Обходчик путей. Глава пятая

От нечего делать я забрел на Волково кладбище и промочил ноги. Через два дня я заболел, поплатившись за любопытство к последнему приюту классиков литературы.
Я лежал неподвижно, брошенный температурой поперек кровати. В носу было горячо, горло горело, во рту ощущался химический привкус гадких таблеток. По ядовито-зеленой стене ползали квадратичные тени, они врезались в комнатный угол и исчезали, едва успев перескочить на дверь. Там уже висел полумрак, в котором болтались миллионы пылинок. Когда в коридоре хлопали дверью, этот летучий, точечный океан приходил в движение и мелко искрился. Я открывал глаза, следил за суматошным метанием пыли, потом закрывал глаза и прикладывал к левому глазу ладонь правой руки. Слегка я нажимал ладонью на веко, и на черном экране сознания появлялись флюоресцентные звезды, испускавшие свет круговыми волнами, волнами камня, упавшего в воду. Я тер опухшее веко - на экране вспыхивали ромбовидные свинцово-проволочные узоры. С бешеной скоростью они налетали друг на друга и создавали дырчатые, покрытые позолотой острова, которые разрастались до размеров материков. Эти вулканические, необжитые земли соединились в скалистые конусы и, остроконечьем пробив мягкие ткани экрана, прошли навылет сквозь мое разгоряченное тело. Превращенный болезнью в созерцание своего сознания, я стал горящей звездой подсознательного пространства, в котором я расплывался водяными кругами и был абрикосовыми, ветвистыми молниями, похожими на венки глазных белков одной милой студентки, и был мягкой (пластилиновой ?) радугой, на которую взобрались два резиновых мяча и, покатившись впритирку, сорвались с радужной дуги и шлепнулись в мои рыхлые глубины, и был...
Я проснулся под вечер. Во рту пересохло, губы шелушились, хотелось пить. Ноги были неподъемны. Усилием рук я сполз с кровати на прохладный ковер. Из-под окна потянуло морозом. Штора, закрывавшая окно, слегка колебалась. Из-за шторы проглядывали контуры банок черной и синей туши. “Тушь - жидкость морозостойкая”,- подумал я и повернулся лицом к кровати. От облупленной ножки табуретки я отломил  гладкий кусочек краски. По месту отлома прошла S-образная трещина. Я сколупнул еще один кусочек краски - слабо проглянуло дерево. Я наклонил стоявший на табуретке чайник, и струйка холодной воды выплеснулась на ковер. Две капли попали мне на щеку. Под кроватью теснился ворсистый слой пыли. В детстве, болея, я боялся вставать ночью с кровати. Я думал, что под кроватью живет плоское и противное существо (назовем его Подкроватник), которое не прочь было схватить меня за ногу и утащить вглубь своих пыльных владений. Наказания вроде “поставить в угол” или “закрыть в темной комнате” не имели на меня такого воздействия, как жуткая перспектива, впрочем, воображенная только мною: оказаться в длинных руках Подкроватника и увидеть его восковые выпуклые глаза, брови - одежные щетки, волосатый рот, острый старческий подбородок...
Я подошел к зеркалу. Мое лицо было влажно-розовым, с пепельным оттенком дешевой вареной колбасы, разбросанной по Лиговским магазинам. Губы приняли цвет лица, я их почти не видел, только паутинки засохшей слюны переплетались на губных трещинах. Из подбородка торчали иголки давней щетины. (Когда я последний раз брился?) Волосы были взлохмачены, кончики волос слиплись от пота. Растопыренными пальцами я попробовал придать прическе обтекаемую форму: прорвал склеенные кончики волос, которые стали похожи на жесткие прямые нитки. Я явно нуждался в услугах парикмахера. Последний раз я стригся два месяца назад на Васильевском острове. Меня стригла тучная молодая женщина. Она лихо щелкала ножницами и упрямо доказывала, что мне идет совсем другая прическа. Челку мне нужно выкрасить в белый цвет, из косых бакенбардов сделать прямые, а затылок выстричь почти под  “ноль”. Под нажимом ее пухлой руки я ворочался в кресле и следил, чтобы она не осуществила свои намерения. Она постригла меня сносно.
