Странник

Есть  в  мире  лишние,  добавочные,
Не  вписанные  в  окоём.
(Не  числящиеся  в  ваших  справочниках,
Им  свалочная  яма  -  дом).
                М. Цветаева  «Провода».


   I

   Когда-то  здесь  был  лес:  сочная  дурманная  трава,  радостные  деревья,  верхушками  соприкасающиеся  друг  с  другом,  словно  братья  из русских  сказок,  заколдованные  злой  старухой;  в  овраге  перешёптывался  кустарник  и  заросли  дикой  малины  волновались  за  свою  плодовитость.
   Теперь  здесь  был  мусор. 
   Нагромождение  мусора.
   Дачники  свозили  сюда  отходы  своей  жизнедеятельности:  выкорчеванные  корневища  со  своих  расчищенных  участков,  консервные  банки,  стекло,  ржавое  железо,  пластик,  тухлятину. 
   Воняло  и  разлагалось  …
   Зону  эту  старались  теперь  избегать,  изредка  подъезжали  неуклюжие  грузовики  и  сваливали  новую  партию  отходов  в  гущу  своих  предшественников.  Свалка  росла,  ширилась,  отравляя  всё  большую  территорию,  оттесняя  лес,  делая  его  крохотным,  загоняя  в  камеру  вымирания.
   На  окраине  свалки  поселился  человек.  Появился  в  середине  июля.  Дачники  видели,  как  он  протопал  по  улице  их  посёлка,  тревожа  пыль  своими  стоптанными  башмаками.  Черноволосый  с  проседью,  с  отрешёнными  тусклыми  глазами  цвета  жёванного  арахиса,  в  потерзанной  шинели  и  полотняных  брюках,  забрызганных  грязью  и  припорошенных  пылью  измеренных  ногами  дорог.  Он  медленно  проковылял  по  щербатой  дороге,  опираясь  на  чёрную  изящную  деревянную  трость,  остаток  былой  роскоши,  и  свернул  к  озеру,  где,  не  доходя  до  воды,  остановился  у  мусора  и  присел  на  холмик.  Сперва  за  ним  увязалось  пацанье,  но,  когда  он,  почувствовав  преследованье,  обернулся  и  грозно  огрызнулся  на  них,  они  поотстали,  но  всё  ещё  наблюдали  за  ним  из-за  бугра  выкорчеванных  исполинов.  Он  привык  к  этому.  Бродяжничал  давно.
   Степенная  безмятежность  умирающей  природы  успокоила  взволнованное  сердце,  вытанцовывающее  от  долгой  и  изнурительной  ходьбы  в  груди  Старика  Сафина,  прожившего  долгую  жизнь  в  самозабвенной  работе.  И  вот  эта  жизнь  заканчивалась  в  дорожной  жиже,  которую  месили  его  ноги  в  болотных  сапогах,  в  избитой  дождями  пыли  дорог  российских.  В  душе  было  что-то  такое  бродяжническое  …  отщепенское  …
   Сидел  долго,  дымил  папиросой  и  жевал  побитый  плесенью  ломоть  чёрного  хлеба,  изрядно  зачерствевший,  извлечённый  из  продранной  грязнючей  сумки,  заедал  репчатым  луком,  дюже  едким,  купленным  на  подаяние,  и  глотал  жадным  ртом  воду,  набранную  в  пластиковую  бутылку  из  дачного  колодца.  Покончив  с  пищей,  он  стряхнул  с  себя  крошки  (из земли  пришли,  в  землю  вернулись)  и  растянулся  на  плешивом  пригорочке.  Позёвывая,  смотрел  на  чистое, благоухающее  святостью  небо.  Краем  глаза  следил  за хрупкими  фигурками,  перебегающими  из-за  одного  корневища  к  другому.
   «Сорванцы  …  Любопытные  …»  -  подумалось  ему,  и  глаза  сами  собой  закрылись.  В  полудрёме  мерещилось  что-то абсурдное.  Сон  неспокоен,  хаотичен  и  пугал  своей  загадочной  иносказательностью,  но  пришлось  разомкнуть  веки.  Что-то  зашуршало  в  воздухе  и  приземлилось  рядом  с  косматой  головой.
   «Шишка.  Обстреливают.  Вот,  пацаньё!».  Вечно  ему  доставалось  от  мальчишек,  то  засмеют,  то  закидают  чем-нибудь.  Хорошо,  если  шишками,  а  бывало  и  камнями  доставалось.
   «Назло  вам  останусь»  -  подумалось  язвительно.  Мысль  о  том,  что  пора  бы  передохнуть  и  замереть  на  одном  месте  хотя  бы  на  месячишко,  обдумывалась  Сафиным  давно,  но  он  всё  приглядывался,  присматривался,  выбирал   подходящее  место,  а  осень  всё  приближалась.  Идти  дальше  не  хотелось.  До  цели  километров  сто,  но  вот  силёнок  уже  не  хватало.  Вкопался  в  землю  в  едва  -  едва  уцелевшей  рощице  близь  свалки,  которая  грозилась  вскорости  поглотить  и  загубить  пухленькие  деревца,  загадочно  перешёптывающиеся  при  проникновении  ветерка.
   Шишки  посыпались,  словно  кто-то  яростно  трепыхал  сосенку.  Изредка  попадали  по  разомлевшему  Старику.  Надоело.  Встал  в  полный  рост,  да  как  кулаком  погрозит.  Испужались.  Истый  Илюшенька  Муромец.  Правда  в  бегство  никто  не  ударился,  замерли  за  мусором,  изредка  мордашки  хитрые  выглядывают  -  интересно  им.  Бомжа  что  ли  не  видели?  Видеть  то  видели,  да  только  вот  было  что-то  такое  в  Сафине,  что  людей  к  нему  притягивало.  Помогало  это  часто  -  подаяние  щедро  давали,  которым  он  питался,  да  ещё  что  на  помойке  подберёт,  тем  и  питался.
   

