три знака вопрошающих

«Кто не рискует, тот не пьёт шампанское», но я то всегда предпочитал пиво. По крайней мере, так было до сегодняшнего дня.
 Серёга мучает приемник, но тот совершенно не против подобного к себе обращения. Ему даже нравится, что его заставляют скакать, как утлый кораблик, по волнам безбрежного радиоэфира. Иногда случается так, что волны эти интересны. Хотя, чаще они похожи на мыло. Огромный океан мыльного эфира.
 Я вышел на улицу. Погода – дрянь. Как раз из той серии, что мне нравится. Дождь в косую. Grappelly и чай остались дома. Однако я смогу вернуться к ним чуть позже, а пока я просто иду вниз по достаточно крутой улице, которых в моём городе, как собак нерезаных. Если дело происходит не зимой, то вниз – ещё ничего, а вот путь наверх является крайне утомительной процедурой и, причём, в любое время года.
 Азов – не море, а так, одно название. Максимальная глубина этого, с позволения сказать, моря четырнадцать метров, а озеро Байкал (что в переводе с англо-русского означает – прощай дерьмо, то есть, чистое озеро), раз, наверное, в сто глубже пресловутого Азовского моря. Да и Чёрное, несмотря на свою, в общем-то, солидную глубину (свыше двух километров), ничем, кроме наличия в своём арсенале сероводорода, похвастаться не может. И, причём, этого наличия такое количество (всего-то каких-нибудь триста метров живой поверхности), что впору обозвать его не Чёрным, а Сероводородным.
 Я не знаю, почему мои мысли запутались в глубинно-водной тематике, но не исключаю возможности произошедшего по причине моего не утомительного (осень) путешествия к цели, которой являлся магазин. Даже не столько магазин, сколько его содержимое. Содержимое магазина – это необъятная тема для какого-нибудь двенадцатитомного романа, но меня из всего этого разнообразия привлекал лишь скромный напиток «Двин», о цене которого так не скажешь (справка: «Двин» - один из лучших сортов армянского бренди), прикупив который, я направился к ней, хотя делать это мне было строго-настрого запрещено. Однако кто не рискует, тот не пьёт, а мне очень хотелось выпить и, причём, обязательно в её обществе.
 Она работала рядовым доктором. То ли хирургом, то ли терапевтом (специализации медиков для меня – тайна за семью замками и, причём, с ударением на любом из двух первых слоге) и к медикаментам, как большинство медицинских работников, она относилась с известной долей скепсиса. Однако ноотропилу она доверяла безраздельно, потому что однажды попробовала его действие на себе и, забегая вперёд, скажу, что результат превзошёл самые смелые её ожидания (справка: ноотропил – лекарственный препарат, улучшающий деятельность человеческого мозга вообще и памяти в частности). Принимать она его стала не по необходимости, а скорее в экспериментальных целях. Строго следуя указаниям инструкции (медик), она принимала его, запивая тёплой водичкой, немногим больше недели, пока не стала замечать за собой некоторых странностей. Больной человек был бы рад такому ходу вещей, но она-то была здорова. И, как всякий здоровый человек, она испугалась того, что из-за действия пресловутого препарата в её памяти стали оседать и там задерживаться совершенно ненужные ей, где-то случайно увиденные номера телефонов и машин… Номер своего паспорта она запомнила навсегда. Вследствие вышеозначенных причин, эксперимент был удачно завершён, практически не начинаясь.
