Ищи одного

Владимир Лорченков


 

Похождения нашего Друга


Ищи Одного


Июльским утром 1999 года югославский ручей тек меж своих берегов и вода его помутнела от пепла. У воды стояли два человека. Один из них, помоложе и постройнее, забавлялся тем, что плевал в ручей и лениво следил за своими плевками. Второй, толстый и добродушный на вид, занимался обычным для себя здесь занятием - страдал. Звали их Уленшпиель и Ламме Гудзак, и страдал славный толстяк оттого, что сухой паек сил НАТО убил в нем всякую жизнерадостность. И Ламме вздыхал, но не радовался солнцу. А Уленшпигель плевал.


На друзьях была форма миротворческого корпуса королевских нидерландских военных сил, входящих в состав НАТО. Уленшпигель подвизался по части артиллерии, а Гудзак состоял при тылах.


Наконец Уленшпигель бросил забаву.


- Не плачь, не грусти, мой славный толстяк, - воскликнул Тиль, - улыбнись солнцу!

- Ах, Уленшпигель, - печально, как и подобает голодному фландрскому желудку (а бренное человеческое тело, как говаривали богословы Брюгге, есть не что иное, как надежная защита от холода, ветра и прочих невзгод вместилища души фландрца - желудка), - ответствовал Ламме, - как мне не грустить, как не печалиться. Желудок мой пуст, словно голова генерала Кларка или какого-то Милошевича, и даже более того! Он урчит, он переливается всеми соками, и воет, словно побитый пес. Он просит меня об одном - еды, пищи, жратвы, да не этой синтетической соломы, которой потчуют нынче солдат, а нашей старой, доброй фландрской жратвы. Да, да, жрать, вот чего мне сейчас хочется и ты знаешь это, мой жестокосердный друг. Знаешь, и смеешься надо мной. Горе мне!


- А жирная курица, которую я выменял на несколько банкнот? Поднимет она тебе настроение, толстячок? И фляга сливовицы, что омоет прах покойной в твоей ненасытной утробе? Неужели и она не заставит тебя улыбнуться?


- В "твоем"? Не в наших с тобой, а в моем? Тиль, стало быть, ты не голоден?


- Ешь, ешь, друг мой. Подкрепись. Голодный воин - дохлая курица, побитый пес, пустой кувшин, - звону, вони, вою от него - достаточно, а дела, увы, нет. Ешь.


Подкрепившись, толстяк снова пригорюнился. А Уленшпигель отвернулся, наконец, от изрядно оплеванного ручья и взглянул на друга. А Гудзак вздыхал и тревожился.

- О чем ты думаешь, Тиль? – спросил он.

- Слово солдата уже на закон. Сербы убивали албанцев. Мы пришли и развязали руки другим убийцам. Мы позволяем албанцам убивать сербов. Ах, Ламме, слово солдата уже не закон. Видно, зря мы триста лет бродим по миру, - я - насмехаясь над глупостью, леностью, сластолюбием и еще тысячью людскими пороками, прославляя любовь и отвагу, ты - распевая гимны нашим подливам и соусам. Все зря, все пошло прахом, что замутил воды рек и ручьев. В прошлом году мы ловили с тобой в Дунае рыбу. Сейчас рыбак находит там мусор и пятна нефти. Но что страдания холодных рыб по сравнению с тем, что испытывает мир. Мир, который терзают банды самозванцев. Слово солдата уже не закон. Генералы лгут, люди умирают. Генерал стал палачом.


- Идем, идем в часть, Тиль, - захныкал толстяк, - мне не по себе, когда ты говоришь так. Вернемся в часть и я приготовлю тебе что-нибудь вкусненькое. Ты выпьешь, забудешься и я буду с тобой. Мы уснем и увидим во сне милую сердцу отчизну. Разве не ее мы должны были спасти и разве не спасли?!


Тут Ламме ударил себя кулаком в грудь и выглядел он воинственно.


- Разве не процветает нынче она, наша Родина? И добрая королева Беатрис, дай ей Господь здоровья и долгих лет, таких долгих, как наша колбаса до того, как ее порежут на порции в закусочной. Разве не опекает она своих поданных? Разве закрома наши пусты? И не работает ли честный ремесленник Фландрии с утра до пяти часов, как того хотели профсоюзы. А после пяти он идет в пивную пропустить пару кружек пива, съесть добрый десяток сосисок и, насытившись, он возвращается к милой жене и детям. Мы процветаем, процветаем, слышишь?!


- Мир состоит не из одной лишь нашей родины, Ламме. Люди гибнут. А мы... Крестьяне зарывают урожай в землю. Они не хотят отдавать его за бесценок, предусмотренный соглашением лживого правительства с заокеанскими торгашами. Того правительства, что вырвало власть из рук еще у далеких предков Беатрис. Наши дети выжигают свой мозг наркотиком. Они не хотят думать о том, что будет завтра. Они боятся, и боятся до того, что бояться признаться нам в этом. Мы теперь не свободная страна, Ламме! Мы - рабы. Рабы кошелька. И не к этому шли мы с тобой, Ламме, сквозь горе и слезы, сквозь кровь и пожары, когда я искал Семерых.


- Разве мало тебе было в начале века переодеться в форму австро-венгерской армии и дать пищу перу еще одного острослова, уже не Костера, а Гиш... Гуш... Гаше... я вот-вот сломаю язык об эти чертовы чешские имена!


- Мне всегда мало. Всего мало, Ламме! Солнце, девушка ли, острое словцо, вино, сливовица в этих темных от времени глиняных флягах, добрый путь, пыль на ботинках, зеленый ли лист, люди ли - мне всегда мало. Я отправляюсь в путь, и не зови меня больше по имени, данном мне родителями. Лазутчики за триста лет не перевелись.


- Петля и костер! Ты дезертируешь, Тиль. Нас повесят.


- Не хнычь, толстяк! Скорее! Идешь ты со мной или нет? Вот плакса, вот нюня! Ну?! В путь, в путь, - сердце мое поет и поет. Ищи Семерых вновь, - говорит оно мне. Ищи семерых!


- А они нас покормят? - Спросил Гудзак, и, вздыхая, подчинился призыву друга.


А крестьянин, гнавший осла в сторону деревни, где, как говорили его соплеменники, можно было поживиться сербскими телевизорами и цыганской мебелью, увидел друзей и от удивления разинул беззубый рот. Никогда еще он не видел, чтобы солдаты миротворческого корпуса срывали с себя погоны.


Примечание


Донесение сотрудника военной прокуратуры сектора К-154 провинции Косово при контингенте сил НАТО в центральное отделение комиссариата по борьбе с межэтнической дискриминацией в провинции.


"... на основании этого выдают себя за представителей части "прогрессивно настроенной" европейской общественности. Постоянная пропаганда этих, как они себя называют, "добрых" людей, приводит к повышению чувства ложного национального и "государственного" самосознания как титульной нации оккупированной провинции, так и сербов, цыган и т.д. Как следствие - лозунги "Долой НАТО и Милошевича". В результате сотрудники нашего контингента сталкиваются с хорошо организованным противодействием указанных групп населения. Дезертиров - двое. Оба они, по нашим данным, были до побега рядовыми корпуса нидерландских королевских сил. Тиль Уленшпигель, рядовой артиллерии, и Ламме Гудзак, сержант тылового обеспечения.

Вследствие постоянного противодействия (см. стр. 16) нашим сотрудникам не удалось задержать дезертиров и предать их военно-полевому суду. В связи с этим, прошу у вас дать официально разрешение по форме Е - физическую ликвидацию упомянутых смутьянов. Произошедший инцидент впоследствии возможно будет списать на бойцов Албанского освободительного Корпуса, либо сербских партизан. Последнее, впрочем, нежелательно, т.к. партизанского движения здесь нет, по причине тотального отсутствия сербов с начала операции.


На вашу просьбу проверить информацию наших агентов о том, что рядовой Уленшпигель страдает редкой формой психического заболевания, утверждая, что он является, якобы, реинкарнацией национального героя Нидерландов Тиля Уленшпигеля, сообщаю. Информация неверна в том плане, что он отрицает свою реинкарнацию и утверждает, что является тем самым Тилем Уленшпигелем. По его словам, как доносят наши агенты, он не стареет и умрет только после того, как погибнет его родина...".


Резолюция на донесении: "Просьбу о разрешении на форму Е считаю необходимым удовлетворить". Подпись.


А Уленшпигель и Ламме отправились в путь.


И было это в то время, когда НАТО послало крылатых всадников Ада жечь огнем Югославию. Мир, подвывая, рукоплескал им. А тот, кто не делал этого, пожалел, потому что проиграл. Только на слова хватило тех, кто в бессилии сжимал кулаки, глядя на войну в экранах телевизоров.


А белградский вампир ухмылялся и говорил миру, что нет предела стойкости его подданных.


Они же, рыдая кровью, покидали жилища. Хватали жен и детей. И бежали, бежали. В пути их бомбили и убивали, убивали и бомбили. Кидали в фильтрационные лагеря и пункты.


А белградский вампир ухмылялся и говорил миру: "Они бегут от бомбежек".


И он был прав, но не говорил, почему начались эти бомбежки и почему он претендовал на роль отца нации, не будучи способным защитить своих детей.


А Кларк, кровавый палач, говорил: "Они бегут от белградского вампира".


Им некуда было бежать, потому что белградский вампир был слева, а кровавый Кларк справа. И они бежали навстречу своей крови и гибели.


А мир содрогался и рукоплескал, закидывал гнилыми помидорами американские посольства и хватал демонстрантов, отправлял добровольцев в Сербию и предоставлял базы воздушному флоту Альянса. Мы ожидали вторжения. Готовились к нему, покупая оружие и белые флаги. Учились стрелять и поднимать руки. Но были и хуже нас.


Они говорили:


- Нас война вообще не касается.


Они были похожи на страусов, окопавшихся головой в песке. На жирного борова, которого жрет питон, и который похрюкивает:

- А меня питон не касается.


Он и не касался, он жрал. Жрал тела тех, кто погиб и души тех, кто смотрел на погибших. А Уленшпигель и Ламме, глядя на них, плакали.


Красный Герцог с нашивками генерала каждый вечер выходил на трибуну, чтобы отчитаться - сколько человек убили за прошедшие сутки его подручные. Они перестали быть солдатами, подручные палача.


И желчь кривила рот Красного Герцога. Он делал вид, что улыбался, но Смерть не обманешь. И она вползала в оскал его рта, чтобы внезапно открыть себя, когда придет время.


А наш президент поехал на празднование пятидесятилетия НАТО. И вино, которое там пили, кипело, как кровь.


Палачи и преступники из шайки белградского вампира сгоняли людей с земель. Бандиты и преступники подняли головы. Недалек тот день, когда по приказу вампира их будут расстреливать в белградских кафе. Но это потом, а сейчас они подняли головы. Сын белградского вампира, известный плэйбой и насильник, шалун и озорник, потрясал оружием, но не в окопах, а в ресторанах и кабаках. Паяцы подняли головы.


А Папу Римского, стареющего льва, прилюдно и всенародно пнул бабский любимец, краснорожий вашингтонский развратник и трус. Он сказал:


- Как мило, что Папа призвал нас прекратить бомбежки на Пасху. Но, боюсь, это не подчеркнет торжественность момента.


Самолеты поднялись в Пасху. Мы не спали до утра, сидя кто перед телевизором, кто у радиоприемника. Смертоносный груз был спущен на города.


Светлый праздник Пасхи! Вот плоть вам моя и кровь: ешьте и пейте!


И мир нажрался досыта, да так, что до сих пор кровавая блевотина икотой колышет ему пузо и жжет глотку. А Уленшпигель плакал. И искал Семерых. Но в пыли бомбежек он не находил их, зато видел достаточно боли и страданий.


К августу наши друзья, пропылившиеся и отощавшие, добрались, наконец, до Белграда. Ламме потащил Тиля в кофейню, и хотя свежих продуктов в город не подвозили три дня, хозяин все-таки согласился обслужить клиентов. Странники поели, и когда хозяин пошел на кухню за кофе, Уленшпигель достал из наплечной сумки небольшой сверток.


- Ах, Тиль, - в отчаянии простонал толстяк, - ты нас погубишь. Неужто этот славный малый, что так хорошо накормил нас, тоже в Сопротивлении? Неужто и здесь мы будем прятаться по норам и чердакам, словно крысы и пауки? Неужто покой ненавистен тебе так же, как мне - сухие пайки? Неужто в этом свертке - оружие иди бумаги, которые мы будем передавать повстанцам, рискуя своей шкурой?


- Успокойся, Ламме, - задумчиво ответил Тиль, - это не оружие и не бумаги. Это волшебное зелье. Это травы, мазями из которых Катилина когда-то умащала наши с Неле тела. Ах, Неле...


Ламме опустил глаза и вздохнул. Он знал, что Неле погибла во время бомбежки Роттердама в 41-м году.


- Ах, Неле, - пригорюнился Тиль, - Неле, Неле, милая моя, ты, что обещала мне когда-то жить вечно. Но вот я жив, а ты, ты - нет, цветок мой. Я должен сделать это, ради тебя.


Вернулся хозяин и проводил их в укромную комнату.


- Раздевайся, Ламме! - велел Тиль

- Грех этот, - сказал важно толстяк, - куда страшнее чревоугодия, сын мой! Неужто мое доброе сальце напомнило тебе о прелестях амстердамских девиц?

- Не время шутить. Возьми эту траву и натри ею себя. Вот так. Сядем.


Хозяин тем временем, ничему не удивляясь, набил трубки оставшимся содержимым свертка и зажег их. Покончив с этим, он так же молча вышел, отмахнувшись от денег, что протянул ему Уленшпигель, и плотно закрыл дверь.


- Кури, - велел Тиль толстяку и затянулся сам. Друзья вздохнули дым и забылись.

- Тиль, Тиль...


Уленшпигель очнулся оттого, что Ламме тормошил его, тревожно зазывая по имени.


- Тиль, где мы?


Оглянувшись, Уленшпигель увидел сухую, выжженную землю, черную от пепла, по которому изредка лишь юрко проносились ящерицы с белыми черепами на головах. Тело молодого фламандца ломило, но голова была ясной. Он заметил валявшиеся неподалеку трубки, огонь в которых еще тлел.


- Они еще здесь. Значит, так надо. Кури. Мы в раю. Мы в аду. Мы в Валгалле.


Надышавшись дымом, Уленшпигель откинулся на спину и стал глядеть в небо. Любоваться там было нечем. Пепел кружил в небесах.


- Тиль, - тихо сказал Ламме, - Тиль, мне плохо. Кажется, сердце... Мое сердце... Оно выпрыгивает. Вверх. Везде лица, лица, Тиль, и я боюсь. Неужели ты оставил меня? Тиль, я сочинил прекрасное стихотворение. Странно, я же неспособен к письму. Матушка сказала... Тиль. Красный дракон...

По коридору сознания, такому

Темному, что мне кажется

Стоит вспыхнуть огню, как пожрет его

Та тьма, что зову я - праматерь

Красным драконом глядя в лицо

Танцуя и извиваясь, идет она прямо

На меня, в меня, из меня, от меня и, кажется

В Меня насквозь...

Тиль, я... Я умираю.


 

Но Тиль даже не оглянулся. Он знал, что Ламме скоро уснет, и потому был спокоен. Уленшпигель ждал одного из Семерых. Повелителя Змей. И тот пришел, пришел так тихо, что Тиль даже не почуял его приближения. Только лишь когда рядом с его русой головой тонко запела Змея, Тиль понял, что ее Повелитель пришел.


- Что тебе нужно здесь? - спросил тот Фламандца.

- Я снова ищу Семерых.

- Вот уже третью сотню лет. Не правда ли, смешно?

- Родина в огне.

- Родина процветает. Толстяк был прав. Подвиг хорош, когда он происходит единожды. Отправляйтесь домой.

- Я ищу Семерых.

- Нужды в этом нет, человечек.


Сказав это, Повелитель Змей начал расти, и вскоре заслонил своим черным капюшоном небо. Где-то там, в складках капюшона, зажглись звезды.


- И все-таки я ищу их. Ты не остановишь меня. Дай лучше подсказку.


Великан захохотал.


- Подсказку? Получишь ты свою подсказку, человечек. И будет она, как всегда проста, так проста, что ты сам удивишься тому, что искал ее. Червяк! Не ищи Семерых - их нет более.

- Ты лжешь!

- Нет более Семерых, Тиль. Нет титанов и гигантов. Остался один я, да разум. Не ищи их и не трать понапрасну время.

- Что же мне делать, Дух?

- Ищи Одного!

- Он дух? Бог? Человек?

- Ты узнаешь. Скоро ты все узнаешь. Ищи одного, Тиль! Помнишь ли ты Неле?

