Батя

Батя
 

рассказ

 

Странно, самыми докучливыми снами, приходящими ночами ко мне в последнее время, являются сны армейские. Казалось бы — почему? Сколько лет минуло! Сколько событий более значительных, ярких, которые иной раз и во сне отрадно увидеть… Сколько гнусности и боли “насобирал” я уже после армии… И это не снится.

Дни службы теперь почти не вспоминаются днем и, можно сказать, никоим образом не влияют на мое нынешнее поведение… А только чуть ли не через ночь вынимает непостижимая моя душа из неимоверных закоулков сознания фигуры и поступки одно другого ужасней, водит по давно преодоленным дорогам. Тогда просыпаешься еще затемно в липком поту, не забыв поблагодарить Всевышнего за необратимость бытийных явлений. А затем лежишь, вялый, долго и нудно отбиваешься от назойливых воспоминаний… Пока не затащит опять в свое ненасытное чрево мясорубка серых будничных дней.

В такие окаянные минуты навещает меня зачастую и Батя — бывалый солдат. Припоминается его “дембель”.

…Тот июнь начался на редкость погоже. Он просто объял своей красой, потопил в зелени армейский гарнизон, который стоял в одном из западных райцентров тогдашнего советского пространства. На полковых территориях кинулись в рост травы, плац и асфальтированные дорожки плавились под жгучими лучами. Еще до середины мая окончились войсковые проверки, потянулись домой “дембеля”. Солдаты младших призывов провожали их с восторженным уважением и мужественно затаенными в глазах завистью и печалью. Удивляли очеловеченные и просветленные лица демобилизованных, снисходительность и непривычное безразличие младших офицеров до хаоса, царящего в те дни на территории полков. То было время роздыха, когда у каждого, от полковника до последнего солдата-свинаря пробуждается что-то чуткое, отзывчивое, благородное…

Я тогда одолел первый год службы со всеми ее неудобствами и имел весьма недурное настроение. Тем более что последние два месяца работал на узле связи телеграфистом и в казарме мог почти не показываться. Телеграф находился в здании гарнизонного штаба, под крышей которого ютились штабы нескольких полков. В одном из этих мини-штабов писарем и бессменным дежурным был мой земляк-однолеток. Мы крепко сдружились и часто наведывались друг к другу по вечерам — просто потолковать, почувствовать родственную душу, за воспоминаниями о родине забыть про то чудовищное подобие человеческих отношений, которое преобладало тогда, не секрет, почти в каждой армейской части.

Мой друг из-за особенностей службы также редко заглядывал в свою казарму. Он оборудовал в штабе, на лестничном пролете заброшенного черного хода, довольно уютную коморку, где дневал и ночевал, если не было неотложной работы. Имелись там и магнитола, и приборы для чаепития. Вечерами мы прослушивали кассеты, обсуждали услышанные по радио последние известия, рассказывали про свою былую цивильную жизнь, мечтали и по-своему верили в будущее… А в ночь, случалось, и отправлялись за территорию гарнизона в поисках молодых приключений… Словом, служилось неплохо, если бы не хандра, не тоска по дому, которые всякий раз овладевали солдатскими душами при взглядах на молодцеватых “дембелей”, ежедневно проходящих мимо штабных окон.

После обеда мы, как правило, с полчаса лежали в высоких травах неподалеку от здания штаба. Занимались пищеварением, а заодно и высматривали офицеров с КПП, заметив которых, надо было спешить в душные помещения и темнить — будто бы что-то делаешь.

Уже который день я примечал, как по асфальтированной дорожке вдоль аляповатых каменных казарм через всю гарнизонную территорию волочится к столовой странная фигура. Именно волочится, а не идет. То был не солдат, а как бы с него карикатура: без пилотки, сгорбленный, руки висят веревками, заросшее щетиной лицо опущено вниз, вместо сапог — шлепанцы на босую ногу. Он, будто отщепенец, выползал из казармы только после того, как все полки более-менее ровным строем расходились со столовой. И тогда он, этот архаизм, нелепица, тащился по накаленному солнцем асфальту. Не приветствовал солдат, не поправлял походку перед изредка встречаемыми офицерами, и — удивительно — они и замечаний ему не делали. Привожу столько подробностей потому, что эта унылая, контрастная с праздничным  летним днем особь сильно привлекала тогда мое внимание. Начиная свой Сизифов путь неподалеку от нашего послеобеденного “лежбища”, бедолага в конце километровой дороги словно бы растворялся в густом июньском мареве.

Только после многодневного наблюдения за упомянутой фигурой, меня вдруг осенило, что этот так называемый солдат выходит из казармы полка, в котором служит мой друг. Я спросил:

— Не знаешь, что это за чудо в перьях?

