Обходчик путей. Глава одиннадцатая

 В марте 199... г. инспектор прибыл в Майнц. Зная мою предрасположенность к проживанию на городских окраинах, он поселился в моей комнате в Хехтсхайме - фермерском пригороде Майнца. Я жил в старом семейном доме на третьем этаже в комнате мансардного типа. Кроме меня, за дверьми второго и третьего этажей обитали личности разных национальностей, преимущественно восточноевропейских. Об их задверном существовании я догадывался по плетеным корзинам, в которых у их комнат с вечера остывали завтраки. Лежавший в корзинах сыр оказывал благотворное влияние на аппетиты домовых мышей, но не прибавлял им решительности - до человеческих “лакомств” они не дотрагивались. Одна из мышей, навещавшая меня по вечерам, отваживалась на нервозные перебежки вдоль комнаты. Эти ее необдуманные маневры закончились трагично. Она угодила в мышеловку, поставленную под мою кровать уборщицей - полькой. О капкане я узнал лишь тогда, когда энергичная пани зашла в комнату прибраться и на польском языке (она считала меня поляком) вежливо попросила заглянуть под кровать: вдруг кто-то попался? И точно. Мышеловку с подмятым под убойную пружину грызуном я передал уборщице, и она пояснила, что по просьбе одного невыспавшегося жильца (мешали мыши) она зарядила мышеловки в нескольких комнатах, и в первый же день  результат  превзошел  ожидания.  Попались  три  мыши.
На первом этаже дома был маленький гаштет, куда сходились знакомые и постоянные клиенты семьи. По вечерам они ели картошку с мясом, курили и громко разговаривали за пивом. В гаштет я заглядывал за бутылкой “Биндинг-экспорт.”
В моей комнате стояли две кровати, таким образом спальная проблема разрешилась сама собой. Кровать показалась инспектору слишком мягкой. Он отверг мою подушку, сказав, что во сне предпочитает горизонтальное положение головы. В первую ночь он уснул моментально, и сон его был абсолютно бесшумным - сказалась усталость, накопленная в пути. Утром, около восьми, он ушел из дома. “Я должен ознакомиться  с городом, - важно сказал он, влезая в нейлоновый плащ, - где тут у вас трамвайная остановка?” Я объяснил ему, как проехать в центр и посоветовал купить билет на две поездки (туда и обратно) - так было дешевле. На следующий день я встретил его на набережной. Он сидел на скамейке возле Рейна и смотрел на искрящиеся гребешки взлохмаченных волн. В такой созерцательной, бюрократической позе он просидел около получаса и слился с набережными скульптурами. Трижды его настойчиво обнюхивали собаки (дважды мраморные доги и раз карликовый пудель). Он слышал, как хозяева окликали своих любимых благоухающих собачек, и зычные хозяйские крики доходили до него, словно из-за натянутой вокруг полиэтиленовой пленки. Мир за пленкой был приглушенно матовым и тепличным, как экзотический фрукт, взращенный под стеклянным колпаком по прогрессивной технологии.
Из оцепенения его вывел мелкий дождь. Он набросил капюшон и пошел в сторону старого города. В его походке вновь появилась пружинящая мягкость. Он перевел взгляд с пологих крыш средневековых домов под ноги и стал ориентироваться по брусчатому тротуару, сложенному, если приглядеться, звездообразными узорами. Интригующее однообразие брусчатки обладало притяжением рельсов. Мокрый блеск выпуклых камней напоминал ему чистое свечение стали. Я знал, что в лесу он не раз становился на колени и шероховатой ладонью гладил холодную поверхность рельса, в котором вздрагивал расплывчатый призрак его отражения. Его руки нуждались в покровительстве гладких, отточенных форм.
Он остановился посреди улицы и подошвой прощупал продолговатый скользкий булыжник. Размер его ноги полностью совпадал с длиной уличного камня. Он изогнул подошву в соответствии с формой “спины” камня и почувствовал его выпуклую твердость. Центр тяжести он перенес на левую опорную ногу и правой легонько оттолкнулся от земли - крепость булыжника дошла аж до щиколотки, и подошва мягко спружинила.
