Воспоминания моей тети. женская судьба

 

Энциклопедическая справка: Старообрядчество возникло в 17 веке в связи с реформой Патриарха Никона в 1663 году. Часть духовенства, фанатично отстаивавшая "старую веру" и выступавшая против греческой веры, при поддержке правительства, была жестоко подавлена. Крупные идеологи раскольников (протопоп Аввакум, дьяконы Федор, Лазарь, Епифаний) были сосланы, а 16 апреля 1682 года сожжены в Пустоозерске. Но репрессии только увеличили число раскольников. Из наиболее значительных выступлений раскольников было соловецкое восстание 1668-76 годов. Репрессии привели к массовому бегству крестьян от мирской жизни в Зауралье и Сибирь. В конце 17 века в сопротивлении широкое распространение получили изуверские формы (самосожжение, самоутопление и т.д.). Гонения на старообрядцев вела церковь и официальная власть в течение многих веков, и это воспитало в них стойких ниспровергателей любой власти, готовых ради идеи на самопожертвование. Самобытную культуру древней Руси они донесли до наших дней "Малая советская энциклопедия" Издание 1959 года.
К старости память обнажает детские воспоминания. Жизнь прожита, и трудно что-то добавить к ней. Мне хочется написать о своих корнях, о том, как жили старообрядцы, и о своей жизни. Лет пятнадцать назад в "Комсомольской правде" печатались рассказы о семье Лыковых, которые ушли в тайгу, прячась от советской власти. Так же поступили и мои родители. Главной причиной побега была паспортизация населения в 1935 году. Старообрядцев заставляли фотографироваться на паспорт и, вклеив фотографию, ставили на нее печать, которая считалась, по их мнению, "печатью антихриста".
Немного расскажу, как мы жили до войны. Старообрядцев в нашем районе было много. Они селились около рек и ручейков с хлебопашескими угодьями, строили бревенчатые избы под тесовою крышей. В избе, сразу от порога, в левом углу стояла большая русская печь. Над головой - палати, на которых дети любили играть. В правом, ближнем от двери углу - кровать, на которой спали родители. В правом же, дальнем - аналой, полка с образами и полка для больших, в кожаных переплетах, книг.
Старообрядцы вели свое единоличное хозяйство. Кто много работал, тот жил по богаче. А богатство было такое - много скота, большие поля, пашни, на которых сеяли пшеницу, рожь, овес, гречиху, просо, лен, коноплю, люцерну. Но главное богатство для крестьянина - это пашня. Готовилась она не один год. Подходящий для пашни участок земли расчищали: крупные деревья спиливали, (пни выжигали кострами), помельче - выкорчевывали, кустарники выжигали, а подручные камни с участка вывозили на телеге. Когда корни деревьев и кустарников подгнивали, пахали залог. При вспашке залога в плуг впрягали не две лошади, как обычно, а три. Одна лошадь, коренная, шла по борозде, вторая, пристяжная - рядом, а третья - впереди этих двух, с седоком в седле. На залоге обычно сеяли пшеницу. На таком поле был всегда хороший урожай. И так - несколько лет. Но с годами земля истощалась и ей давали отдохнуть. Поле ничем не засевали, а когда летом отрастали сорняки, пашню перепахивали и через какое-то время снова боронили. Такое поле называли парами.
В основном, пашни пахали еще осенью, сразу после уборки урожая, а в мае сеяли. К посевной готовились с ранней весны. Отец ремонтировал сбрую, ковал сошники и подкармливал овсом лошадей. Когда земля хорошо прогревалась, начинали сев. Обычно разбрасывал семена отец. (Главное искусство в посеве - разбросать семена так, чтобы всходы летом не были редки или густы.) Следом посев заборанивали: запрягали лошадей в бороны(большие многорядные грабли), сажали в седло подростка, и он целый день гонял лошадей по полю.
Май - самое хлопотное время. Нужно было не только посеять пшеницу, овес и т.д., но и посадить картошку и овощи в огороде. В июне работы поменьше, но все равно: нужно было вспахать пары, смолоть муку на мельнице, да и женщинам работы хватало. Прополка и поливка огорода занимала все наше детское время. Лошадей в это время отпускали на откорм в горы. Им на шею привязывали колокольчики, называемые у нас - ботало. Потом, когда лошади были нужны, их находили по звуку. Далеко лошади не уходили, т.к., наверное, боялись волков и медведей. Все угодья были огорожены поскотиной - забором из жердей.
