Король и Тварь

    Он любил ее, но она не была человеком, маленькая мягкая Тварь в ледяном шелке французского пеньюара, с хищно подпиленными ноготками и с гривой темно-красных локонов по плечам. Я говорила ему, что она не человек, но он не верил, он любил ее, в сорок семь, как любят в семнадцать -- по щенячьему восторженно и глупо. Его любовь была растерзанным животным, мясом и кровью, которыми питалась Тварь, и когда хищница выпархивала из спальни в кремовом тумане чего-то французского, чего-то великолепного до слез, я видела следы пожираемой ею любви, следы крови на маленьких, жадных губах. Он был моим отцом, и я любила его больше всего на свете. О Твари я узнала случайно…

    В то утро, лениво взбалтывая в чашке тяжелый, цвета топаза, чай, и обламывая цукаты со вчерашнего пирога, я сидела на кухне и смотрела на мелкий кружащийся снег за окном. Зима в этом году была ранняя, еще совсем юная, но жестокая, с серыми смерзшимися трупиками воробьев на дорогах, с розовым дымом котелен и умирающими от голода и мороза животными, что бродили, как призраки, по подъездам и в последней надежде скреблись в железные, окованные равнодушием двери.

-- Ненавижу зиму! -- пожаловалась я снегу, чашке и самой себе, и в это мгновение в кухню вошел Он. Из спальни. От А. И. На нем была еще печать сна, будто сквозная тень березовой листвы на лице, и от него пахло А. И., тем супердорогим, цветочно-хвойным, с привкусом легкой грусти и шоколада запахом, которым пахнут все А. И. Меня затошнило.

-- Привет, -- рассеянно сказал он и поставил раскаленный чайник прямо хрустящую крахмалом скатерть. -- Как спалось?

-- Неплохо, -- я поморщилась от лимонного привкуса цуката, -- это ты всю ночь ходил по коридору?

    Он помотал головой, попытался откусить кусок ненормально розовой колбасы, и на лице его отразилось страдание.

-- Значит, твоя…

-- Я попросил бы тебя не называть ее так! -- он скомкал в руках голубенькую, с какими-то финтифлюшками салфетку. Его лицо замерзло, даже голос замерз и стал хрупким, ломким, а я с тайным ужасом взглянула в глаза его, серые озерца декабрьского льда. Он был как состарившийся Кай из печальной зимней сказки. -- ЕЕ зовут А. И.

-- Лучше бы И. А., -- неуклюже пошутила я. -- Чем от тебя так пахнет?

    Кай исчез, на его месте сидел сам Снежный Король. Добряк Андерсен когда-то пошел против человеческой природы и с трудом присочинил счастливый сказочный конец к самой правдивой на свете истории. Слезы Герды не растопили сердце Кая, он вырос и состарился, и, когда Снежная Королева умерла, он занял трон, и сам стал Снежным Королем. Вот такой Снежный Король теперь сидел напротив меня, и я с трудом припоминала время, когда он кружил, смеясь, маму, подхватывал на руки меня, падал в луговые цветы, сгребая их на себя, и подкармливал ничейного полосатого кота. Господи, это правда было? Верни мне это. Пожалей меня… Сквозь солнечный свет прошлого зимним ветром пробился голос, голос Снежного Короля:

-- Это, в конце концов, невыносимо. Мы с А. И. подумали и решили: ты должна учиться и поэтому будешь жить у нас. Я понимаю твои чувства к А. И., но это не освобождает тебя от обязанности соблюдать хотя бы видимость вежливости, пока ты живешь в этом доме. Ты понимаешь меня?..

    Золотистый чай распускался белыми цветами пара прямо у лица Его, а я слушала, смотрела и думала: "Растай же, наконец, Король, растай! Стань живым, любящим, великодушным. Вспомни деревянный дом, переполненный тенями, горение "золотых шаров" в саду, и маленькую рассохшуюся беседку. В беседке читала мама, и листья дикого винограда дрожали над головой ее, и старый кот ласково щурился на солнце. Это было мое счастье, Король, счастье, которое ты убил. И все-таки я люблю тебя…"

-- И я больше не буду повторять, -- вернул меня к жизни замороженный голос. -- Все, что я сказал тебе, должно стать законом для твоей жизни в этом доме. Ты поняла меня?

-- Угу, -- кивнула я. -- У нас на лестнице кошка. Большая, белая. Давай возьмем?

    Мгновение он смотрел на меня, как практикант-психиатр на очередного пациента, затем вздохнул:

-- Иногда мне кажется, что ты -- сумасшедшая. И потом, я не терплю кошек… Ты запомнила все, что я тебе сказал?

-- Конечно, и записала даже! -- я с улыбкой смотрела в глаза его, потрясающие, каре-зеленые, как крыжовничное варенье, живые летние глаза на дряхлом лице взрослого Кая и Короля.

-- Ну, как знаешь! -- снежная маска чуть дрогнула, подтаяла то ли от слов моих, то ли от чая, и он ушел в комнату. Через несколько минут из спальни вышел Пингвин, подлинный Пингвин с великолепно накрахмаленной грудкой, с черно-серыми, плотно прижатыми к пиджаку крыльями, с пингвиньей спесью во взгляде. Я рассмеялась радостно и расцеловала его. Пусть лучше Пингвин-чиновник, чем Кай и Снежный Король, вместе взятые.

-- Я приеду, как обычно. Не расстраивай ее.

    Я хотела сказать, что А. И. не струнный инструмент, чтобы ее расстраивать, но взглянула в глаза, ягодные, крыжовничные, и лишь милостиво кивнула.

    Медленно и вкусно тянулся день. Медленно, потому что так неторопливо проходил возле окон снег, вкусно, потому что где-то пекли мой любимый банановый пирог, и в маленькой расписной кухне я вдыхала, сладко жмурясь, его тропический аромат. Склонившись над томиком Моэма, я вдруг почувствовала, как к банановому аромату примешивается запах дорогих духов, и подняла голову. Передо мной мерцала А. И. Именно мерцала и еще переливалась в чем-то блестящем, струящемся "а ля парч".

-- Доброе утро, -- аккуратно проговаривая каждую букву, сообщила она.

    Я хотела отметить, что в два часа пополудни даже в таком сонном городе, как наш, принято говорить: "Добрый день!", но лишь дружелюбно кивнула в ответ.

-- У вас красивый пеньюар, - я придала голосу как можно больше восхищенного издевательства. - От кутюр?

-- Нет, что ты, я шила его сама, - устало и даже как будто недовольно сообщила она. - Можно с тобой поговорить?

-- Всегда пожалуйста.

    Она как будто смутилась, тонко нарезав яблоко, она присела возле меня и принялась рассеянно жевать ломтики. Я смотрела на крохотные матовые жемчужины в ее розовых опрятных ушах, на перламутровые ногти и тонкое золотое тельце обручального кольца и думала о том, что это именно она украла у меня Отца, залитый солнцем луг, смеющуюся маму и запах разогретого солнцем крыльца, - все мое звездное, великое, невозвратимое время по имени Детство…

-- Скажи честно, я не стесняю тебя? - сквозь дневной зимний сумрак голос ее звучал почти по-матерински.

    Честно! Еще чего! Кто и когда-нибудь честно говорил с ворами и убийцами? Разорванная Книга Жизни все еще лежала на столе в далекой, пыльной комнате Вечности, и я не отомстила за это.

-- Нет, что вы! - лицом и голосом я, верно, походила на послушницу. - Мне очень хорошо у вас. Спасибо.

-- Но папа сказал, что ты не спишь.

-- Это только сегодня. Вы ничего не слышали ночью?

-- Нет, а что я должна была слышать?