 Я шёл к экспериментатору. Она была дома, я знал это, но на всякий случай, все же заглянул к ней на работу. Вдруг её вызвали. Поликлиника. Второй этаж. Кабинет номер тринадцать. Очередь. Наверное, она всё-таки терапевт, потому что в очереди не было ни одного человека с видимыми повреждениями тела: порез там какой-нибудь или оторванная рука, торчащая из подмышки здоровой – всё это находилось за пределами моего взгляда, да и понимания, откровенно говоря, тоже, из чего я сделал вывод, что кабинет № 13, очереди в который ждали хворые, принадлежал людям в белых халатах, гордо, с высоко поднятой головой несущих звание терапевт. Очередь возмущённо, словно улей потревоженных пчёл, загудела, когда я прямиком, минуя вступления в ряды последней, направился к двери кабинета. Понимая, что фразы типа: «Мне только спросить» или «Я на минуточку» лишь продлят препирательство сторон, я, словно работник налоговой инспекции, который знает, куда и зачем идёт, настежь раскрыл дверь и, убедившись, что там нет того, кто мне был нужен, отправился восвояси, чем поверг в несказанное удивление тех, кто ожидал медицинской помощи.
 Дождь усилился, превратившись в ливень, и, не раскрывая зонта, который я предусмотрительно оставил дома, мне пришлось мокнуть под уже холодными струями дождя (двадцать второе октября), чему я, откровенно говоря, был рад. Солнце за пять с половиной месяцев лета меня просто достало, а дождь за всё это время прошёл лишь трижды и, причём, в течение одной недели. Неделя мокрой серости (читай: влажной благодати) и только для того, чтобы после этого снова изнывать под палящими лучами нещадного светила, купаясь в собственном (и не только) поте.
 Втиснувшись в переполненный троллейбус, остановка которого находилась рядом с поликлиникой, я расслабился. В тесноте да не в обиде. Главное в переполненном транспорте не упираться, а, расслабившись, отдаться течению людской реки, живому потоку и тогда выходишь из этой переделки с наименьшими для себя повреждениями тела и духа. Буддизм на практике.
 Попрактиковавшись в буддизме в столь оригинальном и несколько не естественном для этого месте (хотя, истинным буддистам глубоко по барабану, где, как и когда. Лишь бы была практика. Буддизм, он и в Африке – буддизм), я вышел из троллейбуса на конечной остановке и отправился вверх по лестнице, к дому, в котором жила она. Дождь почти кончился, но он мог возобновиться в любую минуту. Это тебе не лето какое-нибудь. На пути к её дому мне повстречался бомж от ботинок до бороды коричневого цвета. Однако что-то (я не знаю, что именно, но подозреваю, что это была память) подсказало мне, что будет гораздо лучше, если я обойду его стороной. Что я, не откладывая в долгий ящик, и сделал. Просто так…, от греха подальше.
 Затем была музыка. Музыка из раскрытого настежь окна, хозяева которого, наверное, забыли о том, что лето кончилось, и наступила осень, а может быть, они просто сознательно продолжали жить в лете, стараясь не замечать, что оно умерло. Некоторым лета всегда мало. Музыка была по-летнему жаркой. Chick Corea “My Spanish Heart”. (Саша Длинный, как-то не без основания заметил, что где это, мол, я видел бары, в которых играет лёгкая джазовая музыка и, что он не прочь побывать в одном из них. Я и сам не отказался бы. Да только где же их найти? И, похоже, что в нашей стране подобные заведения существуют только на бумаге, исписанной моим неровным почерком. То же касается открытых окон, из которых доносится музыка то Weather Report, то Chick Corea. Вообще-то, как правило, из окон, если и слышно, то какую-нибудь попсу и зачастую она не лучшего, постсоветского качества, и я не виноват, что любители джаза слушают свою музыку при закрытых окнах или настолько тихо, что её на улице не слышно даже тогда, когда окна эти открыты. Однако…) Музыка звучала достаточно громко, и, закурив, я даже остановился под окном, слушая изощрённую мысль и великолепную технику этого монстра клавиш.
 Затем была кошка. Кошка из раскрытого настежь окна, которая вылетела оттуда с проворностью пробки, выпущенной из бутылки шампанского. Наверное, она достала своих хозяев криками, мешая им слушать музыку, за что и была удостоена чести совершить полёт. Я подозреваю, что подобным образом она не впервые покидала родные пенаты, потому что, приземлившись (необходимо заметить, что довольно удачно), она, как ни в чём не бывало, принялась вылизывать свой роскошный пушистый хвост, о внешности которого она заботилась так же, как Арни о своих мышцах.