- Ах, Дух, - заплакал Тиль, - разве всесильным пристало ядом насмешки тревожить раны слабых? Помню ли я Неле? Помню ли я свет, который увидел, выйдя из чрева матери? Помню ли я вкус свежей воды из родника? Да, я помню ее, Дух.


- ОДИН вернет тебе Неле, человечек. Ищи Одного! Ты найдешь его здесь, но сейчас, сейчас тебе пора уходить отсюда. Ты окажешься здесь внезапно, Тиль.


И проснувшись Тиль знал, что ему нужно искать Одного. Бога или Духа, Уленшпигель не знал, но ему было все равно. Один должен был дать ему разгадку. Один мог спасти его. Один мог вернуть ему погибшую Неле.


И Тиль с Ламме снова отправились в путь. Выжженная земля уже не пугала друзей. Свобода пела в сердце Ламме, а Тиль знал, что Неле можно вернуть. Они пели песнь свободе и смеялись над ее палачами. А палачи НАТО и Милошевича не могли поймать их, и крошили зубы, сжимая челюсти в бессильной злобе. Но Тиль и Ламме не попали в пасти этих гиен.


Уленшпигель был молод и храбр.


Ламме был добр душою.


Уленшпигель следил в оба, чтобы не попасть в лапы к ищейкам.


Ламме, при виде ищеек, вставал на дыбы, и, как лев, храбро крошил их поварешкой.


По выжженной земле, по осколкам на полях и кровавым лохмотьям шли они и искали Одного. И раненые матери протягивали мужчинам окровавленных детей с просьбой спасти.


А друзья не плакали. Но помнили и дали клятву не забыть это.


Дети просили хлеба, но получали свинец. Бандиты сжигали дома с жертвами, запершимися в них. Люди горели живьем и уже не просили Бога спасти их, потому что тремя войнами в этом веке Бог заставил их не верить в себя.


А Уленшпигель и Ламме, лишь на миг остановившись у пепелища, глядели в черные провалы гримас сгоревших. И от сгоревших трупов пахло резиной, потому что бандиты одевали на голову сжигаемым резиновые покрышки, чтобы те вспыхивали ярче. Черви закусывали человечиной. Наместники НАТО связали руки одним убийцам, но развязали их другим. Если бы черви могли говорить, они бы отблагодарили их за это.


И топор и факел пошли гулять по Косово, и пули радостно пели, соревнуясь с камнями, кто раньше вопьется в голову обезумевшей жертвы. Но чаще побеждали камни. Пули предпочитали спины.


Но Уленшпигель и Ламме уже не плакали. Они смотрели, помнили и шли искать Одного. И не за горами была их встреча в Валгалле, вотчине Семерых.


История ОДНОГО


Под потолком летало несколько мух. Изредка они пикировали на спящего человека. Тот не просыпался. На стене комнаты висел огромный плакат. На бумаге большими буквами было написано: "Книга жалоб и предложений".

Чуть ниже, под главной надписью, разными чернилами, встречались тут даже краска и помада, было написано несколько текстов.


"У моего дома течет ручей. Каждое утром, на рассвете солнца, я выхожу к ручью и смотрю, как навстречу течению плывет карп. Он сильно бьет хвостом и постепенно ему удается подняться вверх. Но со временем он выбивается из сил и засыпает. Наверное, это происходит ночью, когда и я сплю. И карпа относит вниз по течению, гораздо ниже моего дома. Но проснувшись, он снова поднимается. Глядя на карпа, каждое утро я пишу стихотворение. Мне уже тридцать лет. Листы моей тетради пожелтели".


"Не слишком ли затянуто?"


"Война, по сути, братоубийственна и кровосмесительна, потому что убивая мужчину, мы убиваем брата, насилуя женщину, насилуем сестру"


"Сразу видно, что у тебя никогда не было сестры"


"С Днем Рождения!"


"Я приходил, ты спала" (лаком для ногтей)


"Эй, вообще-то здесь живет не она, а он - я, то есть"


"Я продам тебе белила, чтобы замазать все эти глупости"


"Лучше замажь ими свою черную задницу"


"Расист!"


Наконец человек проснулся. Первым его поступком после пробуждения стало истребление мух. Этот человек - Наш Друг. Он ненавидел НАТОвские бомбардировщики, ненавидел по детски, поэтому и не делал абсолютно ничего для их уничтожения. Но вот уже несколько дней истреблял живые существа, наделенные способностью летать, с особым сладострастием, очевидно, сублимируя акт залпа сил югославской ПВО.


Тем не менее, в Белград он не поехал, оправдываясь перед самим собой хроническим безденежьем, предпочитая напиваться по вечерам и тихо гаснуть с последним фонарем города на поздних террасах. Также он прочитал Пелевина и разочаровался в дзен-буддизме. Определенно.


Почистив зубы, Наш Друг со стоном присел за пишущую машинку. С третьего раза ровно заправив в нее два желтоватых листа формата А-4, он задумался. К понедельнику Друг должен был сдать в детский журнал, патронируемый, кстати, женой президента, двухстраничную сказку для детей. Детей он не любил, в отличие от денег, которые мог получить за сказку.


Сказка не шла. Мешало все, но в особенности - Кейт Флинт из "Продиджи", на экране телевизора ковырявший в носу. В носу Кейта поблескивал бубенец. Глядя на его нос, Наш Друг заключил, что в прошлой жизни Кейт был великолепным гнедым рысаком.


Флинт растопырил пальцы и до тошноты неприлично приблизил лицо к камере. Или камера до тошноты неприлично наехала на лицо Флинта. Друг понял, что камера прикреплена к голове Флинта проволокой и тот может транслировать себя 24 часа в сутки. Внезапно пришло вдохновение.


"Этим прекрасным утром я проснулся на пороге своей ванной. Робко поднял голову и лицо мое залепила мокрая, о, восхитительно мокрая ладонь... тебя...

- Не смотри на меня. Дай одеться.

Значит, она спит нагой. Я полюбил эту ванную. Сложную конструкцию, шероховатости и выемки которой заполнены твоим телом. И ты полна водой, как я - кровью, и беззаботно плывешь по извилинам моих артерий, что питают сердце".


Подумав, Друг добавил: "... бедное сердце поэта".


Но потом нашел, что это выражение несколько избито, причем избиение его начал еще известный сказочник Ганс Христиан Андерсен.


" - Подай мыло. Так. Теперь - шею.

Она плескалась, а я, как зачарованный, протягивал ей то мыло, то щетку для волос. Когда она заканчивает мыться, я спускаю воду, взяв ее на руки и на этом наш телесный контакт всегда заканчивается. Выключаю свет, набираю чистую воду и, лишь перед тем, как выйти, поворачиваюсь. По воде идут маленькие волны. Она улыбается. Откуда-то сверху опускается лист. Кленовый. Завтра наши играют с канадцами. Не ерничай, говорю я себе, она не любит этого. Маленький кленовый лист. Он упал и плывет. Моя маленькая дрянь, жестокая нимфетка. Когда же...

- Может, поедем на море? - спрашивает она меня".


На этом сказка закончена. Остается убрать слова "дрянь", "нимфетка", намеки на желание, наготу и вообще намеки. Добавить подробностей. Поселить русалку в ванной...Чуть позже сказка была закончена. Еще позже он отнесет ее в редакцию и она пройдет на "ура".


Вечером Друг читал газету.


"Вчера было совершено нападение на сербскую деревню. Трое гражданских жителей были убиты в своих домах. Как стало известно нашему корреспонденту, один из убитых во время оккупации Косово сербскими полицейскими силами, прятал в подвале своего дома четверых пожилых албанцев".


"Армия Освобождения Косово осудила убийства мирных жителей Косово сербской национальности, и заявила, что ответственность за это несут бандитские формирования, вероятно, состоящие из сербских националистов. Лидер АОК господин Тачи призвал сербов, проживающих в Косово, не покидать район, если, конечно, "они не участвовали в совершении военных преступлений белградского режима".


За исключением этих сообщений в газете ничего интересного не было. Наш Друг нашел это довольно-таки странным, поскольку к процессу изготовления газеты имел самое непосредственное отношение, являясь ее постоянным автором. А сама мысль о том, что Нечто, к чему он имеет отношение, не вызывает интереса даже у него самого, была Другу неприятна. Как турецкий пластилиновый шоколад между зубами. Шоколад он запивал пивом. Когда же Друг опустил, наконец, голову, и поставил почти пустую бутылку на стол, на экране телевизора появилось до боли знакомое лицо. Принадлежало оно пожилому, лет пятидесяти, мужчине, с зажмуренным левым веком. Изредка оно подергивалось и тогда обнажалось мутно-белое бельмо. Косая челка падала на лоб мужчины, опускаясь до его переносицы. Окончательно Наш Друг понял, кого видит, только когда пересел поближе к телевизору и рассмотрел, наконец, карточку, прикрепленную к груди человека. На ней было написано:


"Адольф Гитлер. Консультант, заведующий отделом маркетинговых исследований коммерческого центра "рейхNAMBER THREE".


Из надписи можно было заключить, что опытные психологи отдела подсознательного влияния из того же учреждения, учли ошибки прошлых лет, и, не акцентируя внимания на слове "рейх", выделили "Намбе Фри". Непосвященному человеку два этих слова не говорили ничего. А вот от взгляда опытного специалиста первое слово, напечатанное мелким шрифтом, не ускользало.


Хмыкнув, Друг отпил (он принципиально избегал заштампованного - отхлебнул) пива (соответственно - пивка) и увеличил громкость звучания телевизора. Хотя мог бы просто прибавить громкости. Шевеление тонких губ Адольфа пошло в такт хрипловатой речи.


- Господа судьи! О злодеяниях людей, незаконно выдающих себя за гитлеровцев, знает весь мир. Мы, основатели третьего рейха, целиком и полностью возлагаем вину за совершение адских, чудовищных преступлений на бандитские формирования, не имеющие ничего общего с доблестным Вермахтом и СС.

10 июня 1942 года, как мы все знаем, стало последним днем селения Лидице и ее обитателей. Бандиты, эти варвары и звери под маской людей, оставили нам неопровержимые улики своих преступлений. Они запечатлели на пленку уничтожение Лидице и мы имеем возможность продемонстрировать ее всему цивилизованному миру. Звери в форме, расстреливавшие мирных жителей, так же мало похожи на немецких солдат, как я сам - на моего любимого исполнителя популярных мелодий Вагнера, хе-хе, шутка, простите".


Камера отъехала и стал виден собеседник Консультанта, известный телевизионный ведущий в вязаной жилетке. Задумчиво глядя на карандаш, который он же и вертел в руках, ведущий сказал:


- А-э-э, скажите, мм-м-э-э, какое влияние оказал на вас, э-а-эмм, Вагнер?


Адольф продолжал, словно не замечая собеседника (да так оно и было):


- Совершенно случайно неподалеку от селения Лидице оказался наш специальный корреспондент, консультант по кино ПСДАП Франц Тремл и его оператор, Мирослав Вагнер, вот совпадение-то какое...

Должен отметить, что съемка уничтожения этого чешского селения, произвели которое, наверняка, сами же чехи, заснята около пятидесяти лет назад, поэтому состояние ее не совсем удовлетворительно. При демонстрации могут быть некоторые неполадки. Я заранее приношу свои извинения Трибуналу.

В то же время я бы хотел обратиться ко всем жителям Польши, Чехословакии, Бельгии, Голландии и Дании 1939-40-х годов с призывом не покидать своих домов, и, в особенности, рабочих мест. Мы, национал-социалисты, осуждаем бандитские действия различного рода проходимцев.


- Э-э-ммм, м-нет, лучше уж вы, э-ммм-э, расскажите, каким-мм-э же образом повлиял на вас этот самый, м-м, исполнитель, М-мм-м-Вагнер?


Передача закончилась тем, что вылетевшая из левого угла экрана прокладка игриво смахнула пот со лба подуставшего крутить карандаш ведущего. Наш Друг полностью потерял интерес к происходящему на экране. Постепенно в его доме собрались гости.


Вечер и утро в доме Нашего Друга


Они хотели похудеть, обжираясь на ночь, как короли, но тьма уже запускала в окна свои щупальца, что ползли к столу. И к чашкам недопитого чая, изразцам недобитой посуды, амебам пролитой воды, расползавшимся по белому покрывалу. Холодильник резко вздрагивал, и они вздрагивали вместе с ним, сердце открывалось боли, страху неожиданности, но спустя мгновения руки, запущенные старой программой, вновь тянулись к столу, а языки - к словам. Это наш Друг устраивал посиделки со своими добрыми приятелями, решая судьбу государства. Они решали, они - молодые, немного источенные сосуды древесной юности, подточенные жучками-древоточцами.


- Неважно, друг, достань лучше водку, она в морозильнике, а я жду не дождусь того часа, когда все...

- Еще не замерзла.

- Но не само собой, по мановению волшебной палочки, черт ее дери, а по нашей воле, железной и непобедимой, как бы архаично это не звучало.

- "Майн Гот", "Майн Кампф", "Майн КампфГот".

- Заткнись.

- О волшебной палочке писал я. В детский журнал, тот самый, что патронирует жена президента. Впрочем, у нас только один детский журнал. Как и одна жена у президента. Я получал пятьдесят лей за полосу, выход раз в месяц, продолжение в двух номерах, да один пилотный, стало быть...

- Поди ляг, у него температура с самого утра, даже уксусом натирали, не помогло.

- Стало быть, сто пятьдесят лей за три месяца, не так уж плохо, учитывая, что, в перерасчете на минимальные зарплаты...

- Засунь максимальные зарплаты республики Молдова себе в задницу.

- Экстремист. Друг, учитывая, что они в самом деле минимальные, сиречь, мизерные, я без особого риска для своего здоровья готов исполнить твое пожелание.

- Поди же ляг!

- Восемнадцать минимальных зарплат, друзья мои, соответствующие четверти минимальной потребительской корзины.

- Они инертны, пассивны, не то, что в 68-м, да и прочитал бы ты "Книгу Мануэля", увы, увы, не стони, бедняга, а поди и ляг. А теперь студенчество, не представляя никакой силы, готово лечь под кого угодно, если оно вообще готово и способно к чему-либо в этой проклятой стране.

- Вчера ночью он спал на унитазе со спущенными штанами.

- Не так уж это и странно, со спущенными, и потом, не так уж плохо, учитывая раскрепощенность моего многострадального седалища, измученные поры коего, стесненного бельем, узорчатой тканью джинсов, на пол суток были допущены в Царство Кислорода. Царство диких лиан ярко зеленого цвета, переплетающихся с оранжевыми ромбиками, восьмиугольниками, и, вот заглядение, все это тонет в вихре пылинок, протонов, фотонов, ибо... ибо истинная какофония воздушного пространства нашему оку нет, не видна.

- Эти двое меня утомили, отведите их в туалет, обязательно с какофонией воздушного пространства, и пусть пьют, ругаются или трахаются, а я вижу перед собой Центральную площадь, где море, бушующее море людей. И пена камней омоет стекла уютных кабинетов, заодно освежив ту самую атмосферу.

- Ты коммунист.

- Как пошло!

- Их давно уже нет, коммунистов, вымерли или проэволюционировали в компартию оппозиции.

- Выродились, ты хочешь сказать.

- Налейте мне еще и я скажу все, что угодно. Это был роман в прозе.

- Других не бывает, мой Друг.

- Я оговорился. Там тебе и фея Мелюзина в зеленом комбезе от Диора с бриллиантовым колье, и добрый гном-бухарь (пришлось поменять на "любителя чая") и белочка, и бурундучок, и хомячок, и сучок, и сучонок, и Маленький Принц, и затасканный хоровод под веселым освещением месяца, то был, разумеется, живой персонаж, воодушевленный мной же на подвиги и свершение добрых дел.

- Черт, опять холодильник вздрогнул!

- Это ты вздрагиваешь, а не...

- Заткнитесь и дайте ему рассказать!

- Фигурально! Это я так, красоты ради. Фигурально, там были все прибамбасы, только одного они не хотели принять, моего изобретения, новый персонаж, русалочка в ванной Поэта, меня, то есть. Возникает двусмысленная ситуация, хотя "дву" опять же красоты ради, ведь в любой ситуации смыслов гораздо больше, чем два, либо их вообще нет: в чем же лежит ваша Русалочка?! Нет, понятно, что в ванной (в первый момент я решил изобразить из себя дурака, надеясь на лучшее). Нас интересует форма одежды, ноблисс облидж, или как это там? Если нагишом, говорят они мне, то увы... С другой стороны, в одежде - бессмысленно, ведь русалочка лежит не в пустой ванной, а в наполненной водой...

- Долой общество равнодушного потребления - студенты должны пикетировать и сопротивляться.

- Забудь о баррикадах, у нас нет студенческих городков, да и слишком поздно. Они уже разложились. Как навоз на последней стадии гниения. И над ними кружит целый рой зеленых мух. Говенных мух: МакДональдсов, стипендий дядюшки Сороса, студенческой организации в защиту курса реформ, конкурса Мис Русское Радио в Молдове, белых воротничков, обязательного платного обучения, яппи и "Вокстелла". С другой стороны, - нет, я не о русалке, - ползают навозные жуки в меховых шапках, с золотыми цепями. Порой жуки и мухи, вопреки природным законам, скрещиваются, и тогда на свет являются...