— Это ж Батя — горемычный наш “дембель”, — приподняв голову над одуванчиками, ответил друг.

— Батя… Погоди, погоди… Баця! — обожженный неожиданной догадкой, я вскочил на ноги и поспешил наперерез невеселому существу, которое как раз начинало свой всегдашний променад.

Я остановился на бордюре, долго и довольно неприлично всматривался в лицо солдата. Но тот не обращал на меня никакого внимания, а лишь улыбался чему-то своему и безумно шевелил губами. Стеклянные глаза, уткнутые в асфальт, поражали пустотой. Солдат был, видимо, пьян.

Батя, разудалый Батя… Батя — “дед”, Батя — гроза всего гарнизона. Конечно, это был он. Точнее, его тень…

Надо заметить, что наши войсковые части были “свернутыми” и все вместе насчитывали не более трехсот солдат и вдвое меньше офицеров и прапорщиков. Понятно, что такая колоритная личность, какой являлся Батя до своего “грехопадения”, внутри гарнизонной ограды просто не могла мелькать незамеченной. Короче, увидеть его в таком виде я никак не ожидал, и поэтому в следующие дни мы часто поминали этого “дембеля” за приятельскими беседами. Друг мой вспоминал случаи с прошлой казарменной жизни, я припоминал что-то с мельком увиденного и услышанного. Тем более что несуразная фигура Бати, которая затем весь июнь мозолила нам глаза, принимая вид все более неопрятный и трагикомичный, давала пищу для размышлений.

И сложилась примерно следующая картина.

Солдат с довольно емким прозвищем Батя той весной заканчивал свою срочную службу. А родом он был, говорили, откуда-то с придонских степей, этакий лихой казак — прямо шолоховский  Гришка Мелехов. Темноволосый, смуглявый, высокий и широкоплечий. Немного сухопарый — одни жилы. Движения размашистые и уверенные… А вдобавок ко всему — усы, кудрявая чуприна, которую пилоткой не скроешь, и удивительно сильный и певучий голос. Выглядел он лет на пять старше большинства солдат. Может, так и было на самом деле, а скорей — просто являл собой безукоризненный образец Матери-природы, в смысле животной силы и ловкости.

Неуклюжая солдатская форма на нем сидела ловко, молодцевато-кричаще блестели сапоги и пряжка ремня, а пилотка немыслимым образом держалась на затылке. Батя был не с тех, кто соглашался впустую терять дорогие дни молодой жизни, бросать его под ноги дурацкой армейской муштре. Из него так и перла энергия. Что б не делал — в строю, в парке боевой техники, в казарме, на спортплощадке, во время самоволок и законных увольнительных в город — делал заядло, с явным желанием первенствовать.

Характера был неукротимого. Например, славился на весь гарнизон тем, что никогда не отдавал воинской чести младшим офицерам, кроме “афганцев”. И принудить его это выполнять было невозможно. Лейтенанты полка были с Батей запанибрата, офицеры же соседних частей, дабы прилюдно не осрамиться, предпочитали его не трогать.

Быть может, благодаря Бате да еще некотором таким же славянам-богатырям, не было в их полку всем известного тогда засилья кавказцев, их гнусного “землячества”. Молодые солдаты трудились все, независимо от нации. И это было справедливо.

Вообще, чувство справедливости было как-то органично присуще этой сильной натуре. Он просто не мог пройти мимо, увидев измывательство, насилие или нечестность. В столовой Батя харчевался обычно в компании старослужащих: с подтруниваниями, с сочными шутками. Около их столика никто из молодых не прислуживал, не холопствовал. Более того, заметив с чьей-либо стороны издевательство над первогодком в других полках, или, упаси Бог, “дедов” соседних полков над своим салагой, Батя вступался незамедлительно и на расправу был короток. Хотя обычно было довольно его громового окрика и вылупленных в ярости белков на смуглом лице, чтобы унять самого отпетого мучителя. Ибо Бати боялись все. Даже чеченские группировки солдат из танкового, самого крупного полка, уважали Батю и споров с ним избегали. Я однажды видел своими глазами, как он обломал бравого лейтенанта, который, озлившись на сутолоку в очереди при раздаче обеда, начал вытягивать оттуда через низкую загородку молодых солдат за волосы. Рассвирепевший Батя подоспел тут же, и офицер спасовал. Отступил с позором. То был “пиджак”, лейтенант срочной службы, после института. Солдаты их особенно ненавидели.