 Он искал такие чувствительные паузы, чтобы на ночь вновь и вновь вспоминать их. Так он мог еще раз в подробностях увидеть запястья женщины, привлекшей его внимание в кафе, мог вспомнить форму ее губных отпечатков, оставленных на кофейной чашке. Все сильнее он склонялся к выводу, что отличительная черта прошедшего дня - не солнце на изменчивом небе, не люди в порыве механического рабочего энтузиазма, а узконосый  лодкообразный след женской туфли на  горячем асфальте, тень старого дома в реке, красящая воду в серо-розовый цвет, отчего река кажется твердой, дерево на карнизе заброшенного дома, единственная картина из сотен шедевров престижного музея...
У памятника Шиллеру (женоподобный, обиженный юноша) он вскочил в трамвай. В пригород из центра возвращалась отгулявшая молодежь, раскинувшись в велюровых креслах, ехали те, кому было все равно, куда ехать и где ночевать. Трамвай взбирался в гору, за окном плыли трехэтажные дома. В какой-то миг окна вагона прошли по уровню окон второго этажа, и плоский бледно-желтый свет выбрался навстречу его глазам из-под решетчатых панцирей жалюзей. Ночь задвигала в небытие опустевший город. Он ехал ко мне в Хехтсхайм. В моей комнате его ждали недочитанные газеты, купленные на вокзале, план Майнца и книжка в газетной обертке. Перед сном, впрочем ненадолго, он посвящал себя чтению. Читал он медленно и при этом вяло, по-рыбьи шевелил губами. Временами он читал шепотом, как бы разговаривая с собой. Как-то в его отсутствие я позволил себе открыть его книгу. “Куда бы не заносило его потом, он хорошо помнил ту теплую майнцкую весну, омраченную неожиданными дождями, - читал я, предвидя его интеллигентный стук в дверь. - Не один раз он заставлял память возвращаться под своды кирхи, расписанной Шагалом, и проходил мимо безынтересного памятника Гутенбергу, и вспоминал улыбчивую женщину-контролера, повертевшую его помятый билет (дело было в трамвае), и издали слышал разговор двух сербов, сбежавших с воюющей родины..."
Мое чтение оборвалось. В дверях стояла хозяйка дома. Она зашла пригласить меня к телефону. Мне звонил знакомый из Мюнстера. На ходу застегивая рубашку, я побежал вниз по скрипучим ступеням и не захлопнул дверь.  Когда я вернулся в комнату, мой сосед по кровати сидел на стуле и почитывал свою книгу, жуя пахучий кругляшок салями. Его плащ висел в шкафу на вешалке, ботинки стояли, как всегда, у двери. В знак приветствия инспектор сказал мне несколько вежливых слов на языке, в котором странно, но гармонично сочетались немецкие, польские и русские слова. Напрягшись, я понял, что из пиццерии он принес пиццу. Он предлагал мне разделить с ним его итальянский ужин.
Попеременно пользуясь одним ножом, мы ели тягучую, теплую еще пиццу и говорили о пустяках, например, обменялись посредственными мыслями о минувшем дне и согласились, что с весной в Майнце нам не повезло. Хотя мне показалось, что плохая погода волновала его не так сильно, как петух, кричавший на подворье под занавес ночи. “Заметили? Он как-то странно кричит, - говорил инспектор в недоумении, - я никогда не слышал, чтобы петухи кричали ку-ку-ку. Во дворе моей бабушки петух орал ку-ка-ре-ку”. Я не стал доказывать, что петухи, как и люди, говорят, точнее, дерут горло на разных языках.
Было поздно. В открытом окне чернело беззвездное небо. Субботний Хехтсхайм был тих, никто, кроме собак и петухов по утрам, не мог нарушить его степенную, расчетливую жизнь. На следующей неделе в Хехтсхайме не изменится ничего, кроме рекламных листов, расклеенных на улицах, по которым почти никто не ходит.