-- Ну, шаги, царапанье… - я вдруг смутилась, подумав, что все эти звуки могли мне только присниться.

-- Ты много читаешь по ночам, - тот же материнский, участливый голос. - Чувствуй себя, как дома. Надеюсь, мы с тобой подружимся.

    Так же мерцая, А. И. покинула меня. Мне хватило ума и силы не попасть под ее вкрадчивое обаяние и не забыть, что сделала эта женщина. Шаги ее смолкли в глубинах огромной квартиры, а я вдруг припомнила сон, в котором впервые узнала о Книге Жизни и украденном детстве.

    Сон приснился мне очень давно, лет в десять, июльской ночью, переполненной светляками, зреющими яблоками и шелестением воздуха, тугого, как черный шелк. На подоконнике сияла вода в стакане, лунные пятна переливались на полу, и я, завернувшись в лоскутное одеяло, благоговейно вслушивалась и всматривалась в темноту, пока не заснула. Приснилась мне тоже комната, только другая, пыльная, бесконечная, с безлунными и беззвездными стеклами, с рядами бесконечных стеллажей, уходящих вдаль. В глубине ее стоял темный стол, и на нем лежала раскрытая книга, и по страницам ее пробегали струи голубого огня.

-- Это - вечность, - сказал мне чей-то тихий, умиротворенный голос. - Многие думают, что такое вечность, а она - всего лишь большая библиотека, где собраны Книги жизней. Здесь есть и твоя Книга.

    Мягкие, вкрадчивые шаги послышались вдруг.

-- Прячься, - сказал все тот же голос. - Ты должна спрятаться, потому что Она идет. Она не должна тебя видеть. Пока ты ничего не сможешь Ей сделать.

    Я хотела спросить, кто "Она", и почему бы ей не посмотреть на меня, но непонятный ужас вдруг охватил все мое существо, и я, тихо вздрагивая, спряталась за какой-то занавесью, напоминающей ветошь.

    Вошла незнакомка в мягких ночных туфлях, в розовом облаке атласа и с тонкой свечой в руке. Глаза ее на ровном, будто фарфоровом лице были закрыты, злые губы чуть вздрагивали, улыбаясь, и тонкие красноватые пряди дрожали над плечами. Подойдя к столу, она коснулась рукой раскрытой Книги.

-- Это Книга твоей Жизни, твоей Судьбы, - еле слышно сказал голос. - Сейчас она будет искать в ней страницы твоего детства, и ты не сможешь помешать ей.

    Незнакомка медленно, будто нехотя, раскрыла глаза, странные желтовато-серые, как кусочки янтаря сквозь ледяную воду, и так же медленно стала перелистывать Книгу, и белое пламя заструилось у нее сквозь пальцы и сполохами замелькало на стенах. Вот она пролистала Книгу с конца до начала и замерла, вчитываясь в первые ее страницы, потом с все той же вздрагивающей, злой улыбкой вырвала лист и прижала его к лицу, да и застыла так.

-- Детство, - печально сказал тот же неведомый мне голос. - У тебя было красивое детство, девочка…

-- Почему было?

-- Сейчас увидишь…

    И я увидела: будто золотой осенний ветер, полный листьев и звезд, прошел по комнате. В кружении его возникли крохотный дом и сад, и они показались мне странно знакомыми, а потом я вспомнила - это были мои дом и сад, и заплакала от непонятной тоски. Промелькнула беседка, и листья дикого винограда засветились над ней печальным предосенним светом, забеленный туманом луг, и лицо отца в крохотных крестиках дикой гвоздики. Все это в каком-то медленном, проклятом танце двигалось и исчезало у лица женщины, закрытого вырванными страницами из Книги моей судьбы. Где-то послышался детский крик, затем шелест листьев и пение птиц, затем все смолкло, и я увидела, как вспыхнули и превратились в пепел листы Жизни моей, а незнакомка засмеялась, и не было на свете ничего счастливее, чем этот смех. Растерзанная Книга осталась лежать на столе, а незнакомка вновь закрыла глаза и, осторожно ступая, покинула комнату.

-- Что она сделала? - всхлипывая от страха, спросила я. - Кто она?

-- Она только что украла твое детство, - печально ответил голос. - Она теперь вкушает его Жизнь, Энергию. Она и живет тем, что питается чужой любовью и чужим счастьем. И она - жена твоего отца.

-- Это неправда! - я задыхалась от плача. - У папы есть мама!

-- Уже нет, - отозвался голос. - И детства у тебя больше нет. Детство - великая и странная пора, и прожить ее маленький человек должен в окружении двух до безумия любящих его существ - Отца и Матери. И если нет кого-то из них - детство погибает.

-- Ты врешь! - мой плач переходил в истерику. - Оставайся в своей пыльной, набитой глупыми книгами вечности, а я иду к себе! Там у меня есть Папа, Мама и старый кот на крыльце. И этого у меня никто не отнимет! - так, все еще плача, я проснулась.

    Это отняли. Через месяц после странного сна отец ушел от нас, и мы с мамой переехали из нашего просторного, золотистого, пахнущего яблоками и деревом дома в крохотную квартиру на тринадцатом этаже, которую мама окрестила "ласточкиным гнездом". Так умерло мое детство…

    Я улыбнулась, невесело припоминая все это, а подступающий к окнам зимний вечер, стал совсем серебряным, кисейным, с маленькими теплыми бисеринками звезд. Тихое царапанье послышалось за дверью.

    "Кошка, - подумала я. - Та, белая, с бирюзовыми глазами, которую я видела вчера. Она, кажется, хромает".

    Я распахнула дверь. Светлое мохнатое существо в лестничном полумраке действительно оказалось кошкой. Она, верно, была очень голодна, так как утратила свой естественный инстинкт самосохранения и больше не боялась людей. Молча проскользнув через порог, она потерлась о мою ногу. Сейчас кошка больше всего напоминала белый пушистый шарф, странный шарф, который мурлыкал.

-- Зверю холодно зимой, зверик - из Америки, - пробормотала я и поманила гостью в кухню. В кухне мы вдвоем принялись опустошать холодильник, его чудесные, сырно-ветчинные залежи, причем делали это стремительно и вдохновенно. Я держала над насытившейся уже кошкой кусок сияющей ветчины (больше всего ветчина эта напоминала розовую раковину, если смотреть сквозь нее на солнце), как вдруг пахнуло цветочной вонью, и на пороге возникла А. И.

-- Что это? - голос ее был голосом пожилой "инженю". Ресницы, на которых комками, похожими на мертвых кошек, застыла тушь, оскорбленно вздрагивали. - Зачем это?

-- Низачем, - я едва не смеялась, созерцая ее пудру, пластами отстающую от кожи, как штукатурка от старой стены. - Это теперь мое "мяу".

-- Я скажу отцу.

-- Как! - я сотворила на лице дружелюбнейшую улыбку. - К вам приехал ваш отец? Но мне казалось…

-- Дрянь, - она задыхалась, лицо ее полыхало розовыми пятнами, и я счастливо наблюдала это горение и усмехалась лукаво, припоминая комнату по имени Вечность. То ли еще будет, мадам! Она скрылась в коридоре так же стремительно, как и возникла, будто бы ниоткуда, а я расцеловала кошку с чувством выполненного долга.

-- Ты будешь спать со мной, - шепнула я в теплое, мохнатое ухо. - Иногда мне снятся неприятные сны, отгоняй их. Жди, я скоро приду.

    Отыскав в полутьме сапоги и пакет хлеба, натуго подпоясав ненавистное старое пальто, я вышла в вечер и замерзла. Морозная жестокость прошла, и метель уснула, и кисея снега не дрожала больше меж небом и землей, прикасаясь к лицу ледяными, пахнущими арбузом белыми нитями. Деревья, столбы, провода и сама земля вздрагивали, мерцали, будто облитые ртутью, а в черном, словно бы твердом, из темного камня небе светлели острия звезд.

