Мертвое дерево

            МЕРТВОЕ ДЕРЕВО            

                И доколь ты не поймешь:
Смерть для жизни новой,
Хмурым гостем ты живешь
На земле суровой.

                ( Гете )

 

1

 

События, которые я берусь описать, произошли давно. Какие-то подробности стерлись со временем. Но именно время, этот судья строгий и неумолимый, этот фильтр и зеркало нашего бытия, позволило переосмыслить действия героев данного повествования, участником которого явился, кстати, я сам. Берусь за перо единственно потому, что не могу далее держать в себе тяжелый, а подчас вовсе невыносимый груз душевных переживаний. Не рассчитывая, что кто-либо, кроме самых близких мне людей, прочтет эти заметки (которые иначе-то и назвать невозможно), желаю лишь одного: привести давящий  груз мыслей в более-менее стройную форму, возможно, разобраться в себе самом. Надеюсь, это облегчит мое состояние.  Сразу хочу предупредить, что заметки эти не будут иметь привычной структуры литературного произведения со своей фабулой, завязкой, развязкой, непременными любовными томлениями и прочим. Приступая к ним, я даже наперед не знаю чего, собственно, предполагаю добиться, тем более что не обладаю достаточным опытом. Велико только желание — желание поделиться во что бы то ни стало одолевающими меня чувствами, на которые наложили отпечаток события нашей молодости — бесценного и невозвратимого дара жизни.

Нас было трое, трое здоровых, полных сил молодых людей. Была резиновая лодка, палатка, гитара. Была тихая, потерянная в полесских болотах речка, петляющая по лесам и торфяникам. Был июль со своими дождями, одуряющим запахом трав, полуденным зноем, густыми и теплыми ночами. Была жизнь. Мы, вырванные из суеты накаленного бетоном огромного города, особенно ярко и радостно ощущали ее. Так уж случилось: и отпуск в одно время, и общие интересы, беззаботность... Мы были счастливы. Идея-то, в общем, исходила от Игоря. Я был ленив, тяжел на подъем, тем более что недавно женился. А Павел вообще — городской, квартирный, практичный  человек. Ему бы уют, да пиво с хорошей музыкой... Но это так, к слову.

...Как хороши, ярки и даже необходимы современному, отягощенному цивилизацией человеку, жизненные контрасты, встряски, позволяющие впоследствии оценить сполна всю прелесть жизни. Ветер странствий словно выдувает из нас наносное и никчемное, заставляет, хочешь ты этого или нет, жить в гармонии с природой, а, следовательно, с собой и окружающими тебя, ведь мы же, и есть — природа. О, поверьте,  я это ощутил в тот июль сполна: до боли, до муки, до хрипоты душевной. А был-то отнюдь не романтиком. Путь моей жизни протекал по маршруту дом—работа—дом, голова была набита точными науками и чепухой всякой.

 В том походе мы жили просто по часам и естественным ритмам природы. Мы не делали каких-либо комплексов физических упражнений, питались кое-как, спали мало, но ощущали  невыразимую легкость, силу, радость, эмоциональный подъем, если хотите. Нас лечили воздух, лес, река, их мощнейшая энергетика, вернее, не лечили (мы были здоровы), а приводили в нормальное, естественное состояние. Я хорошо помню эти божественные минуты, когда после многочасового махания веслами, ляжешь на прогретую солнцем траву и будто ощущаешь, как по лопаткам, позвоночнику, ребрам голой твоей спины бежит, наполняет и успокаивает добрая и вечная сила... Не хочется ни двигаться, ни говорить, а, только — раскинув руки лежать и смотреть на эту бездонную синь, на редкие, легкие и пушистые облачка, следить за полетом птиц, слушать стрекот кузнечиков, вдыхать чудные и всякий раз новые запахи лета.

И снова река, плеск весел, километры бурой воды, то весело бегущей по мелководьям и перекатам, то замирающей в омутах неподвижным, задумчивым зеркалом. Редко-редко подступают к снижению берегов страдающие от жары деревеньки. Однажды стадо коров, резвясь и толкаясь, заполнило половину ширины реки. Помнится, мы почему-то не увели лодку в сторону, а плыли прямо сквозь стадо. Глядя на добрые морды буренок,  я все-таки побаивался, что  неосторожное движение одной из них пропорет наш ненадежный резиновый борт.