До сенокоса отец выделывал скотские кожи для обуви. Сыромятную кожу замачивали в озерке двенадцать дней. ( Воровства у нас не было.) Потом кожу привозили домой, натягивали на козла и соскребали скребком мездру; варили щелок из осиновой золы. Кожу закладывали в деревянную колоду, сделанную из большой лиственницы и заливали щелоком на три -четыре дня, потом вытаскивали и снимали шерсть. Пока кожи кисли, готовили дуб из желтой талины. С талины снималась кора тонкой лычкой. Ее сушили, рубили и мололи на мельнице. Кожи вытаскивали из щелока и снова натягивали на козла, затем их скоблили, пересыпали каждую сторону дубом и снова клали в колоду. Готовили густой лиственный отвар, остужали и заливали кожи. Отвар меняли через пять, шесть дней. Этот процесс продолжался в течение месяца. Когда кожи продубливались, их мяли на мялках до высыхания, а затем мазали дегтем, чтобы они были мягкими. Из этой кожи шили обувь.
В это же время заготавливали бересту для изготовления дегтя. Делали его так: в большую чугунную чашу бересту плотно накладывали ребром ко дну. Чашу переворачивали вверх дном и устанавливали на металлическую воронку, которая вкапывалась в землю где-нибудь на пригорке. Под воронкой вкапывался желоб из двух половинок бревна. Щели между чашей и воронкой замазывали жидкой глиной. Когда глина высыхала, на чаше разводили костер и поддерживали его. Через некоторое время из желоба начинал капать "душистый" деготь.
Помню, как мы с мамой, уже после войны, поехали на телеге к озерку, где в воде лежали тяжелые размокшие кожи. Я одела большие самодельные бродни, намотав на ноги портянки. Мы приехали и положили на берег доски, которые взяли с собой, чтобы легче было вытаскивать кожи. Я зашла в воду и стала тащить одну из них и, не удержавшись, упала в воду. В бродни натекла вода, и я не могла выбраться на берег. Маме пришлось меня вытаскивать. Я много смеялась, а мама плакала. Наверное, ей было за все обидно. Все-таки мы вытащили эти кожи и, погрузив их на телегу, привезли домой.
С первого июля - сенокос. Косили траву на покосах литовкой. Под солнцем, если не было дождей, трава быстро сохла. Ее складывали в стога, и зимой, по льду замерзшей реки, мы привозили сено домой. После сенокоса мы отдыхали какое-то время и, когда вызревала рожь и пшеница, убирали урожай. Рожь и пшеницу мы жали вручную серпом, вязали снопы, ставили их в суслоны вверх колосьями и сушили, затем складывали снопы в клади, скирды. Убрав урожай, отец пахал зябь, а где намечали, сеяли озимую рожь. До морозов, все лето, работы было очень много. В октябре мужики уходили в тайгу на охоту, белковать. Женщины обрабатывали лен и коноплю. Со льном работы было много. Его убирали в последних числах августа: женщины вырывали его с корнем из земли, и вязали снопы. После, его стелили на убранных покосах тонким слоем, выдерживали на поле до отслоения волокон, собирали, сушили и вязали пучки. Складывали все в сарай. В октябре пучки снова сушили в бане, мяли и очищали волокна от останков стеблей. Волокна несколько раз прочесывали на разных щетках и пряли на веретено. В марте ткали холсты и вываривали их в щелоке, который готовили из осиновой золы. Из холста шили одежду, в основном рабочую. В ноябре мужики возвращались с охоты и приступали к обмолоту хлебов. На ровной площадке готовили гумно: очищали землю от снега и мусора, соскабливали лопатами с мерзлой земли траву и прометали площадку метлой. На гумно морозным вечером садили посад (от слова садить): брали снопы из клади (скирды) и ставили их вверх колосьями, плотно друг к другу, в большой круг. Коней связывали за хвосты и заводили на этот посад. Коней водили кругом. Я стояла внутри круга и управляла конями так, чтобы посад был равномерно смят и растоптаны колосья. Сминался только верхний слой, а нижний оставался невымолоченным. Поэтому солому сгребали в стороны вокруг посада и перетрясывали, чтобы все зерно просыпалось на землю. Посад тоже ворошили и перетрясали, а затем снова загоняли лошадей. Так повторялось много раз. Вымолоченное зерно провеивали, отделяя от мякины, и просушивали.