    В этом ртутном дрожании, в спокойном ровном блеске снега и ветвей, я и застыла, залюбовавшись дивным вечером-ночью, как вдруг услышала:

-- Пожалуйста... проводи меня до бабушки.

    Я обернулась. Позади меня шевелилась маленькая каракулевая шубка, вернее, существо, одетое в нее, изо всех сил пыталось выбраться из пухлого предподъездного сугроба. За существом на веревке волочились санки, а руки в пушистых варежках напоминали лапки какого-то сказочного лесовика. Существо звалось Данилом, имело шесть лет от роду, вечно пьяных родителей и тихонькую, замученную нищетой и собственными детьми бабушку, которую я за худобу и желтизну втихомолку окрестила "мумией". Прямо за сугробом виднелись остатки какого-то сооружения, не то снеговика, не то башни.

-- Что, Данила-мастер, чаша-то и не вышла, - я приподняла "лесовика" за воротник и легко поставила на крыльцо. - Ну, пойдем к бабушке. Что ж поздно так?

-- Бою-у-усь, - лесовик, выдув носом пузырь и размазав его по лицу, опасливо посмотрел на дверь. - Она сидит под лестницей.

-- Кто, бабушка?

-- Нет, - "лесовик" с укором взглянул на меня и боязливо вздохнул. - Не смейся. Она ждет. Темная, мохнатая, и когти у нее. Бывает большой, бывает маленькой!

-- Пойдем-пойдем, - я потянула его за обледеневшую варежку. - Опять вчера у телевизора допоздна просидел... Ишь ты, ждут его! Что ж ты такого сделал?

-- Ничего... Но она все равно ждет, - и Данил расплакался. - Она прыгнула мне на плечо! Тогда она мне показалась маленькой и нестрашной, и я даже не закричал. Я думал, это - игра. Она сказала мне, что оно похоже на Солнце, и что ей очень тепло рядом с Солнцем, и когда-нибудь она заберет его навсегда. Потом мне стало больно, и я упал. Я, наверное, спал, и мне было очень плохо во сне, холодно, будто кто-то пытался вырвать у меня сердце. С тобой было такое?

-- Было, малыш, - я задумчиво смотрела на него. - Но только один раз... Ну, рассказывай дальше.

-- Потом меня нашла бабушка... А ты веришь мне? - вдруг торопливо, со всхлипом спросил "лесовик".

-- Верю, малыш, - твердо сказала я, и перед глазами моими закружился золотой ветер прошлого, унося дом, сад и отнятого отца. - Правда, верю.

-- А бабушка не поверила. Она сначала заплакала, потом обняла меня и сказала, что так угодно Богу, что я заболел, и что в этом виноваты мои родители. Потом я видел ее еще два раза. Она подходила ко мне и говорила, что хочет греться, и что однажды заберет его совсем, и каждый раз после этого мне было плохо, очень плохо. Ты знаешь, так бывает.

-- Бывает, малыш... - мы миновали черный лестничный пролет, напоминающий пасть Левиафана, и на дне его, как на дне колодца, мне пригрезилось лицо Короля.

-- Она называла его Солнцем, ну, то, что хотела взять у меня, и я не помню, как оно называется.

-- Детство, - прошептала я, цепенея от догадки. - Она хотела твоего детства?

-- Не знаю, - всхлипнул "лесовик". - Кажется, да.

    Тем временем мы подошли к черной, обитой дерматином с торчащими из-под него кусками старой ваты двери.

-- Бабушка... - еще сильнее заплакал "лесовик". - Она будет стоять на коленях всю ночь и просить Бога помочь мне. Только я уже не верю...

-- Послушай, - я опустилась на корточки перед "лесовиком". - Не за всем стоит обращаться к Богу. Нас много, а он один. Как ты думаешь, легко ему?

-- Не, нелегко, - "лесовик" вдруг успокоился и высморкался в варежку, но тут же вопросил задумчиво: - Тогда зачем же он Богом стал?

    Я позвонила в дверь.

-- Не говори пока никому, что видел ее снова, - сказала я Данилу. - Кажется, я смогу тебе помочь. - Я сама была поражена той решимостью, что прозвучала в моих словах, и какой-то темной, холодной злостью, поселившейся во мне.

-- Кажется или поможешь? - вдруг совсем по-взрослому спросил "лесовик".

    Ох, дети, какие странные и страшные вопросы задают они порой! Он стоял и смотрел на меня, печальный, мечтательный ребенок, чье детство оказалось на пути Твари, и Тварь рашила сделать его своей добычей. Теперь у Твари было имя, и я узнала его, я догадывалась все долгие девять лет, прожитых вдали от отца, что та, что украла его у меня, - не человек, не может быть человеком, и теперь эта догадка переросла в уверенность.

-- Помогу, - я склонилась над ребенком и поцеловала его. - Я не отдам ей твоего детства, и она больше никогда не испугает тебя.

    Тем временем открылась дверь, и бабушка, причитая, втащила "лесовика" в квартиру, а я стала спускаться по лестнице к выходу, как по спирали призрачного колодца, и вдруг ощутила чье-то присутствие. Тонкая, сквозняковая дрожь прошла по спине, похолодели и намокли ладони, и я прислонилась к стене. Темнота была вокруг меня, но то, что притаилось в ней, было темней ее, оно было тьмой, его холод, тоску и смертную жажду чужой жизни и счастья я ощутила на расстоянии...

-- Боюсь? - я осторожно прислушалась к себе, и сердце ответило: Да!

-- Ну и глупо, - истерически рассмеялась я в ответ и нащупала ногой следующую ступеньку. Крохотная, грязная лампочка на первом этаже цветом своим напоминала румянец на лице чахоточного, и как долог был путь до нее. Где-то приглушенно слышался бесконечный монолог столь же бесконечного сериала, а я стояла наедине с тьмой, и не занал, что мне делать. А ведь я пообещала спасти от нее ребенка...

    Вдруг вспомнился врубелевский Демон. Сидел он среди цветов-кристаллов, и прекрасные незрячие глаза его из черного хрусталя смотрели на меня, и позолоченное, отливающее синевой тело светилось в сиянии звезд. Ему было холодно и тоскливо, и благородная печать проклятия лежала на ночном лице его. Демон был для меня воплощением беспощадного блистательного Космоса, великим эталоном Зла. Зла по-своему благородного, не способного унизиться до похищения детства у ребенка... В темноте, на прокуренной лестнице, рядом с Тварью, притаившейся внизу, я вдруг вспомнила его невозможное лицо и, закрыв глаза, снова увидела лиловые сумерки и цветы кристаллов у ног его. И мне стало вдруг смешно и стыдно. Врубель не побоялся взглянуть в глаза Князя Тьмы, не побоялся воплотить на холсте Абсолютное Зло, а я боюсь Твари, что стережет во тьме детей и неумело пугает взрослых. Я склонилась, заглядывая в лестничный колодец, и на дне его мне вновь пригрезилось лицо Короля, и это придало мне силы. Я стремительно сбежала вниз.

-- Шли бы вы домой, мадам, - голос мой звучал ровно и холодно, я всматривалась в красноватые сумерки первого этажа. - Вы простудитесь, или нахватаете блох от одного из этих несчастных животных. Хватит разыгрывать комедию, мадам, я знаю, кто вы. Ребенка вы не получите.

    Тихое царапанье, быстрый бег куда-то вбок (очевидно, в подвал), шорох и стук кирпичей. Я заставила себя не обернуться, толкая подъездную дверь.