О приближении деревень обычно сигнализировали то и дело замечаемые вдоль берегов рыболовные снасти (жерлицы, донки), а то и перегораживающие всю реку сети. Мы постоянно боролись с искушением проверить беспризорную снасть, тем более что успехи наши в рыбной ловле были незначительными, а рыба, безусловно, здесь водилась, и крупная. Однажды из-за речной излучины, как из прошлого века, навстречу будто вынырнул рыбацкий челн со стариком-полешуком на корме. Сцепившись веслами, мы долго беседовали. Игорь, заядлый рыбак,  расспрашивал его, что да как, пытался выпытать заветные секреты. Рыбак говорил смешно и непонятно, с местным акцентом, беспрестанно затягиваясь мятой папироской и почему-то сплевывая не в воду, а на дно собственной лодки. Иногда казалось, будто он потешается над нами. Выходило, что мы делали все не то, да не так, и вообще ничего в рыбалке не смыслим (что было правдой). Сам  старик никаких конкретных советов не предлагал, а только, когда терпение наше и любопытство были уже на пределе, вынул из-под скамьи ведро, полное рыбы, и, не терпящим возражения жестом, высыпал на дно нашей лодки большую часть. Затем быстро распрощался, пробормотав под нос полупонятные слова и споро отчалил, лихо направляя поворотливый челн одним веслом.

Я не однажды замечал, с каким удовольствием Игорь общался с простыми людьми: рыбаками, охотниками, лодочниками, косарями, пастухами... Он практически сразу находил с собеседниками общую точку соприкосновения, заинтересовывался искренне, говорил мало — в основном слушал, изредка задавая какие-то, казалось, незначительные вопросы, о себе обычно не рассказывал ничего. Есть люди, которым необходимо выговориться, рассказывая о себе, о прошлом своем, о близких порой и ненужные никому подробности. Они будто подзаряжаются в разговоре энергией, необходимой для поддержания жизненных сил. Делают это, конечно же, неосознанно. Игорь же был молчун, замкнутый в себе человек, но обладал противоположным, как мне кажется, очень ценным даром — умением слушать, что привлекало к нему сердца. Но тянуло его в основном к людям, у которых ум, язык и действие не противоречат друг другу, натурам цельным и искренним. Видимо, будучи человеком  сложным, Игорь как бы очищался духовно в общении с  умудренными жизненным опытом людьми. В какой-нибудь же шумной компании, среди всеобщего веселья и бурных возлияний настроение его подчас резко менялось. Игорь замолкал, уходил в себя, а иногда на  панибратское похлопывание по плечу мог ответить резким словом, а то и действием. Я намеренно заостряю внимание на этой черте его характера, так как она в определенной мере помогла мне осознать причину событий, о которых здесь пойдет речь.

Подходила к концу вторая неделя нашего лодочного путешествия. Река спокойно, по-доброму несла нас вперед, плавно раскачивая борта лодки-катамарана. Мы гребли весь день, по очереди, особенно не утомляясь, наслаждаясь девственными картинами тихой и ласковой белорусской природы, постоянно меняющимися справа и слева от нас. Многие километры — ни жилья, ни дорог, ни мостов, а только — дубравы да старицы, ивы да песчаные отмели... За две недели ни притока, ни даже ручейка не приняла подруга-река в лоно свое, ревниво оберегая интимную с нами близость. Говорят, что у каждой реки есть своя душа, особенный характер. Если это так, то душа у нашей речки была добрая и замкнутая, спокойная, как белый лебедь, скользящий по темным водам затененного деревьями паркового пруда. Она охотно принимала всплеск весел, дробь дождя, раскаты грома, возню деревенского стада на берегах и не терпела шума моторок, запаха бензина, масляных пятен на своей поверхности, праздного и жестокого человека. Потому и проложила русло среди полесских болот, дикой и одинокой глуши.

Как я уже говорил, инициатива исходила от Игоря, который сразу же напустил на себя таинственность необъяснимую и не склонен был делиться с нами целью и маршрутом путешествия. Да и была ли цель? Нам просто было легко, хотелось жить, двигаться, любить и радоваться каждому дню. Предполагали доплыть до устья реки — до самой Припяти, причалить к какому-нибудь городку, а затем уже думать о возвращении. Вообще в первую неделю пути прослеживались  тревога и торопливость в наших действиях. Мы как бы куда-то спешили: короткий привал днем и снова в путь — мерные взмахи весел, омуты, перекаты, излучины до самого вечера. Не разговаривали между собой почти совершенно, погруженные в  созерцания и мысли о сокровенном. И лишь только вечером, установив палатку, поглотив со зверским аппетитом наскоро приготовленный ужин, садились у костра и  изливали в песнях и рассказах переполнившие нас за день эмоции. Если существуют лесные и болотные жители, русалки, водяные и другие сказочные персонажи, то они незримо присутствовали среди нас в эти незабываемые вечера, когда гитара разносила вдоль берегов свои щемящие звуки, а негромкий голос полупел -полурассказывал чудесные истории. Играл в основном Паша. Гитара в его руках была на редкость послушной и казалась естественным продолжением человека. Пашка отлично владел голосом, песен знал множество, играл на гитаре чуть ли не с семилетнего возраста. Иногда гитару брал в руки Игорь. Редко, но такое бывало. В сравнении с Пашей это была игра дилетанта. Но, что удивительно, иногда не попадая в аккорды и такт, он мог передать душу песни, заставить поверить в какие-то сказочные страны с янтарными морями и дикими горами, пиратами, жар-птицами и прочим.

