От любви все радости, от любви все беды

От любви все радости, от любви все беды

Немало размышлял я над тем, как назвать эти мои литературные наброски. Уж очень они фрагментарны. Один эпизод, какая-то одна картина неожиданно сменяется другой. Факты не выдержаны в хронологической последовательности. Может быть, принять добрый совет моего любимца Беранже, этого весельчака и поистине великого песенника Франции, и написать просто: "Моя автобиография"? Или как у Горького — "Мои университеты"?

Ну уж нет! Университет я заканчивал самый настоящий, а автобиографию читать никто не станет. Это совсем не интересно. А мне хочется сделать мои зарисовки интересными не только для ближайших родственников и друзей, для которых они, собственно, и предназначены в первую очередь. Тогда назовем эти воспоминания "Университеты любви". Это, пожалуй, самое точное определение того, о чем я пишу.

Но это тяжело, громоздко. Пропадает лиризм, романтика любовных похождений, сладость интимного общения, радость встреч и горечь разлуки с любимой. Нет, нет и нет! "Университеты любви"? Грубо и пошло, как в бульварной газетенке "Московский комсомолец".

Правда, я иногда покупаю ее, когда иду на работу и в руках у меня нет моих любимых "Известий". Я беру ее у знакомой Ниночки, изрядно потрепанной дамочки лет тридцати пяти, предлагающей себя и газеты у станции метро "Юго-Западная". До чего же точно соединила жизнь оригинал и зеркало нашей действительности! Поразительно! И в жару и в мороз стоит у метро Ниночка с красным носом и полупьяными глазами и предлагает одну-единственную газету — "Московский комсомолец".

Нет, нет, нет! Упаси меня боже от этаких "друзей", а от врагов я сам избавлюсь! Это не для меня. Я ведь точно знаю цену тому, что я делаю, что и как пишу, о чем все это, какие подспудные силы и философия стоят за каждой строкой, за каждой фразой и словом.

Житейский опыт, многолетняя практика работы в печати, целая вереница, если хотите, калейдоскоп лиц, драматических событий, вольным или невольным участником которых я был, а потому, естественно, чисто по-человечески их воспринимал и переживал, личная драматургия моей собственной жизни стали основой для этого откровения моим ближашим потомкам. Я постоянно страдал от даже малейших перепетий и нюансов повседневной и постоянно меняющейся картины отношений между близкими мне людьми.

Весь этот опыт подсказывал мне — вселенский цетр, всеобъемлющий магнит с его колоссальным полем притяжения или отталкивания является женщина, любовь. Любовь к матери, к сестрам, к соседским девочкам, к тетям знакомым, а уж потом и к незнакомым. Любовь всевластна и движет всем миром. Мы очень часто не замечаем, а в большинстве случаев вполне сознательно не хотим замечать тех или иных даже собственных действий, поступков и мыслей, которые овладевают и двигают нами вопреки здравому смыслу, вопреки элементарной логике. Действия иных весьма порядочных и умных людей иногда ужасают, бывают настолько неожиданными и откровенно абсурдными, что потрясают даже очень близких и долго знающих их друзей. И все — из-за женщин.

От любви все радости, от любви все беды. А зарождается она в человеке в тот самый момент, как только он появляется на свет божий. С течением времени это чувство расширяется, дробится на любовь к своему месту, к своему уголку, к своему дому, к своей деревне или городу, где тебе уже знакомы, милы и дороги малейшие детали и предметы, без которых привычная повседневная жизнь кажется неполной. Эгоизм собственника с пеленок растет и развивается со всевозрастающей быстротой. Мое — попробуй отними! Я закричу, я буду царапаться, драться за свое. И надо очень много приложить усилий, чтобы внушить, убедить, наконец, просто заставить поделиться с кем-то своей собственностью. Но это уже обман или насилие над личностью.

И вот что интересно. Даже если ты еще не увидел, не ощутил пусть даже небольшой утраты, но она уже произошла, ты по еще не очень понятным тебе признакам начинаешь волноваться, искать то, что могло исчезнуть без твоего позволения, что уже исключает твою прежнюю привязанность, полноту ощущения счастья от общения с маленьким, но дорогим тебе миром.