   Этим  же  вечером  Старик  приступил  к  постройке  шалаша. 
   «Как  же  это  делалось  в  детстве?».
   На  берегу  озера  нашёл  ивняк.  Наломал.  В  охапку  сгрёб  и  отнёс  к  расчищенной  поляне.  Всю  ночь  плёл  себе  жилище.  Соткал  стены  между  четырьмя  берёзками,  которые  послужили  ему  скелетом,  Положил  на  крышу,  три  на  три,  пересекающиеся  жерди  и  накидал  разлапистых  ёлочных  веток  поверху.  Туристский  топорик,  путешествующий  у  хозяина  за  пазухой,  без  устали  мелькал  всю  ночь  и  слышался  хруст,  треск,  лопанье  коры  и  земля  поливалась  щепой.  Искусно  выплел  из  остатков  ивняка  лаз  в  своё  уютное  жилище  …  Оставалось  последнее.  Лежак  он  насобирал  себе  на  соседней  поляне,  там  за  лесом.  Траву  топором  накосил  и  отнёс  к  себе.
   Утром  проснулся.  Глаза  продрал,  за  ночь  мхом  порасти  успели.  Да  как  храпнёт  от  удовольствия.  Давно  так  хорошо  не  спалось.  Мягонько,  не  то  что  раньше.  Парковые  скамейки,  вытрезвители,  поляны  под  сырым  небом  -  холодно,  склизко  и  гадко.
   Выпростался  из  шалаша,  и  тут  на  бугорке  мальчишку  приметил.  Глазастый  такой,  взгляд  пристальный,  колкий,  будто   в  ульи  пчелиные  заглядываешь,  волосы  жёсткие  частоколом  в  лысый  череп  натыканы,  фигурка  хрупенькая  -  на  марионетку  похож,  но  силёнка  в  нём  чувствовалась  затаённая,  по-детски  дикая.  Сидит  себе.  Шорты  драненькие,  ноги-палки  из-под  них  выглядывают  в  пыльных  расстрелянных  сандалиях  на  босу  ногу,  а  с  чёрной  продранной  футболки   облупившееся  лицо  посматривает.  Зенки  злые  такие  и  буквы  не  русские  пляшут.  «ПРОДИДЖИ»  читалось.  Сидит,  прутиком  землю  ковыряет.  Рисует  чего-то.
- Чего  расселся  то? 
   Старик  крякнул  и  потянулся.  Кости  разнылись.  Помять  бы  их,  да  лучше  уж  на  новые  заменить,  чем  со  старыми  растрескавшимися  мучаться.
- Хочу  и  сижу.  Это  место  ваше?  Купили?  -  огрызнулся  мальчишка.
«Колючий  он  какой-то,  а  из  глаз  иголки  повылезали.  Смотрит  не  добро».          
- А!  -  потянул  Сафин.  -  Ну,  сиди!  Сиди!
   Стал  разговаривать  сам  с  собой.  На  солнышко  выглядывающее  щурится  и  говорит.  Сначала  беззвучно  губы  шевелились,  затем  стали  слышаться  слова.
- Надо  бы  на  колодец  сходить.  Водицы  набрать.
   Мальчишка  хитро  косится.  Уши  по  всей  голове  навырастали.  Приглядывается.
   Старик  поплёлся  на  колодец.  Ноги  еле  передвигал.  Губами  шлёпал.
   Дачный  колодец  находился  в  низине  обширного  глубокого  оврага.  По  кайме  овраг  оброс  домишками,  выступавшими  из  его  тела  как  грязевые  прыщи.  Крутой  спуск.  Идёшь  вниз  и  ногами  тормозишь  себя,  чтобы  не  навернуться.  Тропинка,  ведущая  к  колодцу,  была  сплошь  изъедена  корнями,  того  и  гляди  зацепишься,  оступишься  и  начнёшь  кувыркаться  кубарем  по склону.
   Спустился.  Видит  мужичонка  сухонький воду  набирает.  Канатом  петлю  сделает,  ведро  бултыхнётся.  Полное.  Пора  поднимать.  Вытягивает.  Шарики  окоченевшие  мускул  под  кожей  напрягает.  Вёдра  полные.  Ладонью  лодочкой  мошкару,  осыпавшуюся  в  воду,  выловил  и  на  землю  стряхнул,  росой  траву  обдав.
   Старик  невдалеке  стоит.  Смотрит.  Ждёт.  Пластиковую  бутылку  в  руках  кувыркает.
   Оборачивается   мужик  и  глазами  в  Сафина  впивается.
- Чего  стоишь?  Галоша  сраная.  Воды  набрать  хочешь?  А  хрен  тебе!  А 
ну  вали  отсюда. 
   Сказано  было  незлобливо  как-то,  без  горечи,  а  Старик  напрягся  и  с  места  ни  шагу.
- Чего  глухой  что  ли?  Я  же  сказал  вали.  -  и  надвигается  угрожающе.
- Мне  воды  бы.  И  я  уйду.
- Что?  -  брови  сдвинул  с  ехидцей.  -  Не  понял  что  ли?  Воды  бы  ему,  а 
потом  от  дизентерии  лечись.  Вали  я  сказал! 
   Руки  вперёд  вытянул,  чтобы  Старика  за  грудки  схватить.
   Сафин  не  испугался.  Левая  его  рука  перехватила  мужицкую  растопырку.  Правой  ударил  по  локтевому  сгибу,  складывая  конечность  пополам.  Руки  сцепились,  образовав  замок.  Подсечка  и  мужик  приземлился  на  спину,  разметав  свои  полные  вёдра.  Вода  забрызгала  лохматые  космы  Старика,  которые  неряшливо  и  устрашающе  свешивались  с  двух  сторон.
- Не  цепляйся  ко  мне.  Хуже  будет.  -  а  чтобы  слова  подтвердить, 
напряг  руки  в  замке,  ломая  мужиковскую  кость.
   Тот  застонал,  а  глаза  так  жалобно  ресницами  захлопали.
   Отпустил.  Рука  осталась  цела,  но  боль  всё  ещё  зудела  где-то  в  локте  назойливо  и  ядовито.
   Сафин  подошёл  к  колодцу,  и  стал  ведро  опускать,  а  мужик  приподнялся,  сел,  глазами  рассеянно  хлопает  и  локоть  ноющий  потирает.
- Здорово  ты.  Где  научился  то?
- В  армии.  В  ВДВ.  -  не  оборачиваясь,  даёт  свою  спину  рассмотреть.
- Тебе  лет  то  сколько?
- Да  сорок  почти.  -  Старик  ухмыльнулся.
- А  чего  бомжуешь?  Пьёшь?  -  допытывался  мужик.
- Да  не  …  не  бомж  я.  Просто  постранствовать  захотелось,  вот  и  хожу 
…  Где  подработаю,  где  милостыню  попрошу,  тем  и  питаюсь.  С  юношества  хотел  на  Русь  посмотреть.  Мечта  моя.  Так  что  не  нужда  на  улицу  выгнала,  а  мечта.  Второй  год  хожу.  Теперь  вот  домой  возвращаюсь.  У  меня  в  Питере   квартира  есть,  а  лето  решил  здесь  переждать.  Это  как  у  Гессе  «Нарцисс  и  Гольдмунд».  Вот  этот  Гольдмунд  я  и  есть.
- Гессе?  Кто  такой?
- Писатель.  Немец.
   Бутыль  наполнена.  Теперь  можно  и  обернуться.
- Ты  уж  прости,  что  я  на  тебя  наехал.  Вижу  мужик  ты  хороший. 
Рядом  с  нами  жить  собираешься?
   Кивнул  согласно. 
- Вот.  Грех  не  познакомиться.  Михал  Иваныч.  Все  Иванычем  кличут.
- А  меня  Семён.
   Руки  пожали  и  Иваныч  вновь  почувствовал  суровое  рукопожатие  Старика.
- Пошли  ко  мне. Чайком  побалуемся.  Пошли.  Пошли.  Не  фиг  девочку 
из  себя  строить.
   И  в  плечо  подталкивает.
- Постой  только  воды  наберу.  А  то  всю  расплескал.



   II

- Хороший  домик.  Добротный.  -  похвалил  Сафин,  разглядывая 
клубящийся  дымок  от  чая,  рассасываемый  воздухом.
- Спасибо.  Своими  руками  сложил.  Каждый  гвоздик  знаю.  Чё,  да  как 
…  -  на  стол  тарелку  с  печеньями  и  ватрушками  подсохшими  поставил.  -  Ты,  когда  в  городе  жил,  кем  был  то?  …  Ну,  работал?
- Не  поверишь.  -  ухмыльнулся  Старик,  обмочив  губы  в  кипятке.
- Не  …  ну  всё  же?
- Писателем  я  был.  Может  слышал  фамилию  Сафин.
- Да  быть  того  не  может.  -  изумился  Иваныч  и  руками  всплеснул.
   «Ну  прям  баба»  -  подумалось  Старику.
- Я  же  говорил  не  поверишь.  Чаёк  вкусный,  я  за  жизнь  сортов  много 
перепробовал,  но  чтоб  такого  …
- Он  травяной.  Бабка  Вера  настаивала.
- А  она  …  -  в  смущении  Старик  замолчал,  силясь  подобрать  нужное 
слово.
- Она  в  город  уехала  за  пенсией.
- Жена  то  у  тебя  есть?  Дети?
- Жена  три  года  назад  померла.  А  детей  трое:  два  пацана  и  девчонка.
- Прости.
   Разговор  скуксился.  Сафин  оставил  чашку  в  покое  и  стал  разглядывать  сучок  в  древесине  стены,  который  нагло  выпирал,  гордясь  своим  мужским  естеством.  А  Иваныч  опустил  голову.  Поник  весь.  Искорка  в  нём  потухла.
- Может  у  меня  поживёшь?  За  хозяйством  бы  присмотрел.  Я  уезжаю  в 
командировку  на  месяц,  и  надо  бы  за  домом  присмотреть,  а  баба  Вера  совсем  стара  стала.  Ей  тоже  помощь  нужна.
- Я  присмотрю.  Но  жить  у  тебя  …   не  обессудь  не  буду.  Под  небом 
куда  спокойнее,  а  за  дом  не  беспокойся.  Присмотрю.
- Я  заплачу.  -  засуетился  было  Иваныч,  но  Старик  презрительно 
скривил  губы.
- Пусть  бабка  кормит  меня  время  от  времени  и  буде.
   Договорились.  Иваныч  обрадовался.  На  веранду  выбежал.  С  бутылью  запотевшей  возвращается.
- Давай-ка  водочки  за  знакомство.
   Старик  не  возражал. 
   Разлили  по рюмашкам.
   Чекалдыкнулись.
- Я  вообще-то  как  путешествовать   начал. -  разоткровенничался  Сафин. -
 Отец  у  меня  умер  …  Сами  то   мы  с  Волги.  Уехал  он  на  родину  и  умер  там.  Сестра  его  рассказывала.  Вышел  на  скамеечку  перед  домом  погреться  и  сердце остановилось  …   У  нас  в  семье  всё  так.  Мать  отца  тоже   свою  смерть  почувствовала  и   из  Питера  на  Волгу  вернулась  …  Отец  хотел,  чтоб  его  рядом  с  матерью  похоронили.  В  церкви  Троицы  под  Угличем  …  Вот  я  на  похороны  и  поехал.  И  такая  тоска  взяла.  Так  много  ему  при  жизни  не  было  сказано.  Решил  пожить  в  родительском  доме.  Прикипел  сердцем  и  расстаться  с  деревней  не  мог  …  Насмотрелся  я  за  всю  то  жизнь  …  Деньги  были,  перед  отъездом  то  как  раз  книга  вышла  …  Но  я  к   одному  фермеру  рабочим  устроился  …  О  том,  что  я  писатель,  никто  там  даже  и  не  догадывался.  Сперва  коров  пас,  в  сорок  лет,  маститый  писатель.  А  потом  даже  коровник  новый  ему  помог  строить  …  Давно  я  хотел  книгу  о  Руси  написать  …  как  Стейнбек  проехал  Америку  от  и  до.  Так  и  я  хотел  по  Руси  пройти,  а  потом  книгу  о  ней  написать.  Вот  и  пошёл  с  Волги  домой  …  теперь  вся  книга  у  меня  вот  тут.  -  по  голове  указательным  пальцем  постучал.  -  Я  её  от  самого  исхода  с  Волги  писал.  Из  Юсово.  Деревня  так   наша  называется.  Там  в  старое  время  стойбище  хана  Юса  было.  Оттуда  и  Юсово.  С  самого  исхода.  Писал  и  заучивал.  Как  Солженицын.  А  теперь  вот  до  дома  близко.  Осталось  на  бумагу  перенести,  а  издатели  то  найдутся  …  -  хмыкнул  расстроено.  -  …  если  только  …
   Иваныч  слёзно  посмотрел  на  Старика.  Глаза  от  водки  слезились.  Опрокидываешь  и  дух  перехватывает.  Ядрённая!
   Помолчали  немного.  Разговаривать  было  не  о  чем.  Замкнулись  оба  в  себе  и  филинами  друг  на  друга  зыркают.  Водку  пьют  -  молча.   Каждый  своё  думает.  Вскоре  вообще  перестали  замечать  окружающий  мир.  И  перешли  на  потребление  водки  в  одиночку.
   Старик  напивался.  Сегодня  ему  хотелось  напиться  до  беспамятства,  но  как-то  не  очень  получалось.
   Он  многое  утаил,  и  то  что  осталось  закрытым  в  его  душе  продолжало  терзать  его  весь  путь  домой  и  даже  сейчас  он  не  мог  забыть  эту  муку.  Водка  не  спасала  а  Верки   у   него  не  было. 
   Его  насиловали  слова.  Предложения  рвали язык,  а  рука  возжелала  обладать  этими  словами,  чтобы  они  стекали  с  кончика  «пера»  на  бумагу,  кору,  пергамент,  бланки  рекламы,  да  куда  угодно  …  лишь  бы  успеть,  лишь   бы  закончить.  Произведение  всей  жизни  -  последнее  слово  мудрого человека.  Он  всё  ещё  надеялся  удивить  мир,  и  не  догадывался,  что  мир  давно  удивляется  без  него.
   Отец  не  понимал  его  творчества.  Грозно  хмурился,  а  когда  выходила  книга  и  сын  приносил  его  отцу,  он  воротил  от  неё  руки  и  ворчал:  «Во  всём  жиды  проклятые  виноваты».  Зачитывался  бульварной  литературой  и  псевдонаучными  книжками  сомнительного  происхождения,  где  вся  история  России  давалась  под  соусом  жидо-масонского  влияния.
- Вот  мы  всегда  как  к  декабристам  относились?  Освободители!  За 
народ  ратовали!  А  они  все  масонами  были.  Жидам  продались.  Хотели  царя-батюшку  угробить.  А  для России  самодержавие  единственный  правильный  путь.  Декабристы  под  влиянием  мирового  сионизма  находились.
   …   или   …
- а  Александр  III  как  думаешь  умер?  Евреи  посчитали  его  опасным  и 
отравили.
   Сафин  в  таких  разговорах  молчал.  Старался  не  заводиться,  но  однажды  пришёл  и  злорадно  сообщил:
- А  Меньшиков  то  по  национальности  евреем  был.  От  польских  евреев 
пошёл.  Фамилия  то  Меньшик.
   Отец  обрадовался,  а  Сафин  злился.
   Отца  не  стало,  а  в  душе  лежало  самое  значительное  произведение  Старика,  и  Сафин  знал,  что  эту  книгу  отец  бы  прочёл.  Может  быть  она  бы  ему  не  понравилась,  но он  бы  её  прочёл  …  внимательно  …  анализируя  каждое  слово.  Затем  посмотрел  бы  на  сына  строго,  и  …
- Мне  пора.  -  опомнился  Старик,  вглядевшись  в  сумрак  за оконной 
глуши.  -  А  то  возвращаться  то совсем  темно  будет.  Дороги не  разберу.
- Может  останешься  всё  же?   В  шахматишки  бы  сыграли?. 
   Иваныч  уже  засыпал  и  казалось  нёс  весь  этот бред  только  ради  приличия.
- Не  я  пойду.
- Давай-ка  провожу.  -  пошёл  было  к  двери  раздосадовано  и  сонно.
   Но  Старик  отмахнулся  и  встал  из-за  стола.  Слегка  покачиваясь,  он  был  воинтсвеннен  и  непобедим.
- Когда  уезжаешь  то?
- Куда?  -  не  понял  Иваныч.
- В  командировку?
- Дня  через  два.
- Ну,  тогда  мы  ещё  встретимся.
   Не  попрощавшись,  Старик  вышел   из  дома.  Захиревшее  небо  улюлюкало  лёгким  прохладным  ветерком  и  было  похоже  на  необъятную  книгу  божественных  воспоминаний,  записанных  при  помощи   тайнописи  иероглифами  созвездий.
   Сафин  вспомнил,  что  оставил  свою  клюку  в  шалаше  и  поёжился  от  прохлады   и  навязчивой  мысли:  «Спёрли  наверное».  Стало  как-то  гадко  и  обидно  на  душе.  Хранил.  Хранил  и  не  доглядел.  Ему  была  она  особенно  дорога тем,  что  была  единственной  вещью,  подаренной  ему  дядей  Лёней,  старшим  братом  отца,  в  войну  неоднократно  горевшим  в  танке,  но  чудом  оставшимся  в  живых.  В  мирной  время  плавал  «в  загранке»  …  Сафин  всегда  с  удовольствием  вспоминал  квартиру  дяди  Лёни,  куда часто  приходил  в  гости  один  и  с  отцом.  Слепленная  из  кусочков  разных  культур  и  разных  стран,  мозаика  жилища  дяди  Лёни  всегда  привлекала  к  себе  впечатлительного  мальчика.  Клюку  эту  подарил  ему  он.  Сафин  вернулся  из  армии  с  хромой  ногой  и  долго  мучался,  пытаясь  скрыть  свою  убогость.  Леонид  Андреевич  наблюдал  за  своим  крестником  и  из  очередного  плаванья  он  привёз  с  собой  хорошее  подспорье  хромому  в  дороге  …
   Хранил  бережно  всю  жизнь.  Сколько  уж  дяди  Лёни  не  было  на  свете,  а  память  всегда  была  в  руке,  к  памяти  Сафин  всегда  трепетно  относился,  а  вот  теперь  не  уберёг.
   Расстроился  ужасно  и  обречено  побрёл  к  своей  хижине,  ковыряя  ногами  землю.  Монотонность  шагов  расслабила  его  напряжённый  мозг,  и  из  памяти   выплыл  кусочек  из его  книги.  Маленькая  притча  о  подковах.


