Обходчик путей. Глава седьмая

 От встречи Нового года у меня остались тягостные впечатления. И самое сильное - это столкновение в дверях туалета с напудренной женщиной, проложившей намоченными ногами дорожку следов из коридора в комнату. Хозяйку празднества я знал тогда недостаточно хорошо. “Я люблю гостей, - сказала она мне наутро, - но после них остается много мусора.”
Свету я встретил в Эрмитаже на выставке картин Бернара Бюффе. Она стояла перед огромным холстом из серии “Птицы”. С картины совиным взглядом смотрело хищное двукрылое существо, а рядом, раскинув ноги, лежала тощая угловатая женщина. “Весьма конъюнктурно”, - сказала Света после долгих раздумий. “Возможно”, - проронил я, не подумав. “А что вы скажете об этой женщине?” - спросила Света, не отводя глаз от картины. Я сказал, что манера ее исполнения меня совершенно не трогает. “Э, нет, - возразила Света, - она написана очень забавно и, главное - удачно расположена. Куда вы, кстати, сейчас идете?”
Мы пошли в Александровский сад. Так с разногласия у нас началось что-то вроде дружеских отношений, в которых взаимопонимание было большой редкостью. Доходило до того, что на набережной, у главного университетского корпуса, мы делали вид, что не замечаем друг друга. Однако всегда наступало примирение, и начиналось оно с того, что мы разбирали на части наши упрямые характеры. “Для тебя не существует мнения другого человека, - спокойно, без эмоций говорила Света, - ты важен сам для себя. Ты - пишущий эгоцентрик.” Подобные замечания она любила высказывать в домашней обстановке за чашкой ароматного кофе. После долгого помешивания она обязательно обсасывала ложечку.
Мы часто встречались по вечерам. Мне нравилось, что она звонила мне неожиданно и второпях приглашала на концерт, до которого оставалось минут тридцать - сорок. Я бросал все дела, быстро надевал парадный пиджак и выбегал на Лиговский, помня про нечищенные ботинки. Я мчался в метро, толком не зная, на какой концерт приглашен. На подступах к филармонии я знакомился с концертной программой и допускал, что не каждый соглашался с ней слушать еврейские народные песни. На концертах Света была очень серьезна. Мимикой она отмечала достоинства или недостатки музыкантов и вокалистов. Но аплодировала она всегда. И если я сидел, засунув руки в карманы, она искоса посматривала на меня, упрекая в зрительском эгоизме. После концертов Света быстро приходила в себя и становилась разговорчивой. Увлеченная какой-нибудь темой, она могла невзначай коснуться рукой моего плеча или задеть мою щеку волосами. Это был ее стиль общения. За полгода учебы в лондонском университете Света доработала свой образ. Однажды она пришла ко мне в бордовом пиджаке и в широких бордовых брюках. Она сняла туфли на пробковой платформе, влезла в драные тапки и прошла в комнату с сумочкой-чемоданчиком, при виде которой мне чуть не стало плохо. Она заявила, что после поездки в Англию у нее появилось много идей, в частности, она захотела открыть свою лингвистическую школу. Я засомневался в скорой реализации этого проекта и был обвинен в пессимизме и обводной провинциальности. Впервые я услышал нарекания в адрес моей замкнутой жизни. Я молча сносил ее издевки и ловил себя на мысли, что мне хочется ее поцеловать. Она не была красивой, скорее - обыкновенной. Она предпочитала мальчишеские стрижки, имевшие в разное время несколько вариаций. То она оголяла себе затылок, то оставляла на нем мелкую поросль, то придумывала слипшиеся, сосульчатые бакенбарды, то стриглась бобриком, отчего ее торчащие волосы казались мокрыми. Из Англии она вернулась с двухцветной головой: затылок светло-желтый, цвет морского песка, все остальное - цвет какао. В ее маленьком ухе возникли три металлические сережки. Она стала исповедовать деловой стиль одежды. На ней появились объемные пиджаки, висящие как на манекене, расклешенные брюки, тупоносые туфли. В обстановке обводной коммуналки ее отточенный, надушенный облик шокировал аккуратностью. Мою нелюбовь к пиджакам и галстукам Света объясняла моим неопределенным положением в обществе, не требовавшим, по ее выражению, репрезентативности. “Это у тебя возрастное, - говорила она, скептически осматривая мой затасканный гардероб, - альтернативный стиль хорош до определенного момента. Так в искусстве: сначала - баловство, авангард, а потом создаются произведения.” Если это сравнение я оставил незамеченным, то молчать, выслушивая упреки в педантизме, несвойственном, по ее мнению, художникам, я уже не мог. Педантом я был потому, что мой письменный стол, видите ли, своей неза- громожденностью не отвечал ее представлениям о свободе творчества. Идеальным художником Света считала человека модного, немного расхлябанного, общительного, подвижного, курящего хорошие сигареты, внимающего женским советам и, главное, отдающего себя бесприкословно и целиком порывам души. В ее теории это и было выражением внутренней свободы. Света