- Правильнее сказать, - миру.

- Миру являются гибриды в виде депутатов парламента в красных пиджаках, или президентов с золотой цепью. Разницы нет, кто сожрет наш навоз раньше, жуки или мухи, которых объединяет нечто, что можно запихнуть в одну словесную оболочку, одно понятие, склизкое и пахнущее компостом - НАВОЗНЫЕ.

- Не ворчи. Вы только послушайте, что я им ответил, этим засранцам, под патронажем жены Президента. Так и сказал! Вы что, на хрен, приняли меня за братьев Гримм, которые во второй редакции своих сказок (этих сокровищниц Фрейда, искавшего там извращения, как обезьяна - вшей на сородиче) под давлением общественности изъяли все намеки на инцесты? Каннибализм? Аборты? Я вам не Гримм!

- У них в глазах не двоилось.

- Он изъял все эти намеки еще в первой редакции!

- Да ничего подобного! Это моя маленькая пиррова победа - русалочку оставили, и этот призрак двенадцатилетней подружки, обитавшей некогда в ванной поэта, сиречь меня, но я повторяюсь, волнует меня же.

- Вот извращенец.


По телевизору начался показ репортажей из Дагестана. Наш Друг присел на корточки и стал смотреть. Стульев в комнате катастрофически не хватало. Отметив это, он выпил еще один стакан теплого вина и уснул. Утром он нашел на своем столе письмо.


Корреспонденция нашего Друга


"Заявление.


Господину консультанту, начальнику отдела маркетинга при коммерческом центре "рейхНамбер Фри" Адольфу Гитлеру.


Уважаемый господин консультант! Рассчитывая на поддержку с вашей стороны, имею честь довести до вашего сведения две просьбы вашего покорного слуги, коим я, заверяю, для вас и являюсь. Удовлетворив эти просьбы, вы значительно ускорите развитие современных литературы и искусства. Первая заключается в том, что я прощу вас, желательно в письменной форме, не сочтите за наглость, но немецким я не владею, в отличие от своей бабушки (три года в Дахау), а с письма будет переводить проще. Так вот, прошу объяснить, есть ли связь между мистической Валгаллой Третьего Рейха (не путать с идентичным по звучанию названием небесной организации древнегерманских племен) и простым, простым как ширинка, русским словом, корни которого, возможно, были позаимствованы у западных соседей - германцев. Вы, наверное, уже догадались, что речь идет о простом, как ширинка, русском слове. Влагалище. Связано ли оно (я имею в виду слово, а не чье-либо) с Валгаллой, и если да, то какое влияние оказала ваша Валгалла на наше "влагалище" и наоборот.

И второе - запрашиваю вас, как корреспондент ежедневной городской газеты, о возможности в ближайшие две недели посетить ваш коммерческий центр, и, что было бы совсем хорошо, Валгаллу.

Прошу вас также в своем ответе избегать множества трансцедетальных, концептуально выраженных слов в контексте понимания мира глазами дзен-буддиста. Это, собственно, другим авторам.

Постскриптум: Только что меня озарило! А зачем я живу?! Нет, не то. Ах, да! Не связано ли само понятие влагалища со словом "...дец", что, в принципе, произошло от слова, обозначавшего первичные половые женские признаки. Проведя параллели между лингвистическими рядами "...зда - влагалище", "..дец - Валгалла", скрестив всеми возможными способами эти близкие по значению и звучанию слова... Простите за сбивчивость. Иду спать".


Что удивительно, на конверте достаточно четким почерком, выдержанном в готическом стиле, было написано: "Просьбы приняты к рассмотрению. Письменный ответ будет получен в течение двух недель. РАД (Рай-Ад) небесной государственной канцелярии Третьего Рейха. Уполномоченный по связям с прессой Гильгамеш... (черт, не Пелевину же!) Геббельс.


Рядом лежало второе письмо, брошенное на край стола впопыхах. На бумаге отчетливо были видны следы крови и грязных пальцев.

Надпись гласила: "Незабвенному другу от Че".


Незабвенный Друг!


В твоем последнем письме поставлено столько вопросов, что, право, даже не знаю, как мне на столь небольшом клочке бумаги ответить на каждый из них. Все же постараюсь, насколько мне это позволит дождливый климат Сьерра-Монте, и самолеты батистовцев, от которых, честно тебе скажу, че, у меня уже нервная чесотка началась. Они не столь опасны, сколь надоедливы, и мне то и дело приходится кланяться небесам, что для марксиста, согласись, странно.


Начну, пожалуй, с Пелевина. Этот господин довольно неудачно сфальсифицировал мою подпись под вымышленными им же рассуждениями о некоторых абстрактных понятиях. Эти понятия, че, понятны лишь ему самому и его представление обо мне, как о рекламном постере, чести ему не делают. В конце концов, что я для него - обложка модной книги, или оттиск на майке, что автоматически поднимает ее (и книги, и майки) цену в полтора раза.

Иногда, впрочем, мне становится жалко, что я не спасся в вашем мире, и не дожил до нынешних времен, и не могу потребовать свои двадцать пять процентов комиссионных. Эти деньги нам бы пригодились.

На весь отряд у нас - двести винтовок, из которых можно произвести выстрел в минуту. Согласись, по сравнению с полуавтоматическими винтовками войск диктатора это смешно. Но мы выстоим, потому что если не мы, то кто же?

А если и не выстоим, то нам не нужна кампания, пусть даже и идеологическая, проходимцев и спекулянтов идеями революции, таких, как ваш Пелевин. Ведь он, если ты мог заметить, и является тем самым, оплеванным им же "корректным" бунтом против всеобщей коммерциализации. Приносящим огромные барыши, заметь!

Но сопровождающие в ад мне не нужны. Ведь, как правильно отметил незабвенный товарищ Фидель, чтобы умереть достойно, кампания не нужна (хотя Фидель, скажу тебе, как товарищу, к нам запаздывает). Мы никого не берем с собой силой, и приветствуем лишь добровольных попутчиков.


Что касается Рая и Ада, этих, так испуганно, я бы сказал, поднятых тобой тем в письме от тебя... Раем для каждого из нас становится то состояние, в котором он чувствует себя нужным людям и миру, а следовательно, и себе. Для меня, например, рай - горы Сьерра-Монте. Мой рай - наши бесконечные отступления и горечь поражений. Без них мы никогда не смогли бы ощутить всю радость побед. Поражение стало для нас солью и перцем мутного варева, которое некоторые зовут жизнью.

Я же склонен сомневаться в этом определении, ибо кто из нас знает, где начинается его жизнь и где заканчивается, и можно ли назвать жизнью тот отрезок нашего пути, что начинается снопом света, видимым из утробы матери младенцем и заканчивается тусклым свечением в щелях нашего гроба? Или, может, жизнь начинается с того дня, когда мы полюбили женщину? Нет.

Тебе горько будет читать это, маленький че, но твоя жизнь еще не началась. И торопись начать ее, пока она не закончилась. А начнется она с того дня, когда ты полюбишь весь мир, все человечество, ясно, тем не менее, сознавая, что оно содержит в себе немало зла и ненависти, голода и жестокости, эгоизма и ядерных бомб. Тебе будет нелегко: полюбить мир не лучше, чем полюбить продажную женщину. Тебя будут мучить сожаления о лучшем выборе, ненависть к объекту любви, зловонная смесь инцеста и грехопадения, которое мы, как марксисты, не признаем, но, как мужчины, чувствуем постоянно. В этом вихре любви-ненависти тебе придется стать очень сильным, очень. Забудь о дряблых мышцах буржуазного мира, который трансформировался в продвинутые демократии. Забудь о сомнительных духовных поисках псевдо интеллигенции! Не удивляйся некоторой лозунговости моего письма, я же марксист.


Поверь, мой че, если человек что-то ищет в своей душе, то этого "чего-то" в его душе как раз и нет. ОНО или есть в тебе, или нет. И все!


У нас, в горах Сьерра-Монте, рубят тростник, продираясь к лесу под пулями, не майки и не рекламные постеры. Это люди. Их ноги босы и сбиты в кровь.

Тяжелораненые умирают, потому что у меня не так уж много медикаментов, а аргентинские профессора медицины, к несчастью, не научили меня лечить йодом пулевые ранения в брюшную полость. Влажный климат способствует быстрому нагноению ран. Может быть поэтому, че, тебе стоит заняться революцией в пустыне.


Эти люди подвергли себя мучениям не потому, что жаждут славы или денег. Многие из них с радостью падут безвестными в болотах и лесах. Они с радостью умрут снова и снова. Они, и я вместе с ними, будут умирать до тех пор, пока не поймут сами, что воля их непреклонна настолько, что миру не остается ничего другого, кроме подчинения этой воле. И подчинившись, стать лучше и чище. Значительно чище. Ну, вот, кажется, и все, что я хотел сказать тебе в этот раз.


Че, путь на равнины нам предстоит еще долгий, до взятия страны осталось около года, а потом снова придется высаживаться с моря и штурмовать казарму. Поэтому прошу тебя о дружеской услуге: пришли, если сможешь, несколько десятков банок сгущенного молока и консервов. А также - медикаментов, сигарет и сладостей. Раненые товарищи ведут себя иногда как дети. Ну, прощай!


Че Геварра, 14.09.1999 г. Горы Сьерра - Монте. Незабвенному Другу.

Постскриптум: Не удивляйся, че, столь краткому письму. В условиях партизанской войны больше пяти минут на одном месте задерживаться опасно. За все время концептуального бреда "Геварры" вашего мошенника, автора письма наверняка расстреляли бы несколько раз. А живому и одного достаточно, не так ли, че?"


Но поскольку сам Друг, несмотря на отчаянные попытки вспомнить, писал ли он Че в самом деле, так и не пришел к единому мнению на сей счет, то предпочел считать обращение Геварры наглой фальшивкой. А потому порвал конверт и выбросил клочья в сортир пригородного поезда Унгены Кишинев, отправлявшегося в 15 часов 45 минут с первого пути унгенского железнодорожного вокзала.


В Унгенах, приграничном молдавском городке, он побывал не просто так, а по поручению своего незабвенного товарища Фернандо, личность которого заслуживает отдельного, хоть и короткого рассказа. Скорее - примечания.


Примечание второе


Фернандо - сын состоятельных латиноамериканских родителей, жил в родной Аргентине до двадцати трех лет. Личностью он себя считал свободной, проповедовал анархический марксизм с уклонами в маосизм и даосизм. Проповедовал обычно на вечеринках девушкам, перед тем, как затащить одну из них в спальню. Два раза попадал в катастрофы, изрядно выпив и сев за руль отцовского автомобиля. Поэтому смерти не боялся и часто говорил: "Я видел Старуху в лицо". В общем, он был очень раскрепощенной личностью, наш Фернандо, ужасно не любивший, когда его называли Федей. Отчасти эта неприязнь к русскому подобию его латиноамериканского имени обусловлена неудачным замужеством сестры Фернандо, вышедшей замуж за простого молдавского парня по имени, само разумеется, Федул. Что означало - до 1991 года и всплеска национального самосознания его обладатель был просто Федей. Федул оказался растратчиком, добросовестно разорив четыре стройки, кои имели несчастье быть руководимыми прорабом Федулом. Парнем, отхватившем себе латиноамериканскую кралю, залетевшую в Молдавский Государственный Университет, где в то время было полно граждан из Латинской Америки, Африки, Южной Азии. Федула посадили. Опозоренная сестра, жена вора, вернулась на родину.

А родители Фернандо, устав от шалостей сына, взяли глобус, и поискали на нем Молдову, впрочем, безуспешно. Но это не повлияло на их решимость отправить в эту странную страну свое второе чадо. Может быть, именно ему там повезет, рассуждали родители. Они посадили сына в большой картонный пакет, просверлили в нем несколько дырок (чтоб не задохнулся) и отправили сына к нам. Тот в пути не скучал - в пакете, под густым слоем опилок, он благоразумно спрятал перед отправлением несколько бутылок чего покрепче и пару горячих девиц. Говорят, самолет, в багажном отсеке которого к нам прибыл Фед... Фернандо, в пути следования (так, кажется, пишут в официальных отчетах о воздушных катастрофах) опасно покачивался и пугал круживших вокруг да около чаек дикими визгами и пьяным хохотом. Пилоты ничего не услышали: на головах у них были наушники, а в сердцах - туманы Анд и Лондонского аэропорта. А стюардесса, заподозрив неладное, пошла в багажный отсек, услышала крики из пакета, но не смогла распечатать его. Обрывая пальцы в кровь, она сумела разодрать картон, совсем чуть-чуть, и капли ее крови темнели на чернильных штемпелях. А в дырках на пакете она разглядела лишь горячее дыхание Фернандо. Стюардесса кусала пальцы и рвала картон - ей было интересно, и самолет перевернулся в воздухе несколько раз. Управление было на автопилоте, и летчики, обжигавшиеся о горячий кофе, не заметили ничего. Пассажиры тоже: половину из них тошнило, другая увлеченно раскладывала кубики "Тетриса" на полочках этой популярной игры. А старик, что сидел на самом последнем месте в хвосте, и тайком кормил чаек хлебом, бросая куски из иллюминатора, подумал, что он слишком стар для того, чтобы хоть чему-нибудь удивиться.


Так Фернандо материализовался на нашей родине, в городе. А жизнь здесь была не то, чтобы сахар, еды не всем хватало, и, случалось, вы могли встретить на улице ребенка, босого ребенка. И, да, чуть не забыл добавить, вы могли встретить босого ребенка зимой. Правда, в общей благополучной массе эти дети терялись, что, впрочем, неудивительно, потому что если не посмотреть в их сторону, становилось так, как будто их и нет, а значит, как будто стало легче и не нужно. Ненужно испытывать такое обжигающее и щемящее, как мысль об инцесте, чувство стыда.


Фернандо, реализовавшись, сразу понял, что здесь что-то не так, и, почуяв это, решился на революцию, подбив на это многих из наших друзей. Наш Друг, во имя революции, посетил летом 98-го года болгарский город Балчик, где договорился с подозрительным типом, по имени Христо. Условия сделки: Христо поставит нашим друзьям в Молдове оружие, и получит взамен него несколько сот килограмм кокаина (тут обещал посодействовать Фернандо). Похоже, сам Христо понимал, что выделяет безвозвратный кредит, и это выгодно отличало его от МВФ. Но, видимо, рассчитывал на возврат долга в случае успешного исхода дела. Поэтому согласие на сделку дал и сдержал слово.


В Унгенах же наш Друг договаривался с таможней, которой груз от Христо и предстояло обследовать. Некоторая сумма денег убедила наших друзей в погонах в том, что в контейнере будут находиться баночки с фальсифицированным майонезом. После переговоров Наш Друг пообедал и сел на пригородный поезд Унгены-Кишинев. Там он в клочья изорвал и выбросил подозрительно неправдоподобное письмо незабвенного товарища Че Геварры, в которое ему так хотелось верить.


Поезд тронулся. Друг достал бумагу и принялся

Писать незабвенному товарищу Фернандо.


"Дорогой Друг Фернандо. Только что я сел в электричку, и, возможно, она тронется через несколько минут, если, конечно, из-за старого (его построили еще к Олимпиаде в Москве) перрона не покажется темный платок старой крестьянки, опоздавшей на поезд. Тогда машинист притормозит, и веселые молодые люди в спортивных штанах и джинсовых безрукавках, распивающие вино в тамбуре, помогут старушке со всеми ее гусями, поросенком в мешке, пятью леями в узелочке из семи платков, парой валенок, соединенных веревкой и перекинутых через плечо, взобраться поезд. Куда там взобраться, - взойти. Она, само собой, не поблагодарит их, здесь это не принято, а отругает и они воспримут это как должное. Возникнет перебранка, которая продлится до конечного пути следования одной из конфликтующих сторон, как написал бы я в официальном медицинском заключении. И старушка будет иногда хихикать от своих острот, прикрыв беззубый рот коричневой от солнца рукой. А молодые люди - гоготать, сплевывать шелуху и пить мутное, с виноградными косточками, вино. Несколько раз они предложат его старухе, но она будет отказываться. Но в четвертый раз выпьет и заест хлебом, предложив молодежи. Те съедят и не будут смеяться. Здесь вообще не смеются, когда едят хлеб. И потом все повторится, и старуха будет смеяться, а щетинки на ее верхней губе - подрагивать. Но вот мы уже тронулись, а никакого платка на горизонте я не вижу. Извини за путаницу, что же я хотел сказать тебе, че?