Мы покончили с пиццей, и я поблагодарил инспектора за угощение. Из своей любимой книжки он вынул закладку (закомпостированный трамвайный билет) и вычитал на билете номер телефона, принадлежавший не то Сабине, не то Сандре - имя на билете было написано неразборчиво. Завтра с Сандрой-Сабиной он собирался ехать в Висбаден. “Давно не был на курорте, - мотивировал он свое решение, - тем более с девушкой.” Воодушевление, с которым он ожидал завтрашнюю поездку, проникло и в меня. Он пошел звонить своей курортной избраннице, а я загрустил о чистых целебных местах, расположенных в живописных ландшафтах. Мне захотелось пройтись расхлябанной, немного надменной походкой курортного старожила, пообтершегося живительными грязями. Завтра же я решил отправиться в Висбаден. Я слышал, что там есть игорное место,  которое посещал Достоевский.
Ночь прошла спокойно. После двадцатиминутного чтения инспектор пожелал мне крепкого сна, повернулся на бок и тут же уснул. Позже он перевернулся на живот и засунул руки под голову - так, по глубокому убеждению Светы, спят закоренелые  сангвиники. Глядя на всклокоченный затылок соседа, я подивился тому, с какой все же простотой и беспроблемной оперативностью умеют засыпать некоторые люди. Подобные скоростные провалы в сон у меня случаются нечасто. Я не могу в одночасье выстроить черную глухую стену между собой и видимым миром. Мне трудно уснуть страстно и опрометчиво, картинно бросившись на кровать лишь потому, что пришло время.
Среди ночи меня что-то разбудило. В комнате было так темно, что я не сразу заметил придвинувшегося ко мне соседа. Его рука лежала у меня на плече. Я не испытывал неудобства от этого груза. Я осторожно снял его горячую ладонь с моего плеча и взглянул на часы. Было около четырех. Через три с половиной часа мой сожитель проснется и после короткой разминки начнет собираться на вокзал, там он сядет на поезд и с Сандрой-Сабиной поедет в Висбаден. (Не снился ли ему сон о приятной вылазке на курорт с девушкой “С”?)
В десятом часу утра я нашел себя лежащим поперек его кровати. В комнате я был один. В направлении Висбадена инспектор отбыл незаметно. Я попытался сообразить, как мог я проспать его сборы? Вставали мы всегда вместе по будильнику. Но на этот раз будильник не прозвенел, и виной  тому была притопленная кнопка - дело его рук. Таким образом он позаботился о продолжительности моего сна. (“Утренний сон - самый крепкий и самый полезный”, - повторял он по выходным, когда позволял себе понежиться в постели до девяти). Благородным жестом он избавился от преследователя, но я не отказался от поездки в Висбаден. Я хотел побывать на курорте по самой простой причине - Майнц мне наскучил, и Висбаден был ближайшим из курортных городов.
Итак, намеченная операция провалилась, и я слабо утешился тем, что мне не удастся проявить пошленький инстинкт преследователя. Ну что бы я узнал о нем и его знакомой? То, как выглядит эта загадочная Сандра-Сабина, то, на каком расстоянии друг от друга они ходят, наконец, то, где и как они проводят время? Я подозревал, что инспектор прочитал мои плохо скрытые мысли и специально лишил меня намеченного удовольствия.
Тему несостоявшегося преследования я закрыл по дороге в Висбаден. Поезд шел полупустым. Я привык с повышенным вниманием относиться к внешности контролеров и потому с подозрением осмотрел учтивого пожилого мужчину в синем служебном костюме, который без интереса обработал мой билет своим приборчиком. Напоследок он бросил в мою сторону флегматичный безжизненный взгляд и взялся за следующего пассажира. Никаких подвохов в этом кондукторе я не нашел, он был нормальным служащим Бундесбана и не имел способностей к раздвоению личности, какими обладал инспектор, участковый инспектор. В иерархии железнодорожных чинов я не разбирался и плохо представлял, высоко ли инспектор поднялся по служебной лестнице к своим тридцати годам. Хотя, сознаюсь, сочетание “участковый инспектор” несет оттенок пространственно ограниченной влиятельности. Не потому ли инспектор переместился (перевелся по службе) в лес, где мракобесие прямых начальников сведено к минимуму, если не к нулю, да и он не властвует над людьми, имея дело с рельсами.