ПРИТЧА  О  КУЗНЕЦЕ  И  О  ДВУХ  ПОДКОВАХ.

   Кузнец  выковал  два  гвоздя,  но  сначала  он  встретил  девушку.  Милая  цветущая  с  добродушным  лицом  и  злым  сердцем.  Глаза  хрустальные,  а  в  походке  змея  спряталась.  Околдовала  она  кузнеца.  Сна  и  покоя  она  ему  не  даёт.  А  он  чуть  утро  на  порог,  сам  в  праздничные  одежды  и  с порога  на  гульбище.  Жила  эта  девушка  в  деревеньке  соседней  -  «Подвязьем»  кою  кличут.  А  звали  молодую  вертихвостку  - Прасковья.  Совсем  вздурила  голову  мужичку  молодому,  а  он  и  рад.  Дал  ей  власть  над  своей.  Впрягся  в  оглобли,  а  Прасковьюшке  своей  кнут  дал,  коим  и  пользовалась  она  усердно.  С  утра  на  гулянку  убегал,  а  кузница  одинокая  стоит, не  слышится  в  ней  больше  перестучная  песня  работы  адской.  Вулкан  бросил  своё  стойбище,  и  гуляет  с  девками,  венки  плетёт.  Но  пора  настала  подумать  и  о  сватовстве.  Решил  сперва  кузнец  объясниться со  своей  ненаглядной.  Пришёл  в  Подвязье.  Встретил  её  и  отвёл  к  вязу  благоухающему,  под  которым  и  познакомились.
   А  девушка  стоит  с  ноги  на  ногу  переминается, в  глазах  непостоянство  танцует.
- Прасковьюшка,  послушай  меня.  Да,  постой  спокойно,  вертихвостка. 
Люблю  я  тебя.  Женой  моей  стань.  Прошу.
   Посмотрела  лукаво.  Шутку  злую  надумала,  но  не  видит  это  кузнец.
- Приходи  под  дерево  это  завтра.  Ответ  скажу.  Подумать  мне 
надобно.
   И  улыбнулась  обольстительно.
- В  это  же  время?
- В  это  же  время.      
А  кузнец  с  сердцем  радостным,  осчастливленным  бросился  домой. И  всё  у  него  ликовало.  Чувствовал  он,  что  согласится  Прасковьюшка.  А  дома  дожидался  его  старый  заказ,  который  давно  уже  грузом  тяжким  на  шее  висел.  Сосед  его  Никола  давно  уже  просил  подковы  выковать.  Вот  и  пришлось  теперь, как  на  порог  ступил,  взяться  за  ум  и  к  наковальне  приковаться  цепями.  Всю  ночь  из  кузни  слышался  грохот  грома  и  шипение  жуткое,  словно  чертей  топят.  Спорилась  работа  в  его  руках,  и  чувствовал  он,  как  поёт  душа  -  ликование  внутреннее.  И  вышли  подковы  на  редкость  крепкие,  добротные  и  веяло  от  них  духом  счастья,  светом  лучились  они  -  и  было  их  четыре  штуки,  а  к  ним  по  четыре  гвоздика  на  каждую.  Осталось  ещё  столько  же  выковать.
   Вечером  следующего  дня  радостный,  осчастливленный  пришёл  кузнец  под  Вязь  и  видит.  Стоит  его  Прасковьюшка  с  Мишкой  Охламоном  около  дерева,  обнимает  его  и целует.  Не  хотел  близко  подходить,  но  ноги  сами  понесли.  А  Прасковьюшка  поворачивается  к  нему  лицом,  улыбается  и  говорит.
- Ну, что  получил  мой  ответ?  Другого  не  будет.
   Возвращается  кузнец  домой.  Голову  повесил,  а  у  кузни  встречает   его  Никола  и  говорит:
- Ты  подковы то  мне  выковал?
- Почти.  -  отвечает.  -  ещё  три  осталось.
- А  мне  завтра  на  ярмарку  ехать.  Хотелось  бы  чтобы  лошадка 
новыми  подковами  стучала.
- Не  получится.  -  ещё  больше  хмурился кузнец.
- А  придётся  …  -  ответствует  Никола.  -  Важно  это  для  меня, 
соседушка.  Старые  то подковы  совсем  источились.
- Ладно  уж  докую,  а  завтра  утром  лошадушку   твою  …
   И  ковал  кузнец  всю  ночь,  а  из-за  спины  его  черти выглядывали,  и  хвостами  жар  в  кузню  нагоняли.  И  как  было  у  него  погано  на  душе,  словно  яму  помойную  развели,  так  и  перелилась  энергия  его  чёрная  в  подковы.  Вышли  то  они  добротные,  но  было  у  них  одно «но».  Перешло  на  них  проклятие  любви  разбитой,  сердца  расколотого.
   Подковал  утром  кузнец  лошадок,  и  поехал  Никола  на  рынок,  но  не  вернулся.  По  дороге  понесли  лошади  лихо  и  как  не  натягивал  крестьянин  поводья,  никак  ему  было  не  остановить  взбесившихся  лошадей,  словно  чёрт  в  ноги  им  вселился.
   Принесли  они  его  к  обрыву  и  встали  как  вкопанные.  Занесло  телегу  и  вылетел  Никола,  и  упал  на  землю,  а  головой  о  булыжник  хрустнулся.  Раскололся  череп  и  залил  мозгами  землю.
   Вот  так  и  жизнь,  как  две  подковы.  Как  выкуешь  их,  так и  жизнь  сложится.  Можно  прожить  её  вдохновенно  с  любовью,  а  можно  и  на  булыжниках  закончить   …