-- И в подвал не надо. Возвращайтесь лучше домой, примите ванну, приготовьте что-нибудь к ужину, ведь скоро приедет отец. И не надо краситься, с косметикой вы кажетесь еще старее.

    Я вышла на крыльцо, вдыхая воздух ледяного вечера-ночи. То же ртутное дрожание в воздухе, ленивая сонная белизна снега и деревьев под каменно-черным, в слюдинках звезд небе, теплая, медовая желтизна окон. Тварь осталась позади, и, странное дело, внушив себе, что не боюсь, я больше не боялась ее. Осталось лишь омерзение, странное, темное омерзение и желание расплатиться за все, ведь твари тоже должны страдать, страдать с той же болью, с какой они заставляют страдать нас.

-- Я собираюсь купить хлеб, - сказала я самой себе, взглянув на светящийся циферблат часов. - По-моему, еще успею, - и сбежала с крыльца.

    Купив в булочной серый, осклизлый брусок чего-то, что издевательски называлось хлебом, я в задумчивости возвращалась домой. Тварь вышла на охоту. Снова, десять лет спустя. Насытившись моим детством и любовью украденного короля, она пожелала теперь детство ребенка, нежное и теплое, как солнечный ветер. Мне тяжело было думать о Твари, и, отгоняя ее образ, я стала припоминать что-то очень хорошее и печальное, что совсем недавно случилось в моей жизни. И я вспомнила. Это были письма, неотправленные письма отца ко мне. Я нашла их неделю назад, когда убирала его кабинет, потянула за зеленую шелковую ленточку, свисающую из шкафа, и в руки мне упал довольно увесистый сверток. Нехорошо заглядывать я чужие секреты, подумала я, распечатав его, и, замирая от любопытства, вчиталась в первые строки верхнего, чуть пожелтевшего листка. И время умерло для меня, оцепенело время причудливым древним насекомым в янтаре прошлого, и еще в застывшей смоле его были георгины августовского сада, желтизна яблок и торопливые шаги навсегда уходящего по дорожке моего отца-Короля.

    "Сейчас три часа, и в мире идет снего, и, наверное, от снега так тихо. Я разговариваю с тобой и снегом и ненавижу его тишину. Она глухая, жуткая, белая. Она такая потому, что рядом нет тебя. Малыш мой, моя принцесса, я будто живу в заколдованном мире и жду чего-то. Жду, когда придет весна, и лед на лужах станет тонким, радужным, и запоет в ночи талая вода. Тогда я успокоюсь, я знаю, что успокоюсь, потому что ко мне приедешь ты. Помнишь ли ты меня? А может, тебе сказали, что я умер? Я не смею отправлять тебе это письмо, - таково одно из моих условий, поставленных женщиной, которая по ошибке стала твоей матерью. Что тебе сказали об А. И.? О ней, конечно, ты уже знаешь, но не знаешь, что она удивительна. Она не похожа ни на одну из женщин, встреченных мною, и менее всего она похожа на твою мать. Когда-нибудь ты увидишь ее, и поймешь, и полюбишь, как я, и простишь меня. Ты простишь меня, моя дорогая дочь, ты спасешь меня от этой зимы, от которой, может быть, и нет спасения...

    25 июня 1975 года".

    Я заплакала, сжимая в руках листок, похожий на оторванное птичье крыло. Больше всего в письме этом поразила меня не затаенная любовь Короля, не тоска по тому же великому прошлому, что было и моим прошлым, а зима в июне. Мой отец писал про зиму в июне, про снег, не дающий ему покоя, и это было сумасшествие. Значит ли это, что мой отец-Король сошел с ума после разлуки с мамой и мной? Я не знала, но мои страхи и одиночество в странной и страшной квартире с шепотами и опасными шагами - ничто перед его великим белым королевским одиночеством, которое, как ни старалась, не могла разбить А. И. За этот снегопад в июне я простила ему все, даже "женщину, которая по ошибке стала твоей матерью", даже это!

    Женщина эта, свергнутая королева, тихо и безнадежно старела сейчас в маленьком городе, продав за бесценок "ласточкино гнездо" и приобретя крохотный развалюху-дом в глуши великолепного, дремучего, древнего сада, так похожего на тот, утраченный навеки. Королева эта просыпалась по ночам и тихо плакала от боли в ногах, изуродованных тромбофлебитом, ковыляла через комнату в пестром семицветье дорожек к потемневшему трюмо и доставала из-под зеркальника фотографию... Твою фотографию, Король. Королева эта никогда больше не вышла замуж, ты знаешь и об этом, Король, потому что продолжала любить тебя, и ей не нужен был никто другой. Ты назвал Королевой другую, в атласе и тяжелых душных ароматах, ту, которой больше всего подошел бы кринолин и белые напудренные локоны по плечам. Но она была лишь дешевой нарумяненной подделкой, дурной копией истинной Королевы - старой, замученной болезнью и жизнью женщины - моей матери.

    Я полностью разорвала сверток с письмами, я стала перебирать их нежно, бережно держа, как сонных белых голубей. Пусть печаль и любовь Короля не предназначались Королеве, зато они были моими навсегда, и Тварь не отберет их у меня. И это было счастьем...

    Тысячами осколков звенели снег под ногами и воздух над головой, а я улыбалась, подходя к дому. Твари уже не было в подъезде, я знала и чувствовала это, хищницу испугали слова мои, ну уж если не испугали, так насторожили, и это тоже было счастьем. Всякая нелюдь должна бояться человека, его Слова, Души, его Силы и готовности защитить себе подобного. Размышляя над этим, я подошла к дому и увидела свет в окне Короля.

    Король не пошел сегодня к Твари, он отдыхал в своем кабинете, ореховом, плюшевом, как нельзя более приспособленном для его королевских раздумий. Пингвиний костюм был брошен на кресло (о, как я ненавидела эту белую, жестяно-жесткую у горла сорочку, черный тоскливый пиджак и галстук, похожий на окровавленный заточенный нож!). Они превращали Короля и Пингвина-чиновника пять раз в неделю каждое утро, но, подобно тому, как юноша из древней сказки к ночи сбрасывал свою медвежью шкуру и становился тем, кем он был на самом деле - прекрасным принцем, так и мой отец, сбросив к ночи одежду пингвина, становился тем, кем он был на самом деле - Королем.

-- Добрый вечер, малыш, - он приветливо щурился сквозь табачный дым, завернувшись в черный, с кистями, халат, склонясь над книгой. Как ни странно, он даже не показался мне сейчас похожим на Снежного Короля, нет, он напоминал другого, совсем другого человека из великого, счастливого моего прошлого, но тоже - повелителя.

-- Замерзла? - его голос был спокойным, солнечным, казалось, само отсутствие Твари придает ему теплоту.

-- Нет, - я помотала головой и прижалась щекой к его щеке. - Что ты читаешь?

-- Я просматриваю. Нынешние книги читать нельзя, их можно только просматривать, и то, если позволяют нервы.

    Он положил книгу на стол, и перед глазами глянцево засияла обложка одного из многочисленных дешевых боевиков, что-то вроде "Хищного зверя" или "Кровавой мести".

-- Ты же говорил, что любишь Булгакова и Достоевского.

-- И сейчас говорю, - усмехнувшись, кивнул он. - Но это то, что требует вот этого и этого, - он указал на сердце и на голову. - А я после работы уже не могу управлять такими вещами, они истощены. И потому - "Хищный зверь".

    Он засмеялся, и я вздрогнула, потому что это был его смех, смех Короля из прошлого. Боже, может быть, еще не все потеряно?!

-- Папа...

-- Да, дорогая?

-- Папа, я немного убрала на твоем столе... - я почувствовала, как медленная теплая волна скользит по воздуху и наплывает пламенем на лицо мое. - Ты заметил?

