Басы

В зале ожидания аэропорта «Шереметьево» сидел в окружении полусотни всевозможных дорожных сумок дородный пожилой человек. Как он умудрился в свои годы сохранить такое расслабленное детское выражение лица? Может, дело в том, что он – профессор консерватории? Хотя нет, не каждый профессор консерватории может сидеть-сидеть на репетиции с отсутствующим видом, как будто едет где-нибудь в трамвае, а потом, когда дирижер взмахнет рукой или кивнет головой, показывая момент вступления, даст такой фундамент хору! А где нужно – соло; где смягчит, где ударит, и все – тютелька в тютельку! Нет, наверно, дело не в том, что он профессор. Просто он такой странный человек. И почему-то на всех гастролях сторожит сумки.
Откуда-то из недр аэропорта появился еще один хорист. Вообще-то по своему будущему образованию он – архитектор. Хор-то любительский, студенческий, первые зарубежные гастроли. Будущих строителей, физиков, филологов укрепили «консами», по два-три голоса в партии. Подошедший студент, Стас, кивнув профессору, сел и стал разглядывать табло аэропорта.
По культурологической ориентации Стас был металлист, даже не то слово металлист – думстер, и чередовал репетиции в хоре с бурчанием чего-то страшного в «идейной» группе. Через пару минут к ним присоединился студент консерватории Саша. В отличии от Стаса и Ивана Терентьевича – так звали профессора, Саша был первым, более высоким, басом. Что же касается его немузыкальных качеств, то одет он был поаккуратнее и побогаче – в неплохой костюм и водолазку. Иван Терентьевич за долгую трудовую профессорскую жизнь, похоже, не скопил на такой костюм, а если и скопил, то хранил его, очевидно,  для торжественных случаев. Стас же, по определению слова «металлист», кроме косухи и джинсов не мог носить ничего. А все торжественные случаи он называл «исключительными.
Хор по прежнему где-то бродил – до рейса оставалось четыре часа – а трем русским людям становилось все скучнее и скучнее.
Слово за слово, первыми разговорились Стас и Саша. Саша припомнил старую историю о том, как консерваторский хор ездил несколько лет назад во Францию.
- Кормили нас там в столовой при студенческом городке. Винища было – залейся. Ладно бы его надо было покупать, так там его на каждый столик бесплатно ставили, как у нас – перец и соль. Они там – раз – по глотку перед едой – и все. А мы-то так не можем. – Как это? Уйти и не выпить?
- А начальник что?
- Да он сам первый просек, правда, первый же стопнулся и за нами стал следить. Ну, мы через некоторое время конторку-то прикрыли, а одного все-же выслали.
- Выслали? Да ты че?
- Точно. Купили билет и в самолет засадили. Мы как сами пить-то перестали, вино стало оставаться. Он за завтрак успевал с трех-четырех столиков выжрать, а на первой репетиции уже лыка не вязал. А французы на юге – народ добрый – у них в кабаках да в домашних винодельнях на пробу вино дают. Если ему с завтрака-то не хватало, он еще и пробовать ходил.
- Позорил Расею.
- Не то слово.
- Слышь, давай, может, перед полетом-то? У меня бутылка незадекларированная есть.
- А че, давай!
- Ребята! – Раздался вдруг мощный даже на «пианиссимо» голос Ивана Терентьевича.
- Иван Терентьевич! Мы аккуратно, сочком запьем...
- Да я не про то...  У меня стаканчики есть.
- Это дело.
- Нет. Это опыт. – Сказал Иван Терентьевич.
Через полчаса деятели искусств с потеплевшими носами и душами сидели и снова как ни в чем ни бывало разглядывали аэропорт. Только теперь они называли друг друга  исключительно по именам.