Поезд застыл в тупике пустого, темного вокзала. С привокзальной площади Висбаден казался просторным, белоснежным городом. На городской схеме, установленной в стеклянной тумбе, я отыскал Ландесмузеум, прочертил на карманной карте зигзагообразный маршрут и двинулся в путь с уверенностью в верно выбранном пути, присущей всезнающему мастеру пешей ходьбы по имени... А имени его я до сих пор не знаю, как, впрочем, и он - моего. Я собрался с мыслями и стал мучительно вспоминать его газетный псевдоним (или фамилию). В какой-то вечерней газете я читал его заметку, подписанную не то Обводов, не то Обходов, а, может, и ОблЈтов. В Майнце две недели мы обращались друг к другу на “вы”. Вообще, мы были очень культурны друг с другом, особенно в момент поедания пиццы одним ножом на двоих. “Простите, у вас освободился нож?" - спрашивал он меня осторожно, увидев, что я держу острый столовый прибор без дела. “Можно ли воспользоваться вашим ножичком?” - в свою очередь любопытствовал я, выбрав лакомое место пиццевого полукруга. “Ах, конечно, конечно!” - мило улыбался он, боясь злоупотребить терпением голодного соседа.
Инспектор был приятным собеседником. Я никогда не видел его нацеленным на спор или конфронтацию, к чему в любом разговоре с серьезным “соперником” стремилась  Sveta. Долгие сонливые разговоры были Об-ву и вовсе чужды, лесная жизнь не требовала от него умопомрачительных дискуссий, переходящих в жаркие драчливые споры. Он говорил невесомо и вскользь, ничего не утверждая и не доказывая. Иногда тембр его спокойного негромкого голоса перекликался с июльским ветерком, дрожащим над земландским побережьем Балтики. Весь облик его был каким-то летучим, в плохую погоду - даже размытым. Я провожал его мешковатую фигуру, удаляющуюся по майнцким рельсам и ожидал ее разрыва на части - так зыбок он был и непредсказуем.
Накануне приезда в Хехтсхайм я видел его во сне после полугодового перерыва. Руками в перчатках он растолкал   хлопья тумана и протиснулся в узкое отверстие в стене, отделявшей слоистый клубящийся дым от морозного воздуха. На груди у него висел квадратный фонарь, сливавшийся с черным пальто, и чудилось, что это из его широкой груди вырывается желто-оранжевый свет. Он сполз с крутобокой насыпи и устремился в лес, унося на спине жухлый, скрюченный листик. Его ботинки то и дело проваливались в хлипкую землю. Не без усилий он отрывал ноги от водянистой булькающей грязи. Он держал курс на непонятный объект, маячивший у горизонта. Сближение с объектом заняло у инспектора несколько мгновений. За это время он успел перемахнуть через сосновый лесок и остановился у двухэтажного дома, выдержанного в классическом стиле. Облупленные колонны фасада в некоторых местах обнажали раскрошенные кирпичи. Вторая и четвертая ступеньки крыльца отсутствовали, на арматуре, как на шампурах, сидели бетонные обломки ступенек. Он постоял у дубовой двери и толкнул ее плечом. Первым, что он увидел, было низкое белесое небо, вместо крыши лежавшее над домом. В центре зала стояло резное старинное кресло. Рядом в высоком бочкообразном горшке рос раскидистый, похожий на пальму цветок. Его зубчатые треугольные листья были опущены, а раздвоенный ствол покрывали болезненные чешуйчатые наросты. Ветер, хозяйски гулявший по дому, волочил дырявый желто-коричневый лист, только что сорванный с верхушки цветка. Клочья рваных обоев бумажными флажками развевались на ветру, открывая выщербленную штукатурку. Инспектор поставил на пол потушенный фонарь и сел в кресло. Из паутины, дрожащей в листьях цветка, на пришельца глядел апатичный паук. Инспектор разбавил его скуку сочувственным взглядом и поднял воротник - сквозь отверстия в спинке кресла его доставал хлесткий ветер.
