Съёмка сна

В очередной раз и навсегда разругавшись со мной, Олянина со слезами хлопнула дверью и, уехала, как и кричала, домой в Клин. Вечером я позвоню туда и узнаю, что доехала. Мой одноэтажный деревянный дом, занесённый снегом в Белую Книгу, скрипел половицами вслед за моими грустными шагами. Так неловкие троюродные братья покашливают на поминках, смутно вспоминая лицо покойной тёти. Взгляд блуждал по недавним свидетелям нашей с Оляниной размолвкой: колючий плед, съехавший от её брыкливых ног на пол, приютил в своих складках усмешку. Я подошёл и пнул его в живот. Или в голову. Но веселье его было нерушимо. Чашка на столе пыталась вспомнить: пили ли из неё сегодня. Проходя сквозь предметы взглядом, я всё же заметил забытые Оляниной часы. Они так и тикали там, у кровати, с которой были мягко сброшены из-за диких повадок: нечего было царапать мне спину. После мягкой как апрельский ветер руки Олянины застёжка часов оказалась неожиданно острой и оставила на спине хорошую (плохую) царапину. Снимая часы и облизывая алый след, Олянина сказала, что если в ранку положить пёрышко, то у меня, возможно, вырастут крылья. Я усмехнулся, но так и не понял: то ли она говорила о моей ангеловатости, то ли о заражении крови. Оставшиеся мне до смерти часы я повесил рядом с расписанием поездов и больше не опаздывал на поезд, приходящий на второй путь, посадки нет.
Стоял солнечный февральский день, и на станции было холодно. С не далёкого аэро-дрома прилетела ворона с рёвом самолёта в небе. Я ждал электричку на Москву, вспоминая, как прошлым вечером встречал Олянину на этой долгой платформе с названием, анаграммой кото-рого являлось ругательство Олянины из-за Милы, с которой я познакомился на выставке Се-занна в Москве. Ещё неизвестная безымянная Мила была одета в чёрную блузку, что не мешало той быть довольно прозрачной, размашистую юбочку такой длины, начиная с которой тебе не хватает дыхания, тёмные колготки со стрелками, которые где-то всё же встречались и неслож-ные туфельки. На плече висела сумочка, вместе с которой Мила пыталась вдуматься в полотна, но углы взглядов мужчин, бросаемых на неё, были куда прямее Сезанновских, что мешало Ми-ле сосредоточиться, и она поправляла сумочку на плече, словно передёргивая затвор. Что ей здесь делать? С её развратным взглядом и любимым романом в сумочке? «Хотела познакомить-ся с интересным человеком,»–ответила Мила после лёгкого знакомства. Как тут устоять? К то-му же моя невеста Светлана уехала к родителям, и тренировки по нашему семейному счастью были отменены.
Со Светланой нас связывала её случайная беременность («наша беременность,»–так с гордостью, потупив глазки, говорила Светлана знакомым). Благородство моё не позволяло оставить Светлану, и судьбы двух колец в ювелирном магазине оказались в наших руках. Знакомство со Светланой  было старше нас. Дружба родителей была унаследована нами и превратилась в уютную семью. Наши детские игры встали из песочницы и залезли в кровать. В апреле будет свадьба. Глупая как и её причина, но это лучше, чем упрёки её и моей матерей. Жить со Светланой мы собирались под Москвой, в том доме, где перед приездом Олянины я прятал вещи Светланы, и откуда Олянина сбежала, нацарапав мне на спине иероглиф, означавший слезу. И надо же мне было этим утром Олянину назвать Милой. Олянина не верила имени, узнанному прежде от чужих, но мне она не могла не поверить. Мало ли–Мила. Будто сама верна мне. Нет, конечно, Олянина не заполняла моё отсутствие чьим-то чужим теплом, но эти плакаты на стенах её комнаты. Дэвид Духовны. Что за фамилия? Из-за И, сбежавшей в отличии от загадки, она словно лишилась прилагательного прошлого и обратилась в наречие. И под плакатами этого электронно-лучевого кумира мы лежали с Оляниной, распаренные недавней схваткой, пиком которой был стиснутый крик под разнокалиберные Духовны взгляды. С тех пор я смотрю фильмы исключительно с не участием этого надсмотрщика. Олянина теперь возвращалась в объятия привычного мира: цветные далёкие артисты, дорогие друзья о которых знаешь всё-всё, кроме правды. Она будет как обычно сердиться по пустякам и считать лучшим писателем Сабатини. Да не омрачат её глупые глазки слёзы по моему уходу.