Бати хватало на все. Он ухаживал за молодыми кухарками и телефонистками и, по слухам, довольно успешно. Устраивал игры в мяч на стадионе, слыл любителем покурить да побалагурить. В свободное от офицерского надзора время, заправившись с приятелями мутным, доставленным с частного сектора самогоном, имел охоту попеть и делал это весьма хорошо. Его зычному, благозвучному голосу не требовался аккомпанемент.

Так вот, однажды, во время зимних полевых лагерей, когда их полк стоял в палатках на окраине города, “подкрепился” подобным образом Батя и напроказил. Сумерками, после энной чарки “горючего”, в почти бессознательном состоянии оседлал он БТР и принялся бороздить сперва околицы, а затем и улочки пригородной деревни. Сокрушил несколько заборов, развалил сруб колодца. Благо никого не раздавил — жители, скорее всего, уже разошлись по избам. Впрочем, разве изба для такой махины — преграда?

Скандал угрожал подняться на всю дивизию. Командир полка, суровый и тертый моложавый дядька, по правде, и сам тайком не брезговал разнообразными армейскими забавами. Тяжелый стук его сапог и мелкий цокот женских каблучков нередко, кстати, были слышны по ночам в темном коридоре штаба. А по субботам мой друг, бывало, волок на себе под покровом темноты к офицерскому городку очумелых от бесплатного спирта штабных служак. Но… нарушать сон мирных жителей!..

Батя был наказан. Не выговорами, не гауптвахтой — поздним “дембелем”. Командир, как честный человек, сразу же пообещал ему это — с глазу на глаз. После полгода как будто о том и не вспоминал, не омрачал Батину службу мелочными придирками и унижениями. Но приговор осуществил… Последний “дембель” в том полку уволился до конца мая. Батя остался один, никому не нужный, словно пустое место. Его просто оставили прозябать еще на полтора месяца.

Терпел это лихо Батя смиренно: без возмущений и проклятий. Но… Вскоре он перестал ходить на построения, бриться и целыми днями валялся на топчане в пыльной вещевой коморке. Лежал в глубокой тоске, уставив хмурый взгляд в потолок. Батя как-то потух и мрачно жил непривычной для него внутренней жизнью. Вечерами крепко напивался, просыпался чуть ли не днем в еще большем унынии. Как гад из норы, украдкой выползал из казармы один раз в сутки и тащился в столовую. И так ежедневно…

Батина форма от постоянного валянья и спанья в ней замусолилась и напоминала одежду подзаборника. Ему не давали никаких поручений, не привлекали на дежурства, работы, не делали выволочек за неопрятный, не достойный советского солдата внешний вид.

Так весь июнь чахнул и мыкал горе этот некогда бравый солдат в окружении мыслей своих, возможно — воспоминаний о придонских просторах, о родной станице в светотенях погожего дня, о покинутой там молодой казачке…

Исчез Батя незаметно, когда на срочной службе его уже нельзя было держать по закону: без пышных проводов, без блеску значков и кокард; где-то полковыми задворками, через ограду, как вор.

В те дни упоминания о Бате приобрели у нас характер побасенки, являлись причиной незлорадных шуток и анекдотов. Было невдомек, как может страдать человек, которого не принуждают работать, участвовать во всеобщей возне… Впрочем, скоро мы про него и забыли.

Через год случилось так, что все мои ближайшие товарищи уволились в запас еще в мае. Пошел домой и друг-писарь. Я тогда уже не работал на узле связи и тужился в скорбной упряжке армейской повседневности. По иронии судьбы я отрабатывал свой “дембельский аккорд” на отделочных работах в здании поблизости штаба. Странным сном всплывали события годовой давности. Однажды поймал себя на том, что хожу на обед как раз Батиным маршрутом: одинокий, задумчивый, печальный. Правда, погода в тот июнь стояла скверная — обложные дожди; я был занят делами и, наверное, поэтому не опустился; и вообще, большинство “дембелей” нашего полка той весною увольнялось необычно поздно — никак не приходила смена… Но я немного чувствовал себя Батей, во всяком случае, хорошо его понимал. Потом, до последнего дня службы, чтобы не нагонять тоскливых ассоциаций, по пути в столовую я неизменно сворачивал с асфальтированной дорожки и шагал по тропинкам парковой зоны.

И все же я иду по ней, ковыляю в болезненных, липучих снах под огнистым светилом мимо громоздких старых казарм. Жаром лучится асфальт, резвый ветерок щекочет мне грудь, по бокам — сочный травяной ковер в крапинках одуванчиков, в впереди, в голубом мареве лета, колеблется нескладная светло-коричневая фигурка. То Батя — горемычный наш “дембель”.