Ах, да. Благодарность, которую они не испытают. Не кажется ли тебе, что все наши усилия уйдут впустую, как дым из трубы, хоть это сравнение и некорректно, потому что дым хоть какую-то пользу приносит, греет трубы, печи и эти саманные хаты. Но ты понимаешь, о чем я. Действительно - зачем нашей речи понадобились (будто она живой организм!) сравнительные обороты, которые ровным счетом ничего ей не добавляют, но заметно запутывают? Потому что нет на свете вещей, мой че, которые смело можно было бы сравнить. И почему, когда мы хотим сказать о чем-нибудь, нам приходится обязательно сравнивать "что-нибудь" с "чем-то", с целью усилить впечатление от сказанного? Не напрасно ли мы хотим дать этим людям революцию?

Я знаю, чем закончилась эпопея длинной в несколько десятков лет, которую прошли наши друзья. Все это знают. Она началась хорошо, а закончилась плохо, вот что я тебе скажу. Она началась, если уж применять эти набившие оскомину вечные сравнения, как кусочек черного хлеба, густо промазанного маслом, с толстым слоем икры, который мы отправляем себе в рот на торжественных мероприятиях. А закончилась, как дерьмо, которое многие натужно выдавливают из себя, спустя несколько часов. Может быть, нам не стоит портить продукт и воздух?

Я видел здесь, в этом поезде, тех, кто считает хитрость - умом, подлость - врожденным даром, потому что он помогает выжить, жадность - разумом, силу - умственным превосходством, вежливость - слабостью, заботу о ближнем своем - юродством, любовь - проституцией, а проституцию - любовью. В общем, я немало людей видел здесь, че, и даже предполагаю, что не встретил из них ни одного хорошего. Прости уж за высокомерие. Когда я в разговоре с одним из них скажу, что добро должно быть в этом мире, и в значительно больших объемах, чем зло, он сочтет меня сумасшедшим. Мало того, что они считают меня придурком потому, что в поезде я читаю книги, а не пью вино или сплевываю под сидение семечную шелуху... И это при том, друг, что я очень люблю выпить.

Прочитав то, что я тебе сейчас пишу, ты, вероятно, подумаешь, что во мне проснулся необычный для меня вкус к тевтонскому порядку, пробудившийся после одного документа, о котором мы оба знаем. То самое письмо, которое ты счел опасной выдумкой и позерством, но все-таки, че, как можно навести порядок в стране, где люди принципиально переходят дорогу на красный свет и тушат бычки сигарет об архитектурные памятники? И не нужен ли нам Пиночет вместо Геварры, вот о чем я сейчас подумал.

Конечно, это не означает, что я вышел из дела, просто я хочу честно предупредить, что состою в нем не из своих революционных убеждений - они достаточно шатки - а просто ищу свое место в жизни. И, может, оно там - в революции. Я понимаю, что слишком много "может быть", этих речевых фальшивок, подействуют на твое душевное равновесие крайне отрицательно, но это честно.

Я не знаю, кто я и где я, но только чувствую, что его, моего места, пока нет. Может, оно - в разрушенном дворце президента и кровавой вакханалии на улице, а может, - в небольшом частном доме на окраине... Нет. Только не в доме! Меньше всего я хотел бы скончаться там, тем более, от старости.

И хотя я смутно осознаю, что, не двигаясь, этого места мне не найти, я не отправляюсь в путь, а остаюсь с вами. И, кто знает, лет через пять руководитель новой республики Фернандо (а я ведь даже не знаю твоей фамилии) отпустит никудышного майора (высоко беру) народной армии на поиски Себя.

Что касается непосредственно дел, то с радостью сообщаю - проблем у нас не возникло. С нашими друзьями на границе я расплатился, и, в расчете на то, что ожидание очередного барыша заставит их попридержать язык за зубами и не выдать сроки столь ожидаемого нами с нетерпением мероприятия, пообещал, что через месяц заключу с ними повторную сделку. На сумму, куда большую, чем в этот раз. На этом прощаюсь и желаю тебе поберечь себя. Тем более, что мы на подъезде к селу Бахмут, где в поезд садится множество пассажиров. Своими спинами они закроют и (без того) тусклый свет, (еле) и без того еле проникающий сквозь мутные, словно из слюды, окна.

И зима воцарится в мире, завоют волки и мы назовем это Армагеддон".


Предположения Нашего Друга не оправдались. Это был понедельник, а ведь по понедельникам в столице нет базарного дня. Следовательно, в селе Бахмут пассажиров было мало. Что лишний раз свидетельствует об излишней рассеянности Друга, которая заставляет его ошибаться и идти против реалий в своих письмах, мемуарах и жизнеописаниях.


Выглянуло солнце. Старик в странном белом балахоне и с медным диском на груди (тащат, что ни попадя, лениво подумал Друг) сидевший в середине полупустого вагона, оживился. Покрутившись на месте, он достал из своего мешка свирель и заиграл.


Необычная свирель. Она представляла собой десять-двенадцать тростинок, желтых, как зубы старика. Тростинки были соединены разогнутой канцелярской скрепкой. Столь современная деталь нисколько не разрушала очарование, непередаваемого ощущения , которой всякий испытывает, глядя, как старый сатир надувает морщинистые щеки и извлекает звуки. Не всегда правильные, порой фальшивые, но чудесно живые звуки из желтых тростинок. Пассажиры затихли в предвкушении забавы. Изредка по вагонам ходила цыганка с баяном, но старик был чем-то новеньким.


Играя, старик пристально смотрел в глаза Нашего Друга, как будто хотел поговорить с ним, но слова уходили в дыхание, а дыхание - в тростинки и в ее песне Друг услышал слова.


- Кто-кто-кто-кто потревожил тебя, твой сон, старик, сладкоголосый певец, - пела тростинка, самая короткая в ряду - кто разбудил тебя, дремавшего под толщей времен и воды, кто вызвал тебя, мой утопленник, к жизни, и кто хочет узнать у тебя о самом важном, пренебрегая твоим вечным покоем, кто-кто-кто-кто...


А потом, после короткой паузы (старик вдохнул поглубже и помятая соломенная шляпа упала ему на плечи):


- Кто, кто, кто, кто этот Он и что ему надо? Чего он хочет?


Взволнованный Друг пересел поближе к старику. Внимательно глядя на свирель, понял, что только посредством ее сможет общаться со Стариком. Толпа вовсю упивалась зрелищем. Двое помешанных. Безумный старик и молодой сумасшедший, впившийся взглядом в его свирель. Чуть ли не в глаз засунул!


- Да, да, да, да, глупый человек, - пела свирель, - да, да, не первый, кто хочет узнать.

- А что он хочет узнать? - интересовалась одна тростинка у другой.

- И не спрашивай! - отвечала другая.

- Главное - хочет узнать, - говорила третья.

- Нет, нет, это нельзя услышать, то, что он хочет узнать. Это нельзя услышать из уст женщины, старика, мужа, ребенка, писца, священника, лекаря, стража закона или того, кто нарушает закон. Это нельзя услышать в шепоте или крике толпы, нельзя услышать на земле или в воздухе, нет.

- Это нельзя увидеть в глазах любимой, в омуте, в плясках шамана-огня, нельзя увидеть на небесах, когда облака сталкиваются и порождают тучу, нельзя увидеть в глазах животного. Нельзя ощутить, нельзя учуять, обонять, осязать.

- Это ТО, о чем ты хочешь знать, человечек, просто, просто приходит. Оно приходит к тебе в танце женщины, в слове песни...

- В слезе, текущей в морозное утро, в сладком дыме марихуаны, в усталых и сбитых от долгого пути ногах, в сером от пыли рюкзаке...

- В падающей от старости звезде!

- В возгласе ненависти!

- Во вздохе любви!

- В плаче ребенка!

- Это есть везде, везде, везде, оно просто приходит, и ты не пропустишь этот миг. Ты не упустишь его, глупо разинув рот, как карась, которого неловкий рыболов, неловко мотнув удилищем, бьет о дерево. Дерево, что растет на берегу пруда. Ты не проморгаешь это, потому что ОНО просто придет и все, и ты будешь знать, что оно пришло, вот так-то, человечек, вот так-то, человечек, вот так-то...


Старик исчез. В атмосфере осталась только трель его инструмента. Долго еще Друг оборачивался, слыша слабое "человечек...". Мистика, но Друг знал - старик не исчезал, а просто вышел на своей станции. Где-то он видел, нет, слышал, да, - читал об одеяниях, подобных тому, что было на старике. Точно. Уже дома, найдя на полке шестой том "Всемирной Истории", Друг прочитал:


"Наряду со знатью, большую роль у кельтов играло и жречество - друиды. Они почитались, как хранитель божественной мудрости и некоторых, скудных, впрочем (о нет, нет, нет, человечек...) знаний.


Друиды собирались ежегодно и творили суд. Решения его оставались строго обязательными для всех кельтов. Непокорным запрещалось участвовать в религиозных церемониях, что ставило их вне общества, вне закона.

На освоение тайного учения друидов, которое преподавалось устно, уходило обычно двадцать лет. О его содержании известно мало. Видимо, основой учения друидов была идея бессмертия души и представление о конце света, который будет уничтожен огнем и водой.

Наиболее знатный друиды носили на груди, как символ привилегированного положения, медный полудиск. Обычная одежда этих людей состояла из белой рясы, балахона, культовое название которого нам неизвестно.

На ежегодных собраниях друидов и посвященных жрецы играли на священной свирели - т.н. латенской (от названия культуры древнекельтских племен). Те из них, кто вставал с места собрания и покидал его, объясняя это необходимостью следовать за словами, якобы услышанными ими в мелодии, объявлялись Путниками. Им давали год. Они уходили, как правило, тщательно скрывая, куда. Потом путники возвращались и представали перед священным закрытым собранием. Там, по слухам, они рассказывали об Истине, которую нашли. Если собрание считало рассказ Путника неубедительным, то его убивали медным ножом в форме полумесяца при большом стечении народа в день, когда луна была красного цвета, и над священным облаком (им почиталось всякое, что наплывало над холмом Собрания) пролетал голубь.


Моргана


1999 год, утро 14 октября. На обочину грунтовой дороги Калараш - Кишинев из рощи вышла девица в зеленом платье. Местами оно было порвано, но тщеславная, по-видимому, хозяйка, скрепила прорехи ржавыми английскими булавками. Ноги ее были босы и грязны, и волосы - грязны. Она не вызывала ни подозрений, ни жалости у сельчан, проезжавших на своих телегах по этой дороге. Здесь все девушки были такими: босыми и в грязных платьях. Ну, а если они были в джинсах и кожаных куртках, значит, это студентки возвращались домой.


Но если бы те самые сельчане знали, кто на самом деле та, кого они упорно старались не замечать, проезжая мимо на скрипящих от старости и жадности хозяев телегах, то их удивлению не было бы предела. Девушка в зеленом платье была феей.


Она была самой обыкновенной феей, у которой болели бедра, потому что минувшей ночью ее изнасиловал водитель грузовика, подвозивший девицу. Это произошло в той самой роще, откуда фея вышла к дороге. Несколько часов после этого она пролежала с закрытыми глазами, боясь взглянуть на себя внизу. До изнасилования она не была невинна, но ее никогда еще не заставляли делать кое-что, к чему принудил ее этот неприятный мужик. Кое-что о рычагах переключения скорости. Ладно. Проехали.

Потом, девушка, наконец, собралась с силами и, сумев подняться, спустилась к ручью. Почему-то вода была мутной, словно от пепла. Она подмылась, кой-как подлатала платье и пошла к обочине. Небо было, как назло, синим-синим и красивым, словно не придавало особого значения произошедшему инциденту. Синим, как глаза девушки, и ее самолюбию претило то, что люди видят фею с грязными ногами и немытой головой. Что касается волос, то они стали грязны не от ужаса, что, говорят, постигает жертв насилия, а от долгого пути. Вот уже несколько недель она была в дороге и порядком устала. Водитель грузовика не дал денег, не подвез, как обещал, до Кишинева, и даже не поделился большим, сочным яблоком. Оно не могло не быть покрыто табачными крошками, потому что так принято. И, конечно, он был в потертых джинсах. И, конечно, фее был безразличен ночной эпизод, что роднило ее с небом - случившееся забавляло ее.


Девушку звали Моргана и звали ее так потому, что она была феей, а встречали ли вы когда-нибудь фею, которую звали бы не Моргана? Ну, разве что, Мелюзину. Но Мелюзиной уже звали ее двоюродную сестру, особу, обладающую довольно скверным характером. Это к делу не относится.


ЕЕ звали Моргана и она стояла на обочине вот уже второй час, потому что ей надо было попасть в Кишинев к вечеру, чтобы встретиться с Нашим Другом и проводить его в Валгаллу.


Ее звали Моргана и девушка старалась не забыть этого. Моргана, Моргана, Моргана, повторяла она. Бессмысленно: Моргана, Моргана, Моргана. Потому что какая, в принципе, разница, что произошло с ней ночью у обочины, если она сейчас едет к Нашему Другу по особому поручению. Если он захочет, она своими колдовскими чарами вернет себе эту глупую преграду между ног, а в том, что он захочет, Моргана не сомневалась. Ведь это им всем нравится.


Она могла бы не допустить вчерашнего, но еще перед отправкой рейх-консультант убедительно просил вести себя адекватно обстановке. Как всякая земная девица. Как всякая земная. Он сказал это так, как будто стоял перед генералами рейха, оглашая им план "Барбаросса". В том, что земной девице не удалось бы избежать изнасилования ночью, в кабине грузовика, а потом в роще, здоровым потным (чеснок и псина) мужиком, Моргана не сомневалась. Но удовольствия не получила. Моргана, Моргана, Моргана.


Переспать с Нашим Другом не входило в план, но она любила делать так. Своенравно, весьма своенравно, сказал бы рейх-консультант. Уж кто бы говорил: он-то весьма своенравно нарушил все предписания и устроил здесь когда-то настоящую бойню и огромные жертвоприношения. Хотя, может быть, именно поэтому ему досталось такое теплое местечко Там, наверху. Ведь боги любят, когда кровь льют на алтари. А обивка у алтарей каждый век меняется. То это "Майн Кампф", то "Капитал", а то учебник политической экономики для учеников одиннадцатых классов средней школы. Об этом говорил и Друид, о любви богов к крови. Тот, посмотрев на Друга и дав ему послушать волшебную флейту, остался доволен. Это был заключительный аккорд. То, что надо, сказал друид. Нам НУЖНЫ такие. Это Он. И Моргана отправилась в путь.


И когда ей, наконец, посчастливилось остановить автомобиль, за рулем которого сидел отец семейства, расположившегося на задних сидениях, дверь открылась и на лицо Нашего Друга пролился, как постное масло, безжизненный свет.


Желтый, как истлевший грех.


Он вошел в ванную, недоумевая. Парни, как она только может спать при этом убийственном освещении? Как только может...


Русалка спала, свернувшись на дне калачиком. От дыхания на поверхности воды расползались круги. Странно, но пузырьков нет. И жабр у нее тоже нет. Просто спит себе в воде. Странно. Он набрал раковину горячей воды и начал бриться.


Тупое лезвие не брало щетину с первого захода, но на новое у него не было денег. Поэт-убийца в белом шарфе. Лучше бы ты грабил банки, друг, лучше бы ты грабил банки. И тогда тюбик турецкого крема "Арко" ("хранить в свинском месте" - надпись на этикетке) сменился бы на благородный супер-гель для бритья. И после этой процедуры ты освежал бы лицо не холодной водой, а супер - лосьоном. Господин судья, мне нечем было побриться, и... И ванная станет другой: роскошный кафель, золотой унитаз где-нибудь в уголочке (вдруг захочется пописать, не в воду же, - мысленно покривил он душой, скорее перед Русалкой), зеркала. Только Русалка останется, та, что пускает круги по воде, сладко нежась в утренней теплой воде. Боже, она когда-нибудь утонет?!


- Эй, подвинься, мне надо принять душ.


Так и не проснувшись, Русалка свернулась в еще более тугой калачик. Он открыл кран и переключил воду. Кажется, я устал от нее и от себя, и оттого, что она никак не отдастся мне. Вчера я спросил у нее, чего она хочет? Она смотрелась в зеркало тогда. Спокойно ответила, - не зарывайся. Не зарывайся. Так и сказала. И добавила - ты же знаешь, мне ничего не стоит уплыть от тебя. Куда? В любую другую. Ванну. А ты, бедненький, этого не выдержишь. Вот так-то. приплыли, подумал я. И долго смеялся несмешному каламбуру. Она даже не обратила на это внимание. Но через час, когда он устало и безразлично выходил, обняла его сзади и, повернув голову, поцеловала. Тот солжет мне, кто скажет, что так целуют нелюбимого человека. Так почему? У нее нет жабр, нет хвоста, чешуек и прочей дребедени, о которой писали люди. Ни разу не видевшие русалку. Она просто обнаженная девушка, живущая в воде.