Привычка — великая вещь. Всякий раз завораживает тебя предмет твоей любви — тобою любимый человек, дом, деревня, город или даже целый край. И всякий раз встреча с предметом твоей любви, привязанность к которому становится привычкой ежедневного общения, доставляет тебе радость. Эта привычка эгоистична в своей основе. Мое — и все тут! Чувство собственности сидит в крови каждого из нас. Оно присуще целым народам и нациям. Из-за собственности идут постоянные и непримиримые войны, начиная от одинокого человека до великих государств.

Попробуйте отнять у ребенка котенка, с которым он постоянно играет. Посмотрите на мальчишку, бегающего наперегонки со своею собачкой, на девочку, разговаривающую со своей куклой, крестьянина, присевшего на краю только что вспаханного им поля, на женщину, ухаживающую за своей скотиной, на лесника, нежно поглаживающего в полнейшем безмолвии ствол любимой им березы или сосны — только тогда вы поймете всю прелесть и сущность любви. Любви к принадлежащей тебе природе, к ребенку, кукле, собачке, березе, к скотине и ее хозяйке — ко всему, к чему вы привыкли и привязаны многочисленными узами, порвать которые вы просто не в состоянии. Отними все это для вас привычное — и жизнь становится бессмысленной, пустой, никчемной. Привычка имеет могучую и всепоглощающую силу, но она только плод любви, ее результат. И соседствуют они так тесно и так близко, как желток с белком в одном яйце.

А любовь к женщине — то особый и особо деликатный разговор. На эту тему написано столь много и так детально и интересно, что я не могу позволить себе даже рискнуть внести в эту огромную и бесценную кладовую, сверкающую миллионами драгоценных алмазов русской и мировой литературы, хоть маленькую песчинку, на которую следовало бы обратить всеобщее внимание.

Моя задача гораздо скромнее — уберечь моих будущих правнуков от тех непростительных ошибок, которые постоянно преследовали меня.

Любовь — это дарованная Богом благодать, поcтоянно и непреклонно возрождающая жизнь. Это и есть то самое счастье, радость от которого мы ищем и которого часто не видим, вернее, не научились и не умеем видеть и ощущать, а главное, ценить, беречь эту любовь.

Счастье всегда рядом. Оно в каждом из наc. Счастье любить и быть любимым делаем мы сами воими же собственными руками. Сколько радости и наслаждения приносит удовольствие, когда ты открываешь в любимом тобой человеке все новые и новые пленительные черты, о которых ты прежде и не догадывался! Это можно сравнить с полюбившейся тебе книгой, кторую ты знаешь, казалось бы, дословно. Но вот ты берешь ее в руки, перелистываешь давно знакомые страницы и с восторгом находишь в них что-то новое, интересное, увлекающее тебя к новому и новому чтению.

Эта привычка, эта постоянно меняющаяся и увлекающая привязанность, без которой твоя жизнь становится невыносимой, и называется любовью. В этом я, по крайней мере, уверен.

Привычка к прекрасному, которое принадлежит тебе и только тебе, в то же самое время делает человека зверем. Попробуй отними у собаки кость! Она сразу же становится волком. Так и человек. Вдобавок ко всему сказанному человек настолько злопамятен, что всю жизнь помнит нанесенную ему обиду и рано или поздно в самый подходящий для него момент он непременно напомнит об этом. Напомнит самым злым, самым зверским способом.

Мужчины, бывает, прощают обиду, мирятся, просто забывают или, по крайней мере, пытаются забыть ее, женщины — никогда. Никогда и ничего они не забывают и никогда и ничего не прощают. Придет час и они непременно вам об этом напомнят. Нанесенную обиду они помнят всю жизнь и не прощают ровным счетом ничего и никогда, до самой гробовой доски. Это только в телепередачах "Я сама" они выглядят этакими ангелами, но даже и там нередко выскакивает их откровенно мстительная и ничего не прощающая сущность.

Взгляните на их прекрасные лица и попытайтесь прочесть то, что написано на них. Они говорят одно, а думают совершенно другое. Вглядитесь в их глаза и поймете, сколько фальши в словах, которые они при этом говорят. Каждая из них — это одновременно пленительный ангел и коварный дьявол во плоти. И тем не менее мы, мужчины, их любим и тянемся к ним, доверчиво и порой весьма неосмотрительно подставляя свою голову под топор судьбы, которым вертит она, женщина.