-- Пропажу писем? Конечно.

    Облако дыма скрыло от меня лицо его, и я почувствовала, как маленький уютный мир с позолоченными узорами книг, статуэтками полированного дерева и соломенным абажуром медленно отступает от меня, а я повисаю в темном, душном пространстве, меня тошнит и почему-то очень хочется плакать.

-- Малыш?! - откуда-то из далекой дали раздался удивленный и испуганный крик Короля.

-- Все хорошо, - губы мои пересохли, и я с трудом разлепила их, чтобы улыбнуться. Руки Короля держали меня, не пуская в бездну, в которую я только заглянула, а значит, Король по-прежнему любил меня. Спустя несколько мгновений я сидела с ногами в кресле, едва ощущая слабость от пережитого полуобморока, а Король заваривал мне кофе.

-- Сегодня утром я вел себя отвратительно, - проговорил он, смущенно взглянув на меня. - Я забыл, что ты, в сущности, еще ребенок, что дети всегда остаются детьми, сколько бы они ни росли, даже так красиво и необычно, как ты - под метр восемьдесят, - он тревожно улыбался, смотря на меня, и в лице его была нежность. - Помнишь, как ты плакала, когда ваша учительница по танцам, ты еще звала ее "Соломинка", пришла к нам (тут он поперхнулся, будто что-то попало ему в горло), пришла и... сказала, что ты слишком высокая и неуклюжая, чтобы стать балериной. Помнишь? А теперь у нас в городе открыто модельное агентство, там работает менеджером мой друг. Представляешь себя моделью, малыш? Это...

-- К черту модели! - я опрокинула чашку. - Да, я взяла эти письма, да, я читала их, и уже не отдам тебе! Хоть так я буду знать, как тебе было плохо после того, как ты предал нас, и что ты все-таки любил меня и маму.

-- Тебя, малыш, - негромко отозвался он, смотря в окно, за которым не было ничего, кроме ночи и снега. - Тебя, дорогая. Женщины уходят из жизни навсегда, а дети остаются. Навеки. Когда-нибудь ты поймешь меня. Когда-нибудь, когда у тебя будет свой ребенок, ты поймешь, как много я пропустил. Я пропустил твой первый поцелуй и первую любовь, твой выпускной бал и первую боль. Я имею в виду настоящую боль, малыш...

-- Да что ты говоришь! - я засмеялась зло, вызывающе. - Первую настоящую боль причинил мне ты, ты забыл об этом? Тогда, когда бросил нас ради...

-- Малыш, не надо! - он строго, предупреждающе смотрел на меня. - Вот этого не надо! Мы опять поссоримся.

-- ...Ради Твари, - с удовольствием закончила я и увидела, как потемнело и изменилось друг лицо его, будто само имя нелюди способно было изменить человеческий облик.

-- Папа, - сказала я, следя за тенью на лице того, кто стал для меня всем на свете, - она - не человек. Я не сумасшедшая, я говорю правду. Рассмотри ее однажды среди ночи, когда она думает, что ты спишь. Рассмотри, и увидишь. Она пожирает чужое счастье, чужое детство, чужую любовь. Все эти годы возле тебя она питалась твоей любовью, она убила мое детство, чтобы насытиться им, и сейчас охотится за детством ребенка. Я не знаю, из какой бездны она пришла, я ничего о ней не знаю, кроме того, что она - нелюдь. Поверь, мне, пожалуйста, - и тут я разревелась.

    Отец молчал. Ссутулясь, он стоял у окна, и желтоватое лицо его с крупным, заостренным носом не выражало ничего. Он был похож на большую беспомощную птицу.

-- Папа, она убьет тебя. Выпьет твою любовь до конца, и убьет, - глаза мои невыносимо щипало от слез (проклятая ленинградская тушь давала о себе знать), мысли путались. - Я не знаю, чем опоила она тебя и чем привязала к себе, но оная что-то сделала с душой твоей, такое, что для тебя наступила зима в июне. Ей не место среди нас... Папа, ты меня слышишь?

    Отец обернулся. Состарившийся Кай вновь воскрес, Снежный Король заступил на трон, и в серых провалах глаз, в восковых выпуклостях лица его был холод. Он сказал мне голосом тысячи вьюг:

-- Ты устала, малыш. Ты много занимаешься в последнее время.

-- Выйди в коридор! - закричала я вне себя. - Ты увидишь там землю, подвальную землю, которую она принесла на своих когтях! Она прячется в подвале, выслеживая ребенка, и от нее пахнет подвалом. Она прибежала за полчаса до твоего прихода и приняла человеческий облик. Я говорила с ней в подъезде и напугала ее. Я не сумасшедшая!

-- Нет, ты просто очень сильно ее ненавидишь.

    Во внезапно повиснувшей тишине я расслышала то, что не мог расслышать Король, ослепленный Тварью, - легкие шаги, бегущие от двери, плеск воды и шелестенье тряпки. Тварь уничтожала следы.

-- Ты ненавидишь ее, малыш, - тем же вьюжным голосом повторил Король. - Твоя ненависть перерастает в безумие. Я ничего не могу изменить в своей жизни, да ничего и не хочу менять. Я люблю А. И., А. И. и тебя. А сейчас я устал и хочу побыть один. Спокойной ночи.

    Он ссутулился еще больше, будто непомерная, невидимая тяжесть прижимала его к земле, и острый желтоватый профиль его светлел на фоне ночи. Он разделил свою любовь между мной и Тварью, и я должная была жить с этим.

    "Зима в июне, - прошептала я, и на подсохшие грязные следы слез на моем лице натекли новые слезы. - Она все еще продолжается для тебя..."

    Я закрыла дверь кабинета Короля и прислонилась к стене. Времени не стало для меня, осталось лишь бьющееся сердце да Тварь впереди. Светясь розовым, атласным, она торопливо затирала следы свои, расплескивая воду. Отныне, открыв ее страшный секрет, я должна была жить возле нее, и, смотря в глаза нелюди, называть ее человеком.

-- Никогда, - сказала я самой себе и Твари, наблюдая за ее судорожными движениями. - Никогда и нигде я не признаю тебя равной нам, людям. Ты слышишь меня?

    Тварь подняла голову. Хитрость и превосходство были в глазах ее.

-- Ты что-то сказала?

-- Убирайся! - я наступала на Тварь, задыхаясь от запаха подвала. - Возвращайся к тем, кто послал тебя, оставь ребенка, оставь моего отца! Если не можешь жить, не пожирая чужого счастья, иди к другим! Я знаю, кто ты. Ты приходишь в сны, в комнате по имени Вечность, ты вытаскиваешь Книги Судеб людских и забираешь оттуда самое дорогое. Ты воруешь детство у детей, чтобы насытиться, крадешь чужих мужей и отцов и питаешься их любовью. Убирайся!

-- Дорогая моя, еще одно слово, и я посажу тебя в сумасшедший дом. - Тварь говорила спокойно, почти весело, взгляд ее светился умом. - Ты видишь, как это невыгодно для тебя. Тебе никто не поверит, - и она рассмеялась, выжимая тряпку. - Не попадись тебе это бедное создание, которому совсем не нужно его чудесное детство, ты так бы ничего и не узнала. Мы бы дружили с тобой, ты называла бы меня А. И., и нам совсем было бы не тесно на земле вдвоем. Что касается твоего отца, то я и вправду люблю его. Не питаюсь его любовью, а сама люблю. Я виновата перед тобой, я украла твое детство, и его хватило мне на долгие-долгие годы, чтобы жить, но ведь я не убила тебя! И ребенку я не причиню вреда, он просто рано повзрослеет, вот и все!.. Ну, ты согласна?