Потом он долго думал о ней, и продолжал думать сейчас, сегодня, заканчивая бриться. Хотя много лет назад его наставлял отец: сынок, ни о чем не думай, кроме своей физиономии, когда бреешь ее. Ни о чем! Будь эгоистом. Что тогда будет? Что будет? Да, что тогда будет? Да просто ты никогда не порежешься. Надо же. Не порежусь. Будь эгоистом. И потом понял, что если быть эгоистом всегда, то ВООБЩЕ никогда не порежешься. Ни обо что. Просто сохранишь свою долбанную физиономию и душу в целости и сохранности.


С революцией дела шли туго. С его личной революцией. У друзей все шло по намеченному плану. У них уже появилось оружие и пример Армении показал, что можно. Правда, после этого Фернандо собрал всех и убеждал в том, что бессмысленный террористический акт не приносит пользы ни душе, ни телу, ни обществу. Все равно, что чихнуть. И если кто-то воодушевлен нездоровым примером наших армянских друзей Таких не оказалось.


После собрания Фернандо подозвал его к себе, они курили и потом - ты плохо выглядишь, друг, наверное, неважно себя чувствуешь? Он был вынужден согласиться. Русалка добила меня, подумал он, вот сволочь. Что-то не так, встревожился Фернандо. Порядок, порядок, негнущимся во рту языком ответил он. Пальцы не слушались. Заставь их расстегнуть пуговицу рубашки. Заставь.


Они сошлись на том, что Другу лучше отдохнуть. Он так и думал. Фернандо сунул ему в руку толстую пачку денег. И отмахнулся, - держи, держи. За оружие. За сделку. Мы обязательно сделаем это. Со мной? С тобой? Обещаешь, латинос? Эй, да ты не так нездоров, как хочешь казаться! Кто-нибудь, караул, полицию, расизм! Потом тихо: да, обещаю. Ну, вот и славно. И еще... Нет, впрочем. Если тебя что-то... Нет, все в порядке.


Он так и не решился рассказать Фернандо об оккупации своей ванной. Что толку? Скоро они уйдут к Дворцу и старуха повяжет ему белый платок на глаза. Так будет лучше. По крайней мере, перестанет тревожить мысль: зачем все это, все и я, в качестве бесплатной горчицы ко всему этому.


Там, где дорога шла под гору, им нужно было свернуть. Они были так добры к ней, что дали пять лей. Моргана с улыбкой попрощалась с попутчиками. Сын водителя, малыш лет четырех, протянул ей остаток своего мороженного. Как слащаво, подумала она. Слащаво и мило, - ведь он слишком мал для слащавости. Но все равно противно. Она не любила детей. Друг тоже. Это тоже сыграло роль при решении, кого отправить. Эти двое испытывали любовь только чувственную.


У поворота на Страшены машина притормозила. Поднялась пыль. Моргана вышла. Дверь негромко хлопнула. Друг вышел из ванной.


Упасть в небо


Она ждала его в пиццерии. Пиццерия состояла из двух частей. Первая находилась в подвале. Там были дорогие столики, а на стульях даже - плетеные коврики. За большой стойкой, стилизованной под мрамор, стояла пожилая женщина в красном переднике. Считала деньги и заказы, не поднимая головы. Даже подавала так. За спиной у нее находилось маленькое окошечко. Когда народу собиралось слишком уж много, и люди напирали (а такое случалось часто- закусочная из-за не дороговизны пользовалась успехом), женщина кричала в окошечко: "Побыстрее, девочки". И всем становилось ясно, что она устала. По левую руку от нее стоял холодильник с "Фантой", "Пепси", "Колой" и продукцией молдавского пивного завода. Вино здесь стоило дешево. Пиццу подавали разрезанной на большие, но тонкие куски. Летом на тесто клали кусочки свежих помидоров, а зимой заменяли их кетчупом. В любое время года на тесто сыпали рубленую зелень. Когда заведение не давало обычной прибыли, хозяин приказывал менять мясо на вареную колбасу. Он говорил, что кусочки такие маленькие и так обильно политы сыром, что этого никто не заметит. А те, кто хотел в туалет, шли правее от стойки.


Из подвальчика к двери наверху вела лестница. Двери постоянно захлопывались и это создавало неудобства тем, кто поднимался на террасу с красным пластиковым подносом в руке. На подносе обычно лежала тарелка с пиццей, две бутылки со сладкой водой или пивом. Реже заказывали растворимый кофе. Заведение пользовалось большой популярностью у студентов из института неподалеку. В перерывах между занятиями они заходили выпить.


В прошлом году над террасой растянули большой красный навес. Зимой на нем скапливался снег. Потом снег медленно таял от пара дыхания людей, скопившихся под брезентом. От его цвета все внутри было красным, а огонек сигареты светился зеленью.


На террасе стояли пластмассовые столы и стулья. Заказ нужно было приносить самому, но пустые пластиковые подносы и тарелки забирала официантка с узлом волос, небрежно скрепленных шпильками. Здесь, наверху, можно было сидеть долго. Никого не подгоняли, даже если у стены стояли ряды желающих пообедать. Терраса выходила на улицу. Около входа старушка продавала сигареты. Другая старушка сидела на своем стульчике у стены, и официанты давали ей недоеденные куски пиццы и недопитую воду. А посетители - мелочь. Она не отказывалась ни от чего, не была назойливой, и не портила посетителям настроения. Другое дело глухонемые. Те по несколько раз в день заходили в пиццерию и оставляли на столах, за которыми сидели жующие люди, брелки, ручки, разную красивую дребедень. Покупали у них редко. Но глухонемые все равно приходили.


Она как раз отказалась от стеклянного шарика, в котором как-то разместился тряпичный цветок. Пиццу она давно уже доела. Он опаздывал на полтора часа. Особо на его появление Моргана не рассчитывала, но ведь она знала, что изредка Наш Друг приходил сюда поесть. И хотела, чтобы встреча получилась случайной. Настолько случайной, что сама Моргана надеялась только на случай. И даже немного злилась на Друга. В пачке у нее оставалось двенадцать сигарет. Все они горели каким-то зеленым платьем. Цвета ее платья. Перед тем, как зайти сюда, Моргана побывала в гостинице, где приняла душ и переоделась. Когда портье спросил ее о деньгах, она небрежно взмахнула рукой и этот человек так и остался сидеть, тупо глядя глазами цвета воска в телефонную книгу. Она вышла из гостиницы в небольшой парк, ловя на спине взгляды мужчин. Не восхищенные, но сальные. Один даже негромко сказал другому - "проститутка". В парке напротив гостиницы продавали картины, но ей ничего не понравилось. Она перешла дорогу и спустилась к пиццерии. Где и ждала Нашего Друга вот уже почти два часа.


Он все-таки появился. Моргана решила не беспокоить его еще некоторое время. Пусть, в конце концов, поест. А вино в обед, это лишнее, подумала она. Хотя... Так будет легче.


Наш Друг доел и с неудовольствием подумал о том, что в этих закусочных, как бы хороши они не были, еда всегда немного синтетическая. Поешь, и через час-другой снова голоден. А вино... Оно везде вино. Сухого не было, и он пил новинку молдавского винодельческого рынка, какого-то "Странствующего монаха". На террасе ему показалось немного прохладно, но, октябрь ведь. После пиццерии он собирался пойти в парк, купить по дороге газету и почитать немного. Потом сходить на бассейн, а вечером славно выпить. У нас отпуск. Революционный солдат получил увольнительную на три дня. Он не поехал к мамочке. Он съел свою пиццу и пьет вино. Свое заслуженное вино.


Не то, чтобы он не заметил пристального взгляда Морганы, которая глаз с него не спускала. Просто Наш Друг уже вырос и не верил в сказки. К числу таковых он относил и случайные знакомства с очень красивыми девушками. Но все равно ему было интересно, о чем она думает, глядя на него.


Моргана развлекалась. Она устроила ему "дежавю".


- Что, что, что, что хочешь ты, странник... - мысленно дразнила она его. - Что, что, что, заик-к-к-к-а... продолжала она, и ей стало немного обидно оттого, что ее, фею, Моргану, бросили сюда ради какого-то человека, изнасиловали невесть где, у села, названия которого она в жизни ни разу правильно не произнесет, заставили дожидаться в холодной пиццерии невесть кого, а сейчас этот болван пожрал и медленно напивается. Стало обидно до слез. Болван. Пьяница.


И начальство у нее что надо. Повезло. А потом она заглянула в Друга и устыдилась. Злая, маленькая чертовка, - упрекнула она себя.


Наш Друг покачал головой. Эта, в зеленом платье, похоже, не очень себя любит. Воображает что-то. По глазам видно. Блестят зло. И губы кусает. Тоже мне, дьяволица. Рассказать тебе сказку? Рассказать? Он мысленно спрашивал ее и нагло пялился на колени девушки. Не он же первым начал. Сказку о маленькой дуре, которая кусала губы, и вообразила себя чертовкой?


В маленькой, заснеженной к Рождеству Дании жила маленькая чертовка. Глаза у нее были зеленые, на лице - веснушек полно. Просто поляна веснушек, и была чертовка маленькой, носила ночную рубашку, на несколько размеров больше, чтобы казаться старше. Она знала, что, когда вырастет, будет уносить души людей в ад и чистилище, но это ее не пугало. Жила чертовка на третьем этаже дома в центре Копенгагена, и ела на завтрак бутерброды, потому что это вообще национальная пища датчан. По вечерам чертовка забиралась в постель и ей рассказывала сказки старая чертиха, не очень страшные сказки, чтобы маленькая чертовка выросла не очень злой. Еще ей привили любовь к классической музыке, рождеству, людям и католицизму... впрочем, я не туда пошел и раскрываю важную тайну. Хватит и того, говорила няня, что у нас такая злая и нервная работа. А в душе надо быть добрым. И чертовка выросла доброй. Ты слушаешь меня, девушка в длинном зеленом платье, под которым я вижу силуэт твоих гладких колен, ты слушаешь меня?


Но как-то раз, а это было Рождество, ты же помнишь, моя фея, маленькая чертовка притворилась уснувшей, но на самом-то деле только притворилась, ты же понимаешь. И когда няня ушла, чертовка выбралась из под большого теплого одеяла, зажгла припасенную раньше свечу и подошла к окну. Там под ногами прохожих, торопившихся домой с праздничными свертками, скрипел снег. А у огонька уличного фонаря кружились снежинки, как летом - мотыльки у керосиновой лампы. Чертока видела их, когда гостила на летней дачи своей бабушки под Копенгагеном. От дыхания малышки окно запотело, и она потерла его краем ночной рубашки. Рукав намок, но она не обратила на это внимания.


А у стены дома напротив стоял он. Я намеренно не говорю тебе Он, потому что так пишут и говорят только в женских романах, и я не пишу имени, или - парень, юноша, ведь все это избито и сброшено в пропасть не нами, до нас. У стены стоял он, засунув руки в карманы пальто. (У меня как раз есть старое пальто, милая). В детстве мать говорила ему: если долго глядишь на падающий снег, то улетишь вместе с ним в черное небо, туда, откуда он падает на землю. Он прожил еще двадцать лет и, наконец, нашел время, чтобы проверить.

Поднял голову и смотрел на снежинки, изредка облизывая верхнюю губу, когда на нее мягко садилась одна из этих снежинок. Это получалось у него естественно. Чертовке захотелось подойти к нему, обтереть его лицо рукавом, тем, что еще сухой, своей ночной рубашки, снять ее и остаться с ним на всю ночь, ночь рождества, праздничных датских бутербродов и подарочных свертков. А он увидел в стеклянном замерзшем окне только маленькое теплое окошко, сквозь которое на него смотрела пара милых зеленых глаз, часть щеки и несколько тысяч веснушек.


Чертовка, конечно, была маленькой, но достаточно взрослой, для того, чтобы пройти сквозь стену. Она вышла к нему и сказала - привет. Он ответил тем же. Потом они молчали. Снег падал, падал, падал, кружился, и кружил их с собой, и они падали, но только не на землю, а в небо. Падали в небо. Он распахнул пальто, привлек ее к себе и запахнул пальто уже на обоих. Холодно, сказал он ей глазами. И поднял на руки, потому что маленькая чертовка вышла через стену дома на улицу босой и могла простудиться. Снег стал падать еще гуще. Если бы ты смотрела на них, любовь моя, в этот момент, то постепенно стена падающего снега укрыла бы их от твоего взгляда. Так они пропали. Для всех, конечно, но не для нас с тобой. Когда подойдет время Рождества, давай выйдем на улицу и посмотрим на свет фонаря. Там кружатся они. Она больше не злая. Да, и, кажется, никогда такой не была, я же говорил, помнишь?


- Да, - сказала она ему, - да, я помню. Как мило. Какой ТЫ милый. Ты еще что-нибудь расскажешь мне?


Они ушли вместе.


Эдем манил, но, как обычно, лишь манил, только манил, всего лишь манил, грел мечтой. Завтра им предстояло сойти в Валгаллу. Но это завтра. Сейчас они уходили вместе.


На следующий день они вышли на трассу. Зачем я тащу его туда, - подумала Моргана. Зачем? Это же отвлечет его от меня. Но потом подумала, что таких будет много и у него тоже, что всех их он полюбит и она полюбит, и он простит ее, если разум его будет существовать, и она постарается просить его. Они голосовали недолго.


Сначала их подвез серенький мужичонка. В бардачке лежала пачка сигарет без фильтра. Его удивляло молчание попутчиков. Другие обычно разговаривают. Он удивился так сильно, что он закурил еще сигарету и закашлялся. Рак легких или горла? Моргана постаралась утешить его мозг. Почему-то он успокоился.


Потом они голосовали у Страшен. Под железнодорожным мостом, в Калараше, рядом со станцией. Километрах в десяти от него, где их высадили, он занялся с Морганой любовью. Моргана подумала о бабьем лете, и оно наступило. В конце он толкнул ее так сильно, что фея покачнулась и уперлась руками в дерево. Кто-то срезал на нем кору. По стволу тек сок. Он вспомнил, как уходил. Та, в ванной, злилась, но ему было все равно. Должна же хоть в чем-то она ему уступить. Притвориться, по крайней мере. Почему мне так грустно? Вода в ванной может остыть. Все может остыть. Даже я. И это хуже всего.


Под Бахмутом пошел снег. Он удивился, но Моргана поняла, что скоро начнется Валгалла и потому была спокойна. Еще немного. Потерпи еще немного и миссия будет выполнена. Команда "Альфа" вернется на базу. Ты вернешься на зеленые луга Ирландии и забудешь об этом. А он что-нибудь придумает. Он же умный. Претендует на это, по крайней мере. Почему ты злишься? Почему он такой самоуверенный и отстраненный, даже ...?


Под Бахмутом они сели в автомобиль директора колхоза. Тот не справился с управлением на обледеневшей горке и машина зависла передними колесами (над обрывом? будь честен) над небольшим рвом. Они помогли вытолкнуть ее и пошли дальше пешком. Гляди, крикнул он. Гляди! И поднял с почему-то обгоревшей земли дохлую ящерицу.


Она поняла. Все. Валгалла.


Валгалла


Перед ними возвышалось огромное сооружение из серого камня. Наш Друг не разбирался в скульптуре и не оценил его красоты. Постамент, изготовленный, безусловно, одним из последователей Сальвадора Дали, представлял собой огромный шероховатый и грубый, бесформенный камень. Что примечательно - он возвышался на коротком толстом столбе, очевидно, бетонном. Все это, как догадался Друг, по замыслу скульптора должно было нарушить общепринятые каноны пластики. Что может быть прекраснее для авангарда, чем основание, оторванное от земли и устремленное ввысь, с иронией подумал Наш Друг, консерватор в душе.


- А где же памятник, спросил у задумавшейся Морганы, и подумал: "Вот ведь шлюха. Не захочет больше спать со мной".

- Что, - встрепенулась фея.

- Я спрашиваю, где же памятник, - терпеливо переспросил Друг. - Я вижу постамент, вижу его основание. А где же сам памятник? И как он называется, ваш памятник? "Глыбой - по сознанию обывателя", "Я не такой, как все", или "Мама, он сейчас улетит"?

- Напрасно ты иронизируешь, - спокойно ответила Моргана. Они присели на газету, которую Друг расстелил на выгоревшую траву. Фея расчесывала свои прекрасные волосы. Судя по ее глазам, Моргана была далеко. Слишком далеко от меня, с раздражением подумал Друг. С некоторых пор. С тех пор, как мы пересекли черную зловещую линию, и я поднял с земли дохлую ящерицу.


- Совершенно напрасно, - повторила Моргана. - Памятник называется "Момент истины". Его изваял семнадцатилетний монах из итальянского города. За несколько лет до этого его любимую девушку выдали замуж за богатого торговца из Вероны. Впрочем, к памятнику это никакого отношения не имеет.


- Тебя несет не в ту степь, милая. Зови меня Джульеттою иль Ромео. Потом он осознал всю слабость любви и бытия. И решил увековечить это прозрение.