Мое первое знакомство с женской половиной человечества как таковой началось с ясельного возраста. Началось прямо-таки со скандальной истории.

Гангстер любви

Когда меня первый раз за ручку привели в ясли и оставили в компании таких же ребятишек, я даже растерялся. Вдруг одна из девочек с большим красным бантом на светловолосой головке подошла ко мне и спросила:

— Мальчик, а как тебя зовут?

— Меня зовут Жора, — смущенно ответил я, опустив голову.

— А меня зовут Катя Иванова.

Вся группа столпилась, откровенно и с интересом разглядывая меня. Катя Иванова подошла поближе и решительно потребовала:

— Покажи мне, мальчик Жора, твою письку. А я тебе свою покажу.

Я совсем опешил и заревел, размазывая слезы по щекам.

— Покажи! Покажи! Покажи! — закричали вдруг почти все ребятишки и засмеялись. Я зарыдал во весь голос.

— Ты опять за свое! — смеясь, зашумела на Катю Иванову подошедшая воспитательница. — И откуда это у тебя?

— И пусть померятся своими письками с Мишей, — не унималась Катя. — Тогда будет ясно, кто из них старший.

— И откуда ты всего этого набралась? — смеясь до слез, говорила воспитательница. — Господи, надо же такое! Да покажи ты им свою письку — моментально отстанут и никогда больше приставать не будут.

— И пусть обязательно померятся письками с Мишей, — не унималась Катя. — Тогда все будет ясно.

Воспитательница тетя Даша взяла меня на руки и отнесла в спальню. Усадив на кровать, стала успокаивать. Но Катя Иванова прорвалась и туда.

— А чего он? — седито говорила она, показывая на меня пальцем. — Не хочет быть старшим? Мы с Мишей скоро пойдем в детский сад, а кто же останется старшим здесь?

— Успокойся, Катенька. Старшей здесь всегда буду я. Откуда ты взяла, что таким вот образом определяется старший?

— А как же? — тут же возразила Катя. — Они целый вечер спорили, кто из них старший. Мой папа и дядя Ефим. Долго шумели. Так и не выяснили, кто старше. Тогда мой папа и говорит:

— Чтобы установить истину, Ефим, нам, видимо, придется помериться письками. Другого выхода нет, — продолжала неуемная Катя.— Они рассмеялись, обнялись и расцеловались. Потом они куда-то ходили и принесли конфеты и бутылки. Видимо, этими бутылками они свои письки мерили.

Тетя Даша хохотала так, что хваталась за живот. Катенька невозмутимо смотрела на нее. Я же вовсе ничего не понимал.

Конечно же, я попытался воссоздать эту историю более правдиво, но боюсь, что лексика детской речи получилась не совсем правильной. Достоверность же такого случая могу подтвердить даже перед судом присяжных.

Таких историй за всю мою жизнь было превеликое множество. Смешных, нелепых, может быть, даже возмутительных, парадоксальных, но во многом поучительных, впрочем, как и сама жизнь. Жизнь учит многому и постоянно. И учит прежде всего любви к женщине в самом высоком и благородном смысле этого слова.

Вот, собственно, как и выкристализовалось общее название этих моих чисто бытовых зарисовок, дающих однако повод и для более серьезных размышлений.

 

Написать эти очерковые заметки из истории собственной жизни меня побудило то, что я не хочу, чтобы мои дети и внуки, а тем более правнуки, не знали, кто они на самом деле, откуда их корни. Выбрал же я форму очерка, рассказа, повести, чтобы читать было легче, а сюжеты подбросила сама жизнь, мои личные наблюдения и переживания, моя собственная практика. Очерковая манера письма дает возможность как угодно свободно распорядиться живым материалом непосредственных наблюдений. От дней текущих можно тут же обратиться к воспоминаниям прошлых лет, сравнить, сопоставить их.

И уж здесь просто невероятный простор для авторских размышлений о судьбах Отечества, Родины, народов, семьи и семейных кланов, каждого отдельного человека. А уж мои внуки и правнуки, я полагаю, будут смекалиситыми и сами сделают правильные выводы. А почему "правильные"? Я буду очень рад, если кому-то из них в его светлую голову придут мысли совершенно противоположного свойства. Именно в этом сорванце я признаю моего истинного потомка и могу поклясться перед Богом, что в его жилах течет моя кровь.