 Я ехал в Москву в прохладном вагоне, что обогревался лишь дыханием пассажиров. В двери появился мужчина с тремя центрами тяжести: две сумки в руках и рюкзак за спиной. За ним в вагон вошёл калека, старавшийся как можно более эффектно выставить пустоту рукава. Было видно, что на протянутые ему деньги он не купит новую руку, а добавит к расцветке лица пару пьяных лиловых разводов. Но калеке я подал. Давая рублик, я пытался купить входной билет в царство благости и света. Пройдя по вагону, немолодая женщина подсела ко мне. Я, привстав и пододвигаясь, неловким движением руки смахнул сползшую на самый край её плеча дамскую сумочку, которая, конечно с радостью упала и оттуда выпали: зеркальце с приближающейся к оправе женской рукой, слишком яркая помада, маленькая шоколадка («угощайтесь. Она же в обёртке»), ключи, в количестве достаточном, чтобы закрыть дома дочь, повернуть на пол-оборота скважину почтового ящика, хранящего непришедшее письмо от подруги. Я поднял свору ключей, сумочку и протянул женщине: «извините». Её ответ про «ничего страшного» был обманом, и эта женщина с коренным золотом во рту, душисто пахнущем семечками, пристала ко мне с короткими расспросами и пространными рассказами. Последовала краткая история её жизни на полторы страницы, опускаемая здесь. Ирина Ириновна (что за имя?) рассказала о своей безумно умной собаке (знает, что объём её желудка–миска  бульона и парная кость). Ирина Ириновна с жаром и удивительно нудно говорила о пьющем и бьющем её муже, о соседе, который ей нравится (конечно–соседняя дверь и вечный предлог и оправдание: «за сахарком зашла»). Дочка в техникуме учится. Такая умница. И на гитаре умеет играть. Когда гости приходят её прямо упрашивают: «сыграй «Ой, то не вечер…»». Женщина сверкала золотыми зубами, расставленными в шахматном порядке вперемежку с белыми. Я смотрел на неё, почти не слыша, и кивал со звуком «да» на интонации, требовавшие моего одобрения. Понимание меня покинуло. Ирина Ириновна всё больше пахла семечками, я переставал существовать, а она поглощала меня своей жизнью, как гладь пруда сглатывает брошенный ребёнком камень. И я, только что согреваемый маленькой ручкой круглый голыш беспомощно набираю глубину лесного пруда, и лишь потревоженная кругами воды водомерка догадывается обо мне. Я сижу на скамейке вагона, на дне глубокого пруда, в животе Ирины Ириновны вместе с семечками и язвой и не могу подняться. Хорошо она ничего не спрашивает. Ирина Ириновна увидела на моём пальто значок с именем Alma Mater и этого ей было достаточно: «Сразу видно: приличный молодой человек». Да, приличный, когда не спорит и на её чушь отвечает бездействием. Я чувствовал как она поглощает моё время, силы. Расстояние, которое я должен проехать, удваивается. Из стен вылезают вторые полки, двери забирают купейные отделения. Ирина Ириновна, уже по-домашнему одетая, достаёт подсолнечный морс, козинак, букет подсолнухов и ставит всё это на выросший столик. Нет, я не хочу ехать в поезде бесконечного следования с этой женщиной. Я резко поднимаюсь и просыпаюсь на пол семечками из кармана куртки Ирины Ириновны. Семечки резко поднимаются и просыпаются…В ужасе я стоял у своего места. Ирина Ириновна смотрела на меня, ласково приговаривая: «Прикорнули. На солнышке разморило». Сев на место, я отвернулся к окну, чтобы разговор, который как батон колбасы можно есть с любого места, не отвлекал меня от того, ради чего созданы поезда: ныряющие вниз-вверх провода в изоляции липкого снега, муравьиное катание с дальней горки, и ещё дальше, через неделю–оседающий как перестоявшееся тесто снег, из-под которого по склонам, вдоль долгих рельс выступит  россыпь скуренных за зиму сигарет–целое табачное поле в Калифорнии. Пройдёт за окном по полю церковь, глазами грачей устремлённая в небо, и–ближе–холодный пот на стекле и призрачный вагон, бегущий наравне с нашим. Висят в воздухе пассажиры, и газета сама переворачивается и усмехается на последней странице. Отражённый газетный лист тянется из окна ко мне и, шурша, тычется в левое плечо. «Посмотрите,»–это Ирина Ириновна снова выключает окно и разлиновывает мои мысли на газетные полосы. И я опять покоряюсь её здоровой жизненной силе и беру газету. Тоска Объявлений… Найдена кошка. Трёхцветная…Продам квартиру.. Куплю квартиру.(почему бы Вам не встретиться?)…Молодая девушка желает познакомиться с.. вредных привычек.. имею… Кто это знакомится через газету? Поцелуй через стену. Представляю, кто даёт эти безобразные строки: какая-нибудь дурнушка или ненормальная. «Дочка моя объявление это дала. А то в техникуме ей тесно,»–и, улыбаясь, Ирина Ириновна добавила: «А знаете что…Приезжайте к нам в гости. Дочка сыграет на гитаре и споёт «Ой, то не вечер…». А вы играете на чём-нибудь?» «На расчёске только,»–ответил я и записал адрес.
