спешивший куда-то, не превратился у горизонта в свой символ - крохотную черную точку. Гонясь за мятым плащом, я пытался с ним поравняться и заглянуть в лицо ходоку. Но он не давал себя обогнать. Лишь однажды я увидел его впалую щетинистую щеку - рыжевато-бронзовые волоски - и кончик длинного, чуть вздернутого носа.
Дорога шла в гору. Под ногами фонарщика мелькнуло несколько жилистых заиндевелых листьев подорожника, хрустнул бумажный пакет из-под молока. Было холодно, может быть, так же холодно, как в эти предзимние дни, когда просыпаешься утром и, отвалив одеяло и кучу тряпья, ступаешь на холодный пол и щупаешь ледяную батарею. А за окном - ухабистый снег и тощие сосульки на карнизе недостроенного дома.
Во сне снега не было. Зернистый матовый  иней декоративно лежал на рельсах. Местами плотные налеты инея превращали дорожную сталь в пластмассу, и фонарщик казался пластмассовым человечком, изъятым из игрушечного набора “железная дорога”. Вдали, под низкими лохматыми облаками, клубилось фиолетовое утро. Невнятный солнечный блеск у горизонта опускался на рельсы, и там, не мнимом удалении в два-три километра, могла родиться надежда на то, что облачный день станет ясным.
Луч фонаря свернул с дороги. Обходчик спрыгнул с насыпи и ступил на губчатый мшистый настил. Пятно света запрыгало по рельефным стволам сосен, нырнуло в ветвистые дебри орешника и выбралось на поляну. Здесь было просторно, но темновато. Фонарщик подошел к мелкой лужице, и его нагретый прибор выхватил из вязкого полумрака фрагмент черепичной крыши - верный признак лесного жилья. Прямо по луже он направился к дому. Выйдя на узкую тропинку, ведущую к крыльцу, он вдруг загасил фонарь. Его плащ пропал из вида. Где-то щелкнул замок, бесшумно открылась дверь, и... я проснулся.

Я проснулся около девяти. Захотелось сразу подняться, освободившись от тяжелого одеяла, на котором лежали три свитера и куртка. Вчера мне пришлось бросить на одеяло одежду, чтобы согреться перед сном. Вчера на улице стало теплее, и ртуть в термометре за окном пошла вверх, и весь день комья снега, вставшие поперек горла водосточным трубам, с рассыпчатым треском сползали на землю. И кто-то из  дворовых детей, обладая дурной фантазией, останавливался у каждой трубы и лупил ботинком по мятой проржавленной жести. Из трубных горловин вываливались подтаявшие ледышки, сыпался снежный песок.
Утро выдалось размазанным. Неуверенно накрапывал дождь. Ртутная “ленточка” под стеклышком забрызганного термометра застыла на отметке “+3”. Я надел два свитера и плащ, привязал к воротнику капюшон, взял берет и вышел на улицу.
Обводный  канал гудел. Машины неслись по набережной, выбрасывая из-под колес месиво грязного снега. Было полно прохожих. Я зашел в кафе на углу Обводного канала и Лиговского проспекта. Турецкий шоколад и кофе стоили здесь относительно дешево. Я сел за столик у окна и посмотрел на часы. До второй лекции оставалось сорок пять минут - достаточно, чтобы не опоздать. Утром мне тягостно расставаться с состоянием покоя, в котором ночью я вижу сны. Утром фрагменты минувшего сна я пытаюсь сложить воедино. С некоторых пор меня мучает ускользание видеоряда сна от поисковых механизмов сознания. Я складываю панораму сна из обломков форм, клочков цвета, особенностей фактуры, ракурсов... Во время утренних лекций я все еще нахожусь в своем внутреннем мини-кинозале, на экране которого если не заканчивается, то повторяется ночной сеанс. Его подробности я помню искаженно. В попытке последовательно восстановить фрагменты сна я часто дохожу до полной беспомощности, равной старческому склерозу. Весь день я могу пробираться сквозь завалы памяти к острию отшумевшего сюжета, оставляющего смягченные цвета, разлитые реками по улицам безбрежного города, струистые синеватые росчерки дыма, шаткие фигуры прохожих, мокрый дорожный асфальт, ураганы поездов...
Во снах (поздним вечером, ночью) фактура предметов проще и доступнее дневных поверхностей. Упрощенные формы действуют на меня успокаивающе. Гладкие ровные поверхности мне кажутся более совершенными, чем рельефные. Иногда барельефы и лепнина на фасадах древних домов начинают меня раздражать - у старины есть свойство противоречить современности.
