Обходчик путей. Глава десятая

 В Берлин я приехал из Гамбурга. У меня было несколько свободных дней, и я решил навестить свою знакомую, с которой встретился все в том же городе К.
Беттина закончила берлинский университет и готовилась работать в школе. В городе К. она была на практике, полгода она преподавала немецкий язык детям из семей российских немцев, переселившихся поближе к мифической родине. Впервые мы увиделись в обшарпанном ресторане, куда забрели в поисках теплого места. Нас было четверо - Беттина, моя знакомая по первым годам безуспешной учебы в университете города К., мой дальний знакомый немец и я. Все мы замерзли (был ноябрь) и пили бестолковое вино, сидя на балконе второго этажа. Под нами выплясывали тучные женщины и пьяные мужчины. Несыгранный ансамбль изливал ностальгические шлягеры ушедшего лета. Под эти песенки поддавший тип, представившийся обработчиком янтаря из Клайпеды, трижды приглашал танцевать мою бывшую сокурсницу.
С Беттиной я виделся по выходным вплоть до ее отъезда. В январе в двадцатиградусный мороз нас занесло на море. Светило ярчайшее солнце, и небо было по-летнему голубым. Балтийское море лежало во льдах, в редких ледяных разломах билась вода. Кроме нас на промерзшем берегу не было ни души. По обледенелой лестнице, больше похожей на горку для любителей острых ощущений, мы поднялись в город и вступили в заглохшую, бессмысленную жизнь курорта. По белым ухабистым улицам молча прогуливались межсезонные курортники. Густой парок отбрасывали голодные собаки. И ослепительно блестело раскаленное солнце, не доставая мерзлой земли.
В феврале Беттина уехала. Мы договорились встретиться в Берлине.

В фойе вокзала Зоологише Гартен(15) я купил путеводитель по Берлину и зашел в кофейню. За увешанным цветами стеклом бурлила вокзальная жизнь. У единственного монетного телефона (остальные работали по карточкам) толпились приезжие. Медленно приближаясь к цели, они двигали по полу свои толстые чемоданы и сумки. Позже в эту очередь попал и я. Мне нужно было позвонить Беттине.
В газетном магазине у стеллажей крутились посланцы “третьего мира”. Не имея возможности покупать газеты, они жадно читали их тут же, на месте, что было запрещено. Об этом им напоминали работники магазина, в недавнем прошлом мало  отличавшиеся от таких же неустроенных переселенцев.
В вокзальном туалете меня удивила картонная табличка, на которой мелким женским почерком было написано             Pi-Pi и следовала цена - 50 пфеннигов. Более трудоемкая процедура стоила в два раза дороже. Некоторые хитрые гости Берлина экономили на этой разнице. При мне молодой поджарый африканец, заплативший 50 пфеннигов, был пойман пожилой работницей туалета при попытке занять стульчак унитаза. Несмотря на очевидность его намерений, он пытался доказать, что его физиологические потребности были минимальны. Исполнительная фрау не хотела слушать его бредовые объяснения на отвратительном немецком и выдворила вруна из туалета.
... Я встретил Беттину в Шарлоттенбурге. Вечером она пригласила меня на прогулку. После миниатюрных Бонна и Майнца берлинские улицы поражали широтой, было на них по-столичному раздольно. Все говорило за то, что изначально столица было здесь. Поздним вечером в архитектурном убранстве города я не видел его истории, я говорил о схожести некоторых районов с Петербургом, останавливался у каждого памятника, чтобы узнать имена бронзовых людей, рассуждал о набережных Шпрее... На следующий день мы поехали в центр. Глядя на многочисленные заплатки на Бранденбургских воротах и Рейхстаге, я вспоминал сколы на колоннаде Исаакиев- ского собора, и сквозь завалы времени горькой явью становились раскаты последней, самой страшной войны.