   Старик  усмехнулся.  Услышанная  в  одной  из  крохотных  умирающих  деревень  история  крепко  впаялась  в  тонкую  ткань  его  книги.  «Стоит  деревенька  на  горке,  а  хлеба  в  ней  ни  корки».   Ссохшиеся  избы  по  окна  в  земле.  Окромя  двух  старушек  и  старика,  который  ломился  на  троих,  всё  пустовало  и  пахло  плесенью.  Сафин  занял  один  из  брошенных  домишек  с  прогнившем  полом  и  два  дня  жил  в  нём,  питаясь  скудными  дарами  леса  и  солёными  сухарями.  Здесь  он  написал  два  сумасшедших  четверостишия,  наслаждаясь  упадком  и  одиночеством.
      У  меня  больше  нет  сосисок.  Кончились.  Вот  незадача.
В  голове  пусто.  В  холодильнике  тоже.  Мазки  на  картине  размыты.
      Книга  висит  в  воздухе.  Листаю  отрешённо  страницы.
      Стихи  Горация  Флакка  глотаю  гортанью  иссохшей.

      Какое-то  сажное  утро  маячит  в окне  растворённом.
      Слезливое  тело  ласкаю  поэзии  грубой  и  дерзкой.
      Зима  наливает  мне  водку,  и  холодно,  словно  в  Каците.
      Сегодня  я  заперся  дома  -  безумно  глазами  вращаю.


   В  шалаше  свалился  на  подстилку.  Рухнул  и  дух  вылетел.  Хотел  насладиться  свободой  и  поплавать  в  небе  сновидений.