Цвета, покинувшие поверхности ночных форм, преследуют меня днем, куда бы я не пошел. Идти по Невскому проспекту, представляя, что получится из наложения синего на желтый или красного на синий, мне приходится на фоне черных глашатаев “народной воли”, торгующих у Гостиного двора фашиствующими газетками. Отсюда до картин Кандинского и Шагала всего двести метров.
Днем я попадаю под влияние улицы. Я становлюсь сварливым и, мягко говоря, не терплю мельтешение вонючих кожаных курток на Невском проспекте. Еще больше мне ненавистны терпкие парфюмерные запахи, исходящие от меховых дам, которые для уверенности жуют жвачку и без конца поправляют пышные прически. На Невском по вышине сапог судят о финансовом положении размалеванных модниц, на гамбургском Репербане по кожаным курткам и длинным сапогам распознают проституток.
Невский проспект объединил то, что не имеет единства, но в отличие от противоположных цветов, в сочетании рождающих непротиворечивый потомственный цвет, Невский превратился в грубую гибридную улицу. Разлейте в музее не один чан помоев, и вы получите модернизированный Невский проспект. История и культура забрызганы здесь кровью умирающих нищих и слюнями несостоявшихся политиканов, готовых перегрызть горло каждому, кто не приемлет их радикального и “единственно верного” экстремизма. В часы пик на Невском становится невыносимо. Иностранные туристы в шумящей толпе движутся подчеркнуто медленно и гордо, не сознавая, что личная независимость на Невском стоит денег, а конкретно: мелкой валюты. Молодые наглые лентяи - свежий тип переходной эпохи (все перемены в России длятся эпохами) - стремятся за плевую цену впихнуть ухоженным приезжим то, что тем не нужно и даром.
Были дни, когда мне хотелось пройти Невский проспект с закрытыми глазами, и если бы я мог ориентироваться в темноте, я бы обязательно дошел от Дворцовой площади до Обводного канала, чтобы во мраке не видеть многого...

В один из промозглых декабрьских дней, когда город накрыла метель, я забрел в столовую неподалеку от Московского вокзала, чтобы погреться и съесть тарелку супа. Несмотря на обеденное время, столовая была полупустой. В тот снежный ветреный день лиговские жильцы довольствовались “блюдами” домашней кухни. Я прочитал меню и попросил крупную повариху в замызганном дырявом халате налить мне горохового супа. На второе я взял молочную рисовую кашу. От какао я отказался, увидев на дне стаканов традиционный илистый осадок толщиной в сантиметр. Чай оказался жидким и теплым, но я все равно поставил его на поднос -выбирать было не из чего. Я расплатился и сел за стол, показавшийся мне наиболее чистым. Сильно побитый метелью, но не промокший плащ я повесил на свободную вешалку - редкий случай, чтобы вот так сразу здесь нашелся незанятый крючок. Я был голоден, к тому же три дня не ел горячего. Голод заставил меня забыть о правилах светского принятия пищи, и с супом я покончил мгновенно. К каше я отнесся сдержанно и за чаем перешел к просмотру свежей газеты. Не успел я увлечься чтением, как к стоящему напротив столу бесшумно подошел высокий массивный человек и, тряхнув намокшей головой, обдал свой обед веером брызг. Его длинная шея была туго обмотана красно-синим бахромчатым шарфом - точно такой шарф я засунул в рукав моего плаща, висящего на вешалке. Я оглянулся: густая кисточка шарфа убеждающе выгляды-вала из рукава. Угловатый посетитель поставил поднос и не без усилия снял с плеч растянутый тяжелый рюкзак, закрытый на маленький навесной замок. Тряпичный рюкзак грохнулся на стул, и на войлочной спине пришельца затемнел продолговатый отпечаток - след отсыревшего рюкзака. Незнакомец расстегнул приталенное, похожее на шинель пальто, и грузно опустился на стул. С хорошо знакомым мне вдохновением он принялся уничтожать обильный обед, состоявший из горохового супа, свекольного и капустного салатов, полной тарелки вареной картошки, двух кусков жареной рыбы и какао. Он ел быстро и жадно, как едят изголодавшиеся люди. Его атлетическая горчичного цвета спина была мне как будто знакома, а шарф был в точности моего образца. Как попал он на шею торопливого едока, я мог лишь догадываться. Не исключено, что вязаный шарф он купил по дешевке на одном из блошиных рынков, (свой шарф я купил на Кузнечном).
