Мушки в глазах

   Таких результатов тренеры не помнят. Острый глаз, твёрдая рука. Олимпийское золото Алексею обеспечено. Но в Сидней попасть не удалось. Впереди четыре года упорного труда.
— Сынок, да куда же ты?— со слезами в голосе спрашивала мать.— А как же Леночка?.. А тренировки?
— Там и потренируюсь.
  Переубедить его было невозможно. Он тем более твёрдо решил ехать, когда с войны вернулся его лучший друг. По частям.
— И не стыдно тебе?!— назидательно говорил военкомовский комиссар.
— Почему мне должно быть стыдно?— недоумевал Алексей.
— А где ты раньше был!— звякнула ложка в стакане с остывшим чаем. Комиссар потирал слишком ушибленный кулак. 
— Не кричите на меня.
— Какие мы нежные,— с притворной любезностью произнёс комиссар, но вдруг резко взревел: —Где ты был раньше, я тебя спрашиваю, когда тебе повестка пришла! За мамкину юбку прятался?!
   Алексей собирался возразить, но его перебили:
— Решил записаться, когда вздумается! Почему не два года назад? Косил?!
— У меня официальная отсрочка. Я спортсмен.
— У меня таких спортсменов,— с губы комиссара слетела слюна,— осенью и весной целые команды выстраиваются!
— Я к Играм готовился…
— У нас игры вон там,— комиссар кивнул в неопределённом направлении.
   Наконец он впервые опустил глаза в документы и притих. Помял пухлые губы. Пощёлкал суставами пальцев.
— Да…— проговорил он уже тише и мягче,— нам такие нужны. Приводи хоть всю олимпийскую сборную. 
   «Тогда нам только и мечтать о последнем месте в общем зачёте»,— подумал Алексей, но вслух не сказал.
— Стыдно мне за тебя,— говорил, провожая его, комиссар. Он попытался придать словам призвук горького отчаяния. Ему это удалось. У него было две дочери. 
— Не дал Бог мне сына, что тут поделаешь,— часто слышали от него друзья.— А то я из него бойца бы сде-е-лал! Не посрамил бы моё имя!
   Он обернулся в христианскую веру также скоро, как скоро распался Союз. Среди бывших атеистов стало невероятно модно посещать храмы и церкви. И хотя крестился он неправильно, неуверенно и как-то стыдливо, но в душе горячо благодарил Всевышнего за дочерей.

   На войне— как на войне. В тебя стреляют— ты стреляй. Тебя убивают— убивай ты. Даже ценой собственной жизни.

   Алексей завёл себе маленькую, размером с ладонь, книжечку. На развороте нелинованных страниц выставлял свои результаты. Палочка. Снова палочка. Ещё несколько. Когда набирался десяток, он их зачёркивал и на другой странице ставил обведённый в кружок крестик. Крестики. Крестики появлялись на кладбищах. Свежие холмики павших солдат. Сальная книжечка. Огрызок карандашика… Почему-то именно в такие глупые почти стихи складывались для него его военные будни. Выходных здесь не бывает. 
— А я вот всё думаю,— задумчиво говорил Сашок, маленький и какой-то детский солдатик,— зачем они, эти войны…
— А ты не думай, ты стреляй,— учил его уму-разуму Алексей.
   И Сашок стрелял. Но ни разу никого не убил. Всё вздрагивал в момент выстрела. Мишень убегала из-под прицела. Алексей толково объяснял, как следует держать оружие, как удобнее упереться локтём, как целиться, «подцепить врага на мушку». И Сашок внимательно слушал, кивал и хлопал глазами. А потом он подорвался на фугасе. У него тоже были свои планы на будущее. Он собирался поступить в лесотехнический и стать самым настоящим лесником. Дни напролёт бродить по лесу, вдыхать запахи ельника, различать голоса птиц, сушить у хрустящего костра промоченные в неглубокой речушке ноги, которые так и остались на минированной горной тропе рядом с телами двух убитых солдат.

   Сашку ещё повезло. Алексей иногда заходил к нему в палату, старался не замечать нетронутого одеяла и плоскую половину панцирной кровати. Рассказывал новости. Передал Сашку посылку от родных. Сашок сипло зарыдал, когда вынул из картонной коробки пару связанных его матерью шерстяных носков. Утирал ими слёзы. Подарил Алексею.
— Носи на здоровье, не забывай своего калеку-однополчанина.
   Ещё через неделю он умер.   
   
   Крестики, крестики
   Появлялись на кладбищах,
   Свежие холмики
   Павших солдат…

   Прошло всего два месяца, а один разворот книжечки был уже заполнен. Один крестик— десять палочек. Арифметика нехитрая. Может, кто-то по ту сторону тоже ведёт такой дневник, где на одну палочку— десять крестиков...