Ночью у меня начался жар. В ушах зазвенел горячий комнатный воздух. В три ночи - я это заметил по часам - мне стало совсем плохо. В ногах появилась дрожь. Впитавшая пот подушка была неприятно холодной. Я больше не мог привлекать подотчетные мысли и рабски повиновался галлюцинациям. Мне мерещилось, что я пришел в Некрополь к могиле Достоевского, усыпанной почерневшими тюльпанами. Над головой каркали вороны. Александро-Невская Лавра скрывалась за лесом древесных скелетов. Ноги вязли в сыром мартовском снегу, из которого каблуками вверх торчали ЕЕ лакированные туфельки. Она снимала их у входа в мою комнату и надевала потрепанные тапки. В кухню она ходила, звучно шаркая отполированными подошвами, - в этом она находила удовольствие. После чистой, всегда убранной квартиры родителей мой беспорядок был ей приятен. Ее умиляла моя выпуклая, ретивая кровать. Она сидела на ней, беззаботно качаясь, а я рассказывал, как в первые дни обводных  ночевок боролся с капризами тугих пружин, тиранивших матрас при моем малейшем движении. Со временем я создал нормальный кроватный рельеф, моя конструкция успешно прошла испытание на прочность. Спать и видеть сны я на ней научился. И привык лежать, маясь в поисках ушедшего сна, или бродить по комнате от окна к двери и обратно, или сидеть на полу, чтобы не думать ни о чем, лишь слышать ночное шипение канала. И он шипел напористо и неповторимо. Я слушал, как течет в нем черная вода, унося испражнения города, и смотрел, как лунный свет мутно плещется в мелких вихрящихся волнах. А перспектива прилегающих улиц уничтожена полностью - не работают фонари, - только иглы луны прокалывают ребра продавленных крыш и превращают крыши в каркасы. И стоят пустые дома, пряча во мраке обезображенные фасады, а во дворах, как в подземелье, тянет сыростью и плесенью, и луна упирает взгляд в глухие стены, и, отражаясь от бурого кирпича, сползает на землю, чтобы высветить горы помойного хлама -ночного пристанища крыс. В этих могильных дворах похоронено прошлое города, и нет в них намека на будущее, есть - глухое настоящее в своем незаметном, грузном накате: дни и ночи, зима и весна, лето и осень, годы... Вся жизнь...
Вот бы выйти на крышу в такую лунную, щемящую ночь и закричать изо всех сил - пусть душераздирающий крик ворвется в мертвую ночь над каналом. А после на вздутой кровати, в космическом сне, пусть засияют лиловые пространства небес, и пляжный рельефный песок, влекущий в сине-зеленые волны, ляжет под ЕЕ ноги и приведет ЕЕ в дом с видом на море и маяк.
(Замуж ее отдали родители. Она не сопротивлялась, хотя и говорила, что ее муж - абсолютно безынтересный человек. Она призналась в этом на вокзале, перед отъездом к нему. Я тащил ее дермантиновый чемодан, в котором лежала настольная лампа - родительский подарок молодоженам. Она не хотела уезжать из Пушкина, другого города она себе не желала).
Я пришел в себя под утро. Опустошенный и холодный, я валялся в кирпичном чреве Обводного и смотрел на влипшие в потолок узкие полосы серого света. Во дворе лаяла собака. Я пережил жуткую ночь, но новый день был мне безразличен, как и тысячам лиговских и обводных жильцов, лишенных крова и спавших в развалинах старых домов, на чердаках и в подвалах...
Впервые я увидел бездомного в аэропорту. Он лежал на скамье, подложив под голову свернутое пальто. Из кармана его штанов торчал краешек сухого кекса. Сон этого человека не прерывался, несмотря на громкие информационные сообщения - стальной женский голос - и вздрагивания скамьи, принимавшей новых ночных пассажиров. Я сидел напротив, ожидая свой рейс, и рассматривал худую фигуру крепко спавшего старика. В отличие от многих обводных бродяг он не был похож на алкоголика. Около шести утра он зашевелился и повернулся ко мне лицом. Убедившись в наступлении утра, он оттолкнулся от скамьи широкопалой рукой и зафиксировал тело в вертикальном положении. У него было грязное, измученное лицо, обросшее свалявшейся бородой. Шершавой, мозолистой ладонью он пригладил космы волос и зевнул, показав редкие коричневатые зубы. Из его желтых глаз выкатились мутные слезы и заблудились в спутанных зарослях бороды. Он достал затвердевший кекс и проворно ухватил его шаткими зубами. Окончив скудный завтрак, он поплелся к выходу, чтобы вернуться в аэропорт на ночлег. Вслед старику смотрели две сонные женщины и озадаченно перешептывались.
Выброшенные на улицу люди стали такой же достопримечательностью Петербурга, как Эрмитаж или Исаакиевский собор. “А как иначе? - говорил мне один американский студент. - В большой стране масштабы катастрофы должны быть большими”. - “Вспомни Петербург Достоевского,- дополняла его американская аспирантка. - Этот город всегда был полон бездомных и нищих. И еще разных чиновников. У нас такой город - Нью-Йорк. В любой стране должен быть город, который максимально концентрирует общенациональные проблемы. И это нормально”.

