Обходчик путей. Глава вторая

 Я живу в доме на Обводном канале. Это старый четырех- этажный дом с пропыленным фасадом, обращенным на набережную канала. Окно моей комнаты выходит в загаженный двор. По утрам меня будят оглушительные звуки развернутой во дворе стройки. Строится дом.
В моей комнате стоят стол, стул и историческая, натруженная кровать, повидавшая не один десяток сонных тел. Есть в комнате чемодан, в котором с момента моего приезда в Петербург покоится невостребованная одежда. Есть книги, собранные за пять лет учебы.
Соседнюю комнату занимает Фаина Карповна - бойкая старушка, разменявшая девятый десяток. Я не интересовался ее судьбой, но с ее слов знаю, что пятьдесят лет она проработала в разных петербургских столовых. У нее был муж - таксист, который умер лет двадцать назад. Однажды Фаина Карповна вынесла в коридор пыльную фотографию длинноносого мужчины. “Это мой!” -протянула она мне черно-белый снимок в металлической рамке. Я взглянул на мужской портрет и подумал, что когда-то она была женщиной средних лет. Из родственников у нее остались две племянницы. Два-три раза в неделю она разговаривает с ними по телефону. Старшую племянницу Фаина Карповна недолюбливает за то, что та красит ногти и работает смотрителем в музее. Фаина Карповна считает, что работа  в музее сделала ее племянницу заносчивой и слишком интеллигентной. Моей соседке по душе люди более простых и полезных профессий. Поэтому с младшей племянницей, работающей телефонисткой, Фаина Карповна общается чаще и охотнее, когда же звонит старшая, я из своей комнаты слышу, каким притворно строгим становится хрипловатый голос моей старушки.
Когда я готовлю ужин, Фаина Карповна приходит на кухню и делится со мной последними новостями, услышанными по радио и от соседей. Чаще всего она ругает политиков и чиновников из жилищного управления, бессовестно манипулирующих обогревом домов.
Из кухонного окна открывается хороший вид на Предтеченский мост и прилегающие к нему перекрестки. Ночью я сижу на подоконнике в кухне и смотрю, как одинокий светофор моргает электрическим глазом, выпуская из глубокой глазницы оранжевые полосы света, которые прокатываются по асфальту и исчезают, будто уходят в асфальт. От постоянной активности света кажется, что асфальт на мосту влажный. Ночью Обводный канал замирает. Ночная жизнь перемещается в респектабельные районы, а вдоль Обводного поодиночке и мелкими группами бродят те, кому негде спать. Иногда они кричат, потому что в ночной пустоте кричать легче, чем днем. Как-то зимой, глубокой ночью, из дыры в высоком деревянном заборе возникли два темных подвижных типа. Они выбежали на проезжую часть и стали паясничать друг перед другом. Первый, в свитере и мешковатых штанах, вульгарно двигал тазом, плохо подражая бедренным содраганиям стриптизерш, второй, радуясь успехам первого, надрывно хохотал и приплясывал. Не желая сбрасывать скорость, ночные гонщики сигналили плясунам еще издали, и те в экстазном улюлюканье разбегались в стороны. Когда кривляния им наскучили, они кинулись к забору, из-за которого появились. Первый, в свитере, цепко, по-обезьяньи, вскарабкался по отвесной стене, второй достиг вершины с третьей попытки. Они исчезли за забором и прокричались на территории детского сада, за ним простирались владения психиатрической больницы.