-- На что? - где-то в ванной с прозрачным звоном капала вода, а я с ужасом думала, что вступаю в сговор с нелюдью.

-- На то, чтобы забыть все это. Не так уж много ты и потеряла.

-- Детство... - я задыхалась от запаха плесени и гнили. - Ты теперь в долгу передо мной, нелюдь...

-- Не хочешь ли ты убить меня?! - со смехом поинтересовалась Тварь. - Это будет сложно по той простой причине, что ты не знаешь, как это сделать. Есть и еще одна причина, которую я не буду называть . Так что лучше все оставить, как есть. Кстати, я не потерплю в своем доме это животное, которое ты подобрала на лестнице.

-- Которое, мадам? - я смотрела прямо в глаза Твари. - На лестнице сегодня было два животных, одно укрылось от холода, а второе напало на ребенка.

-- Не умничай. Завтра же убери эту мерзость, не то это сделаю я, - и Тварь, скользя по мокрому полу, направилась в кухню. - Ребенка я не уступлю.

    "Комната по имени Вечность, - подумала я, смотря ей вслед. - Там я встречусь с тобой. Мое детство съедено, и силы покидают твое странное, нечеловеческое сердце, тебе необходимо сейчас детство ребенка, и за него ты готова отдать все. Боже, только бы снова приснился тот сон..."

    В спальне я долго, отрешенно смотрела на ночник, припоминая все подробности сна десятилетней давности. Я снова пряталась за ветошью, испуганно рассматривая свечу в тонкой розовой руке Твари, вдыхала книжную пыль, слышала печальный неведомый голос, повествующий мне о тайной подоплеке сна, когда мягкое, мурлычащее обвилось вокруг ног моих, и в темноте блеснули бирюзовые глаза. Склонившись, я приласкала кошку.

-- Будем спать? - спросила я то ли у нее, то ли у себя. - Даже читать не хочется. - Кошка издала звук, средний между "мик" и мяу", что, очевидно, означало, что чтение и сон - сущая ерунда, а самое важное и прекрасное на свете - молодые девушки и кошки.

-- Ты, как всегда, права, - усмехнулась я. - Знаешь, возможно, завтра утром я не проснусь. Тогда беги отсюда, и ни в коем случае не попадись Твари.

    Кошка зевнула, раскрыв перламутровую пасть, и улеглась у ног моих с таким видом, что всякая Тварь - просто досадная случайность.

-- Зима в июне... - я снова разговаривала с кошкой, и голова моя становилась тяжелой, и руки наливались свинцом. - Представляешь? Он, оказывается, давным давно сошел с ума. Я-то думала, он - Снежный Король, а он - Сумасшедший Король.

    По комнате будто плавали медленные столбы дыма, стремительно, неотвратимо я погружалась в сон и слышала мурлыканье кошки. Вдруг стало очень страшно и захотелось плакать.

-- Детство... - я зарылась мокрым лицом в подушку, ничего уже не видя и не слыша. - Не отдам...

    И сон десятилетней давности, как осенняя паутина, спустился на мои веки. Я снова была в той странной библиотеке по имени Вечность, и серебряные фолианты книг тускло светились в пыльной темноте. Где-то по-прежнему уютно мурлыкала кошка, но я знала, - мурлыканье это - не здесь, потому что здесь не может быть ничего живого, здесь только Пыль и Вечность, да еще судьбы, мириады судеб, сшитых, переплетенных до срока. Здесь - неживое и страшное, а кошка - живая и добрая, и сейчас она свернулась у ног моих, и хранит мой сон, как всякое создание, спасенное человеком. Мне вдруг стало совсем не страшно, и я прошептала: "Да здравствуют кошки! Да здравствуют кошки, спящие в хозяйских постелях и оберегающие сон своих повелителей от ужасов тьмы!"

-- Кошки здесь ни при чем, - раздался тихий, усталый голос. - Хотя, может быть, ты немного права. Я ждал тебя.

    Темнота, тяжко и холодно вздохнув, расступилась, и библиотечная пыль стала млечной, блистающей в свете человека, сидящего за маленьким столом, окруженным ящиками с каталогами. В темных волосах его горел рубиновый венец, и глаза его были, как два вишневых камня, и позолоченное лицо его смеялось. Но вот он одним неуловимым движением прикоснулся к щеке, и я увидела его настоящее лицо - старое, измученное, с лиловыми пятнами под беспокойными глазами. В руке незнакомца покачивалась золотая, с рубинами, маска.

-- Садись. Я занл, что ты придешь.

-- Вы... - я запнулась. - Ваш голос мне почему-то знаком. Это вы разговаривали со мной, тогда, в детстве? Я ведь уже была в этой комнате.

-- В Вечности за свою жизнь хоть один раз бывает каждый человек. Другое дело, какой опыт он из этого выносит. Побывав пять минут в Вечности, человек узнает о себе намного больше, чем живя в обычном, скучном и равномерном времени на земле. Ты не боишься?

-- Чего? - я рассеянно улыбнулась, смотря на паутину, покрывшую чернильный прибор. Я была защищена, я слышала мурлыканье кошки. Хранитель вечности поморщился.

-- Не того, чем обычно пугают сны. Ты не боишься узнать о себе нечто большее, чем хочешь, что-то неизвестное тебе?

-- Я боюсь не себя. Я боюсь и ненавижу женщину, уже однажды убившую мое детство, а теперь вознамерившуюся убить детство ребенка. Накажи ее, ведь ты можешь это. Попроси у меня все, что хочешь.

-- Дорогая моя, если бы Хранители были пристрастны, род людской давно прекратил бы свое существование на земле. Да, я показал тебе твою мачеху десять лет назад, но верь, это не я научил ее питаться любовью и детством. Такой ее создал Бог.

-- Не верю, - я покачала головой, - такую... Тварь.

-- Он заботится о разнообразии человеческой фауны, - усмехнулся Хранитель.

-- Покажи мне Книгу Жизни ребенка, за которым она охотится.

-- Бедная моя, наивная девочка, в вашей дикой жизни всегда кто-то за кем-то охотится. Только здесь тишина и пыль, да еще свобода, вечная, как небо над головой... Книга там, - Хранитель небрежно кивнул на пыльные полки. - Ты найдешь ее сразу. Послушай, оставь это. Тварям ведь тоже нужно жить. Она придет этой ночью, но тебе лучше предоставить мальчика его судьбе. Даже в Вечности должен соблюдаться закон равновесия.

-- Закон равновесия?! - воскликнула я. - Так по этому закону я в десять лет должна была потерять отца, Дом, Сад и детство? Только потому, что счастье мое приглянулось еще кому-то, что кто-то захотел вкусить его и обрести этим новые силы? Скажи, архивная моль, я заслужила это... в десять лет?!

-- Никто никогда ничего не получает по заслугам, - сморщенной ладонью Хранитель пригладил волосы. - Все предопределено.

-- Плевать мне на ваше предопределение! - я осторожно сняла с полки и положила перед собой книгу с именем мальчика. - Я буду охранять судьбу ребенка. Охранять от того, что было уготовано мне. И я убью Тварь.

-- Но не вернешь Короля и детство, - грустно улыбнулся Хранитель.

-- Мне не нужен Снежный Король. Он больше никогда не превратится в Солнечного Короля, сильного, доброго и мудрого, который был мужем моей матери и подарил жизнь мне. Но пусть он узнает, что так любил все эти годы.

    Хранитель вздохнул, прищурился и сказал что-то совсем непонятное:

-- Ты всегда будешь любить королей, дорогая. Королей в любом обличии, королей, где бы они ни были. И ты всегда будешь узнавать их и охотиться за ними. Но это - потом, а сейчас мне пора. Да, предупреждаю, Тварь будет биться не на жизнь, а на смерть.