Все одевались по старой вере. Женщинам и девушкам не разрешали носить нижнее белье и брюки - это считалось грехом. Женщины носили длинные темные сарафаны, подпоясывались поясом и сверху надевали запоны (фартуки), на ногах - сапоги или башмаки, зимой - валенки. Волосы женщины не стригли со дня рождения и до кончины. До замужества девушка заплетала волосы в одну косу, а выйдя замуж - в две. Косы укладывали венцом на голове, надевали шамшуру, а сверху повязывали голову платком. Женщины вязали шали из козьего пуха и носили их зимой. Весной или осенью, когда было не так холодно, верхней одеждой был шабур - пальто из домотканного сукна (из овечьей шерсти). Зимой одевались в лопатины - полупальто с подстежкой из овечьей шерсти. В большие холода одевали овчинные шубы до пят. Когда были морозы, то коленки очень мерзли.
Расскажу одну смешную историю. Как-то раз, зимой, к отцу приехали какие-то важные мужики. У них с отцом был разговор насчет соболей. Отец сказал, чтобы я пошла, покататься с крутой горки на салазках. На улице шел густой пушистый снег. Горка находилась за речкой. Я была одета в длинный тонкий сарафан, пошитый по старой вере, и короткую шубейку, на голове мама повязала мне теплый платок. Я забралась на горку, села на салазки и поехала. Снег попал на попу, и я закричала. На крик вышел отец и заругался на меня, но мне было непонятно, за что он меня ругает. Я упала с салазок в снег, а они покатились к реке. Речка перемерзла, и вода шла поверх льда. Салазки застряли в воде. Я попыталась их вытащить, но не смогла. Валенки намокли и, когда я вышла на мерзлый лед, то не смогла уже их оторвать. Домой я пришла босая. Мужики надо мной долго смеялись, а один из них похвалил меня, за то, что я не ныла и не плакала. Отцу пришлось идти с топором и вырубать валенки изо льда. Потом они долго сохли на русской печке.
Летом мужчины для работы одевали темного цвета рубахи с глухим воротом и брюки. Рубашки носили навыпуск, подпоясывая их домотканым поясом. Брюки заправляли в голенища сапог, сшитых на одну колодку из кож собственной выделки. На голову надевали шляпы, скатанные из овечьей шерсти. Зимой носили круглые, высокие шапки из овечьих шкур. В дальнюю дорогу одевались основательней: стеженые брюки, выворотки - сапоги из мягкой маральей кожи, на руки - варежки из овечьей шерсти с верхонками из мягкой кожи. С собой брали доху - длинную просторную шубу из козлиных или волчьих шкур, которую можно было одеть поверх шубы.
Вечером перед престольными праздниками (Рождество, Крещение, Пасха) все собирались на всенощную в одной избе. Одевались строго и скромно: на мужчинах - длинные темные кафтаны, на женщинах - такие же сарафаны.
В праздничные дни одевались нарядно: мужчины - в вышитых рубашках навыпуск, повязанных цветными поясами, в темных брюках, заправленных в голенища хромовых сапог в гармошку; на голове - фетровые шляпы с широкими полями. Женщины надевали цветастые сарафаны, украшенные вышивками и кружевами, на ноги - ботиночки, головы покрывали кашемировыми цветными платками.
У старообрядцев было время не только на работу и моления, но и на отдых. По праздникам и воскресениям никто не работал, но развлечения во время постов не разрешались. К примеру: закончился Великий пост, отстояли всенощную на Христово Воскресение, разговелись за общею трапезой, отдохнули, и к обеду друзья семьями сходились к праздничному застолью. Они пили медовушку, пели песни или духовные стихи и говорили о своих житейских делах. Парни и девушки в это время уходили на просохшие луга, устраивали игры, пели, водили хороводы; для детей и подростков свои забавы: "городки", "бабки", "чижик", или они шли копать хлебенки (сладкое растение). Когда наступало время для вечернего моления, все расходились. Лето все развлекались на берегу Енисея: кто только учился плавать, кто нырял вниз головой в бурное течение с высокой скалы, кто на перегонки переплывал Енисей туда и обратно. Зимой, после Рождества, бывало, отец нарядит лошадку в лучшую сбрую, запряжет в кошевку, нас в нее усадит, и айда кататься. Стук копыт, скрип полозьев, звон колокольчиков под дугой - никогда не забудутся! Дети и подростки катались на лыжах, санках с гор; на льду катались на коньках, играли в хоккей с мячом.