Фаина Карповна умерла четвертого марта, в Петербург я вернулся двенадцатого. Я позвонил ей за неделю до моего приезда. Вместо протяжного “а-лЈ-Ј" в трубке я услышал короткие гудки. Я мог бы прояснить ситуацию, если б перед отъездом записал телефон ее приятельницы - соседки, обычно знавшей о Фаине Карповне все, иногда больше, чем нужно. В Петербург я ехал в ожидании самого худшего. Мои опасения слабо ретушировались различными вариантами самообмана: она живет у одной из племянниц, она попала в больницу или просто отключила телефон. Отрезать меня от мира она собиралась каждый раз, когда ей надоедали поздние звонки моих знакомых. Однажды после того, как у меня переночевал один легкомысленный студент, она сняла трубку и громко сказала: ”Отключите телефон! Я отказываюсь от телефона!”
В почтовом ящике я нашел газету с телепрограммой на неделю, единственную газету , которую выписывали почти все жители подъезда. Входная дверь была закрыта на два оборота. В коридоре было темно и непривычно без резкого запаха, плывшего из кухни, когда Фаина Карповна жарила старое мясо на прогорклом маргарине. В квартире я был один. Окончательно я это понял, не увидев под вешалкой ее огромных тапок. Я толкнул дверь в комнату соседки и меня обдало пыльным желтоватым светом. В комнате не было никакой мебели, кроме старинного шкафа. В углах росли лишайники многолетней пыли. В стене, у которой она спала на маленьком диване, зияли четыре глубокие дыры от гвоздей, державших выцветший ковер. И не было нигде телефона. Я осмотрел тоскливо просторную комнату и все понял. Крупные дыры в стене мне напомнили, как друг ее покойного мужа вешал над ковром радио (подарок младшей племянницы). Эта новинка долго потом не давала покоя Фаине Карповне. Перед сном она переключала каналы приемника, наслаждаясь щелканьем больше, чем музыкой из ночного эфира. Вcю ночь в мою комнату проникали задорные дискотечные ритмы, усыплявшие ее квелое сознание. Иногда я слышал, как она бормотала что-то невнятное в унисон новостям или прогнозу погоды и забывалась тяжелым шипящим сном. Радио продолжало работать. Глухо звеня, из динамика вываливались аккорды шальной музыки для полуночников.
Все, что осталось от моей соседки - это ветхий, похожий на тряпку фартук. В нем она суетилась на кухне, об него вытирала жирные страшные руки, в нем подметала пол, вздымая жестким веником мшистую пыль. После ее уборок в квартире чище не становилось. У нее было слабое зрение, и это ей очень мешало. Два раза зимой она разбивала очки, а однажды на Разъезжей ее сбила машина. После этого происшествия Фаина Карповна стала жаловаться на боли в плече.
Я поставил чайник и сел на подоконник. В кухне осталась только моя посуда. Ободранный шкаф был пуст, внутри на прогнутых полках лежали хлебные крошки. На шкафу стояла коробка из-под итальянской вермишели. После гуманитарных обедов она приносила домой то, что ей давали помимо основной еды: суповые концентраты, датское сухое молоко, немецкий шоколад, крекеры и что-то еще в разноцветных упаковках, значение чего она разобрать не могла и что не могла приготовить.
Я сидел над Обводным каналом. Мой взгляд перескакивал с бледно-зеленых стен, испещренных мушиным пометом, на кустистую паутину в углах, с паутины на газовую задымленную колонку (Фаина Карповна называла ее водогрей), с колонки на пыхтящий Обводный канал. Она всегда что-то вы- сматирвала в окне, когда рассказывала о своем “походе” в город. Осенью в нетопленной квартире она надевала шапку, пальто и сапоги. В таком виде она бегала из кухни в комнату и на ходу повторяла несбыточные прогнозы синоптиков. Вечером в теплой одежде она пила горячий чай с белым хлебом, обмазанным повидлом (она говорила повидлой), смотрела южноамериканский сериал и поругивала городских начальников за наплевательское отношение к горожанам. Ее приятельница-соседка заглядывала к ней после фильма и, кутаясь в пуховый платок, сообщала, что вот-вот должны дать тепло, так как по ее сведениям аварию почти устранили и в доме напротив люди приходят в себя.