    Рубиновое сияние растаяло в темном пыльном воздухе, Хранитель исчез, а я услышала шепот судеб. Он походил на шелест листьев и шорох бумаги, на прикосновение морской воды к прибрежным камням. Я подошла к черному столу и потрогала узорчатый письменный прибор. В позолоченной чернильнице вместо чернил блеснула кровь.

    "Сделки с вечностью всегда кончаются кровью, - подумала я. - Вечность - вот настоящий дьявол человечества, ибо несет на себе груз содеянного... навсегда. Но я ничего не подпишу. Я просто убью Тварь и избавлю от нее ребенка и Короля..."

    Шепот судеб становился все тише, и где-то я услышала прозрачный серебряный звон часов. Стеллажи в тусклом мерцании переплетов бескрайними рядами уходили во тьму. Внезапный холод объял меня, мне показалось, будто что-то древнее и беспощадное стоит у меня за спиной. И тогда я вспомнила погибшее великое Прошлое: деревянный дом в облетающем саду, стук яблок и сполохи желтых шаров у крыльца, маму на тропинке, устланной цветочными лепестками. У каждого человека есть свое Погибшее, нечто дорогое, что покинуло его в самом начале жизни, но осталось жить в его памяти, как в солнечном сгустке, переполненном теплым, стойким свечением любви. И я улыбнулась сквозь слезы своему Погибшему и сказала ему, что по-прежнему люблю его.

    В это мгновение, будто блеснувшая позади зарница, приоткрылась узкая белая дверь из какого-то проклятого коридора в Вечность, и в библиотеку судеб вошла Она. Она была совсем не такой, какой я увидела ее восемь лет назад в том невыносимом сне, разрушение коснулось лица и тела ее, и сквозь это разрушение отчетливее и беспощаднее проступали черты Твари. Жадность, иссушающий звездный голод скользили в движениях ее, в каждом повороте головы и малом жесте рук. Я лишь на миг испугалась этой жадности, потому что в следующее мгновение теплый, золотой свет Погибшего вошел в мои глаза. Оно было совсем рядом, и оно взывало к отмщению. Пока Тварь с негромким рычанием бродила меж пыльных стеллажей Вечности, отыскивая судьбу ребенка по имени Данил, я осторожно следовала за ней, сжимая в руках маленькую свечу, прихваченную со стола Хранителя.

    Исчез атласно-шелковый шелестящий дождь пеньюара, наполовину чешуя, наполовину шерсть, прикрывали ее гниющее тело, и от нее пахло умирающим зверем. Вот она остановилась и вздрогнула, и все тело ее замерло чутко, напряженно, как у некоего животного в предчувствии добычи. И тогда я зажгла свечу и поставила ее между собой и Тварью.

-- Не трогать! - тихо и властно сказала я, и пришелица, жалобно взвизгнув, отпрянула в тень, она была труслива, как и все Твари. - Не трогать! Здесь для тебя больше нет пищи. Забирай свой голод и убирайся! Вон!

    Тварь оскалилась, и я увидела на лице ее следы пудры, сквозь которую проступали кровоточащие язвы и шерсть.

-- Вон! - закричала я. - С моей планеты, из моей жизни, из любви моего отца! И детства ребенка ты не получишь!

-- И что же ты сделаешь! - голос Твари оказался высоким, пронзительным голосом А. И. - Я всегда голодна и не виновата в этом. Твое детство было лакомым куском, но оно - в прошлом, а есть я хочу сейчас.

-- А любовь моего отца? Она - тоже в прошлом?!

-- Она - в настоящем, и ты это знаешь, - вкусно улыбнулась Тварь. - Иначе я не жила бы так долго. Но любая любовь слишком пресна по сравнению с детством. А то, что короли больше оюбят тварей, чем детей своих, то ведь это не их вина. Так велено свыше.

    Тварь была все ближе, получеловек-полурептилия-полуволчица, и от нее пахло той странной смесью злобы и ужаса, что составляет смысл жизни подобных созданий.

-- Я не верю, что кто-то свыше повелел убивать детство и воровать чужих Королей, - сказала я, глядя в желтоватые глаза Твари.

-- Верь или не верь - какое это теперь имеет значение, - усмехнулась Тварь. - Ты помешала мне, выследила, как десять лет назад. И сегодня ты уже не покинешь вечность. Ты всю жизнь любила книги, так оставайся же среди них!

    Бросок Твари был неожиданным, и, хотя я успела отступить, когти ее глубоко разрезали мне шею и плечо. Сломанная свеча отлетела, шепот судеб вновь пронесся над библиотекой, теперь он напоминал ветер в опустевшем лесу, дрожь пронзила все мое тело. Мрак стал вязким, как торфяная топь, и через эту топь ко мне двигалась Тварь. Горело разорванное плечо, из шеи на грудь тепло и стремительно бежала кровь.

-- Бастет! - воскликнула я. - Величайшая из богов Египта, чьим собратьям дарила я стол и кров, чьих детей я спасала от голода и жестокости! Помоги мне теперь, кошка!

    Тварь замерла в полушаге от меня, когда вновь блеснула узкая полоска из неведомого коридора времени, и в белом свете ее на фоне книг-судеб возникла фигура женщины с обнаженной грудью и кошачьей головой. Ее пластике могла бы позавидовать величайшая из танцовщиц мира, медленно перебирая узкими ступнями в золотых сандалиях, женщина стала за спиной Твари, и простерла над ее головой руки, на которых теплой зеленью вспыхнули нефритовые запястья. Тварь вскрикнула и прижалась к полу.

-- Бастет! - плача, я прильнула к тонкой, шелковистой руке богини. - Я знала, что ты меня спсешь!

    Тварь тяжело отползла в угол, оставляя за собой черную влажную полосу, теряя шерсть и чешую. Взгляд ее тускнел.

-- Детство! - я преградила ей путь. - Вспомни детство, что ты убила! Вспомни Короля-отца, украденного тобой! - и я достала из-за пазухи заветный, перетянутый лентой сверток и   бросила ей в лицо. - А теперь читай и помни, что Король был все-таки не твой!

    Письма разлетелись, как бессмертные белые голуби, и в их хрупких крыльях была любовь и дикая человеческая тоска по невозвратному, по мне, по рыжему осеннему саду и мокрым астрам в цветнике... То были письма Короля. Она прочитала их сразу все своим особым запредельным взором - такова способность Богов и Тварей, и закричала. Так кричала когда-то я, а мама тяжело несла меня по дорожке сада к машине, где, упакованные в узлы и чемоданы, уже поджидали нас вещи, а я кричала и билась в маминых руках, цепляясь за темный, некрашеный забор. Так я прощалась с Детством...

-- Король писал мне письма, - я смотрела в полумертвые глаза Твари и испытывала странное удовольствие от агонии ее нелепого тела. - Король любил меня всегда. Потому что я - его дочь. Королей может быть много, и ты это знаешь. Но наследная принцесса - только одна. А теперь прощай. Умри с миром.

    Тварь корчилась на полу. По ее чешуйчато-лохматому телу пробегали стремительные судороги. Она погибала, исчезала, смертельно раненная когтями Бастет и письмами Короля ко мне, его единственной дочери, и в ее странно просветлевших перед смертью, ставших вдруг прозрачно-серыми глазах стеклянными осколками вспыхнули слезы. Она протянула ко мне свои лапы, которые хранили еще очертания человеческих рук, коричневая морда ее была перепачкана пеной.