- Может быть, и так. Мы не спрашивали. Он просто пришел на несколько дней. Покрутился здесь, как это ни вульгарно звучит, воздвиг памятник и вернулся.


- Топиться?


- Нет, - улыбнулась она, - то была Офелия. Зови меня Офелией...


- И что он собой представляет, этот, ну... памятник?


- А ты поднимись наверх, посмотри.


Полчаса ушло у Нашего Друга на то, чтобы вскарабкаться на камень и медленно, цепляясь пальцами за маленькие углубления, добраться до самой большой ниши.


- Твою мать! - два раза удивленно крикнуло эхо, - Да это же будильник. Испорченный будильник!


Моргана все еще расчесывала волосы, когда с камня спустился Друг с ободранной ладонью. Кровь текла неприятно - маленькими черными толчками.


- Видел? Стрелки часов всегда показывают без пятнадцати три. Когда секундная стрелка дрогнет, и часы пойдут, наступит, по вере монаха, Момент Истины. Наступит и будет всегда.

- Хорошо, хорошо, послушай. Если, как ты говоришь, момент Истины наступит в тот, извини за тафталогию, момент, когда часы пойдут, то это что же получается?

- Момент Вечной Истины.

- Нет. Он наступит и закончится тут же, в другой момент, когда секундная стрелка остановится на другом делении!

- Мы не вдаемся в подробности. Не углубляемся во что бы то ни было. Он сделал так, как хотел. Что мешает тебе поступить так же?

- Покрутиться здесь несколько дней и соорудить идиотский памятник?

- Необязательно. Ведь у каждого - свой Момент Истины.

- Нет, нет. Истина... Это для меня слишком сложно.

- Просто. Очень просто. Куда проще, чем ждать этого момента всю свою жизнь. Или столько, сколько ждал ты.


Другу на мгновение стало неприятно от того, что его уговаривают. К чему-то подталкивают. Делала это она. Они встали и пошли. Ветер сорвал газету вверх. Покружив (совсем как монах, злорадно подумал Друг, оглянувшись) бумагу, он бросил ее. Газета налипла на камень. Начался дождь. Было серо, холодно и скучно. Он взял ее под руку. Пальцы органы горели.


Через несколько минут его внимание привлек шум. Друг настороженно раздул ноздри. В детстве он любил смотреть художественный фильм про индейцев. Вождь Красная Луна (фильм снимался в Советской Чехословакии) всегда раздувал ноздри, почуяв неладное. Друг начал делать это сознательно. Через несколько лет - бессознательно. Привычка стала инстинктом, вернее, возродила его. Древний и осмысленный инстинкт. Лишний в городе конца 20 века, но такой мужественный. Таким его, по крайней мере, считал Друг. И в это раз он, не задумываясь, раздул ноздри.


- Не обращай внимания. Это Схватка. Пир Веселых. Ты увидишь их в деталях, когда мы подойдем поближе, - прошептала фея. Она уже начала жалеть его. Дождь все шел. Они были грязны.


Вблизи Схватка производила поистине грандиозное впечатление. Числом участников, по крайней мере. Как позже Моргана сказала Другу, но он не знал, верить ей или нет, сцена этих Сваток подвигла некоего композитора на создание "Гибели богов". Таком случае, в таком случае, упрямо вспоминал и выплевывал воспоминание Друг, памятник "Моменту Истины" подвиг бы Микеланджело на создание своих скульптур. Она так и не смогла доказать ему, что боги дают смертным пищу для вдохновения, а не наоборот.


Схватка проходила на большом поле, усыпанном мелким белым песком. По разным краям его находились два войска. На этот раз (Схватки проводились регулярно) в каждом из них

Числилось до 150 тысяч воинов. Рыцари средневековья, в расшитых золотом плащах, и белоснежных некогда накидках, с немытыми волосами и грязью под ногтями. Викинги, ровесники первого тысячелетия, мощные бедра которых были обмотаны пеньковыми веревками, в накидках из шкур древних, как они сами, диких зверей. Красные глазки леопардов и барсов, живших некогда в Европе, угрюмо блестели на плечах этих воинов. Варвары Аттилы, легионы Красса и Спартака, 241-я майкопская дивизия, погибшая при штурме Грозного. Былинные богатыри и маленькие кривоногие покорители мира, под предводительством Чингиза, узурпировавшего титул хана. Каждое войско, каждая группа его, были отданы под начало легендарных героев. Кони грызли поводья. Нетерпеливых воины осаждали легким ударом копья в круп.


Герольды, - два седых сирийских мудреца в синих балахонах, подали знак, и воссияла полная луна. Трубы запели. Войска помчались навстречу гибели. Наш Друг замер в восхищении. Моргана страдальчески сморщилась и взглянула на луну. Многое отдам я, чтобы очутиться там сейчас. Консультант рейха недовольно хмыкнул и поудобнее устроился в кресле. Слуги отдернули занавески. Началась потеха.


Друг закурил и пожалел, что у него нет большой чашки чая. Когда он собирался прочитать газету, или посмотреть интересный фильм, Друг всегда доставал пачку сигарет, заваривал чай и ставил рядом с чашкой огромный чайник с кипятком, разбавляя чай по мере его убывания. Полоскал заварку, в общем. Друзья говорили, что у него диабет и поэтому он так много пьет. Указательный и средний пальцы его руки пахли табаком, даже после мыла. Но это ведь несущественно. Существенно только то, что должно произойти на поле.


Моргана вновь поморщилась. Она не любила руки, пахнущие табаком, не любила футбол, хоккей и военные баталии. Моргана думала так: если на поле собралось больше десяти мужчин, ей пора уходить. Не то, чтобы она боялась внимания стольких самцов, напротив, ей бы это польстило, в известных пределах. Но еще ни разу собравшиеся на поле 20 мужчин не обращали на Моргану внимания. Они или начинали играть, в футбол, хоккей, регби, или дрались. Кровь, игра. Игра- кровь. Кровь - это их игра.


Два войска остановились, и их разделяла теперь только воображаемая плоска земли шириной в 15 метров. От каждой группировки вперед вышло по бойцу.

"Зеленых" представлял Гретир, герой "Саги о Гретире", кумир скандинавских мальчишек...


... викинг, дай автограф! иди в сраку, мальчик! дай автограф! Иди в сраку, я же сказал, я только что убил дракона и чертовски устал! но викинг! но ты же мой герой! да?! о, конечно, мой викинг! так можно мне автограф? да, пожалуйста! это я, сам Гретир, со стальными яйцами, поразивший дракона, царапаю этим славным мечом свой автограф на твоем камне, мальчик! о боги, как я рад! бог, один только бог, мой мальчик, мы уже полгода как христиане... у меня уже собраны автографы восемнадцати победителей драконов! то есть как это, мальчик? я - единственный победитель драконов здесь, на Зеленом мысе и в заливе Оленда, я, я, я, и только я! да ладно тебе, воин скальдов, покоритель волны, не гони волну, здесь, в нашем Ольде, столько драконов, что одному не управиться! знаешь что... иди-ка ты в сраку, мальчик! отдай камень, не видать тебе автографа, ах ты, чтоб...ой, убил. что я скажу его отцу? придется рвать отсюда когти,. эх, горемыка я, изгнанник, а мальчик-то, судя по всему, не мальчик, а перевоплотившийся в мальчика тролль. тэк-с, еще один подвиг в актив...


... второй половины 10 века. Нога берсерка, пораженная заколдованной щепкой ведьмы-колдуньи, видимо, все еще побаливала и потому Гретир, выйдя из строя, поморщился. Но Моргана знала, что за тысячу лет антисептики и своевременное хирургическое вмешательство врачей Валгаллы (а здесь работали настоящие профессионалы - ветераны институтов медицинских исследований третьего рейха) полностью излечили рыжего пьяницу и дебошира. Гретир позировал. Тщеславный, как все дикари. Он был вооружен двухметровым мечом. А мог бы взять и "Винчестер".


От "красных" выступал товарищ Тамерлан, существо мерзкое, тоже хромое и дурно пахнущее. На Земле он долго выступал...


... сотник, ворвись в город первым, и все женщины Бухары я положу к твоим ногам, ты трахнешь всех их, поимеешь, сколько тебе лет сопляк? мне четырнадцать весен, величайший из земных и небесных, четырнадцать? такой молодой и не хочешь бабу...о, нет, нет, нет, хочу, еще как.... так ворвись в эту проклятую Бухару и все ее бабы твои, и золотишка подкинем, вперед, сотник!

...У-уууу-ааааххххх, трр боги! мама, я подыха...ааа, блямц, кряк, вжих, ррр, уууу-ааааааа, чтоб вас... в стройй, тресь, трах, АААА, кишки! предки! мои ки

...шкиии...

...шшшшкииииии.....

....мо-и ки-ш-ки, ма-мо (шепотом) чка, оооо, как больно

чтоб вы все сдохли, батыр Оглы пал, вперед, вперед, вперед, срань! УУУУУУ-ууу-ааа, моя рукааааа.б-ааа-мц, трах АААААААААААА! БУХАРА НАША!!!!

....всесильный, всесильный, вот я, вот они, вот они, бабы, бабы, боги, мы страху-то натерпелись, вот они, златоволосые, черноволосые, пухленькие, тоненькие, красивые, не очень, они МОИ, МОИ, МОИ, СЛАВА ТЕБЕ, всесильный! ты отдал мне все... да, мой мальчик, ДА, я наблюдал, я видел все, как здорово! вот только вон ту, слева, в черном, безутешно плачущую, видишь? вон ту, да, ту - отдай своему властелину, да, мальчик мой? но владыка, это лучшая, я так хотел ... и... ты сам говорил... у моих ног.... все женщины... я так сражался,...перечить мне?! так отрубите сопляку ноги, и я не смогу сдержать своего слова по воле богов


....о, мама, мамочка, мои но...


...за сборную завоевателей, добившись поразительных успехов в уничтожении жителей богом забытых азиатских местечек. На вооружении хромого дьявола, как он сам себя называл, (и Сатана даже несколько раз дал ему за это по морде) была саперная лопатка, кривая сабля и несколько противотанковых гранат. Он по достоинству оценил возможности прогресса.


Бойцы начали кружить, опасливо косясь друг на друга. Никто не решался сделать первый выпад. Оба изрядно трусили. Мужчина в треуголке сел на барабан и закурил. Тамерлан неожиданно выдернул чеку и бросил гранату в Гретира, даже не посчитав до пяти.


Наш Друг сплюнул.


- Если это - мужчины, то кто же мы? Господи, да они просто дерьмо, - недоуменно оглянулся он на Моргану. Та сорвала чудом уцелевшую на холме травинку и покусывала ее.

- Кто же тогда мы? - повторил Друг.

- Не беспокойся. Все они - второстепенные действующие лица. Из тех, чьи фамилии в титрах пишутся мелкими буквами. ТЕХ, других, ты не увидишь. Но увидишь дело рук их.


Раздался взрыв. Друг присел от неожиданности. За оседающим облаком пыли он разглядел, что граната, по-видимому, взорвалась. Тамерлан и Гретир успели отбежать и броситься на землю. А вот в строю кое-кому не повезло. Рядовой корчился на земле без ног и орал благим матом. Не глядя на него, бойцы вновь закружились. Моргана нервно рассмеялась. Она знала: займись они любовью, Друг все равно посматривал бы на поле. Все равно, что соблазнить мужчину, когда по телевизору транслируют финальный матч чемпионата мира по футболу. Все равно, что... Глупость какая. Надо встать и отвести его, наконец. Но она не могла. Фея смеялась.


- Полное дерьмо. Дерьмо. Да что за Валгалла такая? - говорил Друг, когда по стеклу забарабанил дождь. Чуть позже он понял, что стекол здесь нет, и земля сухая.

- Пулеметчики, - отдышавшись, ответила фея на его недоуменный взгляд. Да ты не бойся. Выпрямись. Если это мужчины.... Да ты на себя посмотри. Не бойся, выпрямись. Смотри.


Кто-то, и, очевидно, этих "кого-то" было много, безжалостно поливал всею собравшуюся тусовку (слово из дешевого модного журнала, машинально отметил он) из пулеметов. Пули взбивали маленькие симпатичненькие фонтанчики пыли. Там, где не было фонтанчиков, лежали, сидели, бежали и пытались ползти бойцы. Из них пули выдавливали фонтанчики крови. Огромная масса людей металась по полю, затаптывая раненных. От свинца небо потяжелело, и полил настоящий дождь. Фея зевнула.


- Вот и все. Они умрут. Все. Сейчас. Сдохнут.


Километрах в пяти, поднявшись на холм, Друг обернулся взглянуть на поле. Оно было покрыто мертвецами, но пулеметчики не унимались, и буравили огнем полу разорванные тела, землю, кровь, грязь. Какое скучное побоище. Ну, а чего ты ожидал? Рыцарского турнира и столкновения стальных волн, отваги и преданности, схватки и слез, отчаяния и предсмертного рывка. В общем, всего того, чего просто не существует. Он понурился и сгорбился еще больше. Моргане удалось уловить его настроение.


- А как же, милый, - сказала она, - как же. Смерть не романтична. Совсем не романтична. Она просто дерьмо. Что тебе и показали. До чего скучное побоище?

- А в этом... в этом есть какой-то смысл, да? Вы меня, таким образом, воспитываете?

- "Панчатантра"? Воспитание царских сыновей поучительными историями? Только со времен "Панчатантры" прогресс шагнул далеко, ох как далеко, и истории проецируют на большом поле? С участием сотен тысяч бойцов? Ты это имеешь в виду?

- Ага-ага.

- Дерьмо все это. Никакого воспитания. Никакой "Панчатантры". Это случилось, и ничего тут не поделаешь. Просто произошло.

- Просто случилось?

- Да. Религия такая - "Просто случилось". А я - ее гуру.

- Но, значит, индийский мотив в этом все-таки присутствует? Гуру, и все такое...

- Да, присутствует. "Кама Сутра". Возбуждающе?

- Так "Кама Сутра" или "Просто случилось"?

- И то, и другое. Синтез культур. Совокупление древнейших чувств. Любовь и равнодушие. Секс и безразличие.

- Несовместимы.

- Да ну. Все совместимо.

- А куда мы идем?

- На встречу.

- К нему?

- Да. Все. Замолчи.


Валгалла все больше по планировке напоминала квартиру 143-й серии. Та дорога, по которой они вышли к полю, была коридором. Поле находилось по правую от них руку, и, стало быть, являлось кухней. Потом они повернули налево и попали, таким образом, в маленький коридорчик. Оттуда можно попасть в две комнаты: спальню и комнату для младшего брата, или сестренки, как он ее называл. А вот гостиную они миновали. Только для солидных господ. Это было огромное сизое озеро с головами тоскливых теней, о чем-то взывавших к туману. Но Моргана не обратила на них внимания. О, милый, у нас, в Ирландии, таких знаешь, сколько? Бродят себе средь туманов. Но это в той, плохой части нашего зеленого острова. Для непривилегированных товарищей. Точно, милый. Для самых, что ни на есть, непривилегированных. Сможешь ли ты написать это слово два раза подряд без ошибок? Вряд ли. Да, много таких. Стонут, шепчут, но услышать их жалобы невозможно, как ни старайся. А если ты, влекомый состраданием, подойдешь поближе, чтобы расслышать, туман растворит и тебя. Жалобы голов, торчащих из сизых болот? Из сизых, милый, из сизых. Не жалей. Шепчут, стонут. На каждой из этих голов - пять-шесть вселенских сроков. Вселенских? Их самых. Ах, прости. Вселенский срок - одна вечность. Извини, но мне это ничего не говорит. Ну и не слушай. За что они столько получили? А, за ерунду. Кто фею обидел, кто гнома волшебного. За то, что украли горшок с золотом? Ага. Да ты меня разыгрываешь. А ты думал. Ах ты, стерва. Но-но, мы - порядочная фея. Мы тоже - порядочная фея. Вы - пьяница. Пьяница, вы не раздумали? Да нет, я иду. Я не о том. Вы не раздумали? Переворот? Переворот. Нет, не раздумали. Ну и ладно. Я за дураков не в ответе, милый. Лучше выпей, я бутылку взяла с собой. Вот так.