Я допил чай и пошел к соседке. Кнопку звонка я нажал три раза - так было условлено между нею и Фаиной Карповной. Валентина Андреевна открыла тугую дверь и впустила меня в коридор, пахший нафталином и тем, чем пахнут питерские коммуналки. Выглядела она плохо. В комнатном полумраке на ее опухшем в складках лице не было видно глаз. Вместо них чернели глубокие впадины. Тяжело дыша (у нее была высокая температура), она сказала, что Фаина Карповна умерла в больнице и назвала дату ее смерти. В больницу ее положили из-за острых болей в желудке, она пролежала там три дня и умерла. Племянницы разделили и развезли ее вещи по своим квартирам. Кухонный шкаф решили оставить знакомой с четвертого этажа и отдали ей ключ от комнаты Фаины Карповны. (Ключ от входной двери был только у меня). В мае, перед началом дачного сезона, эта пожилая женщина стала наведываться ко мне среди недели и складывать в пустую комнату всевозможный древесный хлам и драную одежду для ношения на даче. Кое-какое тряпье (нейлоновые куртки, спортивные штаны, рваные кеды) она забирала с собой. В июне ее преддачная активность достигла пика: она начала звонить мне по вечерам, чтобы завтра во столько-то я побыл дома, так как ее дочь привезет мужа, и тот вынесет деревяшки и заберет шкаф. Но по каким-то причинам (муж оказался ленивым?) вынос шкафа откладывался. В субботу, в двенадцать часов ночи, она позвонила мне снова и раздраженно пожаловалась, что два часа назад она не застала меня дома, а между прочим, муж ее дочери раздобыл назавтра машину: везти шкаф на дачу. Мне пришлось пожертвовать ключом от входной двери, чтобы не присутствовать на трудовом воскреснике. Я ушел в город и вечером обнаружил себя на Крестовском острове. На следующий день в почтовом ящике я нашел приглашение на выборы в какие-то органы власти, адресованное гражданке Лаврентьевой Ф.К.

- Кого это приглашают на выборы? Твою соседку? - спросила моя новая знакомая и повертела в детских руках мятую бумажку. Ларисе было семнадцать лет. Она зашла ко мне за сборником статей Бердяева. Серьезные книги она читала регулярно. Бердяев ей нужен был для подготовки реферата.
- Эта бумажка уже не нужна. Зря я ее не выбросил. - Я положил на стол “Кризис искусства” и “Философию неравенства”. - На выборы никто не пойдет. Моей соседки больше нет.
С Ларисой я познакомился в филармонии. Это было в ту пору, когда я начал шастать по концертным залам и театрам. Я делал это не из любви к музыке и драматургии, мне не хотелось сидеть дома по вечерам и не хотелось идти к тем, у кого  мне неизбежно предстояло заночевать и утром возвращаться усталым и прокуренным. В филармонию я ходил слушать орган и реже - симфонические оркестры. Для выходов на люди у меня был коричневый клетчатый пиджак. В нем и в синих вельветовых брюках я пришел на концерт какого-то московского органиста. В боковом ряду, спрятавшись за детские головы, я беззаботно задремал под колыбельную Баха. Ни шепот за спиной, ни аплодисменты не повлияли на мое задумчивое состояние - из самоуглубления меня вывела полная круглолицая девушка. Она потрепала меня за плечо и посоветовала проснуться. После концерта я проводил Ларису домой аж на проспект Ветеранов. Мы разговорились в метро, и я выяснил, что Лариса прекрасно знает французскую литературу XIX века и обожает импрессионистов, особенно Сислея. Сам я в то время уже перешагнул в XX век и был увлечен паутинообразной стряпней Поллока(4) и волшебными мирами Михнова-Войтенко(5).
Лариса готовилась к поступлению в университет. Она вы- спрашивала, как лучше вести себя на вступительных экзаменах и что ей делать, если в университет она не поступит. Я воздерживался от советов, во всем ссылаясь на волю случая. Это ее мало утешало. Перед вступительными экзаменами она впала в пессимизм, и я всеми силами пытался отвлечь ее от драматических мыслей. На своем примере я доказывал ей, что университетские годы не самые лучшие в жизни.
Она закончила школу с золотой медалью. Распоряжением мэра ее в числе прочих “медалистов” наградили пятидневной поездкой в Европу. Ей досталась Италия. Из Милана она вернулась веселой и полной радужных впечатлений. Ее потрясли картины Моранди, архитектура, погода и итальянская кухня. Выезд в Европу благотворно подействовал на ее психологическое состояние. Она увереннее заговорила о своем будущем.
В университет Лариса не поступила. Последний раз я видел ее в Русском музее, в корпусе Бенуа. Она сказала, что преподает английский язык (?!) в каком-то морском училище.

(4) - Джексон Поллок - американский художник-абстракционист, один из лидеров направления action painting.
(5) - Евгений Михнов-Войтенко (1932-1988) - петербургский   художник-абстракционист.