Високосный День

Небо разрумянивалось по кругу горизонта, бледнел купол, латая прорехи звёзд. Тронулось небо в тучный путь, позёвывая ветром. Солнцу верилось всё меньше, и трава за ночь приняла присягу морозцу, оделась в сверкающие кольчужки и встретила день в искристые штыки. Невыпитые морозом лужи глазели пузырями воздуха сквозь слюду льда, приятную на хруст. Ещё отвечала на ногонажатие земля, а глина, не отличавшаяся и летом мягкой сговорчивостью, теперь застыла и твёрдо стояла на своём морозе. Руки Андрея стыли от железно-морозных дробинок рябины, кидаемых им в спящее окно Береники. Приехав на первом проснувшемся поезде, Андрей по дороге к её дому обокрал рябину на гроздь кислых на вкус и метких на бросок ягод. Пару рябинок он отогревал, катая во рту эту оттаивающую горечь. Андрей бросал рябину. В окно. В форточку. В раму. В кошку у подъезда, вымяукивающую песню неевшим с вечера голосом. Тряхнув в сторону Андрея лапкой, кошка с важностью, готовой обернуться бегством, прыгнула в подвальное окошко. Но изгнание её не было долгим: дверь подъезда зевнула и в рыжем пальто с собачьим воротником, в козьем платочке, в валенках выковыляла старушка со стареющим месяцем ливерной колбасы в руке. Толчками переставляя валенки и согнувшись, старушка доковыляла до подвального глаза, наклонилась и стала тыкать жертвоприношением в окошечко, выманивая египетское божество из недр подвала. Недолго ломаясь, кошка высунулась наполовину, обтыкала носом ливерную кишку и по-воровски, как все кошки, рванула колбасу из рук старушки и скрылась в щедром тепле пещеры. Старушка ругнулась, скинула валенки и босыми ногами принялась стучать в стену, ведущую в подвал. Андрей улыбнулся видению босоногой бабушки и под руку проводил её взглядом до двери, ещё не оправившейся от первого зевка.
 Разом погасли во дворе фонари, ненадолго пережив звёзды, и медленно таяли нити в высоких лампочках, выигрывая в неспешности у отпечатков от них в глазах нередких уже прохожих. Дом забухал дверями (задобренные войлоком двери лишь поскрипывали на поворотах). Собаки повывели хозяев на справление своих нужд и, блаженно оскалясь, голосовали у фонарей и колёс машин. Пролетавший ветер обшаривал и отбирал даже вчерашнее тепло, а проспавшее солнце щурилось из-под век приземистых облаков. Андрей забарабанил рябиной всё настойчивей, но свет в комнате Береники спал. Тут осветилось соседнее окно, двумя шлепками тапочек по полу отделяемое от постели её отца. Слипшийся ото сна, он открыл узкое окошко и сипло прокричал, чтобы Андрей не шумел, и что у Береники–жар. Руки её всегда словно уравновешивали покачивание уличного термометра: летом ладони её холодными листьями ложились на глаза, а зимой нагревались до красного каления и отогревали нежные чешущиеся после мороза руки Андрея. Сейчас же, Береника краснела в осеннем бреду наперегонки с клёнами. Пососав горечь недоброшенных ягод, Андрей побрёл вдоль дома, представляя как разбудил бы Беренику. Она подбежала бы к окну в пижаме с васильками по белому полю; зажёгся свет на кухне, скорый чай обжигает пальцы и язык Береники, она смотрит из окна во двор и видит, как на недоповаленной ноге дерева, гладкого от сидения и упругого от качания, сидит Андрей и машет ей; через полчаса выбежала Береника в чёрном полупальто и небрежно(за десять минут) повязанном шейном платке. Дерево помахало вслед спрыгнувшему с него Андрею. Он подбежал. Хотел было…Но Береника засмущалась ласкового подгляда родителей из тёмного окна и его губы ткнулись в какую-то малоизученную часть её головы. Андрей обхватил бы Беренику за плечо, и тёплым двором они вышли бы на улицу попрохладнее и пошумнее. Полупустой (полуполный) трамвай (что едино, но второе–как-то душнее) дотряс бы их до её работы (машинистка с немеющими к вечеру пальцами). Но этим утром всё заболело. Знакомая робкая кондукторша (испуганная женщина, всегда готовая отвести глаза и сказать:«В