За Рейхстагом, в торговом палаточном городке, суетливые юноши продавали армейскую атрибутику времен “холодной войны”. По дешевке здесь можно было купить форму Народной армии ГДР и вооруженных сил Советского Союза. Среди погонов, кокард, знаков отличия на лотках лежали советские ордена и медали времен второй мировой войны. В изобилии были представлены уродливые краснощекие матрешки. В рекламных целях русские торговцы старательно выговаривали немецкие слова, поднятые со дна далекого школьного детства. Мило улыбаясь, они продавали ордена и медали своих дедов и отцов. Для икон и предметов старины они подыскали тихие антикварные магазины и нагло возмущались тем, что мировой спрос на русское искусство заметно упал.
У Бранденбургских ворот меня ждала Беттина. Она стояла в окружении французских туристов, которые  со всех сторон фотографировали ворота. Пожилой мужчина навел видеокамеру на маршрутный автобус, который въезжал через ворота в восточную часть города - то был красноречивый символ единой столицы. На Потсдамер Платц мы сели в подземку. Через двадцать минут мы оказались в неприметном районе на востоке Берлина. В Пренцлауэр Берг мы зашли в кафе “Пастернак”. Его посетители отличались от завсегдатаев мещанских шарлоттенбургских пивных. В “Пастернаке” собирались молодые представители творческой интеллигенции. Атмосфера кафе была чересчур спокойной. Доминировали беседы за пивом, помятые пиджаки (кое у кого с невысохшей краской на рукавах), шарфы, береты, чепчики, браслеты... Кое-кто пребывал в потусторонних раздумьях, а кто-то в блаженном сне путал стол с подушкой.
На стенах кафе я встретил фотопортреты русских поэтов и писателей. После революции Берлин на несколько лет стал духовным центром русской эмиграции. Сюда приезжали все, кого я видел на фотографиях: Цветаева, Ахматова, Булгаков, Пастернак. Ни в одном петербургском кафе я не сталкивался с такой простой и ясной памятью о временах расцвета русской культуры. В питерских кафе и забегаловках царствуют рекламные наклейки американской жвачки, а на улицах, к слову, процветает навязчивая реклама американских сигарет.
На следующий день мы попали на фестиваль шумовой поэзии. Был последний день фестиваля, гала-концерт. В фойе дворца, имевшего не так давно какое-то отношение к творчеству восточноберлинской молодежи, сновали молодые импозантные раритеты берлинского стиля. На некоторых головах меня умиляли шапочки, похожие на тюбетейки. Полно было всевозможных рюкзаков, ботинок на устрашающе высоких платформах, хомутов на шеях, веревок, заклепок, браслетов на запястьях и щиколотках, сережек и клипсов в ушах и в носах, и почти не было ненавистной мне помады и напудренных непробиваемых лиц. Вся эта толпа хаотично двигалась, приложившись к пиву, отливала под люстрами цветами зарождающейся весны и усиленно общалась, при этом всхлипывала, притопывала, подпирала стены, на которых болтались обрывки монументальной картины художника-баталиста, изобразившего бой немецких и русских солдат.
Первым на сцене появился веселый уроженец африканского континента. Он вышел в зеленом, расшитом блестками балахоне, широко улыбнулся, показав белоснежные зубы, и поздоровался: “Hallo, ladies and people!” Зал ответил взрывом дружного смеха и свистом, совпавшим с началом выступления первого шумовика. Сильными кулаками он застучал по выпуклой груди, имитируя барабанный бой. Не прекращая бить в грудной кожух, он перешел к ротовым звукам и затопал ногами. Он чмокал губами, прихаркивал, охал, по-хамелеоньи вытягивал язык, будто хотел лизнуть микрофон. Наконец, он выкатил глаза и начал грузно, по-бычьи дышать, продолжая лупить в “барабан”, отхаркиваться и топать ногами. Его шумовой оркестр то смолкал, то стремительно набирал утраченный ритм. В коротких паузах между номерами зал впадал в крикливый экстаз, растворявшийся в экспрессивных накатах новых разнотембровых звуков. “Барабанщик” заставлял звучать каждую часть своего тела, демонстративно выпячивая утробные физиологические шумы организма. Постепенно он стал единым разнородным звуком, в котором угадывались тонкие просвисты воздушных потоков (партия носа), слоистое глухое эхо тамтама (партия груди), стрекотание сытых кузнечиков (партия рта). Выбив себя основательно, темнокожий шумовик низко раскланялся и удалился, шурша складками переливчатого балахона. На смену ему выплыла высокая мужеподобная женщина. Она  была в простой белой блузке с жилетом, юбка ее волочилась по полу. Работала она исключительно голосом. Манера ее выступления была жесткой и наступательной. Местами ее голос саднил слух. Ее программа была насыщена животно-индустриальными звуками. В своих мазохистских голосовых мучениях она заставляла распознавать хищное жужжание приближающейся к зубу бор-машины, на смену которому летел мерзковатый свист трущихся частей в ржавом станке, уступавший место скрипучему торможению товарного состава по велению стоп-крана. Все ее выступление мне чудилось, что я царапаю плотный лист бумаги длинными ногтями.