В длинные зимние вечера ближние соседи собирались на вечерки. На столе горела сальная свеча или керосиновая лампа. Мужчины и женщины рассаживались с рукоделием: пряли, вязали, вышивали, занимались поделками. Когда утихали обыденные разговоры, рассказывали сказки или пели. Удивительно, но в нашу глухомань доходили и современные песни.
Наш отец считался хорошим мастеровым и грамотным человеком. Он умел плотничать и столярничать, был хорошим бондарем и шорником. Хомуты, седла, уздечки и прочие детали сбруи были всегда в порядке. Еще он был хорошим кузнецом. Верхом кузнечного мастерства считалось сварить два куска железа. Это у него всегда получалось. Бывало, возьмет старый топор, сунет его в горн, подсыплет древесного угля, покачает в горн воздух кожаным мехом, а как топор раскалится до бела, возьмет его клещами и начнет кувалдочкой колдовать на наковальне. Потом топор - то в масло, то - вводу, то обратно - в горн. После такой обработки топор еще долго служил хозяину. Отец много читал и писал гусиным пером. Чернила он готовил сам. Чернила были разных цветов. Отец хранил их в разных баночках, которые стояли на полке рядом с книгами. Он переписывал ноты для церковного хора. У него, как мне запомнилось, хорошо получался скрипичный ключ. Ноты он не только переписывал, но и пел по ним при молениях. Петь у нас любили все. Бывало, после ужина, мама еще хлопотала в кути (у шестка), а отец ложился на койку и начинал петь религиозные стихи. Мы забирались к нему и тоже подтягивали. А там и мама подхватывала ...
У нашего отца была, отведенная ему, тайга в Кунгуртуке. В декабре он уходил на охоту - ставил капканы на соболей. Соболь на его участке был ценный, черно-бурого окраса. Ловил он их много. Еще отцу привозили шкурки соболей тувинцы - олешники. Он рассчитывался с ними зеленым чаем, капканами, веревками и арканами. Арканы делались из хвостов сарлыка, коней или коров. Сначала из волос пряли тонкую нитку, потом из нескольких ниток скручивали прочную веревку. Такие веревки шли на изготовление арканов. Веревки делали из волокон конопли.
Рядом с русскими деревнями мирно уживались и оседлые тувинцы. Они жили в берестяных юртах и занимались охотой и скотоводством: разводили овец и лошадей монгольской породы. Вражды не было. Кочевые тувинцы, в то время, шли вслед за оленями, когда те выбивали пастбище. Они быстро разбирали свои юрты, грузили их на оленей и переходили на другое место. Юрты тувинцы делали из тонких длинных осин. Ставили их кругом, верх плотнее, а низ - шире, и покрывали жерди кочмой и оленьими шкурами. Посередине юрты всегда горел маленький огонь для тепла и освещения. Дым выходил вверху юрты, т.к. наверху оставалась небольшая дыра. В тувинских семьях было много детей, но их никогда не мыли. У них был свой обычай: новорожденного ребенка смазывали внутренним оленьим жиром, растопленным в медном тазу, и остуженным. После этого отец держал ребенка над дымом, а мать готовила из овечьего кала пудру. Ребенка обсыпали этой пудрой и заворачивали в оленью шкуру, мехом внутрь. Затем его клали в специальный ящик, в котором для стока мочи и кала, в днище, было отверстие. К ящику привязывали ремни, и этот своеобразный рюкзачок одевался на спину. Руки были свободны, и можно было управлять оленями.
Очень хорошо помню, как отец предлагал тувинцам поесть хлебушко и показывал, как его нужно есть. Потом отец с теми тувинцами был очень дружен.