Я допил остывший чай и поставил стакан в тарелку от супа - привычка, которой страдают почти все гости лиговских столовых. Мой сосед налег на второе и ложкой забрасывал в рот рыхлые комья картошки. Вкусовые качества этого ватного блюда его не интересовали, он стремился быстрее почувствовать успокаивающую полноту в желудке. Рыбу он съел после картошки, плоские куски скумбрии жевал осторожно и два раза вытащил изо рта дугообразные косточки. Какао он выпил залпом и развалился за столом, насколько это позволила ему твердая прямая спинка стула. В весьма фривольной позе (ныне нормальное явление в лиговских столовых, несомненный признак демократии) он просидел минуты три и зашевелился. Он поставил на колени рюкзак, ослабил шнуровку и просунул костистую руку в самое объемное отделение. Порывшись там хозяйски, он высвободил из неволи какой-то предмет. На толстых пальцах пришельца носами вниз повисли  зимние ботинки. От изумления я даже привстал - эти ботинки я выбросил неделю назад в наш дворовый контейнер. Ботинки прохудились прошлой зимой, на подошвах, в районе пяток зияли дыры размером с грецкий орех. Я знал, что рваная обувь, прослужившая мне две зимы, кому-то пригодится, и кто-то, найдя ботинки, обрадуется случайной возможности хоть как-то утеплить ноги. Это я допускал, но не рассчитывал увидеть мои старички-вездеходы в руках нового хозяина, увидеть так скоро, да еще в столовой.
Тем временем наевшийся гость повертел сморщенные развалюхи перед щетинистым лицом и остался доволен их поношенным видом. По сравнению с его насквозь промокшими вельветовыми башмаками, мои - кожаные, несмотря на текучесть, выглядели почти как новенькие. Мои ботинки он поставил на пол и, сыто пыхтя, вытащил громоздкие лапообразные ступни из раскисшего вельвета. Не без труда он поменял мокрую обувь на сухую. Прежде чем встать, он пошевелил пальцами - им явно было тесно. Привыкнув к неудобству в ногах, войлочный человек застегнул пальто, вскинул на плечи рюкзак и направился к выходу. Наскоро одевшись, я бросился за ним. Размашистой небрежной походкой он пошел в сторону Обводного канала. Такой безобразный стиль ходьбы можно было выработать где угодно, но только не в городе. Я отпустил  незнакомца метров на двадцать, с этого расстояния хорошо просматривались все его маневры. Я не выбирал объект слежки, он сам спровоцировал к себе интерес. Идея переобувания в столовой на виду у бывшего хозяина сменных ботинок - вот, что пробудило во мне догадку о том, что удаляющийся человек откуда-то знал меня и явился в столовую, чтобы на моих глазах разыграть моноспектакль с переобуванием и узнать мое отношение к выброшенным вещам. В тот день оно было либерально - ностальгическим. Заинтересовал же меня сам незнакомец,  плывший по мокрому снегу враскачку, как виндсерфинг. У метро “Лиговская” он свернул на Разъезжую и, пройдя сто метров, спустился в овощной подвальчик, где я часто покупал картошку. Он покрутился у полок, заваленных грязной бугристой морковью, и вклинился в очередь в кассу. Деньги он достал из нагрудного джинсового мешочка - несколько мятых бумажек - и доверчиво протянул их кассирше. Та подозрительно взглянула на обладателя скомканных купюр, пересчитала деньги и выбила чек. Рассчитавшись, он вроде улыбнулся и сквозь хвост очереди пробрался к картофельному отделу. Протиснуться прямо к прилавку ему не удалось - его остановила широкоплечая пожилая женщина, и он покорно встал в конец очереди. Я наблюдал за ним с трех метров из-за плохо оштукатуренной колонны. Лицо его было молодым, но запущенным. Шероховатая обветренная кожа и мелкая щетина не старили его, он мог вполне сойти за студента-пятикурсника, по собственной воле растянувшего годы студенческого удовольствия. Я хорошо запомнил его чистые глаза, как будто излучавшие в полумраке овощного подвала яркий небесный свет. Возможно, цвет его глаз совпал с синеватой искристой струей дневного света, проникавшего в магазин сквозь узкое решетчатое окно, и я ошибочно подивился его глазам. Возможно, я что-то придумал... Но точно такие глаза я видел на одном из автопортретов Шагала в Русском музее. Тогда я поразился двум масляным