...Утро подбрасывало нас с жестких постелей первыми солнечными лучами, проскальзывающими сквозь обступившую чащу угрюмого леса, заливистым пением  птиц, утренним холодком и нестерпимым чувством голода. Именно голода здорового, насыщенного кислородом тела, а не патологической привычкой пожевать чего-нибудь, потому что так надо. Не доставало ни времени, ни терпения приготавливать еду. Мы хватали первые попавшиеся консервы, размачивали в холодной, оставшейся с вечера кипяченой воде сухари, и с удовольствием поглощали этот незатейливый завтрак. Иногда купались, встряхиваясь окончательно от сна. Вода бодрила, тело становилось упругим и готовым к бою. Свернув временный лагерь, прыгали в лодку и отчаливали.

Лето, словно по молчаливому уговору, упорно держало устойчивую и благоприятную для нас погоду. Утро всегда было ясным. К полудню набегали облака — не темные и угловатые, навевающие тревогу и грусть, но белые и пушистые, лениво пасущиеся на синем небесном поле, — то закрывающие, то открывающие пастуха своего — Солнце, создающие причудливые узоры на воде, на траве, на деревьях, успокаивающие и обещающие счастливую нам дорогу. Сидя на корме, Игорь закидывал бывало в пенящуюся,  лучащуюся радугой воду леску с блесной. Она натягивалась и тревожно трепетала в его руках. Мне мерещился упругий удар, борьба, толстая, как полено, щука на несколько килограммов. Но рыба упорно не шла на нашу снасть, на которую цеплялись, в основном, затопленные ветки и сгустки водорослей, била хвостом где-то у противоположного берега, среди коряг и завалов.

Июльское солнце непрестанно трудилось над телами и лицами, окрашивая их в бронзовые тона, делая грубее и неподатливее, приближая к истокам и корням своим. Вечера были чисты, как вымытое к празднику зеркало. Солнце медленно и как бы нехотя спускалось к линии горизонта, с сожалением препоручая нас пустоте и бездонности июльской ночи, звездам и молчуну-месяцу. Места для ночлега выбирались высокие и, по возможности, удаленные от леса и многочисленных стариц-болот с их комарами и сыростью. Лишь однажды вечер не смог рассеять накал и зной уходящего дня, собрал-таки темную, неприветливо низкую тучу и вылил на землю светлые свои слезы. Мы сидели в палатке, приятная усталость уходящего дня томила нас, шум дождя, раскачивающийся от порывов ветра фонарь, создавали иллюзию теплоты домашнего очага, этакого пристанища от бурь и невзгод внешнего мира.

После двухнедельного  перехода волей-неволей поднакопилась усталость. Хотелось обосноваться где-нибудь в укромном уголке, сделать основательную стоянку на несколько дней, половить рыбу, побродить по лесам, вообще отдохнуть. Игорь уверял нас, что места здесь еще не достаточно хороши, просил потерпеть немного, ссылаясь на топографические карты, которыми запасся, надо сказать, как нельзя кстати. Без них мы бы давно заблудились в развилках и петлях реки, пошли бы не по тому руслу и растерялись бы окончательно. Ведь на обычной карте река представлена чуть ли не прямой линией, а на самом деле приходилось проплывать расстояние в несколько раз большее. Нередко мы обходили какую-нибудь деревню с разных сторон, прежде чем приблизиться и удалиться от нее. Становилось обидно иногда, рассматривая карту, соизмерять сантиметры на ней и потраченные за день усилия.

Но вот река стала шире, приняв один из малочисленных притоков своих, а вернее, первый за весь двухнедельный путь. Лес отступил от берегов, появились светлые холмистые лужки, пляжи с желтым и сухим песочком. Мы повеселели. Скоро нашлось и место для стоянки: полуостров, образуемый двумя неглубокими заливами, с песчаной косой и отмелью. Проведенные здесь четыре последующие дня явились едва ли не самыми яркими и памятными в моей жизни. Ни деньгами, ни любовью земной и ненасытной, ни почестями, ни воплощением желаний и чаяний своих не достигнет человек никогда того блаженного состояния, которое дает ему полное и безоговорочное слияние с природой, подчинение простым и старым, как мир, ее законам. Казалось, не существует на целом свете ни городов, ни политики, ни моторов, ни книг, а только она — эта вечная сущность: и любовь, и мать твоя, и учитель. Ты не просишь у нее ничего, а получаешь все, что необходимо, отдаешь и ей без труда, без натуги всего себя, при этом оставаясь цельным и нерастраченным, как солнечный свет, как бездна звезд, их мудрая неделимость...