Повелитель Змей


Ближе к полуночи перед ними поползла светящаяся змея лунного света. Они пошли за ней. Она извивалась и шелестела серебристыми чешуйками пыли, но их разглядеть Друг так и не смог, даже оттянув наискось веко левого глаза. Он делал так всегда, когда хотел лучше видеть, но в эту ночь, увы... Но чешуйки шелестели, в этом он был уверен. Был, до тех пор, пока не уловил в траве быстрое движение. Присев на корточки, и посветив закрытой ладонями спичкой, он увидел множество змей, змей серебристых, и ползущих, змей поющих и завлекающих, тут были самые разные породы. Мимо них с феей проплывали гигантские анаконды, неприметные ужи, кобры и гюрза, медноголовка и полоз, королевская гадюка и питон, удав и множество других, неизвестных нашему Другу разновидностей. Его передернуло от отвращения. А один толстый змей, с улыбкой и глазами пьяного владельца кабака, был, и тут Друг мог поручиться в этом, тем самым прохвостом, протянувшим яблоко женщине. А Моргана? Ей все нипочем. Только постояла немного рядом, а когда Друг поднялся, снова пошла. Стерве все нипочем. Стервам все нипочем. Нипочем, думал Друг, вышагивая на ватных от усталости ногах. Ногами он своими гордился - на них не было ни капли жира, и когда он напрягал мышцы, по ним хоть железной палкой бей - все нипочем. Но и они устали.


У леса они остановились, и он собрал сухих веток. Моргана разожгла костер. Перед тем, как лечь спать, он разбросал ветки и зажег их.


- Зачем?

- Змеи.

- Я видела. Это не страшно.

- Нет, страшно. Не люблю змей.

- Комплексы.

- Иди ты.

- Что страшнее, змеи или огонь? Какая разница?

- Змеи страшнее. Ах ты маленький ты мой.

- Отстань. Ну?! Хочешь, скажу, почему мы идем, идем и никак не придем?

- Да, конечно. Интересно послушать.

- Он, или она, или оно, или кто там у вас главный, не решил, что же произойдет на этой встрече.

- То есть?

- Ну, не решили, о чем рассказывать, что показать. Будут ли спецэффекты... Не продумали, в общем, программу встречи. Да?

- Не знаю. Так что страшнее, змеи или огонь?

- По-моему, змеи.

- А по-моему, огонь.

- А по-моему, огненные змеи.

- Змеи в огне совсем не страшны.

- Ты когда-нибудь видел змею, подыхающую в огне?

- Нет, а ты?

- И я нет, но это так романтично.

- Не для змеи.

- Не для змеи.

- Бедная змея.

- Есть будешь?

- Нет. Но твоя забота трогательна. Продолжай любить меня и дальше.

- Спи.


И он уснул. Змеи переползали через огонь и затевали неспешную возню у башмаков феи. Смутная, страшная мысль заломила ей висок. Такая страшная и болезненная, будто, испугавшись сама себя, пыталась выползти из головы. На ее безобразном сером теле играло лишь одно светлое пятнышко. Звали его - голова. Слово. Голова, головой, головной, голову, глава, гол...


... цать месяцев находился в заложниках. По его словам, в зиндане держали и нескольких англичан и новозеландцев, сотрудников фирм, занимающихся восстановлением связи в регионе. Гол...


...рацией их выстроили у землянок и один из главарей банды отрезал заложникам-иностранцам головы. Как свидетельствуют уцелевшие заложники, один из англичан, когда ему перерезали горло, лежал спокойно, а другой бился в конвульсиях, ударяясь голо...

... вы были выброшены на дорогу и страшные кадры смог увидеть весь цивилизованный мир...

Шшш-шш-ш, шипела змея, ластясь к фее, шш-шшш-ш. Ляг и усни, ляг и усни, мы защитим твой сон, вот только...


Когда слева на землю упала большая тень, она приняла ее за большую змею. Но ошиблась. ОН появился вслед за тенью и присел у ее ног. Взял несколько змей и подкинул. Те, почуяв хозяина, обрадовано зашипели и затанцевали в его руках. Завиляли хвостами. Разве можно так унижать пресмыкающихся, подумала фея. Словно собаки.


- Словно собаки, - мягко улыбнулся ей повелитель Змей, - ты точно подметила. Когда-то я услышал это устойчивое выражение - "вилять хвостом" - и касалось оно действительно собак. Вот интересно, подумал я, применимо ли оно к моим змеям. Оказалось, да.

- Ну и как? Друг был прав? Рейх-консультант до сих пор не решил, что скажет? В таком случае он похож на обделавшегося юнца. Да-да, на юнца, который пригласил одноклассницу в кинотеатр и сопит, не решаясь обслюнявить ей щеку.

- Что консультант? Он - никто. Забавляется Схватками. И прочим дерьмом.

- Мальчик рассчитывал на схватку титанов. А вы так его разочаровали.

- Мало ли на что рассчитывал мальчик. На что рассчитываешь ты?

- Думаю, мы побродим здесь немного, и если никто из вас так и не решится на встречу, вернусь домой.

- Оставив его здесь?

- Оставив его здесь, - бездумно повторила Моргана. Потом спохватилась, - нет, нет. Я обязательно выведу его отсюда. Эта Валгалла - самая бессмысленная из всех Валгалл, которые я когда-либо посещала.

- Но при этом посещала ты одно и то же место.

- Да.

- Знаешь ли ты, почему каждый раз оно не было похоже на то, прошлое?

- Кажется, да. Просто каждый раз Валгалла выглядит такой, какой видит ее мой спутник.

- Какой же видит ее твой нынешний спутник?

- Он... он сам не знает.

- И ты не знаешь?

- Только потому, что этого не знает он.

- А что есть Валгалла на самом деле?

- Комната. Комната, полная страха, обманутых ожиданий и зеркал.

- А что есть истина в Валгалле?

- Истина в ней только то, что Валгалла - темная сторона души странника.

- Так почему ты жалеешь его? Он хотел видеть бой, но душа его не знала этого желания. Он хотел знать любовь, но душа его не лежит к любви. Он Путник. Путник. Его смысл, сущность, в том, что он идет. Идет всегда, идет во всем и по всему. Поэтому окружающий его мир, события этого мира, Путник видит смазанными, нечеткими, расплывчатыми. Это потому, что он идет и не сможет остановиться, взглянуть на происходящее. Он идет и память его пуста. Пуста, потому что его взгляд на мир - слишком недолгий, чтобы мир этот успел отложиться на сетчатке глаз путника. Он идет к цели, но его цель - идти. Так было всегда, будет и на этот раз. Что бы ни произошло в конце его пути здесь, в Валгалле, он будет разочарован! Он всегда ждет большего, и потому идет, идет, идет, чтоб ему, ненасытному!


Тут Повелитель Змей привстал, и голос его сорвался на крик. Он оглянулся, присел и змеящимся шепотом продолжил.


- Есть два Пути. Два вида Пути, так точнее. Вот один из них, послушай.


Фея прикрыла глаза. Голос стал мелодичным. Повелитель Змей запел. Он не говорил стихами, но он пел. Друг стиснул зубы во сне.


- В 1095 году на обширной равнине у французского города Клермон римский папа Урбан 11

Призвал нас на защиту гроба Господня: "Всем идущим туда, в случае их кончины, отныне будет отпущение грехов.

Пусть выступят против неверных в бой, что даст нам в изобилии трофеи, те люди, что привыкли воевать

Против

Своих единоверцев. Пусть выступят. Земля та течет

Молоком и медом

Да станут ныне воинами те,

Кто раньше был грабителем, сражался...

Против братьев и соплеменников. Кто здесь

Горестен, тот станет там богат!"


Они кричали ему: "Так хочет Бог!"


И тысячи, нет, сотни сотен тысяч, отправились туда. Они шли по этому Пути и жаждали цели. Что было потом, спросишь ты меня? Потом на Путь ступили Дети. Хроники говорят:


"В июне 1212 года в одной деревне близ Вандома явился мальчик пастух по имени Стефан, который объявил, что он посланец Бога и призван стать предводителем, и снова завоевать христианами Обетованную Землю. Море должно было высохнуть пред войском духовного Израиля. Он прошел по всей стране и везде вызывал бурное одушевление своими речами, а также и чудесами, которые он совершал на глазах тысяч очевидцев. Вскоре во многих местностях появились мальчики в качестве крестовых проповедников, собирали вокруг себя толпы единомышленников и вели их, со знаменами и крестами, и с торжественными песнями, к чудесному мальчику Стефану. Если кто спрашивал молодых безумцев, куда же они идут, то получал в ответ, что они отправляются ЗА МОРЕ, К БОГУ".


Практически все они погибли, а те, кто уцелели, были проданы в рабство. Вот он, первый Путь.


- Нет, это не для него, - ответила озябшая фея.


Повелитель Змей приобнял ее за плечи.


- Конечно. Он предпочитает идти в одиночестве.

- Я должна оставить его?

- Нет, разумеется, нет. Ведь его Путь не здесь. Здесь... мифы, сказочная страна, мы с тобой. Всего лишь его воображение. Голуби, воркующие на облаках. Да и там, откуда вы пришли, не его Путь, вовсе нет. Все, что ТАМ - не более, чем все тот же плод его воображения. Те же сказки. Русалка в ванной... Соперница?

- С чего ты взял? Я возвращаюсь на свои луга и, поверь, забуду обо всем там.

- В твоем сказочном мире. Мне пора.

- Постой, а как же... Впрочем, ладно, иди. Я ничего не поняла из того, что ты сказал мне. Неясно, запутанно...

- Да ведь и меня ты видишь его глазами.

- Все это будет там? Переворот, стрельба?

- Будет, я думаю. Но и на это ты не обращай внимание. Главное для него - Путь и истина, которую, может быть, он найдет, когда поймет, что сам по себе Путь не является ею. Не это истина.

- А что?

- Истина то, - звучал уже из темноты его голос, что его и твои руки сейчас озябли, и вам нужно соединить их, чтобы согреться.


Она так и сделала.


Встреча


Фея вздрогнула и открыла глаза. Неужели... Нет. Но глаза ее, как она обнаружила, во время разговора с Повелителем Змей были закрыты. Комедиант. Жалкий комедиант. Где былое величие и мощь Повелителей? По сравнению с Семерыми, этот - жалкий комедиант. Комедиант. Кажется, у меня привычка к повторениям, подумала фея. К художественным повторениям. Друг заворочался во сне. Моргана наклонилась. Он зашептал:


- Итак, влюбившись в русалку, я плюнул на мир условностей, плюнул на жену президента и бросился в нее, туда - в белую ванную, ставшую для меня алтарем чувства в маленькой и грязной квартире. Пожалуй, то была ее лучшая часть для меня.

Любимая, как описать мне тебя... Пена, оставшаяся от Афродиты, а впрочем, нет... царившая до нее, соленые брызги моря, все, все было у нас, между вечностью и любовью.


Моргана отметила, что даже говоря о любви, Друг по ходу речи оттачивает формулировки, не гнушаясь переделывать их, озвучивая это, что отдавало от его шепота чем-то книжным и ненастоящим. Да, точно. Он ненастоящий, вот чего она сразу не поняла. Кажется, его просто нет и перед ней лежит только громоздкий текстовой редактор, который из хаотичного нагромождения сотен тысяч слов комбинирует предложения и абзацы, пытаясь сделать это со вкусом. Само имя ему - Слово. Только слова и ничего больше. Нет, ты не должна так думать, упрекнула она себя. Ты должна его если не любить, то жалеть. А вообще самым лучшим будет, если вы не запомнитесь друг другу. Так будет проще и вовсе не потому, что Моргана боится, будто он полюбит ее навек и образ этот не сотрется из памяти Путника, причинив ему страдания. Только один человек заставляет его страдать - он сам. Просто будет лучше, если два человека, даже если один из них - Путник, а другая - фея, просто слетятся на миг и, обернувшись, уйдут в дрожь воздуха, туда, где у каждого - своя пыль, свои зеленые луга, и своя дорога. Потому что лучше всего человеку, когда он один. Это Моргана знала наверняка.


От ночного бреда Нашего Друга, тщательно оттачиваемого даже во сне, ее оторвал вид внезапно появившихся у костра двух обнаженных мужских тел. Один толстяк, другой стройный. Оба они лежали, и, судя по всему, считали, что находятся у костра давно, и внезапно появились здесь не они, а Моргана с ее спутником.


- Вот, так, так, Ламме, - бросил один из них усмешкой, - кто же из этих двоих тот Один, которого я должен встретить? Неужто эта девица в зеленом платье?

- Отстань, Тиль, - жалобно ответил толстяк, - я умираю...

- Умираешь, - живо обернулся к нему стройный, - ну так возьми меня с собой! Возьми, Ламме! Ведь мертвым чужды печали живых. Мы не будем заботиться о том, как набить брюхо, о том, где найти себе ночлег и не вымокнуть, как бездомные псы, под ливнем и не получить колотушек от его сиятельства Града. Мы будем счастливы, Ламме!


Проснувшийся Друг с интересом наблюдал за перепалкой.


- Живо, но не совсем походит на первоисточник, - сказал он фее.


Голыши с удивлением уставились на него.


- Это что-то вроде "Волхва", да? - продолжая, спросил Друг у феи. Сейчас они - Тиль и Ламме, через полчаса станут фашистскими оккупантами острова Сицилия, а завтра будут молчаливыми евнухами моего гарема, потому что я стану Махмудом Вторым. И так до бесконечности, пока у меня не закружится голова. И в этот момент ты скажешь "Стоп", волчок прекратит вертеться и ты, после старины Фаулза, покажешь мне, что, основываясь лишь на острие волчка, я мнил, что упираюсь крепко в бесконечность.

- Ну же, - обратился он к неожиданным гостям своего костра, - продолжайте господа!

- Ты не понял, - тихо сказала фея, - это и есть аудиенция, а вы, вы, двое, так и знайте, что перед вами - Один.


Волны молчания тихо омыли их ноги. Пепел костра разлетался крыльями птиц. Волны поднялись. Все выше и выше. И вот уже они плескались у лиц людей, охваченным отблеском пламени. Вот волны поднялись и охватили людей с головой. Молчание стало вязким.

Фея встряхнула волосами и оцепенение развеялось. Друг и Тиль пристально смотрели друг другу в глаза. Моргане стало бы страшно, если бы она не хотела покончить со всем этим. Девушка встала и отошла на несколько метров. Ламме отскочил, и, прикрывшись рубашкой Друга, тоже отошел от огня. В пламени остались двое. И, сжав зубы и прикрыв глаза, Тиль наклонился к уху нашего Друга и начал свой рассказ...


- Ну, и как ты думаешь, о чем шепчутся эти двое, - раздался тихий змеиный свист у нее под ногой.

- Не знаю. Мне жалко Тиля. Ты обещал ему Неле. Она умерла.

- Тиль вечен. Он ищет свободу. Друг скажет ему, что Неле будет обретена только тогда, когда Тиль обретет свободу. Стало быть, Тиль будет искать свободу и найдет ее. И мы узнаем, что же это такое - свобода.

- А мы не знаем?

- Никто не знает, даже мы, милая фея. А вот они - знают. Они. Путники.

- Это обман. Мне все равно жаль Тильберта.

- Не жалей, не надо. Он - путник. Путники все рано или поздно попадают в Америку. В Америке - Голливуд. А в Голливуде всегда - "хэппи-энд". А второй Путник искал истину. Тиль скажет ему, что истина - это свобода. Друг узнает, но будет слишком поздно. Второй Путник должен погибнуть,

- Потому что не убедил в достаточной степени Совет Мудрецов?

- Он, мать его, - раздраженно зашипела змея, - даже и не попытается сделать этого. Он весь в себе. Какой-то неподотчетный. Это не может не раздражать.


Фея закрыла глаза. Она хотела в Ирландию. Тиль и Друг разошлись.


- Отправь их обратно, - сказала она змее, поворачиваясь лицом к ночи.


Возвращение


В то время, как Наш Друг странствовал по извилистым тропам Валгаллы, или, вернее будет сказать, своего мозга, Фернандо тщательно разрабатывал план нападения на президентский кортеж. На столике в кафе перед ним лежало сразу несколько блокнотиков, в каждый из которых наш латиноамериканский друг записывал детали предстоящей операции. С материальным обеспечением мероприятия, было покончено. Готово было все, и нападение планировалось Фернандо на конец октября. Предполагалось, что совершено оно будет не в городе.


Наступало время предвыборных кампаний. За пост президента вот-вот должны были схватиться от восьми до двенадцати стервятников. Один из них, тот, что клекотал сейчас на самом высоком посту в государстве, совершал ряд поездок по своей вотчине. В одной из них Фернандо и намеревался прервать его полет, и, пользуясь всеобщей сумятицей и смутой в стране, узурпировать власть в руках ограниченной группы лиц. Причем в том, что им удастся выполнить вторую часть плана - управление государством, - Фернандо сомневался. У него не было никаких конкретных планов по управлению механизмом власти, как пишут в партийных газетах, республики. Он просто чувствовал, - пора что-то менять, и знал это, и собирался сделать в полном ладу со своей совестью и больше этот человек не хотел ничего знать. "Главное - начать и изменить ситуацию, а потом придут другие и изменят уже изменившуюся ситуацию, и, надеюсь, изменят они ее к лучшему, потому что если выйдет совсем не так, то какого черта все это вообще затевалось" - рассуждал Фернандо.


