Смотри

Если весной удается найти его, этот листочек, наверное, осиновый! Как лист он уже давно воспоминание, всю зиму пролежал Бог весть где, но жилки его так крепки, что время окончательного его слияния с землей еще не настало. Волшебное сито, кружево, по форме на-поминающее осиновый лист. Плоть умерла за долгую зиму, но остов!
Берешь это чудо, аккуратно, двумя пальцами, поднимаешь вверх, как можно выше к не-бу. Смотришь сквозь кружевные хитросплетения, и небо преобразуется в жидкость, и льется сквозь дырочки прямо мне в лицо. Я заслоняюсь ладонью, но уже поздно, если я им и не напи-лась (хотя все же глотнула, что уж отрицать), то, по крайней мере, оно попало в меня через ко-жу -  ну сколько там может попасть, но и этого достаточно.
Достаточно, чтобы вдруг стало холодно, как этому осиновому листу зимой, а я уже без пальто, без шарфа. Вдруг начинаешь видеть – конечно, вдруг не бывает ничего, но как иначе, если только что не видела - разве что лист, а теперь!
А теперь я вижу собаку, совсем щенка, месяца четыре. Породистый? – кажется, да, только не ел долго и прыщавый, на людей смотрит все еще с надеждой, на всех -  с надеждой, хотя всем понятно, что надеяться ему не на что. Стоять можно час, и два, но что это изменит? Всего лишь продолжительность ее, этой надежды. Продлить жизнь ей, полумертвой, на денек можно – запросто это сделает добрая студентка, оторвав щенку кусочек хлеба, или такая же добрая старушка.
А еще мне видна такая же – а может и эта самая - старушка, кормящая двух своих дво-ровых псов супом, сваренным из третьего, умершего вчера, немного противно, но все же, надо же их чем-то кормить, конечно, сейчас не война, но когда они мяса еще поедят.
Хватит торчать в этом парке, домой. Метро. (Ох уж этот мне транспорт, а было все в метро, и все эти встречи!) Двое мальчуганов в вагоне, одному пять, второму семь. И мама. Старший глазеет в окно, видит тьму, веревки, провода, свет. Младший полулежит на сиденье, смотрит на меня – я стою напротив – взглядом взрослого мужчины, так мог бы смотреть на ме-ня любовник на одну ночь после бесконечного отсутствия сна – устало и удовлетворенно, и я все о тебе теперь знаю, и спасибо, и теперь давай поспим. Я бы не удивилась, ну не капельки, если бы он (ребенок) сейчас ладонь свою положил мне между ног, так, ласковый приободряю-щий жест, это его жест, этого мальчика с абсолютно бессовестным взглядом. Он использует этот жест вместе вот с этим именно взглядом лет через двадцать, а то и раньше.
А рядом женщина, и макияж – все верно, и цвета, и линии, - но не скрыть сорока трех лет, и день рождения будет через пять дней – значит, почти сорок четыре. И дочка уже боль-шая, и замужем даже, и скоро я стану бабушкой, только она в другом городе, и когда я того внука еще увижу. Но и слава Богу, что не приезжает, ей не объяснишь, как это – третью ночь спать на стуле, одетой-обутой, ключ в кармане, чтобы если этот алкаш, боже, куда мои глаза смотрели, полезет, успеть выскочить на лестницу и не голой, соседи, конечно, все знают, но все равно стыдно голой.
А если повернуть голову, то можно увидеть безбрежное счастье, льющееся из глаз сем-надцатилетнего мальчишки, рука на попе милой, дорогой и единственной – потому что на са-мом деле первой и единственной, и ты у меня одна, и пусть все видят, и попа у тебя прекрасна, как ты сама, и все всегда будет, и все будет всегда, и будет хорошо, и даже лучше, ты мне верь, только ты мне верь.
И от этого счастья становится совсем невыносимо, даже хуже, чем от мыслей жены ал-коголика, или от этих содроганий сумасшедшей, у которой, кажется, умер ребенок, но точно непонятно, потому что сама она наверняка ничего не помнит, может, у нее совсем никого ни-когда не было. Но эти семнадцать лет, и эта попа любимой, и завтра круги под глазами, но ведь счастья быть не может, по умолчанию, и хочется плакать по этому мальчику через год.
И я вбегаю в свой дом, и пью сразу литр воды с солью, чтобы выблевать из себя этот глоток неба, пропущенного сквозь сито мертвого осинового листа, но – увы мне, увы! Яд в крови, и будет там, пока я все не выдышу, и нельзя даже смотреть в окно, чтобы не увидеть там рыжего облезлого кота с мордой моей судьбы; и нельзя смотреть вверх, чтобы не рассматри-вать безумье разводов – соседи сверху пару раз затопили квартиру – на потолке, чтобы не уто-нуть в грязном мартовском снегу, и не быть до конца задушенной пошлой мартовской тоской по чему-то твердому; и нельзя, прикасаться к книгам, а тем более – к газетам, потому что ком-ната эта утонет в слезах и в крови, и в поту, и в глупости, и в неверии.
И лежу, скрючившись, и тошно, и вспоминаю, как папа говорил мне еще в детстве, что-бы я не брала в руки всякую гадость.
И думаю о тебе, который, глотнув неба, вырастил бы сады и утверждал бы, что счастье есть – по умолчанию. И видел бы только невыразимо прекрасное.
А я, скрюченная в баранку, могу лишь, поливая слезами, содержащими, кстати, небес-ный яд, вырастить и сделать твердой твою плоть, которая, если на этот раз повезет, на несколь-ко минут даст мне иллюзию счастья. (По умолчанию).