Мы стали как-то добрее и чище духом... Игорь целыми днями пропадал на противоположном берегу, где разбитый молнией дуб почти упал в воду, и, хрипя корнями, держал старое изношенное тело параллельно воде, яростно цепляясь за жизнь, последними усилиями отстаивая свои на нее права. Берег был крут. Игорь подплывал под него на одноместной надувной лодке, привязывался к корням старого дуба и часами следил за красным пером поплавка, плавно раскачивающегося на спокойной воде. Терпение вознаграждалось: вечером радостный и бодрый, он вываливал на примятую у палатки траву пузатых красноперок, лобастых язей, а то и почти круглого, блестевшего, как чищеная монета, леща.

Наконец-то мы наедались вволю. Появилась возможность испробовать свои кулинарные возможности, экспериментировать в приготовлении пищи. Рыба запекалась в фольге на углях, жарилась на палочках, варилась уха и даже грибной суп с рыбой. Недостаток умения сполна компенсировался почти звериной потребностью наших желудков. Помню приятные минуты насыщения, когда, достойно провожая день, завалишься у мерцающего костерка в сладкой истоме, без мыслей и желаний следишь за медленным движением воды, слушаешь переборы струн... Беззаботная, сильная и честная молодость, где улыбка твоя и голос, дрожащий надеждой несбыточной, потерянная на воле отрада наша и грусть?..

Хозяйство, или, вернее сказать, дневные работы по лагерю, вел в основном Паша. Да и дел-то было немного: нарубить дров и пищу приготовить. Остальное время — купайся себе сколько угодно, загорай, грей живот или бренчи на гитаре. Для Пашки это рай был почти. Иногда он переплывал на противоположный берег и  развлекал разговорами Игоря, мешая рыбалке.

Меня же тянуло в лес. Я часами бродил по дубравам и рощам, светлому сосновому бору, пересекал просеки, окунался в сырость оврагов и еловых завалов. Грибов было мало из-за недостатка влаги. Лишь кое-где, у стариц и в низких местах, удавалось найти немного высохших лисичек и сыроежек. Но мы были рады и этому. Зато поспевала уже черника, на полянах то и дело попадались земляничные напасти, а малинник одаривал небольшими, но сладкими и ароматными ягодами. Накручивая километры без дорог и ориентиров, я находил странный интерес в риске затеряться в нехоженых человеком лесных дебрях. Иногда, лежа на поляне, усталый и разморенный душноватым июльским полднем, я отрешенно следил за медленным и уверенным, как сама жизнь, движением облаков в синих просветах между изумрудными вершинами сонно раскачивающихся деревьев. Казалась невозможной, противоестественной и враждебной духу человеческому жизнь иная — кипучая и шумная, жизнь страстей слезных и радостных, постоянной борьбы за блага минутные и призрачные. Будет день, будет и хлеб, будет труд от зари до зари, будет любовь, без которой теряет смысл все остальное... Она одна не позволяет нам в шумной толчее забот ежедневных, где обитаем помимо своей воли, наброситься друг на друга в дележе чего бы то ни было...

Утром четвертого дня нашей стоянки Игорь остался в лагере готовить обед, а мы с Пашей отправились в ближайшую по карте деревню пополнить запасы продовольствия. Хотелось купить немного хлеба, картошки, а то супы, макароны и различные концентраты и консервы уже порядком поднадоели. Взяли с собой карту и компас. По нашим расчетам, километрах в пяти на восток проходила проселочная дорога, которая должна была привести  к обозначенному на карте населенному пункту. Заморосил редкий дождик. Было приятно ощущать его теплое прикосновение, ступать одетыми на босу ногу и быстро промокшими кедами по мягкому мху, сбивать капли с веток деревьев и кустов огромного папоротника, вдыхать свежий, посыревший вдруг воздух. Дороги все не было, но мы легко и радостно двигались по намеченному курсу. Ветер отогнал случайно заблудившуюся тучу, солнце с новыми силами устремило вниз живительные свои лучи, путающиеся в кронах деревьев, преломляющиеся и отражающиеся мокрыми листьями, достигающие полян и самых темных оврагов. Лес спешил впитать в себя благословенную, посланную с неба влагу, прежде чем солнце установит окончательную власть над ним.

Дорога оказалась совсем не такой, как я ее себе представлял, — не узкой, заросшей травой и кустами, заваленной сухими стволами и прочим хламом, но довольно укатанной и ухоженной гравийкой. Она шла по песчаной насыпи, а по обеим ее сторонам были прорыты неглубокие канавки для стока воды. По таким дорогам ходит обычно рейсовый автобус раза два в день, делая крюки для обхода затерянных в лесах деревенек. Было легко ступать по ней,  не успевшей еще просохнуть от недавнего дождя. Лес искрился и лучился по сторонам, то приближаясь, то удаляясь на почтительное расстояние. Впереди дорога упиралась в мощный строй соснового бора, заворачивала направо, делая плавную дугу... Желтая лента, уводящая нас в неизвестность, дикий лес, да солнце над головами... Мы не чувствовали одиночества. Казалось, из мрака и глубины соснового бора выйдет навстречу нам повелительница зверей и птиц Алеся, символ красоты и вечной женственности, покличет в невозвратную даль...