следующий раз высажу») держалась за невырванный зуб. Проезжающие деревья чахли на глазах, откашливались листьями; першило в горле каркающей вороны, окном трамвая лишённой голоса. Кашляла Береника, и всё кругом валилось со всех больных ног. Из кармана куртки Андрей достал яблоко, никогда уже не вопьющееся в зубы Береники. Он откусил и хрустом разбудил впавшего в яблочную спячку розового червячка. Подивившись крушению круглого мира, червяк быстро углубился к центру будущего огрызка. Обкусав яблоко со всех сторон, Андрей выкинул недокушенное яблоко в окошко. От чрезмерного жара трамвая Андрея разморило, но не засыпалось. Пришлось выскочить на незнакомой остановке, обругавшей его на наречии мерзкой болонки, привязанной хозяином к столбу. «Жаль не к трамваю»–сказал Андрей подбежавшему с купленной газетой хозяину. «Да, не успел»–ответил мужчина, отвязывая юлящую болонку.
Шмыгнув носом ,прохваченным морозом, Андрей со знакомо затуманивающейся головой пошёл неизвестными дворами неизвестно куда. Постепенно Андрею становился знаком и понятен мир вокруг; они словно растворялись друг в друге, и растворялись какие-то двери и створки, всё вокруг ничуть не изменилось, но словно сняло накидку отчуждения и показало своё истинное предназначение: подставила бок стена: Я ТЕБЯ–дальше прогнал дворник; застывшие за ночь панталоны и рубашка, отпущенные на просушку, подсказывали инициалы своего обладателя: Л П; мужчина ударился лбом о скорую дверь подъезда, «У вас шапка наизнанку»–сказал Андрей, мужчина потёр лоб и выгнул шапку везучей стороной. Андрея затуманивало. То не был туман сбившейся со счёта рюмки, то была дымка вершин, на которые он попадал, то по воле звенящей пустоты раннего подъёма, то перешагнув черту тени какого-то дерева; тогда Андрей набирался этого телокружения, мир отступал в ясный туман и дрожал оттуда невидимыми доселе смыслами. В Андрее тёк сосновый сок, и янтарь выступал на его глазах. Малейшее движение или его отсутствие веселилось с очевидностью чуда. Вот проехала поливочная машина с перевозной радугой меж брызгов воды. Двухгодовалая божья коровка пересекала дорожку по бесконечно замкнутой кривой. Проехал карапуз на грохочущем велосипеде и рассказал божьей коровке о форме колёс. Мама, управлявшая его ездой, держа в руке руль шарфа, отпустила малыша и трёхколёсное детство грохнулось, обратилось в четырёхногое, заорало. И в каждой ноте этого плача Андрей слышал всё изобретённое миром: и пестроту северного зимородка, и росистую паутину, летящую по августу, и ток, одноглазо торчащий из розетки. По дрожи осины можно понять все пролитые людьми слёзы и разговор ручья, несущего горную весть в речную долину. Как по одному волосу человека можно сказать размер его ноги, сколько у него пломб и пальцев, так и по ветреному намёку, кивку мира можно вымыслить, нет–вычислить, нет–понять его от муравья до Юпитера. Андрей шёл по улице, проходя как бы сквозь себя и меж опасностей, зашифрованных среди приветливых и допонятых до бездонья вещей: машины с дизельной одышкой стонали, визжали, ругались, прерывая гонку за временем из-за перебродящего улицу Андрея, восхищённо смотрящего на руку вырастающую из окна автомобиля. «Куда прёшь!?!». Андрей припоминал, что это может быть обидным, но на его улице не было обид, и он улыбнулся намёку номера машины: ИКА. Береника. Андрей мог выудить из безбрежности мира стихотворение, но это было не нужно: всё вокруг сцеплялось рифмами: лист, летящий из глубины асфальта к дрогнувшей луже был рифмой к шумной стае ворон, так и не научившихся журавлиной клинописи. Стихи, сцепляющие всё вокруг, были проще стихов распоследнего графомана и сложнее самых бродских пируэтов. Андрей мог зачерпнуть ладошкой эту бесценную зыбь на воде, и она тотчас погасла бы, и лишь заплутавший головастик бился бы в его руке. И потому Андрей не утолил жажду ручки и не перевёл здешние иероглифы на язык, ждущего подачки мира.