полагала, что художник не должен преодолевать себя, а должен исполнять все прихоти души и тела ради самопознания. Способен на это только внутренне свободный человек. Я почти уверен, что этих мыслей она набралась из романов Лимонова. Забыв о любви к Гессе и Набокову, она долго восхищалась “сверхактивностью” и наступательностью лимоновского героя. А сам автор приятно удивил ее выступлениями в коммунистической прессе и участием в беспорядках на улицах Москвы. Я пытался разрушить ее теорию, ставя в пример художника, вознамерившегося убить человека, а после всем рассказать, как он это делал и что при этом испытывал. “В этом случае он виновен перед законом, перед Богом, перед кем угодно, но только не перед нами, - парировала Света. - Если он готов принять адские муки ради выражения истины, добытой преступным путем, ради поисков и заблуждений, пусть только описанных гениально, не наше дело винить его в преступлении. Наше дело - прочесть и сказать: это гениальная правда или гениальная фальшивка!” Таким образом, в ее теории не находилось места бездарным художникам-убийцам. Людей, чей криминальный дар превышал художественный, Света без сожаления отправляла в тюрьму, при этом добавляла, что заключение - еще один метод самопознания, которого лишены многие художники на свободе. Это уже подмывало фундамент ее теории. В таком случае художник, распираемый порывами внутренней свободы, может развить свои таланты только в неполноценном обществе - там легче угодить за решетку. И для этого не надо убивать и насиловать.
Мое творчество, с точки зрения Светы, по своей природе было глубоко несвободным. “Тебе не хватает мощной идеи,- рассуждала Света за сигаретой. - Ты описываешь, но не создаешь. В твоих рассказах много лирики и совсем нет философии. Ты пытаешься размышлять через описание своих состояний. Возможно, через это ты придешь к философской лиричности, но вряд ли это современно.”
Чтобы подхватить стержневую идею Света предлагала мне совершить серьезный поступок. Наиболее простым выходом она считала изменение места жительства. Оказывается, Обводный канал был непригоден для творческой мастерской, по его загаженным набережным не бродили-де призраки фундаментальных идей. “Энергетика этого места чрезвычайно низка, - уверяла меня Света, стоя у кухонного окна, за которым шумели машины. - В названии “Обводный канал” есть что-то побочное, вспомогательное. Изначально его задумывали обслуживающей артерией города. Поэтому и живут здесь заземленные люди. Тебе нужно передвинуться поближе к историческому центру или вообще уехать из города на год-два”. По возвращении из Лондона Света была убеждена, что мне срочно нужно ехать на Запад. “Только там существует нормальная атмосфера для творения. Бедность там не унизительное состояние, а богатство - не оголтелая роскошь. От этого искусство и литература там феномен не общественный, а личный, внутренний. Они причина самих себя и интересует их только собственная история, настоящее и свое будущее.”
Я не возражал ей. После лондонского семестра любой контрдовод Света расценивала как умышленную конфронтацию. Однажды я перестал слушать ее рассуждения о литературе и рассказы об Англии, я делал вид, что согласен со всеми ее мыслями и замечаниями в свой адрес. Сначала это ей нравилось - не каждый может так просто предоставить возможность расправляться со своим миром. Но вдруг мое безразличие стало ее раздражать. “Почему ты молчишь?! Скажи хотя бы, что я не права!” - возмущалась Света. “Извини, я тебя не слушал. Я думал о своем,” - сказал я ей честно. И она не обиделась. После этого случая мы даже стали чаще встречаться. Если бы не очередное потепление в наших отношениях, я бы вряд ли пошел на день рождения ее подруги. Я не люблю ходить туда, где никого не знаю.
На приглашение Лены откликнулись ухоженные студенты и молодые работники коммерческих фирм. Было много цветов и вина. Преобладали пиджаки в мелкую клетку и короткие юбки. В укромных точках квартиры курили Marlboro и Camel. Велись беседы о роскошных поездках в Европу, дорогих покупках и престижной работе. Минут сорок длился разговор о принцессе Диане и мужиковатом, по мнению собравшихся, принце Чарльзе. Света охотно рассказывала об интригах британского королевского дома, отвечала на вопросы о национальном характере англичан. Ее ответы устраивали разгулявшихся гостей до тех пор, пока расчесанный на пробор студент восточного факультета вежливо не поинтересовался: а есть ли разница в определениях “британский” и “английский”? В период распада тоталитарных государств большинство считало, что определение “британский” неприменимо к государствам, граничащим с Англией. “Я разговаривала с одним ирландским журналистом, - вступила в спор Лена, -так вот, он за то, чтобы по отношению к Ирландии сначала употреблялось определение “ирландский”, а потом уже “британский”, если оно вообще подходит к Ирландии. Англичане и ирландцы - два разных народа!”