Вечерами из затхлых подъездов на Обводный канал выходят девочки лолитиного возраста. Дружными группами они снуют вдоль набережной, проверяя на местных юнцах эффект коротких юбок. На ходу они смакуют дрянные сигареты и жуют турецкую жвачку, отчего их раскрашенные лица становятся неестественно важными. К ночи гуляющие девочки разбираются по парам и дразнят курящих мальчиков у видеоклубов и пивных ларьков. К полночи у девочек начинаются беспокойства, они бегают по набережной в поисках друг друга, кричат, бросаются к телефонам и суматошно набирают чьи-то номера или с опухшими от слез и курева глазами осаждают прохожих, жалко требуя жетон. Получив желаемое, они назойливо благодарят добродетеля и бегут к телефону, елозя гнутыми каблуками по зернистому асфальту. Эти проблемные зрелища мне надоели, вообще, я заметил, что редко стал смотреть в окно. Центр моих наблюдений переместился вглубь дома. Не так давно я принялся различать природу домовых шумов - занятие, кстати, познавательное. Дневные шумы невыразительны и безынтересны. Идеальной звуковой проводкой обладают вечерние и ночные стены. Низвержение воды из смывного бачка в смежной квартире в темноте воспринимается как катастрофа в собственном туалете. Стрекочущий храп соседа за стеной к полуночи угрожающе перемещается в мою комнату, и я слышу, как Игорь в сумрачном сне чередует носовые, ротовые и внутрителесные звуки. Иногда он хищно шипит и постукивает ногой в стену. Мне нетрудно представить его лежащим на спине в грязной продавленной кровати под желтой простыней. Руки его беспомощно раскинуты, по ним бегают клопы. Около шести Игорь просыпается. Вытолкнутый со дна кошмарного сна, он вскакивает на кровати, плохо понимая, что очутился в реальности. За умыванием он кряхтит и тяжело вздыхает. (О том, сколько алкоголя прошло накануне через его организм, не знает никто). На стройку Игорь уходит около семи. Он работает каменщиком, по собственному признанию, уже двадцать лет. “Вот этими руками, - любит он повторять пьяный, - я могу камни ложить, а могу и убить. Ты меня не трожь!”. Сквозь алкогольную завесу каждый безобидный пешеход видится Игорю врагом. В подтверждение своей излюбленной фразы он как-то кулаком снес с полки горшок с увядшим домашним цветком. Костяшки своей мастеровитой руки он разбил до крови, чем на неделю лишил себя профессионального таланта. Три дня Игорь перебивался хлебом и пивом, на четвертый - не выдержал скуки и ушел к бывшей жене, от которой вернулся проспиртованным и мрачным. Я слышал, как его слабое тело рухнуло на кровать, звякнувшую пружинами. В этом падении было что-то похожее на удар набитого камнями мешка о сноп сена.
В комнате надо мной живут пожилые влюбленные. Их совместную жизнь с шести вечера озвучивает грохот молотка - это Аркадий занимается изготовлением книжных полок. Когда-то он собирал книги по русской истории и петербургские газеты XIX века. Коллекцию свою он распродал, а то, что не смог продать - променял. Сейчас довеском к пенсии ему служат деньги, вырученные от продажи полок пожилым книголюбам. Два раза Аркадий приходил ко мне за маленькими гвоздями, и раз к нему пришел я. (Мне понадобилась крестовая отвертка). Аркадий упросил меня выпить с ним чаю. Пока он возился на кухне, я заглянул из темного коридора, пахшего обувным кремом, в комнату. Вдоль стены друг на друге пылились полупустые полки - остатки коллекции. Посреди комнаты высилась тяжелая двуспальная кровать, на которой  валялся ленивый хозяйский кот. Над кроватью висела запыленная, поблекшая от времени картина - пейзаж в классическом стиле. Мастерскую Аркадий устроил в коридоре. Здесь у него стоял верстак, на полу лежали доски и инструменты. У рукодельной вешалки на коврике в шахматном порядке висели соломенные шляпки подруги Аркадия. В бежевой шляпке с розовым бантом и длинной раздвоенной ленточкой я видел ее обычно по выходным. В субботу или воскресенье любительница органной музыки тянула Аркадия в филармонию - туда у них месячный абонемент. В половине седьмого она появлялась на крыльце в каком-нибудь приталенном, клетчатом платье и, естественно, в шляпке. Аркадий выбегал из подъезда, когда частый стук ее широких каблуков доносился уже из подворотни. Там она громко выражала  сомнение в чистоте туфель любимого.
“Э, солома! - махнул рукой Аркадий, заметив мое любопытство к головным уборам своей подруги. - Ты лучше полки посмотри, - посоветовал он, мешая ложечкой сахар в  стакане, - может, купишь что-нибудь”. В тот раз отвертку я так и не взял. То есть, я даже о ней не спросил. За чаем мы просидели три часа.