На вокзале мы вышли из поезда, и я затерялся в толпе. Лишь бы подальше от И.И… Но ее дыхание жило вокруг. Город заговорил на ее языке, все торговки вставили себе золотые зубы и щелкали семечки. В переходе две многолетние старушки вытягивали: «Ой, то не вечер». Кто-то из-за моей спины крикнул: «Ирина»,–и я обернулся, словно забыв свое имя и пол.
Наваждение медленно таяло в лучах высокого предвесеннего солнца, которое слепило лужи и все отражающее (окна, глаза). Я  гулял по городу до вечера, а потом купил розу и бу-тылку розового вина и поехал без предупреждения к Миле. Она встретила меня в одной муж-ской рубашке до колен. Мила взяла розу и вино, не спуская меня с порога, и, сказав, что занята, закрыла дверь. Что ж, от таких глазок многого можно ожидать. Я спускался медленно по лест-нице, желая, чтобы мое вино выпустило шипы внутри Милы и незнакомца. Единственное, что я знал–он–лейтенант, в рубашке которого Мила и встретила меня.
Расстроенный, я снова купил цветов и вина и поехал к Ирине Ириновне. Уже темнело, когда я нашел ее дом. Зайдя в подъезд, я стал подниматься по слепой лестнице, опираясь на все выше указывающие перила. Лестница затягивалась, не приводя на нужный этаж, словно кто-то отсматривал дубли фильма, где по сюжету – я поднимаюсь по лестнице. Один дубль. Двадцать один. Терпение мое закончилось вместе со ступеньками. Я стоял перед нужной дверью, выды-хая воздух всех лестничных пролетов.
 На звонок с голосом заводного соловья дверь открыла собака. Она просунула в дверь свою бульдожью морду, но была оттащена приятной девушкой. Я про себя похвалил вкус И.И.: хорошая дочка. Девушка повернулась в дверях вполоборота и крикнула в квартиру, что пришел незнакомец. На оклик появилась И.И. в платье с подсолнухами по черному полю:«Проходите, проходите Юрий». Я зачем-то представился ей не своим именем. Это будоражило меня: я слов-но постоянно знакомился с собой. Чужое имя как будто придавало мне раскованности, и я чув-ствовал себя шпионом, следящим за кем-то по имени Юра. Этого человека провели через квар-тиру, по пути дав его обнюхать заворчавшей собаке, которую оттащили в другую комнату. Но она еще весь вечер напоминала о себе: то приглушенным лаем, то недовольной И.И., входящей в комнату и садящейся со словами: «Прямо на ковер, паразитка». Тучка, а именно так звали бы героиню собачьей повести, когда бы собаки умели писать, также с радостью целовала И.И. на многих фотографиях, которыми прежде угощений потчуют всех незнакомцев во всех домах. Приходилось вглядываться в непонятные лица на фото и читать надписи: «Город Орел 1987. Катя и Тучка».
Да, Юрий забыл сказать, что дочка И.И. носила некороткую юбку и имя Катя. Бедное создание. Ее мать будто поглотила крохи раскованности, если они у той и были, и оставила смущенное «Катя» на вопрос об имени и заученную любезность, с которой Катя приносила чай или комментировала снимки: «Это – я, а это – Тучка». Девушка же открывшая Юрию дверь была ее подругой. Алим. Эх, лучше бы И.И. родила эту подругу, а не Катю.
После–принесли мятный чай, и этот душистый вечер был для нас с Юрой самым при-ятным событием за сегодня.  Алим оказалась доброй хохотушкой, для которой так и хочется рассказать анекдот. И.И. вдруг научилась играть на пианино 10 лет назад, и под таящие звуки нежных мелодий Юрий смотрел на Катю, и ее робость из отдела недостатков перебиралась на витрину изысканных моделей. Юрий увидел как рдеют ее щеки от его случайных рук, подумал, что юбка может быть и пооткровенней накоротке с ним. Он словно сам становился робким, как родник в питьевом фонтанчике, кранчик которого пережимает силу воды, и Катя задумчиво от-колупывает краску с вентиля. Но подземные воды сильны и вырвутся наружу без просьбы кранчика. У успокоенного мятой Юрия сладко тянуло сердце, когда он глядел на Катю. Ее бледные глазки. Он рассматривал эту свежесть, которой все на свете прощается: и глупость не-прочитанных книг, и забывчивые свидания. Злость на опоздание стихает, как вода над умершим огнем, когда она, юная, с недалекой радостью нюхающая букетик, идет с тобой по молчаливой улице с заходящим солнцем и жизнью в конце. Молодости все прощу: себя, лишенного ранним приходом ее родителей влажных объятий. Я прощу и неловкое платье и старомодные босонож-ки, словно украденные со съемок немого фильма. Мягкой, гладкой коже с ореолом пушка про-щу я толстоватые пальцы, которыми через 10 лет будут стирать белье и таскать ребенка за уши за двойку. Говорят, есть вода, выпив которую перестаешь стареть. Тело остается молодым, свежим, как у панночки: кого не приманит чернобровая белизна лица? Кого не испугает старуха на спине? Испей молодецкой водички и обернись вечной красавицей со старухой внутри. Но молодость–это молодость глаз, а не шелк бедер. И пока эта свежесть сидела рядом с Юрием, он простил себе оставленных им Олянин, Светлан и думал было познакомиться с Катей покороче, но…Он посмотрел на стенные часы, и у него само собой вырвалось: «Ох, уже поздно». «Да, мы пойдем»,– сняла пальцы с дрожащих клавиш И.И. « Извините, засиделись»,– засуетилась Алим, уходя из комнаты. Юрий ошарашено смотрел им вслед. Они быстро оделись и ушли, закрыв дверь. Алексей недоуменно повернулся к Кате. А может, это был и Юра.