“Не уверена, - возражала Света, - исторически они, может, и разные. Но современность у них единая. В Европе скоро не будет деления государств по национальному и языковому признаку. Уже сейчас почти нет разницы, например, между немцем и голландцем, между итальянцем и испанцем. Мир достиг глубокой интеграции. Языковой барьер в межнациональной культуре, а тем более - истории, интересует разве только специалистов и туристов. Поэтому, если экономически оправдан протекторат Англии над Ирландией, значит, это нормально, так и должно быть. И, кстати, многие ирландцы за это”.
“Однако Ирландская Народная Армия против”, - не унималась Лена.
“Во-первых, терроризм не метод решения конфликтов, - быстро нашлась Света, - а во-вторых, армия, как бы она не называлась, не выражает интересов всего народа. В ирланд- ской армии хватает преступников, религиозных фанатиков и просто желающих заработать на раздувании национальной вражды.”
Этот спор утих почти в полночь. Каждый из спорящих остался при своем мнении и, кажется, не испытывал неприязни к оппоненту. Все тот же студент-восточник (случайный разжигатель спора) вспомнил про Лену и предложил в последний раз выпить за ее здоровье. На улице наша пестрая группа разошлась в разных направлениях. Кое-кто уехал на машинах, забыв картинно проститься с теми, кто заспешил в метро. В вагоне расслабленная Света то и дело роняла голову на мое плечо. После трех попыток вернуть себя в вертикальное положение она привалилась ко мне окончательно. Волосы ее приятно пахли. В столь быстром ее успокоении были виноваты фруктовые ликеры, которых на дне рождения было пять разновидностей. В своем нормальном деловом состоянии Света удостаивала меня скользящими прикосновениями лишь в случаях демонстрации каких-либо примеров. Так она дотронулась губами до моего носа, чтобы я почувствовал клубничный запах ее бесцветной помады, купленной в Англии. А однажды она провела ладонью по моим ягодицам, утверждая, что с такой комплекцией мне нечего бояться появления лишнего веса. Все эти демонстрационные прикосновения не трогали меня совершенно - я знал, что потребности любить Света не испытывала. Она нуждалась в человеке, подвластном ее нравоучительным воздействиям. После приезда из Англии дружеских разговоров за бутылочкой ей стало не хватать. Ей понадобились серьезные назидательные беседы, переходящие в жестокие споры. В них она начисто разбила своих друзей и подруг. Ее знакомые оказались людьми мелкого калибра: без глубоких идей, без знания языков, без желания слушать ее советы. Обеспеченное мещанство Свету не устраивало. Деньги для нее имели чисто деловое значение. Она бредила идеей открытия собственной лингвистической школы. Соответствующий деловой и преподавательский опыт были получены в Англии, где Света находится и поныне. Она преподает русский язык в одной из лондонских школ.
В ночном метро я лишний раз убедился в том, как сильно я к ней привязан, к ней, избравшей меня предметом своей интенсивной критики. Я был, может, единственным человеком, не расставшимся с ней из-за ее напористого, доработанного в Англии характера. При этом я испытывал к Свете чувство, стоящее между дружбой и любовью. Иногда оно выражалось в достаточно резкой необходимости присутствия рядом с ней. В этом чувстве не было физического влечения. Ее физиология была мне чужда, как, впрочем, и моя - ей. Мне не нравилось ее бледное, как будто малокровное лицо. К тому же она пользовалась бесцветной помадой, что в применении к ее бесцветным губам было абсолютно неверно. До лондонского периода жизни Света красилась обычной помадой, преимущественно темных цветов. Отпечатки напомаженных губ она оставляла на чашках из-под кофе, выпитого у меня на Обводном. После ее ухода эти жирные метки напоминали мне о близком присутствии женщины.
... Я проводил Свету до подъезда. Уставшая от людей и ликеров, она молчала всю дорогу. В фойе метро, заметив, что ночь была очень светлой (стоял июль), она неожиданно сказала: “А хорошо сейчас в Летнем саду!” За время нашего знакомства это было ее единственное лирическое отступление.
Из Англии я получил от Светы три письма, написанные в официально-деловом стиле. В конце второго письма она признается, что ей легче писать по-английски, но пишет она по-русски, дабы, цитирую, “вести разговор на равных”. (Мой английский она критиковала беспощадно). По трем письмам у меня сложилось слабое представление о ее британской жизни. Судя по сообщениям о нехватке свободного времени, она трудится там с утра до вечера и получает удовольствие от работы, но, главным образом - от быстрого ритма столичной жизни. Ее новым увлечением стало кино. Она познакомилась с молодым режиссером, предложившим ей роль в короткометражном фильме. Не исключено, что мечту об открытии лингвистической школы в ней вытеснила мысль о карьере киноактрисы.
В моей комнате Света оставила две вещи. Она забыла какой-то роман Лимонова с карандашными пометками на полях и шелковый шарф, который при переезде с Обводного канала я оставил на вешалке.