   III

   Утром  проснулся  Старик  страшно  вспотевший.  Солома  вся  взъерошена,  измята  и  по  всему  шалашу  витает.  Вылез  на  воздух.  Солнце  в  глаза  бросилось.  Зажмурился  до  рези  в  зрачках,  поэтому  и  не  заметил сразу  вчерашнего,  утреннего  паренька,  который,  зажав  стариковскую  клюку  между  колен,  разглядывал  выглядывающую  из-под  деревьев  помойку.
   От  стёкол  разбитых  бутылок  отпрыгивало  солнце,  которое  взирало  на  развернувшийся  перед  ним  ужас  грязи.  Пластмасса,  проволока,  покорёженный  металл  -  всё  это  переплеталось  корнями  издыхающей  природы.  Вонь!  Уши,  глаза   и  нос  затыкай,  если  поближе  подобраться,  а  так  ничего,  ветерок  всё  развеет  и  вроде  бы  нет  запаха.  Крысы  давно  прописались  среди  отбросов  и  теперь  можно  было  видеть,  как  они  греются  на  солнышке,  подставив  свои  отъевшиеся  животы  под  тепло  солнечного  изрыгания.
   Одна  престарелая  парочка  крыс  ещё  в  Эпоху  Великого  Заселения  пробуравила  туннели  в  груде  картона,  смешав  опилки  с  землёй,  и  поселилась  в  изъеденной  коробке  из-под  старого  видеомагнитофона.  Здесь  они  одомашнились,  решили  пустить  корни.  Очень  часто  их  можно  было  видеть  мелькавшими  по  хозяйственным  делам  из  магазина  в  магазин,  где  торговали  их  знакомые,  приятели  и  даже  друзья.  Папа  Крыс  по  вечерам,  напялив  на  свой  острый  заложенный  вечным  насморком  нос,  очки  в  покорёженной  оправе,  любил  почитывать  газеты,  от  которых  веяло  скукой  и  перепревшим  навозом,  и  он  засыпал,  чтобы  громоносным  храпом  подстёгивать  жену,  суетившуюся  на  кухне.  Жена  должна  была  успеть  приготовить  ужин  и  сервировать  стол  к  тому  моменту,  когда  Папа  Крыс  откроет  глаза  и  громко  зевнёт,  но  не  дай  Бог,  если,  продрав зенки,  он  обнаруживает  пустую  комнату,  не  пахнущую  сервированным  столом  и  едой.  Жестокий  хвостатый  изобьёт  жену,  отметелит  по  лютому  и  целую  ночь  она  проводит  одна,  рыдая  на  луну  и  проклиная  тот  день,  когда  влюбилась  в  этого  Тирана,  изверга,  психопата  и  согласилась  выйти  за  него  замуж,  но  наутро  он  пригреет  её,  приласкает  и  она  уже  всё  простила.  Папа  Крыс  пользовался  её  всепрощением.
   И  так  старились  они,  надоедая  смертельно  друг  другу.  Ещё  год  и  загрызли  бы  друг  друга  на  смерть.  Ненависть  уже  шелестела  в  их  норке,  но  всё  изменилось.  Настал  тот  час,  когда  в  их  семье  запищали  тоненькие  голоса  крысёношей.  Родила  мать.  И  хоть  постыдным  образом  произошло  зачатие.  Папа  Крыс  в  порыве  ярости  изнасиловал  её,  а  потом  бросил,  сбежав  к  друзьям,  где  всю  ночь  царила  попойка.  Крысята  получились  на  редкость  миленькие,  голенькие  и  истошные.  В  семье  крыс  воцарилось  спокойствие,  мир  и  любовь.  Больше  муж  не  бил  жену  и  старался  не  проводить  всё  своё  время  с  любовницей,  которая  жила  рядом  и  всегда оказывалась  под  боком.
   Дни  летели,  чертыхались  и  кувыркались  в  воздухе.  Месяцами  уплывали  в  прошлое  и  настал  день,  когда,  вернувшись  домой  из  магазина,  Мама  Крыс  увидела  на  месте  своего  дома  груду  ржавого  металла.  Кто  мог  уцелеть  под  таким  грузом?  Папа Крыс  приковылял  домой  поздно  и  нашёл  полумёртвую  от  горя  жену.  Вызванные  спасатели  отрыли  только  десять  трупиков  подросших  младенцев.  Изуродованные,  с  вывороченными  наружу  кишками  они  выглядели  страшно.  И  этот  вид  поразил  неустойчивую  психику  матери,  а  отца  стошнило  …
   Паренёк  не  отрывал  взгляда  от  помойки.  Историю  семейства  Крыс  он  знал  давно.  Ему  её  никто  не  рассказывал,  просто  однажды  он  проснулся  со  знанием  её.  А  совсем  недавно,  продираясь  сквозь  мусорные  кучи,  он  увидел  спившегося  Папу  Крыса,  который,  сбросив  под  ноги  шляпу,  просил  милостыню.  Мальчишка  бросил  ему  завалявшуюся  в  кармане  джинс  сухую  корочку  от  съеденного  за  обедом  хлеба,  и  Папа  Крыс  осчастливленный,  сам  не  свой от  радости,  бросился  обрадовать  жену,  голодавшую  третьи  сутки.
- Я  принёс  вам  вашу  палку.  Вчера  нашёл  её  в  шалаше  и  побоялся,  что
сопрут.  Взял  с  собой.  Не  кидайте  её  так  больше.  Ей  очень без  вас  одиноко.
   Старик  вздрогнул.  Он  и  не  догадывался,  что  на  поляне  есть  кто-то  кроме  него.  Обернулся  и  обнаружил  своего  недавнего  знакомца.
- А  это  ты? 
   Сафин  принял  из  рук  паренька  клюку  и  привычно  навалился  на  неё,  утопив  в  земле.
- Благодарю,  мальчик.
- Я  вам  тут  ещё  малинки  собрал.
   Мальчик  достал  из-за  своей  спины  небольшую  стеклянную  баночку,  доверху  забитую  малиной.
- Спасибо,  конечно  …   но  чем  вызвана  такая  забота?
- Вы  очень  похожи   на  моего  дедушку.  Я  любил  его.
- И  где  твой  дедушка?
- Умер  …  Мне  очень  его  не  хватает.
   Загрустил  мальчик,  и  Сафин  поспешил  отвлечь  своего  юного  собеседника  от  траурных  мыслей.
- А  как  тебя  зовут?
- Андрюшенька  …  Андрей.  -  поправился  паренёк.
- Совсем  как  одного  из учеников  Иисуса.  «И  по  причине  умножения 
беззакония,  во  многих  охладеет  любовь». 
   Старик  принял  банку  из  рук   мальчишки  и  сел  рядом  с  ним.  Достал  длинными  узкими  пальцами  ягоду  и  отправил  её  в  рот.
- Вкуснятина!  Такая  спелая,  сочная,  словно  капелька  крови.  Давай  со 
мной.
   Они  сидел  на  бугорке,  поджав  под  себя  ноги,  и  вкушали  ягоды.  Сафину  было  немножко  не  по  себе  от  непривычности  ситуации.  Он  с  нескрываемым  интересом  рассматривал  паренька  и  вместе  с  малиной  поедал  застоявшийся  запах помойного  гниения.
- Давно  это  здесь?  -  кивнул  Старик  в  сторону  нагромождения  мусора.
- С  год  наверное.  -  Андрюша  нахмурился  …  так  что  брови  слились  в 
линию.  -  Раньше  здесь  было  так  хорошо.  Много  травы  и  птиц.  Кузнечики.  Я  так  любил  ловить  их  в  траве.  Однажды.  Вот  такого  поймал.  -  развёл  большой  и  указательный  палец  в  стороны  друг  от  друга.  -  А  теперь?  С  пацанами  мы  здесь  часто  играли.  Нам  даже  председатель  садоводства  на  этом  месте   хотел  сделать  игровую  площадку.  А  потом  началось?
- Чем-то  мне  это  «Пикник  на  обочине»  напоминает.  -  задумался  Сафин, 
а  мальчик  заинтересованно   уставился  на  него.
- А  что  это  такое?  -  его  наивность  и  неведение  рассмешило  Старика.
- Это.  Роман  фантастический.  Братья  Стругацкие  написали.  Когда 
маленько  подрастёшь,  обязательно  прочитай.  Очень  умная  книжка.  Любишь  книжки  умные  читать?
- Нет.  -  искренне  обрадовался  мальчик,  а  Старик  улыбнулся.
- Понимаешь,  в  этом  месте  высадились  пришельцы,  оставили  следы 
своего  пребывания,  и  всё  стало  не таким,  всё  изменилось.  Всё  стало  смертельным  для  человека.
- …  -  понял  Андрюшенька.
- Вот  так  и  ваша  помойка.  Руки  бы   ободрать  тому.  Кто  сюда  мусор
свозит.
   Старик  был  сердит,  раздражён  до  крайности.   
- Из  нашего  садоводства  сюда  мало  кто  свозит.  Здесь  рядом  ещё  одно 
есть,  только  строиться  начали.  Вот  оттуда  то  и  свозят.
- Встречу  …  -  Сафин  взял  себя  в  руки.  -  А  твои-то  знают?  Что  ты  ко 
мне  ходишь.
- Нет.  Я  им  ещё  не  сказал,  но  обязательно  это  сделаю.
   Послышалось  шуршание  травы,  шум  раздвигаемых  веток,  словно  медведь  ломился  сквозь  бурелом,  грузный  такой  с  пузом.  И  на  поляну  вывалился  Иваныч  -  в  подранной  белой  рубахе  с  цветочками  и  в  коротких  джинсовых  шортах  с  болтающимися  нитками,  рваными  рубленными  краями.  Весёлый  такой  и  немножко  под  градусом.  Улыбается  всей  пастью  и  руками  от  назойливых  веток,  бьющих  в  лицо,  отмахивается.
- Фу!  Еле-еле  нашёл.  И  с  чего  это  ты  около  помойки  поселился?
- Чтобы  морду  тому  набить,  кто  природу,  сука,  грязнит.  -  выругался 
Сафин.
   За  своё  путешествие  он  успел  насмотреться  на  изгаженные  пейзажи,  на  цветущую  Волгу,  на  пылающее  химическим  отражением  небо,  а  люди,  которые  были  глухи  к  стонам  своей  прародительницы,  вызывали  в  душе  Старика  ненависть  и  безжалостность.
- Горячая  у  тебя  башка.  -  ухмыльнулся  Иваныч.  -  Андрюша,  а  ты  что 
здесь  делаешь?
- Он  мне  малину  принёс.  -  ответил  за  мальчонку  Старик  и  спрятал 
последнюю  ягоду  во  рту,  которая  тут  же  растеклась  соком.  -  Надеюсь  там  не  было  червей?
- Что  вы?  Я  сам  всё  почистил,  посмотрел.  Чисто. 
   Мальчик  надулся,  не  понимая,  как  Старик  мог  удумать  такое  о  нём  и  о  его  даре.
- Да  нет.  Я  пошутил  же.  -  добродушно  отступился  Сафин.
- А  я  кстати  тебе  тоже  кое-что  притащил.  Момент!
   Поднял  указательный  палец  Иваныч  вверх  и  скрылся  в  кустах,  где  долго  шуршал.  Он  появился  с  маленьким  ведёрком  клубники  -  водянистоё,  невкусной,  побуревшей.
- Держи!
   Старик  принял  ведёрко  и  прошептал  себе  под  нос.
- Бойтесь  данайцев,  дары  приносящие.
- Что?
- Я  говорю.  Ещё  бы  молочка  парного.  И  самое  то.
- Вот  чего  нет,  того  нет.  -  развёл  руками  Иваныч.
- Андрюша,  ступай  домой.  Тебя  наверняка  уже  заждались.  Скоро  обед. 
Пообедаешь  и  придёшь.  -   обратился  к  мальчику  Сафин.
   Андрюшенька  встал,  поднял  с  земли  пустую  банку  и  направился  прочь.  Туловище  и  руки  уже  почти  поглотила  зелень,  когда  он  обернулся  и  сердито  спросил:
- А  как  вас  зовут?
- Зови  дядей  Семёном.  -  приветливо  улыбнулся  Старик,  роняя  семя 
дружбы  в  открытое  сердце  паренька.
   Ушёл.  Иваныч  присел рядом  и  долго  молчал,  пережёвывая  тяжкие  мысли.
- Знаешь  …  я  сегодня  к  вечеру  уеду.  О  тебе  уже  бабку  Веру 
предупредил.
- Странно.  -  Сафин  хмыкнул  губами.  -  Ты  знаешь  меня  всего  день. 
Откуда  доверие  то?  Не   боишься?
- Ни  сколько.  Я  вчера  у  себя  на   полке твою  книжку  отрыл.  Семён 
Сафин  «Трясина»  …  там твоя  фотография.  Сравнил  оригинал  со  снимком.  Ты  изменился,  конечно,  но  узнать  можно  …  ты  присмотри  за  домом.  У  меня  воровать  то  почти  нечего,  но  вторую  зиму  подряд  чистят.  А  ещё  картошку  в  августе  воруют  …  у  нас  рядом  воинская  часть,  так  вот  солдатики  то  и  бегают.  С  начала  августа  подкапывать  начинают.  Картошку  то  воруют  воруют,  а  ботву  на  место  садят,  сволочи.  Хотя  их  понять  можно:  не  кормят  ни  хрена,  но  и  мы  же  не  за  спасибо  трудимся.  Сами  посадили,  ухаживали,  землю  перелалапатили,  а  когда  урожай  снимать,  хвать  а  половина  уже  тю-тю.
- А  этот  гадюшник  кто  развёл?
- Этот-то?  -  Иваныч  кивнул  в  сторону  помойки.  -  да  когда  ещё  землю 
расчищали  в  соседнем  садоводстве.  Сюда  выкорчеванные  пни  стали  свозить,  а  потом  пошло  поехало  …  Слушай,  приходи  сегодня  к  ужину.  Водочки  хлобыстнём,  да  похававешь  хоть  по  божески.  А  потом  я  поеду.
- А  не  боишься  за  руль   после  выпивки?
- Чего  тут  бояться?  -  изумился  Иваныч.  -  Ну,  что  тебя  ждать?
- Приду.
   Иваныч  довольно  потёр  руки  и  расплылся  в  воздухе,  оставляя  после  себя  лёгкую  зыбь  миража,  а  Старик  не  мог  отвести  взгляда  от  свалки.  Охмурила  она  его.  Чудилась  ему «зоной»,  по  которой  он  шнырял  в  облике  Рея  Шухарта  в  поисках  «счастья  для  всех,  даром  и  пусть  никто  не  уйдёт  обиженным!».
   IV 