Повернувшись, он остолбенел. Рядом с ним. Нет, рядом со мной, на стуле сидела тон-кая высокая ваза. Потупив золотистый ободок, она тихо напевала, как и все пустые раковины, что-то морское. От ледяного пота у меня свело лицо. Я дернулся, но движение не вышло. Я по-пытался оттолкнуть вазу, но, взглянув на свои руки, не увидел их. Как и ног, глаз, ничего не было похожего на меня. Все члены втянулись внутрь, и я оказался глиняным кувшином со стертым штампом на боку: Брак! В ужасе бились глиняные крупинки, бывшие недавно сердцем. Гудела кувшинная голова. И, глиняный, я замер рядом с Катей, делая вид, что застыл сам, но воли моей в этом не было.
Тут появилась И.И. Она взяла нас с Катей и поставила нас на полку, где я и обрел нико-гда не снившееся спокойствие размером в несколько стаканов воды и ветку хризантемы. Нико-гда прежде я не был так умиротворен и ровен, как теперь в глиняной жизни. Как виденная в ки-нотеатре картина проходили передо мной мои недавние дни: Олянина теперь рыдала в книгу, Мила пришивала капитанские звездочки, Светлана неудержимо поедала мороженое.
А моя новая навечная подруга стояла рядышком и примеряла свежий цветок. Я был бессилен и спокоен, стоя на полке, дрожа лишь от хлопающих дверей и боясь только нечаянных рук И.И., смахивающих с нас пыль. Я спал и бодрствовал одновременно. Однажды я проснулся с Оляниной в деревянном доме посреди весны. В другой раз я открыл глаза, когда стоял с Ми-лой в электричке. Я просыпался со Светланиным младенцем на руках; с мотыгой я очнулся, ко-гда окучивал подсолнухи. Получалось, что я мог проснуться во что угодно, только не в свое глиняное настоящее, где я был спокойным кувшином, обнимающим узкий ствол розы.
Проснувшись во дворе незнакомого дома на майской скамейке с неизвестной девуш-кой, я решил не менять это сон на другой и больше не просыпаться. Мы целовались с незна-комкой на глазах у шумной детворы, гонявшей мяч. Умиленно посмотрев на их игру, я остол-бенел. Я понял, что дети собрались лишь для того, чтобы посмотреть, как мы целуемся. Их футбольный мяч–подделка. Картонные штанишки и курточки им специально сшили с вечера мамы. Они не играли в мяч, нет, они подыгрывали нам на чьём-то празднике, где как огоньки в гирлянде должны зажигаться то их удары по мячу, то мой поцелуй в «девятку» ротика незна-комки. Я огляделся: да все так и есть. Мужчина чинил макет машины и вливал подкрашенный воздух в бензобак. Выносившая мусор бабушка выдала себе замедленными движениями от подъезда до помойки. Мусор в доме давно закончился, и ей  приходилось выкидывать новый холодильник, своего орущего кота.
Над пролетевшей вороной сверкнули на солнце нити, идущие от невидимого пупен-мейстера. Когда я опустил глаза, то почти не испугался, увидев, что целую не девушку, а плакат с рекламой мыла на автобусной остановке, но и ее столбики покосились и упали. Автобус, не доехав, исчез по чьей-то просьбе, дома пошатывались и валились стенами на землю. И когда я вскочил, испуганный, разуверившийся в правдивости своих глаз, по всему вокруг пробежался легкий ветерок. Он растащил декорации по миру. Резко исчез свет, потом– темнота. Воздух растаял сам в себе, и оттуда, где раньше было небо, туда, где раньше был я прогремело объяс-нившее все слово: «Снято!».