О приближении долгожданной деревни свидетельствовали крики петухов, лай собак, скрип и лязг колодезных цепей, звуки и запахи жилья человеческого. Вросшие в землю хаты, ветхие крыши, покосившиеся, черные от дождей и сырости заборы, смешные лавчонки у них... Спели, радовали глаз яблоневые садики... Тихий, размеренный, небогатый движением  полдень. Дети играли прямо на дороге, без особого присмотра, возились в песке наравне с гусями и индюками. Молодежи не было видно вообще. Старики, встречавшиеся нам, приветливо здоровались, заговаривали. Выяснилось, что здесь нет своего магазина. Приезжает автофургон из районного центра два раза в неделю, привозит хлеб и другие продукты. Нам дали трехлитровую банку молока, нагрузили в мешок картошки, да еще и лесник, возвращавшийся на лошадиной повозке в свой хутор, сократил наш обратный путь на пару километров.

Вернулись в лагерь без происшествий, несмотря на отсутствие тропинок и особых ориентиров. Об одном только хочу рассказать. Мы наткнулись в лесу на дерево, — старое, обгорелое дерево. Ничего особенного... А только неприятный, точащий подсознание осадок, какие-то непонятные ассоциации уводили мои мысли в нежелательном направлении, помимо воли заставляя кое-что вспоминать и анализировать. Что-то неправильное было в этом огарке некогда мощного великана среди всеобщего торжества и цветения, зелени и солнечного света. Память приводила разбитый дуб на противоположном берегу нашей стоянки, медленно, сантиметр за сантиметром падающий в воду, а может, что-то еще...

Лагерь встретил нас веселым дымком костра и сводящим с ума запахом свежеприготовленного обеда. Игорь показал свою удачу — небольшого щуренка, пойманного на жерлицу. Он вообще был как никогда весел и заметно рад нашему возвращению. Он, конечно же, волновался. Ведь не мудрено было заблудиться в здешнем бездорожье, где сбой в сторону от курса в сотню метров обещал привести к реке на несколько километров выше или ниже стоянки. Поди определи тогда, по какому направлению двигаться. Пообедав, долго разговаривали. Обсуждали предстоящий маршрут путешествия, строили планы.  Незаметно подкрался вечер. Игорь наладил снасть и пошел отдыхать, готовясь к утреннему клеву. Мы же собирались назавтра подольше выспаться, потому не спешили ложиться,  сидели у костра, размачивая остатки сухарей в молоке. Затем Паша взял гитару и долго развлекал меня, месяц и звезды грустными и теплыми, как июльская ночь, песнями...

Вам не приходилось видеть, как вольная и сильная птица, устремившись ввысь, будто к самому солнцу, вдруг дрогнет, взмахнет в последний раз крыльями и камнем падет у ваших ног. Если нет, то слава Богу. Я, если честно, не видел тоже. Но, все происшедшее следующим утром мне представляется сейчас именно так...

Погиб Игорь, утонул, выпав из проколотой чем-то лодки. У меня до сих пор в голове не укладывается, как такое могло произойти. Нелепая, страшная, ничем не оправданная смерть. Врачи говорили, что остановилось сердце, а уж потом он захлебнулся. Но это было после. А тогда мы просто потеряли голову, когда, выйдя утром из палатки, не увидели Игоря, сидящего на привычном месте  с удочкой, а только резину полуспущенной лодки, привязанной к корням старого дуба, вяло болтающуюся течением. Мне почему-то стала сразу ясна непоправимость случившегося, хотя не было видно ни человека, ни причин, ни следствий... Но этот старый дуб, это полусгнившее дерево в лесу... Мы переплыли на противоположный берег, долго искали, звали  друга, пытались зацепиться хоть малейшей надеждой. А кругом — лишь деревья, да болота, да старицы, безмолвные, бесчувственные свидетели нашего горя... Необходимо было действовать и действовать быстро. Плохо помню, да и не хочу копаться в подробностях  того страшного дня. Я бежал в деревню, бежал к людям, которые только и могли помочь. Ветки хлестали по груди, по рукам, по лицу. Спотыкался, падал, не чувствуя боли. Хотелось  загнать себя, свалиться без чувств, лишь бы только не думать, не думать вовсе. Неизвестно кому было легче тогда, мне или Пашке, оставшемуся в пустом лагере. По крайней мере, я действовал. Помню дом, помню двери, в которые стучался, пытаясь объяснить необъяснимое, помню лица простые и добрые, верные чужой беде.