Посещение заброшенных памятников архитектуры нравилось инспектору не меньше ходьбы по железной дороге. О том, что архитектурные вымыслы живут дольше людей, инспектор сожалел. И в тоже время радовался, что творение человека прочнее времени, иначе он не мог бы найти на земле нежилые дачи и виллы, покосившиеся беседки в некогда грандиозных парках у озер, превращенных в болота. “В таких местах меня охватывает ностальгия, - говорил инспектор, расхаживая по стертому паркету, - это ностальгия по времени, в котором я не был и теперь мучаюсь от того, что не могу быть причастным к его персонажам и говорить с ними напрямую, а только брожу у запущенных домов, в которых теплятся жизни незаметных людей”.
... На Маркт Платц я купил два банана и пошел сфотографировать огромную рыночную кирху. Фотоснимок Маркт кирхе я решил послать одной страстной почитательнице лондонского стиля, помня о ее сложном отношении к готике. Такой привет из Висбадена мог побудить Свету к сочинению философско-критического ответа. Однако в мой замысел вмешалось одно непредвиденное обстоятельство. Нацелив объектив на фасад кирхи, я выронил футляр из-под фотоаппарата, который не успел засунуть в карман. Я нагнулся за футляром и прямо перед своим полуботинком увидел остроносый след, оставленный мужской туфлей. Точно такими же подошвами -выделка в виде зубчатых квадратиков - обладили парадные туфли моего соседа по хехтсхаймской комнате. В них он  поехал в Висбаден. Подошвы этих темно-бордовых в дырочку башмаков я хорошо запомнил, когда поздно вечером инспектор вернулся из Майнца (он был в гостях) и в туфлях бухнулся на кровать. В одежде, обхватив руками живот, он проспал до утра и проснулся позже обычного - в десять, после чего извинился за то, что лег в постель не раздевшись, причиной чему было пиво, которого он перебрал накануне.
Остроносый след мог, конечно, принадлежать другому владельцу схожей обуви. Я укрепился бы в этом мнении, если бы рядом с любопытным оттиском не был свеж еще отпечаток женской туфли - темное пятнышко тонкого каблука - и после солидного пробела половинчатый след подошвы, утопленной в луже. Спутница инспектора была женщиной высокого роста. В лужу они попали не по невнимательности, трудно было замочить ноги, имея достаточно места для маневра. Наверняка они засмотрелись на ходу на сосульчатые остроконечные главы собора. Дорожка следов тянулась, быстро угасая, вдоль стены кирхи, что затрудняло поиски их дальнейшего направления. Покружив у бурых кирпичных стен, я подался куда глаза глядят. Тогда я еще не знал, что воспоминание о следе обходчика настигнет меня спустя три месяца белой петербургской ночью.
Я возвращался из гостей. После долгих застольных разговоров я шел, следя за гибкой непрерывной цепью пылевых узоров, за день неметенных ветром. У Лиговского Народного дома я заметил свежие асфальтовые заплатки на тротуаре. Асфальт уже затвердел и в нескольких местах был продавлен. Мои ноги впечатались в чьи-то здоровые, глубокие следы. При их детальном анализе я установил, что подошвы этих ботинок имели хорошо мне знакомую квадратичную выделку, а каблуки были снабжены защитной остроконечной окантовкой. (Минувшим днем инспектор прошел по Тамбовской в сторону Обводного канала).
В Хехтсхайме мы как-то разговорились перед сном. Я затронул тему Петербурга и спросил, что тянуло инспектора на Лиговку и Обводный канал? Не лучше ли было дышать воздухом  бывшей столицы на императорских выселках - в Петродворце или Царском Селе? Он сказал, что не раз бывал на окраинах и в бедняцких районах Петербурга. С детства его влекли задворки столиц, архитектуру столичного (одновременно мирового масштаба) он любил смотреть, выходя из грязных дворов и затхлых проулков, которые, если разобраться, не так далеки от императорских дворцов и культовых заведений. Так, впервые направляясь в Берлин автостопом, инспектор спешился в Грюнау и полчаса разгуливал по платформе в ожидании пригородной электрички. За это время к нему дважды подходили крикливые группы обросших немытых людей, прося закурить и поделиться мелочью на еду. Сигарет у него не было - он не курил, а марку мелочью он наскреб в заштопанном кармане плаща и ссыпал монеты в дрожащую ладонь мужика в бейсболке с надписью Marlboro. Довольный бродяга учтиво поблагодарил инспектора и тут же упрекнул его за то, что тот зря купил билет, платить за проезд в общественном транспорте было для пропитого скитальца делом, недостойным каждого свободолюбивого человека.
