* Война с германцами* отрывок из будущей работы о Пилате

Пилат был в одном из тех легионов, что были изрядно потрепаны атакой Арминия. Как видно, после пленения его жены и сына Арминий был в ярости, но не утратил своей холодной расчетливости и ясного ума. Он захватил четыре легиона в таком месте, что все условия битвы оказались к его выгоде, и какое-то время Пилат, так же как и почти все солдаты, думал, что им не избежать участи Вара и его легионов.

Их загнали в болото, и лишь с огромным трудом и потерями им удалось выбраться на твердую почву. Они установили лагерь, начали перевязывать раны, жечь костры, между тем вздрагивая от малейшего шороха в лесу, но внезапно поднялась паника, раздались крики, никто не мог понять, в чем дело, и солдаты решили, что германцы ворвались в лагерь. В страхе они ринулись к выходу из лагеря, и наткнулись на легата Цецину, который хватал солдат за руки и плащи, безуспешно пытавшегося удержать бегущих. Видя, что никто не обращает на него внимания, он бросился ниц на землю у самого выхода. Солдаты не решились ни наступить на легата, ни переступить через него. Тогда он смог объяснить им, что причин для паники нет, всего лишь несколько лошадей сорвались с привязи. Пристыженные, солдаты вернулись на свои места.
Атака последовала ночью. Германцы пришли со свежими силами, сытые, отогревшиеся у костров, полные ярости. Что могли сделать римляне, даже со своим знаменитым гордым упорством, если они дрожали от холода, давно ничего не ели, а одежда промокла насквозь? Римляне сражались отважно, но легат, видя, что тогда их перебьют всех до последнего человека, приказал оставить лагерь и отступать. Он рассчитал правильно. Германцы, по своей жадности, не стали преследовать отступавших, а накинулись на обозы и принялись грабить лагерь.

Это дало римлянам время перестроиться и пойти в наступление. Они выбили германцев из лагеря, но ни о каком отдыхе не могло быть и речи. Пришлось снова идти.
Пилат прекрасно запомнил все происходившее тогда… Их окружал лес, странные шорохи и звуки, иногда из темноты вылетали стрелы, и кто-то из солдат хрипел и опрокидывался навзничь. Его подхватывали и тащили с собой, даже если он был уже мертв – все знали, что германцы сделают с телом римлянина. Некоторых уже шатало от голода и усталости. Промокшие плащи не грели, с одежды капало, а твердая почва под ногами иногда сменялась хлюпающей слякотью, означавшей, что болото близко, и ноги в промокших насквозь калигах стыли окончательно.

Пилат был тогда еще центурионом… Он шел, стиснув зубы, гордо подняв голову, хотя и сам страдал от холода и голода не меньше своих солдат, и его жезл служил ему опорой. Если кто-то из солдат начинал негромко проклинать все на свете, или жаловаться, или высказвать свои опасения и страхи, то здесь жезл Пилата использовался по своему прямому назначению: со свистом рассекая воздух, он опускался на спину или плечи возвысившего голос солдата, слышался глухой удар, и все разговоры моментально прекращались, и солдат коротко взглядывал на Пилата, пытаясь скрыть свои страх и ненависть, но Пилат хорошо знал, что о нем думают в этот момент. "Пусть лучше ненавидят меня, это отвлечет их мысли от германцев…"

Он потерял счет часам. Они шли и шли, продираясь сквозь лес, болота, темноту, и только одна мысль была на уме у каждого – "Только бы добраться до мостов…" За мостами был постоянный лагерь, тепло костров и палаток, войсковые врачи, еда.

Пилат не успел понять, как это произошло, он даже не услышал свиста стрелы, но в следующий момент его плечо горело от боли, а сам он оказался на коленях, упираясь одной рукой в землю, чтобы не упасть совсем. Повернув голову влево, он заметил подрагивающее черное оперение вонзившейся в его предплечье стрелы. Его подняли, поставили на ноги, кто-то крепко схватил его за плечи, за руки, кто-то резким движением вырвал стрелу. Он чуть было не потерял сознания от боли, но удар по щеке привел его в чувство. Один из солдат уже перевязывал его руку, разорвав рукав туники, другой стоял рядом, держа стрелу. Буквально через несколько мгновений они снова шли, левая рука Пилата бессильно висела вдоль тела, в правой он сжимал германскую стрелу и жезл. Голова кружилась, но он упрямо шагал вперед, не позволяя никому поддерживать себя, и пользуясь своим жезлом больше для опоры, чем для ударов. А шли они долго…
Когда они наконец добрались до лагеря, его повязка промокла от крови. Тем не менее, он был обязан прежде всего позаботиться о своих солдатах, проследить, чтобы все были накормлены и перевязаны, и только потом думать о себе.

Между делом он выяснил, что до лагеря дошли вести о сражении, и слухи о том, что вся армия погибла, а из леса скоро придут полчища германцев, и перепуганные люди хотели разрушить мосты, чтобы задержать варваров, но жена Германика, Агриппина, не позволила этого сделать. И сейчас она помогала, как могла: подавала воинам еду, перевязывала их раны, где просто хвалила их за храбрость, называя отважными римлянами, любимцами Марса, сынами Ромула. Здесь же был и ее сын Гай.