Я полагаю, что он непременно заметит, читая строки из стихотврения "Я спою тебе песенку, мама", проникновенные и полные отчаянья слова:

"Все испытал я за годы сражений:

Радость побед и позор поражений,

Боль унижений постигла меня —

Все пережил я, страдая, любя."

Мой юный и гордый потомок с резкостью возразит тому, кто истолкует эти горестные строки как то, что его прадед когда-то и перед кем-то вынужден был унижаться. Нет, нет и нет! Пояснения этим печальным словам мы найдем в поэмах "Исповедь в Покров день" и "Лето после войны", где прадед не только раскрывает свою мятежную и глубокоранимую душу, гневно протестует против несправедливостей судьбы, но даже восстает против самого Бога:

"Огнем стирая все в труху,

Война катилась на Москву.

Потом обратный смерти шквал

Могильный счет вновь открывал.

И так всегда, из века в век

Здесь был унижен человек.

Его ломали, как могли,

Но не сломали, не смогли".

 

Это, конечно же, разные вещи, разные понятия. Читать следует все, чтобы не делать скоропалительные выводы. Мой юный и добрый друг защитит меня и от другой напасти. Читая стихи, особенно их посвящения, может сложиться впечатление, что их автор был этаким ловеласом, блудливым котом. Да, конечно же, скажет сведущий во всех деталях моей личной жизни и любящий своего прадеда юный потомок, он не был ангелом, у него, cудя по всему, было немало приключений, чего он, собственно, и не пытался скрывать. Но достоверно известно и то, что он не только пылко и нежно любил свою жену Людмилу Андреевну, но боготворил ее.

Правда, в силу своего необузданного и взрывного характера он довольно часто и несправедливо обижал ее, о чем она сама не раз с грустью рассказывала. Она не жаловалась, нет. Она нестерпимо страдала от нередко необъяснимых вспышек своего мужа, от его почти непрерывных кутежей со своими друзьями, особенно когда он работал в "Известиях".

Терпеливо ждала его Людмила Андреевна до полуночи, а потом встречала, как говорят в таких случаях, в стельку пъяного, а подчас и с подбитым глазом. Иногда муж добирался домой первым поездом метро, так как в его карманах уже не оставалось и гроша.

Были и посерьезнее обстоятельства, когда ей с помощью все тех же друзей приходилось вытаскивать мужа из вытрезвителя и как-то улаживать скандалы, чтобы это не стало известно в партийной организации газеты. Она всячески оберегала семью, страдая от этого широко распространенного на Руси порока, которым страдал и ее благоверный. Но деваться было некуда.

Читающий да не усомнится в искренности и правдивости всего написанного. Все написанное мною — это не только тщеславное желание обозначить свое пребывание на земле, но и показать, какие люди постоянно окружали меня, в какое время мы жили; что и кого за что любили, какие песни пели; как родились, крестились и учились, чему учились; каковы были условия нашей жизни, как одевались мы, что ели и пили. В разных обстоятельствах встречались очень разные люди. Я преклоняюсь перед ними и, как вы уже успели заметить, многим из них я посвятил свои поэтические строки. В некоторых стихотворениях я даже сделал попытку вывести образы моих друзей, нарисовать наиболее интересные черты их характера.

Картины быта той поры, природы, которая неизменно окружала нас, с самого детства привлекали мое пристальное внимание. Я, например, мог часами лежать на траве и любоваться облаками. В моем воображении возникали образы рыцарей, замков, дворцов, лица людей, которых я уже где-то встречал или видел в кино. Я абсолютно уверен, что природа оказывала и оказывает на меня свое решающее влияние.

Обо всем этом я и пишу. Пишу так, как я вижу мир и как думаю. Я размышляю, пытаясь передать мое настроение, состояние моей души. В силу возраста пришла пора порассуждать о прожитой жизни. Она, кажется, уже подходит к концу. Уж очень многие мои друзья давно покинули этот мир. Неожиданно уходят совсем еще молодые и крепкие ребята, которым, казалось бы, жить да жить. Как говорят, разрывы все ближе и ближе. Я не тороплюсь и не спешу занимать очередь. Но подходит пора и надо подводить какие-то итоги.

