Так ли всё это?

В январе быстро смеркается. Сдается мне, сам день не прочь уступить скорее под темным натиском, дабы не утруждать сонливое в эту пору светило лишними минутами закатного тления в млечной кадушке неба. Хворый румянец, скрасивший запад на ночь, более жив в праздных моих упражнениях с памятью, нежели наяву, в чем, собственно, нет ничего удивительного, странного, зная о паучьих тех свойствах, целиком заключенных в ней. Лежишь, бывает, спрятав лицо в подушку, закрыв совершенно глаза, двигая только ногами, меняя время от времени во-шедший в нудную привычку перекрест лодыжек, - лежишь, стало быть, так и ни о чем, кроме как о былом всяческой давности и сохранности неодинаковой, не думаешь и чем дольше, продол-жительней (с чьей-то подсказки), тем сложнее уже понять, где былое, - несомненно, когда-то имевшее место, - гранича на долгом своем протяжении с услужливым вымыслом, призванным, получается, восполнять непрезентабельного вида пробелы в мареве черном сознания, хранит еще предельную чистоту и невинность девочки, а где, подвергшись вероломному насилию со стороны его носителя, должного, казалось, беречь его в рамках заповедной неприкосновенности, наибестактнейшим образом выдает себя за исконное, и главная-то беда в том, - если, конечно, беда - подходящее слово для обозначения той специфичной проблемы, с какой мне, как и ему, тебе, случилось (лбом) столкнуться, - что невозможно, да-да, невозможно почти отличить под-лого ренегата от светлых, в нужде, изгнанников, ютящихся на каких-то немыслимых задворках, своеродных отшибах памяти, в опале у свихнувшегося рассудка, захватившего абсолютную власть над чувствами, словом, - выразителем этих чувств, - неустанным движением мысли. Помнится, был я в гостях, летом, у тебя, что именую Лирой, вечером вроде... да, вечером, тогда еще интересные тени, с глупой значительностью роняемые из кухонного окошка близрастущей к панельной стене березой, оглушительно падали, тяжеленные, прямиком в мою, любезно тобой мне выделенную, чашку без ручки, чье содержимое, встревоженное не прекращающимся этим падением, летело в легко узнаваемом обличье чайных капель им навстречу... сталкиваясь, они распадались на отдельные составляющие, некоторые из которых видятся мне даже в снах... так, ритмично поводя в такт песне не песне, но чему-то сдавленно играющему шеей, я добился таки в свой адрес, о чем не жалею, пародийной импровизации, в которой ты преуспела, была, то есть, на почетной высоте столь дружеской находки, что усмехнулся я, всегда на шутку готовый, ка-ким-то новым, не знаю, на сколь это верно, образом. Умела же ты подмечать, смотря, в зависи-мости от чуждой привычно живому прихоти, свойственной, впрочем, иллюзорным порождени-ям вымысла, в пол, в потолок, на стены, одетые в светлых тонов обои, кое-где, главным счетом в местах резкого перехода стен в потолок, содранные, известно, - сама, поди, мне о том говорила, - из каких побуждений, заботливой, может даже твоей - если бы так! - рукой... твоя неизменно в кольцах... много же их у тебя... как узнавал, есть и любимые, чаще остальных тобой надевае-мые... Ты подмечала, смотря на потолок, стены, в пол, кося, в итоге, в бок все знающими, не желающими таить необычайный блеск опыта глазами, любое изменение моего статичного поло-жения, будь то резвый зевок, - единственный за время наших быльем поросших, с налетом об-манной призрачности, встреч, которому я сыскал, недолго роясь в запаснике кромешного вздо-ра, смешное, в моем, таковом от твоего отличном, понимании, объяснение (вяло ты на него среагировала) или мое от пагубной безысходности навязчивое разглядывание черт твоего лица, за каким меня часто, ох, часто заставал, всегда врасплох, всегда некстати, всегда (в поисках подходящего слова я, блуждая, как некий одержимый сильно запущенной формой лунатизма, на краю здравого, нахожу его лишь после минуты, другой, израсходованных на описание поисков), погружая всегда в грязный омут чистого смущения, откуда выбираться бы мне не выбраться, захоти только ты, - твой голос, самый твой сильный для меня аргумент. Господи, его звуки, как ноты чудеснейшей музыки, извлекаемые умелыми пальцами профессионала из великолепного, поблескивающего в лучиках искусственного света, кропотливой ручной работой даровитого мастера изваянного, инструмента, будоражат меня и сейчас, в раз высчитанном мной удаленье, а дом, твой дом - как же он дорог мне, как же он дорог, дорог мне, обитель святая, храм мой, та исключительная церковь, в которой, мазохистски наслаждаясь попранием собственной, горячего нрава, гордости, готов стоять, будто замаливая тяжкий грех, на согнутых рабски коленях хоть до второго пришествия, твоего, значит, да, воображенного мной с такой, было, ясностью, что жить, друг мой, жить расхотелось после грубого убиения иллюзии, быть может оскорбившей даже тебя, почем мне знать, а как, вспоминаю, летел я на крыльях банальности, счастья, с пере-сохшей слюной во рту и с колющей болью в печени, временно не справлявшейся самостоятель-но с задачей распределения крови, по завершении одной из любимейших, элитного ранга, встреч, в течении которой ты вела себя, как вела бы в состоянии ненаигранного веселья, пребы-вая в лучшем расположении своих чувств, дел, жизни, и я с чего-то верил, давая пример дурной опрометчивости, что не последнюю роль сыграл в сооружении той атмосферы расторопного благожелательства, какую с воистину конечным напряжением человеческих сил покидал, экс-плуатируя потом нещадно в дороге, дома, день за днем, изрядно по причине частого употребле-ния поизносившуюся мечту о вечном там оставанье, вселенском с тобой соседстве, выражаю-щемся в совместном приеме пищи, делении всех забот, утех и прочих частностей жизни на два, причем и с пристрастному взгляду заметным преобладанием из не к утехам относимого в свой-ской большой корзине, чтобы в твоей, тоже немаленькой, больше оставалось места остальному, любимая, и с каким бы я прилежным терпением, вовсе мне не свойственным, ожидал твоего возвращения в полуночный поздний час, лежа за книжкой, с какого-нибудь клубного, имеющего обыкновение затягиваться, вечера или, выходя, как герой, под дождь, необъятными лужами наградивший землю, ходил бы взад-вперед у подъезда, с никчемными вылазками к метро, пока-мест, тебя не завидев, не обращал бы глаза к случайно на них попавшемуся предмету, из рук, ног и всего оставшегося от тела плохо тщась скрыть несказанную волну от тревог облегчения, вы-званного твоим цельноневредимым возникновением в поле моего пошатнувшегося от пережи-ваний зрения, и лишь часы, на которые я, регистрируя второй уж час, смотрю как бы с укором, лишенные гула страстей, точно стоят на своем, но моя рука, отвергнутая тобой за ненадобно-стью, шарит в потемках в поисках чего-нибудь острого и то, найдет ли она его, зависит от моего мужества, моей решительности и твоего, как бы это сказать, выбора, который еще не пал.