...Телефон. Он стоит в комнате у Фаины Карповны. Через день она смахивает с него пыль и протирает замшей трубку. В десять вечера Фаина Карповна закрывает свою дверь на замок, и телефон становится недосягаемым. Звонки в одиннадцатом часу вечера нервируют мою соседку. Бурча, она изредка приглашает меня “на провода”.
Ближайший телефон находится через дорогу, у общежития кожгалантерейной фабрики. После шести кособокий автомат начинают истязать жильцы общежития. Очередь у телефона возрастает по субботам во время общежитских дискотек. Летом танцы продолжаются на улице, кое-кто приплясывает с телефонной трубкой в руке. У входа в манящий танцзал топчутся группы возмущенных парней, которых не пускает внутрь объемная вахтерша. У нее свои критерии определения нежелательных лиц в общежитии.
Однажды в дискотеку меня затащила розоволицая рыжеватая девушка. Она подошла ко мне, когда я терпеливо дожидался своей очереди у телефона. “Даша, - представилась она и улыбнулась, блеснув ярко накрашенными губами. - Что-то ты хмурый.”
В грязной дашиной комнате пахло кожей и потом. Шесть разнополых лиц, стоявших кругом, дергались каждый на свой манер под импульсивные выбросы техно. Было невыносимо душно. Я оглядел тусклый задымленный прямоугольник комнаты и решил, что пора уходить. Вдруг кто-то подтолкнул меня в спину. Я обернулся - передо мной стояла развеселая Даша и протягивала мне граненый стакан, в котором пузырилась темно-желтая жидкость. Рука Даши по локоть была испещрена следами от клопиных укусов - красно-розовые растекшиеся пятна. Мне пришлось выпить неприятное кисло-горькое вино, и мой геройский поступок привел Дашу в восторг. Она хихикнула, ткнула меня в живот острым указательным пальцем и двинулась в центр комнаты, где забылась в беспорядочном танце. Не желая ввязываться в общую давку, я читал настенные надписи жильцов и гостей каморки. Одна из самых крупных надписей - синий жирный фломастер - гласила: “В мире нет реки могуче, чем Обводный наш вонючий!” Ниже, почти любовно, было замечено: “Можно в реку прямо с кручи. Нас Обводный не замучит! ”
Второй стакан вина мне предложил скорее пожилой, чем зрелый мужчина. Он был в круглых запотевших очках, державшихся на утином носу при помощи резинки. Допускаю, что Владлен(3) (так он назвался) был чьим-то дедушкой. В моей голове мелькнула расшифровка его имени, и было что-то грубо символическое в том, что человека с таким именем я встретил в барачном общежитском номере. Владлен опрокинул свой стакан и облизал губы шершавым языком. На его смуглом лице возник отпечаток блаженства. Я отпил из второго стакана, пахшего паленой резиной, и на мгновенье зажмурил глаза, а когда открыл - разглядел в помрачневших красках мглистую Дашу, вынырнувшую из плотной толпы танцоров. Она показалась мне азиатской проституткой из заштатного, дощатого бара на Репербане. Острым локтем Даша заехала мне в плечо, и все ее неустойчивое существо в бессилии навалилось на меня, как на иллюзорную опору. Я поддержал Дашу двумя руками, она распрямилась, сделала два шага вперед и чуть не вывалилась из комнаты, задев порог носком матерчатого тапка.