пятнам, превратившим матовое растекшееся лицо художника в ангельский лик. И вот передо мной возникли два голубых озера, обладавших подобием небесного света. Пока я обдумывал, что делать: приблизиться к нему, продолжив наблюдение из-за колонны, или дождаться его на улице, меня кто-то дважды дернул за рукав. Я нехотя повернулся и увидел Симсона(1). Он схватил мою руку огромной твердой пятерней и встряхнул ее так, как если бы ртутную шкалу градусника он захотел сбить одним махом с 390 до 360. Последний раз здорового и кудрявого Симсона я видел летом в каком-то районном дворце культуры на проповеди американского пастора, громогласно вещавшего залу о наших грехах и пути к исцелению. Спросив, как мои дела, Симсон посетовал на дурную погоду и сказал, что хочет купить пуховую куртку, в которой без труда можно противостоять питерским холодам. Симсон был в длинном черном пиджаке с поднятым воротником. Его шею согревал мохеровый распушенный шарф. Из кармана пиджака выглядывали перчатки. Плачевный вид завсегдатая лиговских переулков наводил на размышления о теплой одежде. Я одобрил идею Симсона, подозревая, что ей не хватает финансового подкрепления, и попытался коротко проститься, так как рядом мелькнуло и направилось к выходу войлочное пальто. “От такого пальто я бы тоже не отказался!” - страстно шепнул Симсон и завистливым взглядом проводил полушинель до самых дверей. Я было ускользнул от говорливого Симсона, но он вдогонку по-дружески хлопнул меня по плечу и как-то интимно вполголоса спросил: “Пишешь что-нибудь?” Я буркнул “нет” и чтобы не быть голословным сослался на творческий кризис, лень, магнитные бури и еще какую-то космическую чепуху, отстранившую меня от работы. Пожав руку Симсону, я бросился к выходу и на вылете из магазина крикнул ему что-то обнадеживающее и посоветовал быстрее покупать пуховик. На улице я столкнулся с двумя полными женщинами и заметался по Разъезжей в надежде отыскать шинелеобразное пальто, но объект мой пропал и нигде не было следов моих бывших ботинок. В тщетных поисках я дошел до “пяти углов”(2). Мне не верилось в столь быстрое его исчезновение, как не верилось и в то, что для слуг моей фантазии я явился предметом насмешливого издевательства. Я не раз сталкивался с достаточно странными фактами выпадения из памяти целых отрезков реальности и мне чудилось подозрительным вымыслом, неуместной игрой воображения то, что день назад было отчетливой неоспоримой явью. Но сегодня я не дал дорогу сомнениям - слишком много улик оставил на лиговке войлочный человек. Взять хотя бы его вельветовые ботинки, брошенные в столовой и, видимо, уже нашедшие нового хозяина. И как быть с запахом его мокрой пальтовой ткани? В момент разговора с Симсоном его пальто, мелькнувшее в рекордной близости от преследователя, то есть от меня, отделило широкий пласт аромата свежесрезанных грибов. Этот лесной сладковатый запах, в котором была солоновато-кислящая примесь телесного пота, я могу без труда восстановить и сейчас.
В Кузнечном переулке я потолкался среди продрогших продавцов всякой всячины. Я решил, что здесь он захочет продать что-нибудь из своих пожитков. В ряду уличных торговцев я его не заметил. В растерянности я забрел на Загородный проспект. В посредственном кафе мне показалось, что я толком не простился с Симсоном, остро нуждавшемся в пуховой куртке. Я мог бы предложить ему свою - нейлоновую, но вряд ли эта замена была бы равноценной. Я раскрыл вчерашнюю “Вечерку” и разыскал хронику происшествий - чтение любой газеты я начинаю с “криминала”. Из четырех мелких преступлений, весело описанных ведущим хроники, одно произошло на Обводном канале. Молодой разъяренный рабочий кирпичом разбил окно в общежитии кожгалантерейной фабрики. Результат его выходки я увидел сегодня утром. В большом стекле первого этажа зияла звездообразная дыра. Рабочий взялся за кирпич в отместку вахтерше, с которой состоял в давней ссоре. Поймали злопамятного слесаря за Предтеченским мостом в одном из глухих дворов.

1  - Cимсон - религиозный молодой человек, поклонник тяжелого рока, начинающий поэт и культурист.
2  - Пять углов - место пересечения пяти петербургских улиц.