Впервые на Обводный канал инспектор попал по объявлению. Он хотел посмотреть комнату, которую одинокая хозяйка сдавала “молодому положительному человеку”. У Московского вокзала инспектор втиснулся в переполненный трамвай. “Простите, следующая остановка Обводной канал?” -спросил он на Разъезжей у хмурого пожилого мужчины с сумками. “Не Обводной, а Обводный”, - лениво огрызнулся угрюмый пассажир, сочтя свой ответ исчерпывающим.
Сдаваемой комнатой оказался сырой полуподвал, в котором пахло ржавчиной. В трубе, протянутой вдоль стены, слышался урчащий шум домовых стоков. Под батареей рос раскидистый известкового цвета грибок. Его нитчатые корни терялись за батареей. От комнаты инспектор отказался под предлогом, что его организму противопоказано находиться во влажной среде. Престарелая хозяйка без сожаления проводила его до дверей. В десятиградусный мороз он вышел из кислой парилки, овеянной водяными испарениями, и быстро замерз. На Предтеченском мосту он остановился. Здесь  его продуло живительным ветром. В густой январской темноте, при слабом уличном освещении, Обводный канал можно было принять за притаившееся море, на дне которого лежали развалины обводных и лиговских домов. Руки инспектора вцепились в ледяные перила моста, и он нагнулся над черной, бурлящей водой, рискуя свалиться в канал. В этот момент из-под моста выплывал  буксир, на борту которого блестела оранжевая точка раскуренной сигареты. “Эй!” - вырвалось у инспектора, попавшего в угрожающее положение. Проскользнув по льдистому снегу, он отпрянул от перил. Случай этот укрепил его влечение к каналу. Теперь с Предтеченского моста  начинались его прогулки по Петербургу.
... Спустя два дня инспектор вернулся из Висбадена. В его отсутствие я задавал себе один и тот же вопрос: кем была (как выглядела) эта Сандра -Сабина? Рюкзак инспектора, возможно, содержал разъяснения на этот счет, но я не стал копаться в его вещах, не столько боясь нарушить их порядок и обнаружить тем самым свое хамство, сколько желая победить свой хамский сыскной инстинкт. Получилось.
Через неделю ранним солнечным утром он ушел, сухо простившись. В дверях извинился за долгое соседство. Его небритое лицо осветилось доброй улыбкой, и он аккуратно затворил за собой дверь. Пару секунд я слышал его тихие ватные шаги - он шел по ковровой дорожке, - и вдруг раздался резкий, абсолютно отчетливый скрип ступеней. Вплоть до первого этажа я контролировал его неторопливый уход. Он ушел без затянутых разговоров в дверях, без неоправданных надежд на скорую встречу.
Вечером я собрал вещи и предупредил хозяев дома о своем отъезде. “В сущности, я ничего о нем не узнал”, - подумал я не без сожаления. Перед сном я зашел в туалет и на раковине увидел его мыльницу. Лицо с мылом он мыл каждый вечер и заодно обливался по пояс и радостно фыркал. Взъерошенный, с намоченной головой он выходил из туалета, весь усеянный брызгами. Сначала он поливал себя теплой, а после - холодной водой. “Температурный диссонанс укрепляет организм, - говорил он, вытирая лицо мохнатым полотенцем. - Я там на пол немного налил”.
Месяц меня окружали его вещи: зубная щетка, зубная паста, термос, газеты, плащ, два свитера, брюки, книга,     название которой я так и не узнал. Был у него еще миниатюрный радиоприемник. Он часто брал его с собой в город.
Мыльницу инспектора я оставил на раковине.

Ганноверский поезд отправлялся из Франкфурта. Утром я в последний раз проехал в майнцком трамвае. Хехтсхайм провожал меня прекрасной погодой, весна укреплялась основательно. На кольцевой остановке я купил билет, на этот раз только в одну сторону.