В финале концерта дородный бородатый американец вывел на сцену хор, составленный из участников фестиваля. Интернациональный хор начал с энергичной импровизации. Экспромт отдельных личностей, бравших на себя бремя первого голоса, одобрялся дирижером-американцем. На фоне эгоистических выпадов отдельных смельчаков второстепенные голоса пытались поддерживать гармоничное равновесие внутри хора. К концу выступления импровизации на свободную тему привели к всеобщему шумовому психозу. Установить авторство некоторых выкриков стало невозможно. В размаянной волнообразной толпе наиболее артистичным выглядел лысоватый молодой человек в висячей футболке и спортивных штанах. Его худое, гибкое тело периодически вздрагивало, и голова одурманенно запрокидывалась. Он активно размахивал согнутыми в локтях руками. Мне он напоминал мастера спортивной ходьбы, совершающего на месте свою тяжелую потливую работу.
В последние мгновения фестиваля я выпустил из внимания грандиозный разгул сценической какофонии. Я почему-то представил, что сейчас мы выйдем в берлинскую ночь и вдвоем пойдем по темным уснувшим улицам, и нам не о чем будет говорить.
Ночь выдалась удивительно тихой, прохладной. Молодые почитатели голосовых выкрутасов, звеня амулетами, расходились по ближним пивным.
... Поздний поезд собрал зевающих гуляк и нехотя углубился в подземные артерии города. Сидения в вагоне стояли не поперек, а вдоль бортов, как в питерских вагонах метро. В черном глянцевитом окне я видел отражение Беттины. Она смотрела прямо на меня с зеркального вагонного экрана и рядом с ней сидело мое шаткое расплывчатое отражение. Вдруг я проговорился: я сказал Беттине, что вижу ее прямо перед собой, в окне напротив. Она подтолкнула меня плечом, что позволило ей взглянуть в зеркальное окно из моего положения. На миг я выпал из двойного портрета - поезд затормозил у новой станции, - а когда вернулся в “рамку”, услышал от Беттины то, о чем вот так просто сейчас сказать не могу, но было это глубоколичным и, может, самым главным за годы моей Обводной безвылазной жизни. В последнее время по ночам я привык возвращаться в квартиру, где в первобытном сне маялась моя соседка-старушка. Я так давно не оставался у кого-то еще...
(Однажды я вернулся домой в первом часу ночи и не смог попасть в квартиру - дверь была закрыта на цепочку. Я вынужден был держать палец на вздрагивающей кнопке звонка, пока в коридоре не послышались сонные шаги соседки. Наутро Фаина Карповна прекратила со мной разговаривать. Вечером мы встретились на кухне. Я мыл посуду, а она собирала со стола мелкий сор. Она опускала облизанный палец на стол, и к пальцу прилипали хлебные крошки, чаинки, зернышки риса... Через день она отошла, и мы повели традиционные кухонные разговоры, а вскоре я уехал в небезызвестный город К. Вернулся я в пустую квартиру.)