Все христианские заповеди я, по-моему, выполнил. Сына и дочку я вырастил, дал образование. Ребята получились толковые. Внуков они настрогали мне замечательных. Деревьев я насажал целую рощу. Вина выпил не одну цистерну. Женщин любил охапками. По шеям получал со звонами. Поработал в охоту и праведно. Чего еще надобно? О том и речь. И честь пора знать. О том и пишу.

Кое-какие вещицы, как мне кажется, удались. Cмотрятся и читаются совсем недурно. Есть просто замечательные раздумья в стихах. Кое что выглядит слабее и, видимо, нуждается в дальнейшей доработке, редактировании. Но у меня практически не осталось времени на завершение столь грандиозной задумки. Слишком поздно пришла мне радость писать стихи. Она свалилась на мою голову столь неожиданно и столь ошеломляюще, что я даже не поверил себе.

Сказав так, я подумал: а не погрешил ли ты, старче, против истины? Вспомни курсантскую бурсу, эту разудалую и самую прекрасную пору юности на Волге, в Горьковском речном училище. Это была пора взросления, когда женщины казались неприступными и недоступными. А потом первые свидания, объяснения в любви, первые домогательства, первые поцелуи? Разве ты не писал тогда стихи? Писал. И дарил своим подружкам.

Не без чувства доброты, уважения и благодарности вспоминаю я радость первой близости с женщиной. Это произошло в Горьком. Однажды, когда я вместе с моими друзьями получил увольнительную до одиннадцати ноль-ноль, мы сразу же взяли курс на "пятачок". Так мы называли танцплощадку в малюсеньком скверике, который находился рядом с административным зданием нашего училища. Улица Лядова буквально упиралась в этот скверик и на том заканчивалась.

Танцевал я тогда прескверно и часто топал невпопад, наступая на ноги партнерше. Конечно, удовольствия от таких танцев было мало, но всякий раз, оказываясь в увольнении, мы неизменно направлялись именно на ту самую танцплощадку. Ноги однозначно несли нас туда, где были девушки.

Вот и в тот раз, когда ровный строй идущих в уволнение курсантов обошел старшина Лев Закржевский (Сейчас Лев Станиславович заканчивает свой трудовой путь в Газпроме) и весьма придирчиво осмотрел внешний вид каждого, мы в тщательно отутюженных черных брюках-клеш и белых форменках с голубыми "гюйсами"-воротниками на плечах вырвались из каменного мешка казармы.

В тот день на танцплощадке уже было много молодежи. Под песни Клавдии Шульженко вальсировали десятки пар. В стороне от центрального круга жались те, кого еще не пригласили на танец. Не долго раздумывая, я пригласил девушку, которая, как мне показалось, вполне соответствовала моему росту. Это был, пожалуй, единственный аргумент, руководствуясь которым я выбрал именно эту девушку. Оказалось же, что она чуть выше меня. Это ее, впрочем, нисколько не смутило.

Оказавшись среди танцующих, я сразу же обратил внимание на то, что мне на удивление легко танцевать с этой девушкой. Я понял, что она ведет меня в танце. Рука ее властно держала меня, и я, повинуясь воле партнерши, легко кружил, точно попадая в такт музыки.

— Мне удивительно легко с вами танцевать,— сказал я и тут же наступил ей на ногу. — Простите, я больше не буду.

— Ну и медвежонок же вы, молодой человек,— поморщилась она, но тут же улыбнулась и спросила:

— А как зовут вас? Кого записывать в святцы?

— Георгий.

— Георгий Победоносец? — сказала она, улыбаясь одними глазами, и только теперь я заметил у ее виска шрам, который кокетливо прикрывала прядь волос.

— Нет, не Победоносец.

— Вот как? — она рассмеялась, и я обратил внимание на ее белые ровные зубы в обрамлении ярко подкрашенных губ. Прямой ровный нос хорошо гармонировал с ее серыми глазами и правильными чертами лица. Теперь я уже откровенно рассматривал это лицо и оно нравилось мне.

— А меня зовут Катя. Катя Иванова, — сказала она, и я почему-то понял, что она врет.

Танец уже давно закончился, и мы стояли у обшарпанных ограждений. Мне не хотелось отходить от нее, но разговор не клеился.