Игоря нашли скоро, после нескольких зацепов багром, совсем недалеко от берега. Повезло еще, что течение не смогло увлечь тело, если можно вообще говорить о везении в данном случае. Был следователь из района, были формальности и вопросы, о которых не хотелось бы вспоминать. Спасибо людям, они сделали все возможное для нас. Домой возвращались на грузовике, уложив в него спешно свернутый лагерь и замотанное, обложенное еловыми лапами тело нашего друга. Я сел в кабину вместе со следователем и водителем. Паша должен был добираться через райцентр на любом возможном транспорте. Договорились, что он попытается сообщить о случившемся матери Игоря по телефону, подготовить, что ли ее, да и снять с меня частично тяжелое бремя ожидания этой встречи.

Я смотрел в окно громыхавшего по ухабам и рытвинам грузовика, пытаясь отвлечься от неотвязного, сверлящего живот чувства. Общаясь со спутниками, был как бы не с ними вовсе, а в хаосе пережитого — полусне-полуреальности. Странным, показанным не к случаю фильмом, представлялись мне колосящиеся, набирающие силу и сок ржаные поля, реки и озера, деревни и пастбища. Хотелось лишь верить, что Игорь, хотя бы часть его, остался там, среди них, дышит тем чистым и светлым воздухом, которым дорожил беззаветно, а не трясется в пыльном кузове, что ему хорошо. Пустота, пустота, пустота... Чем заполнить твое ненасытное чрево, когда действовать нет возможности, а говорить не хочется или не с кем? Прошлым, видимо только прошлым, — от этого не уйти...

 

 

2

 

Общаясь, сталкиваясь в непрерывной суете ежедневных забот, мы не знаем, вернее, не можем узнать до конца даже самых близких людей, тех, с кем делим, как говорится, и хлеб и кров. Что уж говорить, если видишься с человеком не каждую неделю, звонишь, выясняя что-то спешное по телефону, разделенный километрами домов, дорог, троллейбусных и трамвайных путей, житейскими обстоятельствами?.. Натужно, но неумолимо и последовательно извлекала из прошлого память моя нечеткие, как бы размытые по краям картины. Злясь и безмолвно проклиная себя,  пытался уйти от них, избежать того дотошного анализа, который, не считаясь со мной,  проводил мозг, раскаленный и ошеломленный происшедшим. Тщетно... Лишь грубый подскок грузовика или какой-нибудь резкий звук на дороге возвращали меня к реальности на некоторое время. Теперь, рассуждая с высоты прожитых лет, многократно усвоив, испытав на своей шкуре жесткие, а порой и жестокие жизненные законы,  понимаю свое тогдашнее смятение. Не скажу, что жизнь баловала меня, но до того случая как-то милостиво уводила от камней и обрывов. Я не знал лишений, родные и близкие были живы-здоровы, имел дом, семью, короче говоря, окружен теплом и заботой. Если и случалось получать вне дома кое-какие тумаки и затрещины, то они были столь незначительны, что не оставляли заметных следов, не наносили ущерба психике. В общем, я был не готов к бурям и передрягам. Смерть Игоря, боль и непоправимость утраты обрушились на меня тогда, как ведро ледяной воды на голову не пробужденного ото сна мечтателя. Анализ прошлого, жестокое, неумолимое бичевание себя, копание в обрывках фраз и образов, были тогда жизненно необходимы мне, дабы удержать рассудок и здравый смысл на должном уровне, выстоять, не впасть в депрессию, как необходимы и сейчас эти заметки о друге моем, светлой его памяти.

...Три года Игорь жил вне дома, вне семьи, снимая однокомнатную квартиру в самом центре города. Я хорошо, в деталях помню и старый пятиэтажный дом, и тихий, тенистый дворик, и два окна на втором этаже, хотя давно, очень давно не бываю там, да и не хотел бы быть. Храню их такими, какими желаю представлять, в свете и ауре только хорошего. Ему нужен был и дворик этот, и тишина, и клены, и старушки на лавочках... Игорь был художником, не по профессии, не ремесленником, а по состоянию души  своей. И это не громкие слова. Можно быть незнайкой во всем остальном, не уметь самого простого и обыденного, но тебе прощается все, если ты садишься на своего любимого конька, если  расцвечиваешь и оживляешь унылое, из ничего, из пустоты вроде... Таким был Игорь. У него и образования-то не было в полном объеме, и учителя, и поддержки. Из  художественного училища ушел, не закончив, или — попросили уйти? Что достиг — все сам, упорным ежедневным трудом, уходом в себя, отречением или отвлечением от реального мира. Поэтому и ушел из дома от матери и тетки (отец давно оставил их), от тепла и уюта трехкомнатной квартиры со стабильными обедами, ужинами, завтраками... Без профессии, без жалованья постоянного и гарантированного в то время всякому благоразумному человеку зарабатывал хлеб свой, оплачивал жилье.