А мир готовился к своим праздникам и раздавал людям недорогие переводы с языка неподступного света. Кругом с осиной настойчивостью и осиной в руках бродили люди, ища злодеев, виноватых в беспросветности их жизни. Настал День Народостояния. Для уничижения противников люди шили носки и штаны из их флагов, так что всё потихоньку путалось, и верх с низом играли в жмурки. Андрей не заметил, как очутился меж кричащими что-то людьми на какой-то большой улице, но его словно не было меж ними, и хотя он видел этих людей со стягами, стягивающихся в какой-то единый поток, подхвативший его, всё это казалось ему чествованием безупречного мира, осыпающегося вокруг листьями и такими весёлыми ругательствами. Народ всё прибывал, и Андрей был где-то у берегов людского потока, но течение людей и его мыслей вело его дальше. А крики вокруг становились злее, а руки людей наливались камнями, а глаза их разучились видеть и возненавидели эту призрачную явь. Андрея несло с ними, и он шёл и жил всё быстрее в каком-то словно каменеющем море. Прилив заканчивался, и Луна отплёвывалась водой; Андрей ещё влажный от выпуклостей подводного мира стоял в глубокой пустыне среди уже понёсших себя людей. Его отшатнуло в сторону, и, больно сбив ногу о бордюр, он вскочил на тротуар и остановился. Обрывки тумана ещё плавали в голове, как смутный сценарий сна, и Андрею захотелось отхватить хоть этот куцый кусочек у забвения; он оттянул низ свитера и полез в карман рубашки за ручкой, и тут что-то родилось из недавнего тумана, и Андрей увидел в нескольких шагах от себя парня в алом берете, держащего в выкинутой вперёд руке пистолет. «Алый малый»–мелькнуло в голове Андрея, как намёк на большее, и он засуетился, роясь в кармане, высвобождая ручку и зачарованно смотря на застывшего в его направлении парня. «Куда лезешь!? Покажи руку»–крикнул парень, не спуская с Андрея глаз и пистолета. Андрей непонимающе улыбнулся, как-то дёрнулся, выхватил из кармана ручку и бугорок кулака косо пробежал под свитером от груди к животу. Он смотрел на оцепеневшего среди общего крика, полётов камней парня с пистолетом и резко выдернул зацепившуюся за свитер ручку. И грянул выстрел.
Мир сделал круг. Земля поднялась с колен навстречу Андрею. Толпа замедлила бег, и кто-то тихо на цыпочках отошёл. Андрей окунулся в недорастаявший мир и тепло заструился по волнам. Откуда-то вынырнула камера, приветливо блеснула глядя на Андрея, рядом закачался на волнах парень с пистолетом, оказавшимся игрушечным: «Смотри, он резиновый»–говорил парень и ало улыбался. Начало моросить. Слёзы обступали Андрея. Среди волн показалась Береника, с жаром плывущая к нему. Становилось всё глубже, вода хлопала в ладоши уже где-то в вышине. Резко ударили холодные ключи, леденяще скрутив Андрея. Водолазы задышали чужим воздухом. Кто-то с длинными баграми прореживал воду. Откуда-то издали донеслось его имя на забытом языке. А стынущая вода всё глубже вдыхала Андрея. До самых лёгких. До самых глубин.