— Жарко, — проговорил я, чтобы хоть как-то нарушить молчание. — Попить бы сейчас водички...

К моему удивлению, Катя тут же отреагировала деловым предложением:

— А давайте, Георгий, пойдем ко мне. Это совсем рядом. Я вас угощу хорошим чаем. Кстати, я могу и поучить вас танцевать. У меня есть радиола. Покрутим пластинки. А потом мы еще успеем сюда вернуться. Соглашайтесь.

Не дожидаясь ответа, Катя решительно взяла меня под руку и повела к выходу из скверика. Я промычал что-то невразумительное, и Катя рассмеялась настолько весело, что и я не удержался от улыбки. Она откровенно брала бразды правления в свои руки. Я не сопротивлялся.

Действительно, дом, в котором она жила, был рядом. Прошагав мимо Института инженеров водного транспорта, мы оказались на Волжской набережной. Еще десяток шагов — и мы во дворе огромного дома. Катя твердо зашагала вперед, жестом приглашая следовать за собой. Легко взбежав по мраморным ступеням на третий этаж, мы оказались перед огромной двухстворчатой дверью, обитой коричневым лидерином. Катя привычным движением отперла замок и, широко распахнув дверь, пригласила:

— Заходите, Георгий.

Катя щелкнула выключателем, и яркий свет нео жиданно для меня открыл огромную почти квадратную прихожую, на паркетном полу которой лежал большой мягкий ковер. Бархатные вишневого цвета портьеры прикрывали три проема дверей, которые, очевидно, вели в отдельные помещения. На стенах между потьерами в толстых резных рамах, сияющих позолотой, висели картины, писанные маслом. У входной двери над выключателем висел эстамп картины Айвазовского "Девятый вал". Я хорошо знал эту картину потому, что видел ее в училище.

— Что топчетесь на одном месте? Проходите, Георгий, не стесняйтесь.

Я действительно оторопело глядел на все это богатое помещение, не решаясь сделать шага.

— Ну что ж, тогда мы начнем вас помаленьку раздевать, —рассмеялась Катя. — Снимайте свои ботинки и берите вон там тапочки. Выбирите то, что вам подойдет.

Катя стояла посреди ковра и с нескрываемым любпытством смотрела, как я снимал свои ботинки.

— Ну и увалень же вы, Георгий. Вы что так оробели?

Она достала из тумбочки для обуви замшевые тапочки и подала их мне.

— Это вам подойдет. Мы с вами будем в гостиной.

Катя открыла дверь в просторную комнату, уставленную мягкой мебелью. Здесь как и в прихожей лежал большой в красных с бордовым разводах ковер. В центре комнаты стоял овальной формы большой полированный стол. Ореховое дерево стола и стоявших вокруг него мягких cтульев подчеркивало изысканность вкуса хозяина квартиры. На столе стояла пузатая хрустальная ваза, в которой было десятка полтора красных роз. Над столом свисала старинной работы люстра, хрустальные висюльки которой буквально искрились в лучах вечерней зари.

Напротив входной двери почти во всю ширину комнаты было окно и стеклянная дверь в просторную лоджию, откуда открывался вид на Волгу. Я стоял и внимательно рассматривал гостиную, не решаясь пойти в лоджию, где, я видел, стояли два плетеных кресла-качалки. Мне очень хотелось посмотреть на Волгу с такой кручи, на утопающие в дымке заволжские просторы. Даже с набережной было видно так далеко, что казалось, что возьми бинокль и увидишь горы Урала. А отсюда наверняка можно рассмотреть Сибирь или даже Камчатку.

Так размышлял я, рассматривая комнату. Рядом с дверью в лоджию стоял рояль. На его черной полированной крышке были разбросаны ноты. Казалось, что на куглом вертящемся стульчике совсем недавно сидел человек.

— Садитесь и осматривайтесь, Георгий. Привыкайте. А я пойду и приготовлю чай. Я же ведь обещала угостить вас чаем.

Я уселся на стул, продолжая изучать помещение. Окно прикривало почти прозрачное тюлевое полотно. По краям свисали тяжелые темнобурые шторы. Задерни их, и в комнате станет темно. По другую сторону от окна в самом углу стоял торшер с яркокрасным абажуром. Под ним уютно разместился журнальный столик с двумя низкими креслами.

(Продолжение следует)