 Затем был бычок, то бишь, окурок, вылетевший оттуда же с целью стать спутником на околооконной орбите, но почему-то сломавшийся и чуть было не попавший в меня. Именно он вывел меня из кошачье-джазовой нирваны.
 Затем была…, впрочем, появления пустой бутылки я дожидаться не стал и ретировался оттуда раньше, чем она появилась. В том, что она появится, я почему-то не сомневался.
 В её подъезде (или, как говорят питерцы: парадной) за много лет нашего знакомства ничего не изменилось и с момента моего первого появления там всё оставалось по-прежнему: и отсутствие граффити, и наличие музыкального лифта, который если и прерывал свою песню, то обязательно на си-бемоль мажоре, и даже мой путь наверх, до шестого этажа, который я проделывал, как правило, молча.
 Много воды утекло с тех благословенных лет. За это время она успела успешно окончить школу, поступить и не менее успешно завершить учебу в медицинском институте и, став дипломированным врачом, проработать свыше трёх лет по специальности в городской поликлинике. И в течение всего этого времени мы не часто, но достаточно продуктивно встречались, вспахивая целину её, всякий раз девственно-чистой, двуспальной постели. Каким образом она добивалась девственности своего ложа, для меня навсегда останется загадкой. Правда, мне, без видимых причин и каких-либо более или менее вразумительных объяснений позавчера было отказано в близости, и теперь я на свой страх и риск (кто не рискует, тот не пьёт) шёл к ней для того, чтобы окончательно выяснить: в чём дело? До боли знакомая дверь с глазком на уровне пояса (должно быть, папа врезал его в те времена, когда она была ещё ребёнком) и не менее знакомый звонок, на который я, немного поразмыслив над бренностью судьбы, надавил и тут же услышал его несколько грустный голос, на чей зов, спустя пару-тройку секунд, она отозвалась шлёпаньем своих домашних тапочек.
«Открылась дверь, и я в момент растаял
в бездонной паре глаз небесной глубины», - по-моему, так пел Розембаум, но даже если я ошибся в цитате, то не ошибся в описании ситуации. Всё случилось именно так.
- Ты зачем пришёл? – спросили её губы, а глаза вопрошали: «Почему так поздно?»
- И тебе тоже здравствуй, - фразой из какого-то американского фильма ответствовал я.
- Привет-привет. Так что тебе надо? Я же сказала, чтобы ты забыл, где находится мой дом, - она была непримирима.
- Да так, шёл мимо. Дай, думаю, зайду, - соврал я.
- Ну и иди. Мимо, - ей, судя по всему, так же, как и мне, не давал покоя кинематограф.
- Послушай, может быть, ты впустишь меня, и мы мирно побеседуем, - я, не без гордости, достал из пакета и показал ей бутылку «Двина», но тут же понял нелепость своей просьбы, потому что через открытую дверь увидел выходящего из ванной ди каприо с телом Арнольда Шварценеггера, ну, или на худой конец, Сильвестра Сталонне. И, к тому же, он был в чём мать родила, что натолкнуло меня на мысль, что сей «Мистер Здоровье XXI века» пришёл к ней не за книгами и, что они проводили время отнюдь не за обсуждением оных. Меня этот сексуальный агрегат не заметил или не захотел замечать.
- Ну, что ж. Тем лучше, - сказала она, обрадованная тому, что я всё узрел собственными глазами, - не надо ничего объяснять.
 Я молча закрыл её дверь и остался на лестничной площадке один. Присев на одну из ступенек, я открыл бутылку и глотнул из неё. Кто не рискует, тот не пьёт…, я же рискнул, а, по сему, имел полное право на общение с последней.

 16.10.00 г. Ялта.