Помню маленькую, беспорядочно заваленную холстами, планшетами, кистями и красками, а потому казавшуюся еще меньшей комнатку. Вечно недоведенные, ждущие хозяина полотна; разбросанные по столу, по кровати фотографии, слайды, альбомы; полная окурков неопрятная пепельница; пустые пивные и лимонадные бутылки... Окно, открытое настежь летом, тополиный пух, как снег, укрывающий предметы и пол... Казалось, все проникнуто, начинено особым, неповторимым ароматом творчества, ожиданием чего-то нового, рожденного из небытия.

Как всякий настоящий мастер, Игорь был нетерпим к суете, творил исключительно в одиночестве. Множество раз я бывал в этой квартире-студии, но ни однажды не приходилось видеть самого процесса создания картины, или хотя бы нескольких мазков по ней. Это было святое, как внутренний мир, как личная изнанка. Поэтому, именно поэтому Игорь и оставил родных, уйдя в добровольное заточение, подвергаясь неудобствам и лишениям одиночества. Ведь он любил мать, это я знаю точно. Любил непоказно, но глубоко и искренне. Обстановка в их доме, редкая в то время электронная аппаратура, дорогие подарки к праздникам — все это куплено на  деньги, заработанные кистью и только ей, и деньги, поверьте, по тем временам немалые. Себе оставлял разве на жизнь: сигареты и редкие развлечения.

Уважаю, преклоняюсь перед людьми увлеченными, верящими в свое дело, которых не надо постоянно отвлекать и развлекать, управлять и направлять, которым хорошо с собой, с любимым занятием. Речь не идет об эгоизме, нет. Но как кажется мне (и это только мое мнение), без одиночества творчества не было бы на земле ничего, во всяком случае, ничего хорошего. И пусть не говорят о коллективном труде, его неоспоримых преимуществах. Этого мы накушались вволю. Человек не проживет один — это несомненно; реализует себя только в обществе — да. Но результат и путь — невидимые полуосознанные ходы и лазейки — это разные вещи. Дайте человеку хоть пару часов в день побыть одному, если, конечно, он этого желает... Игорь знал за собой такое право. И тогда молчал телефон, закрывалась дверь для любого, будь то мать или близкий друг. Иногда, борясь с каким-нибудь невоплощенным образом, не выходил из квартиры днями, питаясь чем придется, а то и вовсе ничем, незаслуженно злясь на близких за навязываемые заботы. В последнюю зиму был особенно раздражителен, много работал, был недоволен собой, тревожен, что ли. Переживал, что приходится спешить, писать плохо, халтурить, чтобы побыстрее продать пейзажи, удержаться на плаву, выдержать конкуренцию, которая была нешуточной. Не имея возможности простаивать днями в художественном ряду, где выставлялись напоказ и продавались картины, Игорь сбывал их перекупщикам за бесценок. Короче, был в постоянном нервном напряжении и возбуждении. Были и срывы: запои и прочее. Говорю об этом потому лишь, чтобы не сложилось впечатление о друге моем, как о некоем идеальном герое нашего времени, не понятого обществом. Игорь не был материалистом, но был, по воле обстоятельств, куда приземленнее и расчетливее многих нас, его сверстников, так как шел уже тогда по довольно нетореным тропам.  Другое дело, что складывалось все не совсем так,  как ему того хотелось.

Но не работой же одной жив человек. Развлекаться мы умели, и Игорь в том числе. Давно ушло время шумных попоек, удали безотчетной, когда возникала иллюзия, что тебе по плечу все на свете. В последние годы напитки становились изысканнее, их количество — меньше, не было бурных душевных излияний, и темы для общения выбирались посолиднее. Игоря доставляло удовольствие приглашать в нашу компанию новых людей, узнавать и понимать их. Когда удавалось иногда удачно продать картину, он устраивал настоящий праздник. Как правило, собирались на  старой квартире. Готовились разнообразные закуски из самых дорогих продуктов, какие только можно было достать. Испанские вина, остроумные тосты, разговоры до глубокой ночи, гитара... Что-то волшебное было в этих встречах: уют, тепло домашнего очага, тесный круг друзей, ощущение легкости и раскрепощенности. Можно было болтать о чем угодно: о земном ли, возвышенном — все доходило и принималось. Был добрый настрой и была свобода, — хоть на вечер, хоть в рамках квартиры.

Помню Игоря веселящегося, бурлящего в застольном дыму сигарет, в легком хмелю и раскованных спорах. Иногда задавался немым вопросом: он ли это, угрюмый художник, днями, неделями безвылазно корпящий над холстами в своем почти скиту, в одиночестве полном? Откуда бравада, откуда нарочитый оптимизм? Но чистый взгляд, но минутная тень на лице как бы говорили: “Это не мое, это так... Просто мне сейчас хорошо и весело”. Да хорошо именно сейчас, но далеко не всегда — это я знал точно. Постоянная смена настроений, уходы в себя. Игорь не был открытым человеком, у которого душа, что называется, на распашку. С поднятым лицом и открытым забралом он выходил только борьбу, на испытания. Во всем остальном — непроходимые дебри, тайна, скрытая за внешним спокойствием, — без откровений, жалоб и тем более слез. В этом была и сила его и слабость.