В столь поздний час, в самый неподходящий момент, между мной и моим питерским прошлым возникла никчемная связь, и я был бессилен перед нашествием свежих обводных картин, пролезших в берлинский фрагмент моих приключений. Но, господи, мог ли забыть я глыбообразные лиговские дома и пасмурный запах Обводного канала? Мог ли уничтожить в памяти скорбные лица петербургских прохожих, собранные в единый горестный лик? Мог ли не вспомнить сырые захламленные дворы, в которых не хватает света и пахнет прелым гнилостным мусором?
В Шарлоттенбург мы приехали глубоко за полночь. В пивных горел приглушонный свет, у густо задымленных дверей покрикивали разновозрастные горожане, покрикивали и покуривали. В узких проулках было темно и нелюдимо. Караваны оставленных на ночь машин тянулись вдоль тротуаров, как брошенные, ненужные игрушки.
Через день я должен был вернуться в Гамбург. Перед отъездом мы побывали в цитадели Шпандау на выставке    скульптуры и графики Сальвадора Дали. В выходной день посмотреть на “оскульптуренные” идеи сюрреализма пришли сотни и сотни берлинцев. В очереди мы стояли не только за входными билетами. Доступ к самим скульптурам в тесных, сводчатых залах крепости был затруднен из-за повсеместной скученности любопытных зрителей. После осмотра трех залов выставка мне наскучила - стилистически и идейно скульптуры Дали ничем не отличалась от его живописи. Начиная с пятого зала, я стал изучать внутреннее строение крепости. Незаметно мы очутились на башне цитадели и, там, нас настиг настоящий берлинский дождь. Разыгрался ветер. Мы не взяли зонтов и, засунув руки в карманы, покорно мокли в своих нейлоновых куртках. Перед нами, убегая вдаль, хорошо просматривался Берлин. Серо-лиловые клочья низкого тумана постепенно захватывали дома и целые районы. К центру города уплывало от нас хмурое небо, унося с собой черные точки встревоженных птиц. Во дворе цитадели мокли скульптуры Дали - два женских тела , - мокли засуетившиеся посетители выставки, мок трехмиллионный Берлин.
Утром, в день моего отъезда погода не изменилась. Дождь лил не переставая. Однако до вокзала я доехал почти сухим. Я уезжал один -проводы всегда меня тяготили, к тому же болтаться по вокзалам я привык в одиночку. В вокзальном бистро я выпил кофе с шоколадным пирожным, потом, впрочем, бесцельно зашел в газетный киоск, где прочел несколько заголовков в свежих газетах. До отправления кильского поезда оставалось минут пять, когда я неожиданно сильно почувствовал, что покидаю близкого мне человека, и что мой следующий приезд в Берлин будет не скор и, возможно, сопряжен с выездными проблемами. Собственный опыт убедил меня в том, что получение визы иногда стоит нервов и времени.
Перед этой поездкой мой паспорт был утерян в визовом отделении германского консульства в Санкт-Петербурге. Это случилось после того, как мне позвонили из консульства и любезно пригласили забрать готовый паспорт. После тщательных поисков документа бюрократичный работник визового отделения заявил мне, что паспорт, скорее всего, потерял я, так как в консульстве никогда ничего не теряется. Не имея времени вести со мной долгие разговоры, он попросил меня поискать паспорт дома и если я его не найду, то будет считаться, что в пропаже паспорта виноват я сам, и тогда единственный выход - завести новый. На следующий день я поплелся в консульство в скверном настроении. Я с трудом сдерживал злобу - свершалась страшная несправедливость. “Не нашли?” - беззаботно спросил меня все тот же мужчина и, услышав “нет”, надолго исчез за дверью соседнего отдела. Несколько раз он появлялся у окна с озабоченным видом и снова удалялся. В конце концов он вышел из комнаты с моим паспортом, который я узнал еще издалека. От имени консульства повеселевший служащий принес мне извинения, и паспорт с визой я получил с опозданием на два дня.
... Поезд долго выезжал из Берлина. Я сидел “во втором классе”, в вагоне для курящих. Напротив меня дед с морской бородкой долго раскуривал трубку. Когда он блаженно запыхтел, в купе стало теплее. Берлин откатывался, прячась в дожде.

15 -  Зоологише Гартен - главный вокзал Западного Берлина.