   Это называлось— травить блох. Забившись во все возможные щели, они были почти недосягаемы и до чёрной зависти живучи. Но с первыми морозами они повыползают наружу и их можно будет придавить ногтем.   

   «Дорогая мама, здравствуй. Пишет тебе твой сын Алексей. У нас здесь всё тихо, стреляют редко. Живём весело, не унываем. Недавно привозили пиво, и мы устроили себе праздник…»
   «…ещё напишу…»
   «…как вы там?..»
   «…а Леночка?..»
   «…обнимаю…»
   Он считал, что о войне надо знать всё или ничего. Поэтому в письмах был скуп на слова, отписывался общими фразами. Не объяснял, что если «стреляют редко», то это стреляют по ночам; если «привезли пиво», то оно было тёплым; если «не унываем», то депрессняк сошёл на нет; а «утроили праздник»—  значит поймали полевого командира… 
   И уж конечно он не мог написать, что был ранен и что о карьере спортсмена придётся забыть.

   Противник вёл ночной образ жизни. Темнеет здесь очень быстро. Грохнуло совсем близко. Алексея отбросило к кирпичной стене, он ударился головой и не слышал криков своего напарника.

   Очнулся от режущего глаза света. Знакомая панцирная кровать. Голова в бинтах. Поблёскивала оправа докторских очков. Врач склонился над Алексеем, осматривая его, а блеск оправы тем временем продолжал выкалывать глаза.
— Глухота временная,— громко говорил врач в самое ухо Алексею,— скоро пройдёт. Тебе повезло. При таком-то попадании…
— Доктор, а что это?— Алексей указал пальцем на потолок.
— Где?— доктор посмотрел вверх.
   Уходя он подумал, что помешательство тоже, наверное, временное. Целый день Алексей не сводил взгляд с потолка. Мельтешение чёрных мушек перед глазами до бешенства раздражало его. Но закрывая глаза, Алексей видел почти то же самое— огромные белые точки.

   Выписался скоро. Головные боли часто давали о себе знать пулемётной строчкой в висках и ломотой в затылке. Зрение ухудшилось. Рука обманывала. Палочек заметно поубавилось. Нервы предательски смеялись над ним дрожью его же пальцев.
— Гммм… да-а-а-а…— тянул капитан.— И не знаю даже. Ты был отличным стрелком…
   Решили в ближайшее время отправить Алексея домой по состоянию здоровья и— об этом не говорилось,— по негодности к строевой службе. Ждали пополнения, а пока Алексей оставался в строю. Лишившись будущего, проклиная своё прошлое, ненавидя настоящее, он судорожно и мучительно пытался представить себе свою жизнь после возвращения домой. А перед глазами мельтешили только чёрные мушки.

    «…ты был отличным стрелком…»

— Ничего,— хлопал его по плечу кто-то из друзей.— Я вот тоже хотел фигуристом стать. Да провалился как-то на пруду в прорубь и льда теперь боюсь, как огня.
   Он снова дружески похлопал Алексея по плечу, попыхтел папироской, почесал небритую щёку, вздохнул и похлюпал по грязевой жиже в сарай. 

   «…был стрелком…»

   С резью в глазах всматривался Алексей в покрытые дымной пеленой горы. Словно мишень себе выбирал. И продолжали роиться перед ним чёрные точки.   

   «…был…»

— Леночка, да что ж ты молчала-то? Он бы остался.
— Да я сама не уверена была…

   Писем от Лёшки— наверняка его так зовут среди своих,— давно не получали. Где он теперь и что с ним, никому не известно. Как-то раз показали его в программе «Время» в рубрике «Письмо с фронта».
   «Мама, если ты меня сейчас видишь, то знай, что со мной всё нормально, жив, здоров, посылку получил…»
   Мать стояла на коленях перед телевизором, обнимала его и целовала щелкающий статикой экран. Вскоре узнала, что её сын числится пропавшим без вести. И всё поняла. Снова и снова смотрела она кассету с записью этого телеписьма, каким-то чудом полученную из архивов ОРТ через Комитет солдатских матерей. Сквозь слёзы не видела лица, слушала только голос. Думала наложить на себя руки, но я её еле отговорила. Вместе с ней мы скоро будем нянчить её внука. Лёшеньку.   

 
*   *   *
   Только почти год спустя Алексея обменяли на какого-то боевика, и он наконец смог вернуться. Мать не дождалась. Свихнулась раньше. Теперь, иногда не узнавая сына и удивляясь его правой руке без двух пальцев, она только тихо улыбается.