-- Ты не знаешь, ничего не знаешь. Мы могли бы дружить с тобой... - услышала я ее голос перед концом, глубокий, свободный и странно умиротворенный, потом изогнутое горло ее дрогнуло, и сквозь оскаленные зубы пробились черноватые струйки крови, окрасив белые хлопья пены. Что-то дрогнуло в воздухе, и тень темнее окружающего сумрака отплыла в миры, откуда пришла Тварь, и осталось лишь неподвижное, нелепое тело на полу, которое постепенно таяло, теряя очертания. Все затихло вокруг, и в этом безмолвии я вновь склонилась перед женщиной, поцеловав ее золотистую, с горьковатым привкусом руку. Я подивилась, откуда вдруг взялись слова, странные, величественные, будто я всю жизнь беседовала с богами, но тем не менее женщина с кошачьей головой слушала, и глаза ее отливали майской зеленью.

-- Древние боги не уходят навсегда, о прекраснейшая. Не уступают своих престолов цари, и особенно царицы. Защищать и спасать - работа богов, и с этого дня я присягаю тебе, о величайшая. И не будет у меня других богов, кроме тебя.

    Прикосновение легкой, как мех, руки к щеке, нефритовый лед запястий, мурлыканье и обжигающий ветер умершего времени. Она медлила возвращаться к себе, и я поняла, чего она боится. Судьба выпустила ее из гробницы, уснувшую, как и само время, выпустило со странной миссией прийти на мой зов и убить Тварь в двадцатом веке в городе икс, и ей, богине, как последней смертной, было страшно возвращаться в бездну.

-- Бастет, - ласково сказала я. - Ты не мертва, дорогая. Покуда потомки твои живут на свете, ты не умерла.

    Она вздохнула, будто всхлипнула, и белая сверкающая полоса разверзлась за ней. Ее поглощала не бездна, а свет, серебряный, ликующий свет, она уходила не в могилу, а в сад богов, где, отбыв свое время на земле, пребывала в радости и покое и снисходительно взирала сверху на скучную маленькую планету, где когда-то была избранной.

-- Будь счастлива, Бастет, - прошептала я вслед ей, в то время как в библиотеку Вечности вошел Хранитель с печальной улыбкой, а потом шепотом сказал, что учреждение закрыто, и что он выпускает меня из сна. И сон мой свернулся черным обугленным свитком и канул в сизый омут утра, а я проснулась с легкой душой и спокойным сердцем первый раз за десять лет.

-- Спасибо, Бастет, - повторила я, ощутив остывающее тепло слабой вмятины у подушки - следы навсегда исчезнувшей Кошки.

    Противно заверещал будильник. Я накрыла его подушкой и направилась в коридор. В коридоре, на полу, в получеловеческом обличии, я увидела мертвую Тварь. Розовый шелково-атласный пеньюар был растерзан, чешуя, шерсть и кровь покрывали пол. Единственно человеческми в ней оставались волосы, пышные темно-красные волосы, которые были разметаны по полу, и которые, содрогаясь от плача, целовал Король, стоящий перед Тварью на коленях. Он поднял голову, и я поняла все.

-- Зима в июне! - закричала я, насыпая горсть земли на могилу своего теперь же окончательно погибшего Прошлого. - Ты все знал про нее! Как ты мог?

    Король не ответил и, не вставая с колен, вдруг засмеялся тихим смехом сумасшедшего и принялся раскачиваться из стороны в сторону, обхватив голову руками. Зима в июне настигла его разум окончательно...

    Шесть лет минуло с тех пор. Сумасшедшего Короля я навещаю каждую неделю. После годового лечения в стационаре он окончательно забыл обо всем, увлекся сочинениями мадам Блаватской, читает лекции в обществе "Знание" и завел себе гарем из молоденьких слушательниц. Я не возражаю, ведь короли, даже сумасшедшие, должны развлекаться по-королевски. Битву за отца-Короля я выиграла у Твари и вот уже шесть лет ищу себе мужа-Короля, но, похоже, это исчезающее племя. На улицах теперь в большинстве случаев попадаются "лунатики", "быки", "пингвины", "отморозки" и "премудрые пескари", - словом, те представители мужского мира, с которыми жещина способна или заплакать от беспокойства, или удавиться с тоски. За это время я выходила замуж дважды в надежде слепить Короля из того, что мне попадалось, но все мои усилия были тщетными. Тихий, застенчивый лунатик-очкарик имел несчастье стать моим первым мужем. Он рисовал дурные картины, сочинял отвратительные стихи и вдохновенно посещал все творческие междусобойчики, имеющие место быть в нашем городе, претендующем на звание культурной столицы края. Он также называл себя "светским человеком" и сопротивлялся всем попыткам приблизить его к моему идеалу. Вторым был "бык", который показался мне более подходящим человеческим материалом для лепки из него Короля, и я вдохновенно взялась за ваяние желанного образа. После неудачной попытки я оказалась в больнице с жесточайшим нервным расстройством, а по выходе из нее - с пустым кошельком и обидой на мир, в котором, оказывается, Короли были такой же редкостью, как снежные барсы-ирбисы.

    Сердце мое переполняла странная печаль, ведь я была не только наследной принцессой, а была рождена для большего. Два года прошли, как в забытьи, как под темной, глухой водой, из которой, всплывая на миг, видишь чьи-то лица, тела, деревья, солце над головой, печальные снежные ночи и сочную зелень летних улиц. Я не жила, я существовала, пока однажды вдруг не застыла на месте, потрясенная одним-единственным взором. Время снова окаменело для меня, и сквозь его застывшую, прозрачную плоть я во все глаза рассматривала того, кого в конце концов все равно должна была встретить в этой жизни, - Короля. Короля, в тесном, битком набитом автобусе, среди распаренных тел, раскрасневшихся лиц, распухших от снеди сумок.

    Я не поверила своим глазам, я пробралась поближе, пихая все эти свиноподобные тела, увешанные поклажей. Это и вправду был Король, может быть, единственный оставшийся в живых после моего отца Король на этом маленьком скучном свете. Король, исполненный спокойного, дружелюбного достоинства, затаенной силы, светлого величия. Ему больше подошли бы мантия и держава в руке, чем потрепаныный джинсовый костюм и дачная сумка через плечо. У Короля были дымчато-пепельные глаза, короткий шрам над верхней губой, обветренные скулы и сдержанно-смущенная улыбка, которая вспыхивала на лице его всякий раз, когда он обращал свой взгляд куда-то вниз и в сторону.

    Посмотрев по направлению его взгляда, я увидела ребенка лет четырех и зажмурилась от солнечно-апельсинового света - то светилось его детство. Никогда в жизни я не видела ничего прекраснее, и странное, жуткое желание охватило меня. Мне захотелось навсегда завладеть этим солнечным, апельсиновым, и пить, пить его неповторимый нежный жар, его теплоту и счастье. Бездна развернулась вокруг меня, я чувствовала ледяные острия звезд, направленные мне в грудь, и лишь одно могло спасти меня и возвратить к жизни, - этот чудесный солнечный плод, это детство, которое было передо мною. Голод, подобного которому я не знала, охватил все мое существо, и его тоже надо было утолять, утолять солнечным, апельсиновым счастьем ребенка.

    На одной из остановок Король, подняв на руки мальчика, вышел и я, с трудом протолкавшись к выходу, поспешила за ними. Как во сне, я шла за отцом и сыном и припоминала слова Твари о дружбе, которая могла возникнуть между нами, о том, что я не успела узнать что-то важное, главное для себя. Теперь я знала это главное - я тоже была Тварь - ребнок с украденным детством, женщина с темной душой. Твари не приходят из ниоткуда, они рождаются среди нас, в них превращаются люди, у которых вначале их жизни украли что-то очень дорогое - детство, любовь, счастье. Так думала я и спешила по узким жарким улочкам, пустынным от солнца, с печальной жадностью следя за Королем и апельсиновым нимбом над головой ребенка. Теперь-то я никому не уступлю своей добычи.