24 октября маршрут кортежа пролегал через Оргеев. Там президент должен был провести полтора часа. За полчаса планировалось провести переговоры о поддержке с представителями местной власти, еще час должно было занять выступление перед народом, составить который намечалось (как это всегда было) из активистов, поддерживающих пропрезидентские партии и движения.


24 октября в 14 часов 30 минут по местному времени президент выйдет из здания местного управления. Лестница мэрии (Фернандо съездил туда и убедился лично) насчитывала пять больших ступеней. За пять минут до конца выступления стервятника, на другом конце города произойдет "ограбление банка". Полиция ринется туда. Но оглашать происшествие не станет. Когда президент спустится на третью ступеньку, вторая группа атакует его и охрану.


На встрече президента с народом будут присутствовать представители прессы. Поэтому Фернандо нуждался в Нашем Друге. Тот же пропал и не подавал о себе вестей, что вовсе не свидетельствовало о нем плохо, по крайней мере, в глазах Фернандо. Он был просто уверен, что Друг не отведет войска с занятых позиций. И примет участие в деле. Но пока... пока его нет и это немного беспокоило Фернандо. Заполнив шестой блокнот, Фернандо заказал бутылку мускатного вина, которое терпеть не мог за привкус и ощущение уксуса, который вдруг начинала выделять ротовая полость после первого глотка. И в то же время он любил это вино за выраженную горечь. Оно не давало напиться. Перед нашим латиноамериканским другом сгущался приятный вечер. Он твердо решил для себя, что после нападения уедет. Это окрыляло, как всегда действовало на него решение о перемене места обитания. В глубине души Фернандо давно уже считал себя леммингом или перелетной птицей. Глотнув еще, он удивленно крикнул:


- Че! Где тебя носило!


За соседним столиком сидел Друг, глядя сквозь него пустыми глазами. Фернандо мог поклясться, что его там не было. Он мог поклясться еще, что Друг сидел там очень долго...


Схватка


- Продай свой автомобиль!

- Нам нечего жрать!


Приветствовавшая таким образом президента страны толпа, собравшаяся у входа в оргеевскую мэрию, не расступалась, а напротив, сжимала кольца. Охранников теснили. Те нервничали. Безразлично улыбаясь, президент стремительной походкой прошел несколько метров, что отделяли его дорогой автомобиль от входа в мэрию. Затянувшись последний раз, так крепко, что его едва не вырвало, Друг бросил сигарету на землю и пробился сквозь немногочисленную, человек двести, толпу к входу. Там он показал рабочее удостоверение усталому полицейскому, который не получал зарплату несколько месяцев. Тот внимательно прочитал и отступил. Шум остался за стеклянной дверью. Друг начал пробираться в актовый зал. Места ему не хватило, и он прислонился к стене. Президента в зале не было. Друг нервничал. Степенная публика рассаживалась по местам. Здесь присутствовал весь, так называемый партийный актив, сельская интеллигенция, активисты пропрезидентского движения, просто те, кто хотел посмотреть на главу государства и рассказать потом об этом соседям. Жирные люди в неопрятных костюмах заняли места в президиуме. За отдельным столиком расселись сотрудники пресс аппарата президента. В зале душно, отметил про себя Друг, и через час будет еще хуже. В зал не спеша, вошел двухметровый детина с прической, как у Элвиса Пресли. Он с улыбкой осмотрел помещение и кивнул кому-то за дверью. Вошел президент. Все стихли.


Поздоровавшись с присутствующими, президент занял место на трибуне и начал говорить. Говорил он о том, что ему не хватает полномочий для наведения порядка в республике. Речь его была составлена плохо, и Друг машинально отметил про себя, что больше пятидесяти долларов за такой спич платить нельзя. Стоя перед жителями села, чьи руки были разбиты землей и работой, президент вдавался в исторический подробности. Его экскурс в глубь веков ничего не говорил слушателям. Они не могли понять, почему должны предоставить полномочия своему президенту только потому, что в 560 году до нашей эры в Риме.... А в 1567 году господарь... Друг чувствовал это. Но он чувствовал также, что эти люди могут согласиться на вручение высокому человеку за трибуной полномочий, только потому, что тот - один. И, по нехитрой логике людей, физически не может причинить столько вреда, сколько наносят стране 100 с лишним человек - депутаты парламента. Выбирая между одним и сотней бездельников, практичные сельчане, разумеется, склонятся к первому варианту. Так думал Друг в то время, как монотонная речь президента погружала его в своего рода медитацию. Он уже не разбирал слов. Не чувствовал интонаций. Да их и не было.


В Оргеев Наш Друг приехал днем раньше. Проводил его Фернандо, донельзя обрадованный неожиданным возвращением Друга. Откуда - добрый латиноамериканец так и не понял, но не придавал этому значения. Отвозил Друга пожилой лысый мужичок, работавший на политическое движение, ориентировавшееся когда-то на президента. Потом между ними начались разногласия. И президент намеревался провести свою "консультацию с народом" одновременно с проведением выборов в местные органы власти.


В записной книжке Друга было указано двадцать четыре фамилии. Он должен был встретиться с людьми, которые баллотировались в местную мэрию и написать интервью с каждым. По сто строк. Если они окажутся безнадежны, говорил ему редактор, не отчаивайтесь. Узнайте просто возраст, род занятий и напишите потом что-нибудь сами.


- Окажутся безнадежны, - хихикнул Друг и на него осуждающе посмотрела сидящая рядом женщина.


Они действительно были безнадежны. Друг, приехавший в город утром, до двенадцати часов дня бродил по улицам, потому что в местном предвыборном штабе понятия не имели о том, что приедет представитель прессы. Они здесь вообще не имели понятия о выборах и о том, как их нужно провести, чтобы протащить в мэрию хотя бы пять-шесть своих человек из двадцати кандидатов. Люди из предвыборного штаба бегали и собирали своих кандидатов, а Друг вышел на центральную площадь этого городка, и направился в кофейню. Там он выпил чашку пресного растворимого кофе и выкурил две сигареты. Потом спустился в парк, где прогуливали уроки школьники. Вернувшись, он нашел в штабе - сыром помещении с потрескавшейся штукатуркой, - только одного местного активиста. Тогда Друг накричал на него, и взволнованный кандидат отправился искать коллег. В полчетвертого у входа в здание собралось двадцать человек. Их запускали по одному. На каждого у Друга уходило по десять минут. Кандидаты мычали и не могли понять, чего от них хочет этот очень молодой человек. А он всего лишь хотел вытянуть из них хоть какое-нибудь конкретное обещание, увязанное с местной спецификой.


Благообразный директор местного рынка, торговцы которого регулярно платили ему дань, и Друг это знал, под конец понял, что от него хотят, и обещал благоустроить рынок. Торговая площадь находилась прямо на грязи, и люди ходили по доскам.

Врач местной поликлиники обещал, что "Скорая" помощь будет выезжать в села.

Директор коммунальной службы обещал, что трубы починят и такого, как в прошлом году больше не повторится. Как в прошлом году? Да, тогда у нас прорвало канализацию, и дерьмо буквально затопило город. Вот как? Но это полбеды.... А в чем же оставшаяся половина? Рядом с канализационными трубами и нас лежат те, по которым идет вода в квартиры. О господи, боже мой, вы хотите сказать. Да-да, из кранов текла вода с запахом дерьма, и желтая, как - будто в нее помочилась лошадь. Но... вы исправите ситуация? О да, конечно. Вот и хорошо. Вы - свободны. Позовите следующего.


Следующим был председатель крестьянского хозяйства - здоровенный мужик с неожиданно писклявым голосом. У него была рассечена верхняя губа, и он постоянно облизывал ее. Подсознательное стремление скрыть уродство, - записал в блокнот Друг, потому что ничего другого туда записать нельзя было. Председатель так и не понял, что такое выборы. "Кто знает, может, при них буду лучше", - говорил он о своей партии и Друг понял, что его собеседника просто привлекли. Как дела в вашем хозяйстве? Хуже некуда, писклявил председатель и Друг с отвращением скривил свои толстые губы, вспомнив редактора. "Среди них - председатель ассоциации фермерских хозяйств. Дела у ассоциации идут как по маслу". Этот был лучше других. Другие, так называемые золотые умы независимости, в другое время и разговаривать бы с ним не стали, все видом подчеркивая незнание языка, на котором говорил Друг. А владел Друг только русским, что объяснялось лишь его природной ленью, а не злостным саботажем. И вот эти несчастные Фэт-Фрумосы, которые не стали бы разговаривать с ним еще и потому, что они были так называемым кланом, "видными и уважаемыми людьми", а он - голь перекатная, эти люди подобострастно заглядывали ему в глаза. Отвечали бы на английском, пожелай этого Друг. Отвечали бы, стоя на одной ноге. И все потому, что гон в их глазах был тем самым клубком Ариадны, цепляясь за который, можно попасть во Власть. Таких - сто процентов. Лучше уж революция. Они убедили меня, Фернандо, в твоей правоте.


Они убедили, повторил он и захлопал с залом. Люди начали вставать и расходиться. Слюна у Друга начала выделяться, как у собаки Павлова. Нервничаю, подумал он. Всего лишь нервничаю. Не дрожите, руки. Ноги зудели, и ослабли. Друг вышел из здания и остановился у перил. Через несколько минут мимо него пошла охрана. Друг отступил за каменный выступ. Внезапно он увидел, что "Пресли" пристально смотрит на него. Видимо, Элвис все понял и не споет для нас "Ты моя, крошка, этой ночью", решил Друг. Еще он вспомнил, что Фернандо с людьми где-то здесь. И что активистов собралось не меньше пятисот. А недовольные давно уже разошлись. Друг вспомнил бы еще о чем-нибудь, сейчас, под веселым и недоумевающим взглядом "Пресли", если бы не удивился тому, что тот смотрит уже в небо, лежа у степеней. Кто-то визжал. Сердечный приступ, - прошибла мысль Друга. Надо помочь, помочь... Почему-то стучал молоток. Похоже, кровь в висках. Или выстрелы. Один взрыв. Куча муравьев волокла тело крупного и вкусного жука. Это охранники выносили тело патрона. Навозные мухи и жуки... Жуки и мухи... Друга схватили и оттащили за стену. Обернувшись, он встретил нежную улыбку Фернандо. Она парила около его лица и не гармонировала и трясущимися руками латиноамериканского друга, в которых тот держал пистолет "Макарова". Друг вырвал пистолет у Фернандо и взглянул на ослепительно красивое солнце. Все еще видя перед собой зеленые пятна, он выступил из-за стены и, держа пистолет двумя полусогнутыми руками, выстрелил в группу все еще бегущих охранников. Кажется, кто-то из них упал. Внезапно кусты через дорогу затряслись и по охранникам открыли автоматный огонь. Фернандо сумел отнять пистолет у Друга и подтолкнул его к машине. Но Друг не сел в нее, а продолжал наблюдать за происходящим в зеленом ... зеленым было платье Морганы... свете отраженного в глазах солнца. Началась схватка.


Укрыв тело президента в здании мэрии, один из телохранителей вернулся к двери.


Забрызган кровью витязь был с головы до ног. В руке держал он наголо свой черный пистолет. Защищая корпус раскрытым дипломатом (наверняка из брони, наверняка из брони). Но почему от крови браня его красна? Неужто рана президенту была нанесена?


И краснорожий Этцель, что охранял дорогу, в черной шляпе нью-йоркского полицейского, встав на одно колено, стрелял в кусты. А владелец Тронье, перевоплотившийся в мэра города Оргеев, лежал, скорчившись на асфальте у входа в свои ленные владения, и сжимал голову. Над головой же его проносились стрелы, маленькие и свинцовые, что выпускало заколдованное автоматическое огнестрельное оружие. Кто-то из мэрии, там оставалось человек сто, хотел выбежать и спасти мэра, но его удержала крепкая рука. Сказал на это Хаген, - жалеть его невместно. И пуля убедила владельца Тронье, что пора ему посетить мир иной и дать возможность принять участие в веселых пирах Валгаллы, но что это за пиры, знал только один человек, побывавший там живым. Наш Друг.


А гунны в кустах открыли огонь и кусок штукатурки, отлетевший от стены, ранил в руку храброго витязя, что отстреливался за дверью. И сказал себе витязь (очевидно) - что же беды в том? И продолжил стрелять уцелевшей рукой. А его властелин умирал на полу вестибюля, истекая кровью, в то время как кто-то пытался вызвать полицию, армию, Службу Спасения или хоть Чипа и Дейла. Но ранее благоразумный гунн Фернандо лишил всю мэрию связи.


Но храбрые бургунды не сдавались. Краснорожий Этцель убил двух нападавших, прежде чем пуля друзей Фернандо нашла его непокорную шевелюру, а она, шевелюра, была ах как непрочна. Постовой полицейский, из тех, что Уты сын меньшой, чуть было не обратил в бегство нападавших, обойдя их хитрым маневром и вынырнув за спиной. Но пал, сраженный в висок железной палкой. А храбрым бургундским коням, - дорогим автомобиля кортежа, - гунны Фернандо прокололи шины и слили бензин. Тогда же и погибли четверо аррасских братьев, служивших у президента в обозе сторожами.


Сраженье грозно и враги упорны. Вот к месту схватки приблизилась конница дорожных полицейских. Зубы их стиснуты были, а глаза сверкали огнем. Немало вреда причинили они гуннам, пока, наконец, Фернандо, ловкий боец, не вынырнул из-за лощины, что была огромной мусорной тумбой и кучным огнем подобранного автомата не уложил двенадцать всадников. А больше их и не было. Бургунды же, разбив окно второго этажа ленного замка уже покойного владельца Тронье, стреляли в головы нападавших, что мелькали в густых придорожных кустах. И часто падал оземь гунн, сраженный неверной рукой. А воздух у замка, пропитанный кровью, потрясали крики бургундов "Вперед!"


Однако были гунны противникам под стать. Фернандо, как к матери родной, прильнув к стене, чуть ближе подошел к дверям. И гунны стреляли уже не так часто, боясь задеть своего предводителя. А тот, почти вплотную подойдя к дверям, два раза выстрелил голову храброго Стража ворот, и второй раз совершенно напрасно, потому что черепу бедняги хватило и первого. Но развивать успех Поедающий Одно Лишь Мясо Варвар Фернандо не стал, - ведь вооружен он был одним пистолетом с пятью патронами, - и отступил, оглашая окрестности боевым кличем.


А через полчаса бургунды были перебиты. И лишь умирая, владелец лена, где мы жили, сказал, глядя на Фернандо, - он чашу горькую заставит нас испить. А ликующие гунны, неопытные революционеры, выскочили во двор и бросали вверх свои автоматы. Убедившись, что в здании все мертвы, заговорщики покинули его. Они ликовали. Оставшиеся шестьдесят.


Они все еще ликовали, когда с площади к зданию подошло вызванное подкрепление. Двести прекрасно вооруженных человек. Они просто расстреляли тех, кто собрался во дворе. Заговорщики не успели ничего понять, и погибли с радостной верой в успех. Уцелел лишь Наш Друг, который все еще стоял поодаль и глядел на зелень изнанки своих век. Дорогу подкреплению показывал директор рынка, который подумал, что Друг стал жертвой обстоятельств, очутившись в самом неподходящем для расстрела месте. А Друг смотрел на тела погибших и даже не знал, отомстит ли за них. Пули буравили мертвые тела. Схватка. Схватка Валгаллы. Среди мертвецов он не нашел Фернандо. Когда его уводили, он думал о том, что латиноамериканскому другу повезло, и тот сумел скрыться. Наверняка. С Другом обращались нежно и заботливо. Как и положено обходиться с невинной жертвой перестрелки. Кажется, досрочные выборы неминуемы, подумал он, проваливаясь в сон на заднем сидении автомобиля. Кажется, я вернусь и допишу. Они не позволили бы. Уцелей мы, они не позволили бы. Мы сделали черновую работу. Очистили место для другого дерьма. Они не позволили бы. Зелень. Зеленые веки. Зеленое платье. Спи, храбрый Этцель. Спи.


Заключение.


Друг вынул из машинки печатный лист и прочитал.


"В детстве я увидел, как на облаке стоит голубь. Возможно, это был обман зрения. Возможно, изображение облака отложилось на ветку дерева (на моей сетчатке), и с тех пор я стал слепнуть. Но голубь стоял на облаке. И я не нахожу в этом ничего удивительного. Должны же яблоки хоть иногда взлетать вверх, а не падать.


Когда я подрос, то часто рассказывал об этом людям. Они смеялись надо мной. Но я закрывал глаза, и мой голубь сидел на облаке. Я научился обманывать, научился закрывать глаза на то, кто я есть и где мое место в этом мире, и почему я занят чем-то совсем не тем, мелочным и ненужным, вместо того, чтобы Понять. Но иногда на облако прилетал мой голубь и становился там. И тогда я все понимал, и понял в конце-концов, что лучше мне быть с ним, чем с вами.


Они не сломили нас. Мы все еще продолжаем стоять на облаке.