   Вечер  приблизил  своё  смуглое  скандинавское  лицо  к  потемневшему  от  столетий  окну,  откуда  выглядывала  малышка  земля.  Убаюканная,  она  засыпала  под  пение  неугомонного  ветра,  под  шипение  болотных  жиж,  под  горделивое  песнопение  озёрных  волн.
   Погода  начинала  портиться.  Стало  неуютно  и  холодно.  По  кособокой  крыше  плетённого  шалаша  заструился  холодный  дождик.  Щели  между  ветвями  пропускали  воду,  и  капли  застучали  по  впалым  щекам  спящего  Старика,  затекали  между ресниц,  мечтая  утопить  его  глубокомысленные  глаза.  Сафин  проснулся,  раздражённо  смахнул  со  лба  слипшиеся  волосы,  и  вышел  наружу.  Поёжился.  Промозглый  воздух  раздразнил  тёплое  со  сна  тело  конвульсиями  зевоты  разбуженного.  Нагнулся,  заполз  обратно  в  шалаш  и  откопал  в  ворохе  соломы  уже  успевшую  промокнуть  шинель,  которая  свёрнутая  служила  ему  жёсткой  подушкой.  Развернулся  в  полный  рост,  выбравшись  к  звёздам,  распрямил  изнывшуюся  спину,  и  как  следует  тряханул  разбухшую  ткань  военно-анархического  походного  мундира.  В  полёте  полы  заплелись  мокрыми  лоснящимися  змеями.  Случка.  Разодрал  слипшиеся  половины  и  пролез  руками  в  рукава,  натягивая  на  себя  длинную  неопрятную  одежонку.  Клюка  запрыгнула  в  руку,  а  цилиндр  протухшего  воздуха  дополнил  портрет  тёмного  ночного  ангела.
   Сафин  любил  дождь.  Он  угадывал  его  приближение  по  особому  запаху  застоявшегося  сонного  воздуха.  Вдыхал  жадными  ноздрями  терпкость  и  наслаждался  той  сладкой  истомой,  которая  охватывала  ленивую  природу,  зевала  в  тревожащихся  листьях,  радовалась  в  каждой  милой  улыбке  зеркальных  очков  озера.
   Он  спустился  неуклюже  по  склизкому  обваливающемуся  холму  и  остановился  у  основания.  Поставил  сухую  мускулистую  ногу  в  грязной  рваной  брючине  на  покорёженный  диск  автомобильного  колеса,  где  поселилось  дружное семейство  ржавчины  -  металлические  термиты  жили  и  питались  своим  домом,  созидая  свои  колонии  по  всей  территории  свалки.  Он  окинул  созерцательным  взглядом  низкорослые  чахлые  деревца,  которые  гнили  у  основания,  заваленные  разнообразным  мусором.  Тяжесть  ощущалась  на  дне  изъеденной  вулканами  души.
- Прости  мы  вроде  договаривались?  -  голос  отдавал  хрипотцой  и  в  нём 
зазвучали  шипящие  змеи.
   Ночью  все  кошки  строптивы.
- Кто  здесь?  -  воскликнул  Сафин.
   В  темноте  люди  обращались  тенями  и  любили  побродить  за  компанию  с  призраками  по  незнакомой ночной  земле.
- А  кем  бы  ты  хотел  меня  увидеть?
- Остроумно  …  Ну,  уж  никак  не  человеком.
- Отчего  же?
- Люди  -  свиньи.  Они  сотворили  это.  -  слова  иллюстрировала  свалка.
- И  кем  бы  ты  меня  хотел  увидеть?
- Птицей. 
   Тень  скукожилась  и  вытянулась  в тень  совы.  Она  зашуршала  крыльями  и  растворилась  во  тьме.
- Прости,  мы  вроде  договаривались?  -  послышались  слова  и  хозяин 
голоса  постучал  по  плечу  Сафина.
- Иваныч?  -  Старик  удивился,  но  удивление  сразу  же  ушло,  -  Ах,  …
- Вот  именно.  Мы  же  договаривались.  -  лукаво замёрз  на  месте 
Иваныч.
- Я  задремал.  Меня  разбудил  дождь.
- Что ж,  тогда  пошли.  Брось  ты  этот  маскарад.  Пошли. Переночуем  у 
меня.  Здесь  под  небом  как-то  неуютно.
   На  этот  раз  Старик  поддался.  В  первый  раз  в  жизни  он  по-настоящему  почувствовал  себя  стариком.
- Пошли.
   Захлюпала  грязь,  зачавкали  сапоги  в  необъятных  лужах,  а  Сафин  почувствовал,  как  жижа  затекает  в  его  ботинки.  Пальцы  ног  начали  слипаться  друг  с  другом,  а  на  душе  сцепилось  в  смертельной  схватке  сумасшествие  и  омерзение,  последнее  неумолимо  побеждало.  Старик  почувствовал  себя  разбитым,  ужасно  разбитым.  Каждая  песчинка,  которую  вдавил  его  подранный  башмак  в  дорогу,  легла  на  дно  его  живота,  и  ему,  казалось,  что  он  раздутый  футбольный  мяч,  который  долго  вултузили,  а  теперь  дали  малёк  полежать,  отдохнуть,  понежить  своё  толстое  тело  на  мягких  перинах  кровати.  Он  устал.  Его  ноги  задевали  каждый  камень,  попадали  в  каждую  выбоину,  а   сам  он  чувствовал  себя  мокрой  облезлой  собакой,  об  которую  все  вытирают  ноги.  Хотелось  упасть  и  отоспаться  за  всю  жизнь.
   Последнее  что  он  помнил:  набегающие  на  него  ступени,  сброшенная  грязная  одежда,  утащенная  бабкой  Верой,  сухонькой  старушенцией  с  на редкость  молодым  красивым  лицом;  вопрос  -  ответ  «В  баньку?»  и  жаркие  припекающие  доски  лежака,  где  старые  кости  разомлели  и  заставили в  блаженстве  закатиться  глаза.  Он  почти  не  помнил,  как  вычищенный  отмытый  добрался  до  дома,  разделся  при  помощи  Иваныч а  и  …  ПРОВАЛ.  Остальное  провалилось  в  памяти,  осталось  за  бортом,  ушло  грунтом,  осело  в  подземную  реку  …
   Наутро  Сафин  воскрес  -  отдохнувший,  посвежевший  и  помолодевший.  Новая  рубашка,  помнящая  утюг,  полотняные  брюки  были  выделены  из  шкафа  Иваныча   в  безвозмездное  пользование,  и  Старику  было  приятно  почувствовать  себя  юношей,  вместе  с  грязью  сбросившим  свои  годы.
   Утро  пахло  свежескошенным  сеном.  Старик  гулял  босиком  по  траве  на  поляне  за  домом.  Маленькая  полянка  -  островок  зелени  среди  коричнево ультрамариновой  ботвы  картофеля.  Травинки  приятно  кололи  мякоть  пальцев  и  щекотали  грубую  кожу  пяток.  Сафин  лёг  на  землю  животом  и  раздвинул  носом  траву,  пробираясь  к  жизни  тех,  кто  ближе  к  земле.  Силясь  рассмотреть  особенности  своей  души,  он  заметил  маленькую  вереницу  муравьиного  каравана,  прорезавшего  поляну  с  севера  на  юг.  Неслышимый  топот  малюсеньких  ножек  завибрировал  на  его  коже.  Он  почувствовал  себя  бренным  неуживчивым  маленьким  насекомым, рабом  на  галерах  его  императорского  величества  Мураша  I.  Закрыл  глаза  и  перекатился  на  спину,  ни  сколько  не  задумываясь  о  том  крошечном  народце,  гибнувшем   под  его  широченной  спиной.  Уловил  внутренние  колебания  земли,  шорох  гравия,  коим  были  посыпаны  все  тропинки  на  садовом  участке.  Кто-то  приближался.  Шаги  отчётливы  шуршащие,  но  отличались  лёгкостью  и  плавностью  наступания,  так  что  можно  было  догадаться  об  их  владельце.
- Андрюша,  это  ты?  -  подал  голос  и  открыл  глаза.
   Мальчик  -  миниатюра.  Строго  вырубленные черты лица.
   «Может  таким  и  был Цицерон  в  детстве?»  -  думалось  безответно.
   Облачённый  в  зелёную  маскировку,  он возвышался  в  силу своего  двенадцатилетнего  возраста  над  распластавшимся  на  земле  Стариком.
- Я  пришёл,  дядя  Семён. -  безучастный,  холодный  голос,  только  сейчас 
Сафин  заметил  это.
   Что-то  было  в  этом  молчании,  что  заставляло  настораживаться,  цепенеть  и  не  доверять.  Его  холодность,  безучастность  и  безразличие.  Он  словно  находился  в  закупоренном  черепашьем  панцире  и  был  непробиваем  для  внешнего  мира.  От  Иваныч  Старик  знал,  что  это  замыкание  у  мальчика  началось  два  года  назад  после  безумной  смерти  его  деда,  которого  убили  в  подворотне  при  попытке  ограбления  на  глазах  убегающего  внука.  Дед  -  старый,  прожжённый коммунист,  участвующий  в  каждой  демонстрации  не  понравился  двум  пьяным  «коричневым»,  которые  прицепились  к  нему  и  стали  избивать  Старика,  катая  его  по  земле,  а  Андрюша,  шедший  рука  об  руку  с  дедом,  убежал  в  страхе,  но,  подчиняясь  неведомым  силам  своей психики,  вынужден  был  вернуться  и  наблюдал  за  всем  из-за  угла,  со  слезами  на  глазах  наслаждался  мучениями  своего  деда,  к  которому  испытывал  кровожадную  смесь  любви  и  ненависти.  Никто  так  и  не  узнал  о  том,  что  Андрюша  что-то  видел.  Дед  скончался  наутро  от  побоев  на  серых  простынях  районной  больничной  койки.
   Смесь  любви  и  ненависти.  Андрей  всегда  ненавидел  деда.  Властный,  себялюбивый  непререкаемый  авторитет в  семье  родителей  мальчика,  у  которых  он  жил,  дед  Алексей  всё  подчинил  себе.  Никто  не  смел  протестовать.  Никто  не  смел  выступать  против  диктовавшего  свою  волю  семейного  Тирана.  Воспитанием  внука  занимался  он  сам.  Андрею  суждено  было  отведать  полу спартанскую  систему  воспитания,  (разве  что  воровать  не  заставляли)  за  что  он  возненавидел  своего  наставника.  Пороли  ребёнка  часто,  больше  для  профилактики,  чем для  наказания,  но  и  ласкали  …   дед  тоже  умел  быть  мягким  и  любящим,  часто  читал  маленькому  сказки  и  возился  с  ним,  сочиняя  разнообразные  игры.
   Обо  всём  этом  Старик  даже и  не  догадывался.
   А  Андрюша  помнил  лица  убийц.  Маски  их  пьяного  вожделения  смерти,  но  в  милиции,  когда  вежливая  тётушка,  похожая  на  их  воспитательницу  тётю  Лену  -  сварливую  и  истеричную  особу,  спросила  его,  запомнил  ли  он  кого-нибудь?  Мальчик  ошалело  потряс  головой,  эгоистично  оставив  только  для  своей  памяти  образы  смерти,  которые  в  последствии  часто  являлись  ему  то  в  кошмарах,  а  то  и  в  весёлых  снах.
   Сафин  постарался  расположить  к себе  мальчика,  завоевать  его  доверие,  но  почти  сразу  же  понял  всю  безуспешность  своих  попыток  -  только  лоб  себе  измочалил,  и  лишился  жизненно  важных  психических  сил.  Требовался  подход  другой  и  неистощимый  запас  терпения.  Он развлекал  ребёнка  байками  из  прошлого,  всевозможными  историями,  сказками  и  заметил,  что  мальчонка  с  охотой  слушает  повествования  о  прошлом.  Вступив  на  спасительную  тропу.  Сафин  поведал  Андрею  в  облегчённом  варианте  битву  при Фермопилах,  создавая  перед  глазами  мальчика  образ  бесстрашного  царя  Леонида,  вслед  за  ней  рассказал  он  о  Ганнибаловой  войне  и  о  погибших  при  переходе  через Альпы  слонах,  и  их  так  сильно  жалел мальчуган,  а  на  сладкое  Старик  оставил  аппулеевскую  историю  о  человеке,  превращённом  в  осла.  Всё  это  увлекло  Андрюшу  и  неотрывно  он  просидел  на  поляне  до  обеда,  давая  себя  околдовывать  искусному  сказителю  старины  глубокой.
- Дядя  Семён,  а  дядя  Семён  …  а  ты  сделаешь мне меч?  …  Дядя 
Семён,  а  дядя  Семён,  а  я  похож  на  гладиатора?
   Договорились.
   После  обеда  дядя  Семён   выстругает  Андрюше  деревянный  меч  и  поиграет  с  мальчиком.  С соседнего  участка  давно  доносился  крик  встревоженной  мамы.
- Андрюша,  обедать!
Убежал.
   А  к  Сафину  явилась  поэзия.