У большинства из нас поведение, настроение, даже внешний вид зависят от внутреннего состояния, душевного равновесия, благополучия личной жизни. Не ладится на любовном фронте — человек разбит, понур, менее приветлив, работоспособен, жизнерадостен, — что естественно. Я не однажды замечал это за собой, корил и ругал себя, но поделать ничего не мог. У Игоря же прямой связи с его увлечениями и настроением не наблюдалось. Владеть собой он умел, безусловно. Личное на показ и обсуждение не выставлял никогда. И вообще, приступы хандры или необъяснимые иногда эмоциональные всплески были, скорее, результатом глубокой внутренней работы, постоянного напряжения, связанного с творчеством. Хотя одиночество, личная неустроенность его угнетали. Как и всякому нормальному человеку, ему хотелось запаса прочности, стабильности, да и просто любви, реализовать себя в которой стремимся мы все. Но что-то не складывалось. Женщины и девушки, живущие с ним в квартире-студии, и приходящие — множество коротких романов, мимолетных встреч... Причина, наверное, была в самом Игоре: неуравновешенности, сложности характера,  неуступчивости, гордости, когда малейшее посягательство на свободу воспринимается крайне болезненно, непомерно высоких требованиях, предъявляемым к себе и окружающим.

...Холодным, вьюжным январским вечером зашел как-то ко мне Игорь. Появился неожиданно, без предварительного звонка, будто из заоконной замети, свежий и радостный. Пришел просто так, без повода, без причины. Принес бутылку армянского коньяка. Было уже достаточно поздно, но была пятница — преддверие выходного дня. Мы долго сидели на кухне, потягивая из миниатюрных рюмок ароматный напиток, полушепотом разговаривали. Жена и родители мои уснули в соседних комнатах. Мы вспоминали прошлое, немного мечтали, немного шутили. Игорь делился творческими планами, показал слайды, привезенные знакомыми туристами из Алтайского края. Он хотел рисовать горы, сожалел, что не видел эту красоту своими глазами. Сомневался — получится ли? Ему легко давалось наше, родное — пейзажи, вошедшей в плоть и кровь белорусской земли, и — натужно, нервно то, что не видел глаз. Игорь сам это признавал. Но рынок, рынок картин требовал разнообразия. Тут уж приходилось наступать на горло собственной песне, рисовать почти вслепую, додумывая и объем, и форму. За разговором Игорь открылся вдруг, сказал, что работает, наконец, для себя, над настоящей картиной, что надоела эта спешная мазня, погоня за деньгами. Чувствовалось, что он рад, что нащупал  ценное, отыскал или преодолел что-то. На мои расспросы о картине засмущался и сказал, что покажет ее только после полной доводки, что работа затянулась, что результат имеет большое для него значение... Игорь ушел только под утро, покинув обжитой уют, маленький, съежившийся от ветра человек, среди огромных домов микрорайона, спешащий к автобусной остановке. Я наблюдал его из окна и подумал вдруг, что вряд ли хотел бы поменяться с ним местами. Стоят ли все одинокие муки творчества тепла домашнего очага, семейного уюта спокойной, размеренной жизни? Куда он спешит — к сырости холстов, запаху красок, замкнутому четырьмя стенами, безголосому и унылому пространству? Теперь-то понимаю, что каждый живет в узком мирке, видит только то, что ему открыто или то, что желает видеть, и не в состоянии оценивать чужое мироощущение. Игорь тогда был счастлив по-своему, счастлив по-своему  был и я.

...Конец марта. Вечер. Затяжная весна. Мы стоим у автобусной остановки, ежась от сырости. Внизу покоит свои неживые, будто чугунные воды река, закованная в бетон. Город отражается в ней мерцающими огнями. Накрапывает дождик, еще не весенний, но тепловатый, несущий особый запах грядущего, оголяющий и размягчающий землю. Мелкие нити ручьев тянутся к набережной. “Как я жду лета...” — сказал тогда Игорь. Да, мы ждали его: промокшие пассажиры, земля, трава, река, кусты и деревья, ларьки и витрины, город, уставший от снега, ждали тепла и  солнца, ждали любви...

 

 

* * *

 

Я увидел картину, над которой долго и упорно трудился Игорь, трудился самозабвенно, месяцами, ревниво оберегая от постороннего глаза, увидел уже после его смерти, когда помогал перевозить  вещи на старую квартиру. Откинул занавеску, скрывающую изображение, оголил, будто чужую душу, и вздрогнул: осенний пейзаж, холмы, перелески, тронутые разноцветием холодов, ясное дымчатое утро, а на переднем плане — дерево, убитое молнией, — старый, выжженный дуб, кренящийся в овраг, к туманному его дну...