Тут я снова увидел Владлена. Он сидел на табуретке и что-то рисовал на большом листе картона, довольствуясь световой энергией белой ночи. В его руке подскакивал коричневый кусок пастели. Владлен жевал губами окурок и приветствовал каждую новую композицию плавным покачиванием косматой головы. Вдруг я понял, что рисующим дедушкой был Владлен Курильчик, известный художник в кругах обводных и лиговских ценителей искусства. Работы Владлена я видел на крупных городских выставках. В Центральном выставочном зале мне запомнились его марширующие пионеры с лягушачьими лицами. Вспомнил я и дебильные лица космонавтов, охотников, танцоров и других представителей элитарных профессий, с тщательным издевательством выписанные проворной кистью обводного живописца. Вот он сидел рядом со мной и набрасывал пухлые женские ноги, принадлежащие танцовщице в ... противогазе. В компании молодежи Владлен чувствовал себя как дома. Он наслаждался своей созидательной ролью в ночном дискотечном хаосе. К нему то и дело подскакивали разгоряченные юнцы и восторгались будущей картиной. Наиболее смелые выражали желание выпить с обводной знаменитостью. Владлен всякий раз соглашался и просил, чтобы вместе с рюмкой ему поднесли огурец. К утру огурцы в комнате кончились, и некий обритый наголо, сверхисполнительный юноша вызвался раздобыть любимый овощ художника в недрах клокочущей общаги. Через полчаса счастливый гонец вернулся с водянистым огурцом, победно держа его над головой. “За здоровье наших дам!” - провозгласил Владлен, и все засвистели. В мои руки попал третий стакан вина, наполненный наполовину. Я собрался с силами и сделал глоток, оставшееся вино я незаметно вылил в окно. Мне было достаточно молдавского сухого и табачного дыма. В тесной комнате, набитой прыгающими людьми, я просидел два часа. У меня появилась надежда, что в предрассветные часы я смогу что-нибудь написать. К выходу я пробрался по пустым пивным и винным бутылкам, катавшимся по полу. Владлен предложил мне остаться, так как вскоре здесь должны были начаться зажигательные игры. “Будем играть на поцелуи”,- пытался увлечь меня живописец, но я уже прощался с ним в дверях, через силу улыбаясь и тиская руку насмешливому деду.
Я принципиально не участвую в азартных и разных зажигательных играх, хотя посмотреть, как дурачатся взрослые люди, могу. Это зависит от настроения, а оно у меня было подавленным. На меня дурно влияют табачный дым и эстрадная музыка. В вопросе чистоты и прогрессивности эстрадного языка я снизошел бы до такой низости, что ввел бы должность литературного цензора, который заставил бы песенных стихотворцев усомниться в своем поэтическом даре.
Я вышел из общежития в четвертом часу утра. В ушах стучали компьютеры техно, гнусавили голоса эстрадных певцов. На улице курили, пили из горлышка вино и пиво, ходили мочиться в кусты на берег канала. Даша раскручивала диск телефона и напевала песенку, стоявшую пол-лета на первом месте в хит-параде популярной молодежной газеты. Автомат охотно проглотил дашин жетон, но неспящий абонент успел только снять трубку - связь оборвалась. Даша наградила автомат прямым ударом в корпус, и тот, перестав шипеть, перешел в режим коротких гудков. В карманах у меня было полно мелочи, и я протянул Даше несколько жетонов. “Ох, danke, thank you”, - просияла она, явно не помня меня - ночного гостя ее комнатушки. “Bitte, please”, - вырвалось у меня неожиданно, и я побрел по набережной, разглядывая прозрачную луну на светлом, будто утреннем небе.

В белые ночи я люблю смотреть на небо. Над Обводным каналом оно дремлет под белесой глазуристой дымкой, и луна напоминает полое тело, покрытое надтреснутой скорлупой. В белые ночи трудно уснуть раньше полуночи. Непомерное желание бодрствовать вытесняет сон и ночью маешься в безделии за чаем, дивясь ясности бесполезных мыслей. А после просыпаешься под утро, сидя за столом или полулежа на кровати, а на коленях - открытая книга. Ах, да! "... Лолита еще питала к нему истинную страсть, которая сократилась потом до вялой снисходительности...”
В белые ночи воздух Обводного сладок, и невесома пыль, смешанная с многослойным настоем выхлопных газов. Ветер с прилежностью почтальона разносит по дворам обрывки газет, пенопласт и песок, и какой-нибудь пожилой лунатик, робко выглядывая из приоткрытого окна, возмущается:"Фу, ну и пылит!”
В белые ночи в обводных дворах дольше всех гуляют собаки и кошки. Они роются в мусоре, кормятся на помойках и в панике разбегаются в стороны, почуяв, что к месту кормежки крадется подвальная крыса. И только голодные бродяги не боятся крыс. У мусорных контейнеров им неведомы ни стыд, ни страх, ни отвращение.
В белые ночи я долго сижу у окна. Я смотрю на дом со стороны Обводного канала и мысленно отбрасываю стену, за которой вижу убогие комнаты моих соседей, забывшихся в бреду и во сне, и вижу себя в своей узкой комнате - мастерской. Вот я сижу за столом и, кажется, начинаю дремать...
(3) - Владлен - Владимир Ленин.