Любви  наивные строчки
Шепчу,  пересилив  крик.
Какой  же я  одинокий
На  гибельном  этом  пути.
Боль  дарует  прощенье.
Страдать  -  это  значит  жить.
Эта  ночь  принесёт  ослепленье
                Для  тех,  кто  способен  любить.
Небо  чернеет  мутью.
Холод  вторгается  в  дом.
Я  приближаюсь  к  устью
И  лето  мне  кажется  сном.


   V

   Иваныч  уехал  в  тот  же  вечер,  непозволительно  задержавшись  на  целые  сутки.  Сафин  остался  жить  в  доме,  забыв  о  своём  временном  жилище  -  шалаше,  где  теперь  любили  играть  дети, устроив  в  нём  штаб  для  своих  игр,  а  по  ночам  в  нём  прятался  Папа  Крыс,  сбежавший  от  жены,  обвинявшей  его  в  убиении   их  крысят.  Он  забивался  в  гниющую  солому  и  в  тепле  засыпал,  чтобы  утром  отправиться  на  главную  помойную  площадь,  сбросить  с  поредевших  волос  дырявую  шляпу  и  клянчить  деньжат  на  кусок  хлеба  и выпивку.
   Сафин  остался  под  кровом.  Крыша  предала ему  уверенность  и  значительность  в  собственных  глазах.  Дни  напролёт  он  проводил  за  работой,  усердно  и неутомимо  помогая  бабке  Вере: по  хозяйству,  за  колодезной  водой  сбегать, ужин  походный  состряпать  из  воды  и  лука,  на  огороде  грядки  вскопать,  картофель  окучить,  полить  всё  -  это  он  неукоснительно  выполнял,  получая  взамен  пищу,  кров  и  постель.
   Андрюша  всё  время  крутился  вокруг  него,  задорно  размахивая  деревянным  мечом  и  норовя  с  садистским  восторгом  вонзить  между  лопаток  работающего  Старика  изящный  деревянный  кинжал.  Изображал  из  себя  то  римского  легионера,  то  викинга,  а  то  и  русского,  выгоняющего  последних  фашистов  из  страны  согласно  формуле:  «Кто  на  Русь  с  мечом  пойдёт,  тот  мечом  и  подавится».  Бабе  Вере  дико  не  нравилась  эта  привязанность  мальчугана  к  сорокалетнему  старику,  да  и  родители  Андрюшеньки  не  одобряли  это,  но  и  не  запрещали,  потому  что  ещё  не  успевал  Сафин   утром  проснуться  и  выйти  на  веранду,  там  уже  сидел  мальчишка  в  перешитой  военной  форме  и  мрачно  разглядывал  окрестности.  Появление  же  Сафина  воспринималось  с  диким  восторгом  в  глазах  и  громким  голосом  приветствовалось,  щебетавшем  о  всякой  разнообразной  чепухе,  что  сильно  раздражало  бабу  Веру,  действовало  ей  на  нервы  и  выводило  старуху  из  себя.
   «Опять  этот  бесёнок  прискакал. Небось  опять  кричать  будет?»  -  говаривала  злобно  бабка,  но  не  выгоняла  из  уважения  к  гостю.
   Сафина  очень  настораживало  то,  что  мальчик  избегал своих  сверстников,  не  выходил  за  пределы  садового  участка  без надобности,  но  однажды  он  заметил,  отправившись  с  Андреем  в  поселковый  магазин,  как  его  воспринимали  одногодки  и  как  он  относился  к  ним.  Он  увидел  страх  в  скованных  движениях  мальчика,  напряжённость  в  теле,  и  понял,  что  он боится  их.  Как  оказалось  всё  просто.  Возможно  его били,  а  он  стал  избегать  своих  обидчиков,  боясь  нарваться  на  драку.  Добровольный  узник  шести  соток.  Расспрашивать  мальчика  Сафин  не  стал,  оставил  это  на  будущее  и  не  успел  …
   Так  проходили  дни  Старика,  а  по  ночам  он  писал.  Купил  на  последние  деньги  канцелярии  и  часть  за  частью,  буковку  за  буковкой  переносил  на  бумагу  заученный  наизусть  роман  с  названием  «…  титульный  лист  утерян  …».  Боялся  не  успеть,  чувствовал  что-то  такое  нехорошее  в атмосфере: это  как  застоявшийся  воздух  перед  ливнем,  и  гнал  себя,  работая  над  произведением  по  пять,  шесть  часов  в  день,  оставляя  для  сна  четыре  жалких  часа  между  цифровыми  делениями  «пять»  и  «девять».  Порою  позволял  себе  расслабиться  и  поздним  вечером  совершить   в  полном  уеденениии  прогулку  по  лесу,  где неизменно он  набредал  на  свой  изуродованный  мальчишками  шалаш,  здоровался  за  лапку  с  Папой  Крысом  и  в  молчании  созерцательно  сидел  на  присыпанной  травой  бугорке  и  наслаждался  своими  мыслями.  Долго  сидел,  успевал  весь  пропахнуть  грибами,  деревьями  и  шипениями  ночных  зверей.  Папа  Крыс  уже  спал,  когда  Старик  уходил,  торопился  к  дому,  чтобы  с  удвоенным  вдохновением  погрузиться  в  процесс  рождения  своего  наилюбимейшего  дитяти.
   Отец  Крыс  и  Сафин  быстро  нашли  общий  язык  друг  с  другом.  Два  бродяги  преклонного  возраста.  Им  полюбилось  по  вечерам  болтать  за  жизнь,  наслаждаясь  постаревшим  вечерним  небом,  готовым  к  повторному  рождению.  Старик  больше  слушал  и  запоминал,  был  открыт,  впитывая  в  себя  воспоминания   старого  крыса,  давая  ему  выговориться.  Исповедь  обычно  начиналась  словами: «Я  не  знаю,  что  со  мной  происходит.  Отчёта  себе  не  отдаю.  Находит  что-то  страшное,  в  глазах  темнеет  и  на  неделю.  Бью  жену,  а  потом  раскаиваюсь.  Но  признать  свои  ошибки.  Нет.  Это  не  в  моих  силах.  Не  могу  я  просить  прощения»,  а  заканчивалась  слезами  раскаяния,  ударами  себя  в  грудь  и  не  желанием  продолжать  дольше  жить.  Слёзы  он  смешивал  с  огненной  водой  и  к  концу  вечера  напивался  так,  что  когда  Сафин  уходил,  Крыс  не  мог  выдавить  из  себя  ни  слова,  лишь  только  кастрировано  смотрел  на  своего  собеседника.
   Старик  приходил  теперь  на  помойку  каждый  вечер,  устав  от  физического  напряжения  и  готовясь  к  духовному  подвигу.  Отдыхал  душой  и  ковылял  в  свою  келью.  Работа  над  книгой  шла  медленно.  Выплёскивать  уже  написанное  произведение  становилось  всё  труднее  и  труднее.  Память отказывалась  отдавать  то,  во  что  так  надёжно  вцепилась  и  удерживала  в к летках своих  тюрем.  О  чём  был  роман?  Если  этот  вопрос  задать  Сафину,  то  он  наверное  и  не  смог  бы  ответить.  Он  писал  то,  что  давно  рвало  его  душу  и  не давало  спокойно уснуть,  он  размышлял  о  России,  которую  в  который  раз за  историю  существования  поставили  на  колени  и  готовились,  как  смертнику,  пустить  пулю  в  затылок.   Он  создавал  полотно,  отражающее  жизнь  патриархальной  глубинки,  погружённых  в  аскезу  деревень,  дебелизацию  людей,  происходившую  повсеместно,  превращавшую  духовно  богатый  народ  в  тупое  стадо  скота,  где  падёж  перекрывал  рождаемость.  Роман  -  притча  день  ото  дня  становился  богаче,  вплетал  в  себя  народные  строчки,  сказки,  удачно  гармонируя  прозу  и  поэзию.



   Перед  тем  как  приступить  к  третей  части  романа  наиболее  сладкой  и  упоительной,  волновавшей  Сафина  более  всего,  Старик  отправился  на  ежевечернюю  прогулку,  откладывая  сладострастный  момент  всё  дальше  и  дальше.  Ведь  чем  больше  ждёшь  в  напряжении,  тем  приятней  ощущения,  когда  получаешь  долгожданное.  С  собою  он  взял  клюку  и  связку  грустных  мыслей,  так  бывает  всегда,  когда  расстаешься  с  тем,  что  долгие  годы жило  в  тебе  ребёнком  и  вот  оно  рождение  и  больше  не  почувствовать  полёта  мысли,  игру  сюжета  -  произведение  рождено  и  в  нём  больше  не  изменить  ни  буквы.
   Старая  шинель,  в  которой  он  пришёл  в  этот  посёлок,  привычно  легла  на  плечи  и  замерла  ласково.  В  неё  он  почувствовал  себя  уютно  и  уверенно. Маленькая  вечерняя  прогулка.  Дорога  привычно  отдавалась  стариковским  ногам,  распрямлялась  под  ними  и  старалась  скрыть  каждую  свою  выбоинку,  каждый  свой  камешек.  Неотразимо  пылало  небо  звёздами,  заставляя  мыслить  .  было  ещё  не  так  поздно  -  всего восемь  часов,  но  конец  августа  уже  наложил  свою  лапу  на  природу,  заставляя  рано  хмуриться  небо,  и  засеиваться  звёздами.  Дорожки  наполнены  гуляющими  садоводами,  а  сами  освещены  фонарями,  дабы  не  заблудиться  и  не  попасть  в  хищные  когтистые  лапы  неожиданностей.  Повсюду  мелюзга  -  пацаньё  двенадцати  лет  играет  в странные  игры, смесь  пошлости,  мата  и  детской  глупости.  Девочки  рядом  весело  подхихикивают  заводилам.  Скоро  в  школу,  и  детей  ночи  напролёт  не  загнать  домой.  Так  и  гуляют  до  утра,  а  потом  от  родителей  влетает.
   Старик,  казалось,  не  замечал  окружающих,  хотя  многие  его  окликали,  принимая  за  родственника  Иваныч.  Сафин  гулял,  наслаждался  упоительной  природой  и  своими  мыслями.  Голова  кружилась  от  вдохновения,  хотелось  идти,  подпрыгивая,  хотелось  немедленно  сесть  и  писать,  но  он  не  прерывал  прогулки,  оттягивая  удовольствие,  распаляя  ожидаемое  блаженство.
   Приближался  к  мусорной  свалке,  настойчиво  потребовала душа,  посидеть  у  шалаша  и  посудачить  с  Папашей  Крысом,  поди  его  уже  второй  день  не  видел.  Мысль  заставила  его  убыстрить  шаг  и  из прогулочного  он  превратился  в  уверенный  марш  человека,  знающего  свою  конечную  цель.
   Но  с  Отцом  Крысом  ему  поговорить  было  не  суждено.  Около  помойки  стоял  пыхтящий  грузовой  «ЗИЛок»,  выдавливающий  из  своих  внутренностей  кишащие  насекомыми  отходы,  пластик,  металлический  лом,  мазутную  жидкость,  стекающую  ручьями  с  бортов,  мотки  ржавой,  распадающейся  колючей  проволоки  …  и  словно  из-за  нехватки  места  на  старой  помойки,  машина  прошла  глубже  в  лес, ломая  молодую  поросль  деревьев,  оставляя  в  земле  вмятину  колеи,  и  ссыпала  мусор  на  последнюю  уцелевшую  полянку,  заваливая  отходами  разрушенный  шалаш,  ещё  живую  зелень,  агонизирующую  под слоем  человеческого  дерьма.
   Около  машины  стоял  человек.  Другой  сидел  за  рулём  и  слушал  указания,  отдаваемый  жестами  первым.  Жестикулирующий  был  похож  на  Владимира  Ильича:  маленького роста,  на  голове кепочка,  прикрывающая  плешивость,  вместо  козлиной  бородки,  присущей  своему  прототипу,  подбородок  сиял гладким  бритьём,  а  глазные яблоки  мутно  коричневого цвета  светились  животной  агрессией.  Он  в  нетерпеливом  восторге  потирал  руки:  «Мол  так  её,  так»  и  громко  кричал:
- Лёха,  подай  назад!
   Таким  его  увидел  Старик.
   Сафин  почувствовал,  что  внутри  у него  всё  закипает.  Ярость  продиралась  по  горлу  и  туманила  мозг.  Убыстрил  шаг,  всё  сильнее  опираясь  на клюку.  Готов  был  порвать  мерзавцев  в  мясо.  Лишь  бы  только  утолить  жажду  мщения  и  наказать  тех  представителей  людского  сообщества,  из-за  которых  человечеству  грозила  экологическая  катастрофа,  парниковый  эффект  и  вымирание.  Наказать!  Отдубасить  как  следует.  Свернуть  в  комок  и  в  выхлопную  трубу  засунуть, чтобы  другим  не  повадно  было.  На  руках  от  напряжения  вены  вздулись  и  кулаки  заработали,  сжимаясь  и  разжимаясь.
- Мужики,  бросайте  это  дело!  Забирайте  своё  гавно  и  убирайтесь!
   Привлёк  внимание.  Регулировщик  обернулся  и  видит.  Невероятно  быстро  на  него  надвигается  гигант  в  чём-то  сером  и  развевающемся,  с  седыми  волосами,  потрясающий  палкой.  Не  отнёсся  мужик  серьёзно  к  угрожающей  интонации. Лишь  насмешливо бросил:
- Проваливай,  отец!  Вали  отсюда.  Пока  по хорошему  прошу,  а  то рыло
начищу  мало не покажется.
   Но  Старик  приближался  неумолимо  и  угрожающе,  как  сама  смерть.
   Подошёл  вплотную.
- Что  же  ты,  сосунок,  творишь?  Своё  дерьмо здесь  разбрасываешь?
- Давай  отец.  Пи….  отсюда.
   Толкнул  в  грудь  Старика  двумя  руками.  И  ещё  раз.  Клюка  выпрыгнула  концом  из  рук  Сафина  и  ударила  регулировщика  в  живот,  отбросила  его  новым  ударом  на  машину,  по  которой  он  прокатился  и  свалился  на  свою  же  привезённую  тухлятину.  Мордой  в  жижу,  мешая  кровь  с  чем-то  зловонным.
- Убирайтесь  отсюда.  И  не   привозите  сюда  больше  ничего.  Ласково
 прошу.  Не  вынуждайте.
   Сафин  присел  над  распростёртым  телом  мусорщика.  Вообразив,  что  конфликт  решён,  Старик  не  услышал  осторожную  крадущуюся  поступь  шофёра,  сжимавшего  что-то  тяжёлое  в  руке.  Замахнулся  водила.  Ударил.  Силёнку  не  рассчитал.  Кость  проломилась,  открывая  доступ  монтировки  в  мозг.  А  ведь  убивать  не  собирался.  Оглушить  -  ставил  цель.  Захрипел  Сафин  гортанно.  На  землю  упал  и  ещё  долю  секунды  неосознанно  видел,  как  выплёвывались  его  мозги  из  сосуда,  долгие  годы  содержавшего  их  в  гениальном  порядке.  Детище  всей жизни  умирало  теперь  вместе  с  ним,  оставалось  навек  захороненным   в  его  душе,  уже  покидающей  тело.  Конвульсионная  дрожь  …
   Свершилось  …
   Водила  выронил  из  рук  монтировку.  Он  не  думал,  что  убьёт  Старика.  Ну  припугнёт,  оглушит,  но  не  убьёт.  Как  же  жить,  если  на  совести  ещё  не  успевший  остыть  труп.  Замер.  Невозможность  движения.
   Регулировщик,  забрызганный  мозгами  старика,  отползал  от  тела,  выкапывая  ногами  ямки  в  рыхлой  жирной  земле.  Не  в  силах  осознать  случившиеся.  Осмыслить.  Поверить.  Да  и мараться  не  хотел.
- Урод!  Что  же  ты  наделал?!  Ты  же  его  замочил?!  Ублюдок!!  -  заорал 
регулировщик,  в  бешенстве  терзая  свой  кепарик.
- Я  хотел  тебе  помочь.  -  вяло  начал  оправдываться  водила.
- Пошёл  на  …  сам  в  это  дело  вляпался,  сам  и  вылезай!  Ты  его 
грохнул  …  Ну,  чего  встал,  урод!  Хватай  монтировку!  И  валим  отсюда!  Улики  не  оставляют!  Пошевеливайся,  тюфяк!  Давай!  Давай!  Запихивай  свою  задницу!  Заводи!
   ЗИЛок  зафыркал  мотором  и  стал  задом  выруливать  из  леса. 
   Они  бежали  в  страхе.  Сломав  человека,  растоптав  его  голову,  они  испугались,  и  теперь  будут  трястись  всю  жизнь,  боясь  быть  пойманными  и  наказанными.


   За  смертью  Сафина  из-за  деревьев наблюдал  распластанный  по  земле  Андрюша.  В  руках  он  сжимал  деревянный  меч,  плакал  и  беззвучно  смеялся  зубами.
   Судьба  повторила  ситуацию,  давая  ему  возможность  исправить  ошибку,  и мальчик  знал,  что  теперь  то  он  расскажет  всё.  Освободит  свою  память,  сбросит  лишний  груз.  Убийцы  деда  и  Сафина  вставали  в  его  мозгу  в  единый  ряд.
- Суки!  -  проскрежетал  он.
   Вскочил,  в  ярости  замахнулся  и  деревянный  меч,  соприкоснувшись  со  стволом  берёзы, оставил  о  себе  память  - вмятину  в  коре  и  развалился  на  рваные  куски.
   Андрюша  плакал.
   Ненависти  больше  не  было.

8  апреля  1999  года