Когда началась война, у тувинцев оленей забрали на мясо. Им больше нечем было жить, и они пришли ближе к русским деревням. Их заставляли работать в колхозах и промхозах. Маме знакомые тувинцы помогали по хозяйству, за хлеб.
Моя мама, Прасковья Корниловна, рассказывала мне, что моя бабушка Екатерина прожила девяносто лет. Дед Корнила, который был татарского происхождения, прожил семьдесят восемь лет. Они приехали в Туву из Алтайского края в 1919 году. Бабушка рассказывала, что вначале они отправляли гонца в разведку, а после, когда узнали, что в Туве еще нет советской власти, поехали сразу несколько семей. Добирались они больше месяца на повозках, наподобие цыганских кибиток, запряженных двумя лошадьми. У них была полевая кухня и сменные кони. В дороге делали остановки, чтобы кони отдыхали.
Бабушка Екатерина была очень работящей. Все у нее быстро и ладно получалось. А дед Корнила был тихоня и очень ленивый. Детей у них было девять человек. Фамилия - Шмаковы. Бабонька любила петь песни, и всегда говорила: "Пойте больше и громче, жить будет веселей. Песня все беды побеждает и жить помогает". Часто она пела песню, из которой я помню только несколько строчек: "Эх, туды гора и сюды гора. Между теми крутыми горами всходила, ой, да заря..." Бабонька Екатерина моего отца уважала за то, что он был грамотный, по тем временам, и работящий. Она говорила: "Так что, вот у Зиновея всегда все вовремя сделано".
Расскажу о родителях моего отца. Деда звали Ананий, а бабушку - Евлампией. Они жили в России, в деревне Бахаревка. В какой губернии - не знаю, и мама точно не помнит. Из России они выехали в Туву в 1918 году. Приехали в поселок Швей Каа-Хемского района, поднимаясь на лодках вверх по течению, с левой стороны, реки Енисея. Дед Ананий был раскулачен за богатство. Не сослали его потому, что он не держал работников. Иногда он рассказывал, как воевал в 1914 году, он был ранен в руку и в спину.Дед Ананий был крепкий и коренастый мужик. Он любил детей, умел плести лапти, плел также красивые корзинки и раскрашивал их разными красивыми цветами. Бабонька Евлампия была портнихой: шила мужские шубы, брюки, кафтаны для молений. Ножную швейную машинку привезли с собой из России. Дед и бабонька имели домик и небольшое хозяйство, пашни и покосы. Разбогатеть боялись, чтобы снова не раскулачили. Бабонька рассказывала, что "белые грабят, и красные грабят". Был такой анекдот: Красные приехали в деревню и всех обобрали. Послали гонца проверить, что делает простой люд. Гонец вернулся и доложил: "Стонут и горюют". "Значит, не все взяли",- решил командир, и отряд сделал второй налет. Опять обобрали и уехали. Снова послали гонца проверить, что делают в деревне жители. "Плачут горючими слезами", - доложил вернувшийся гонец командиру. "Значит, еще что-то осталось", - решил командир, и отряд делает третий налет. Все веником подмели и уехали. Через какое-то время снова послали гонца в ту деревню. Он вернулся и рассказал: "Люди идут по дороге и громко песни поют". "Значит, теперь все забрали", - сказал командир и больше деревню не грабили.
Родилась я, Бахарева Феофания Зиновьевна, в 1931 году. Папа, Бахарев Зиновий Ананьевич,1903 года рождения. Мама, Бахарева Прасковья Корниловна, 1910 года рождения. Жили мы в Туве, где находится центр Азии, в Каа-Хемском районе, п. Швей, на реке Швей, которая впадает в Малый Енисей. Наша семья вела единоличное хозяйство. Имели свою скотину, покосы, пашни. Сеяли в основном рожь, т. к. она успевала вызреть, а пшеница - нет. Домик у нас был маленький. Большую часть внутри домика занимала русская печь, большая и горячая. Меня часто на нее сажали, чтобы я не путалась под ногами у взрослых. В доме было много икон и книг на старо-славянском языке: отец часто их читал и даже некоторые из них переписывал. Его считали очень грамотным. Для друзей он был хорошим и добрым товарищем, а вот дома - строгим и даже грубым. Позже я поняла, что маму он не любил. Они часто ругались, и отец мог даже ударить маму. В зимнее время он мало бывал дома, т. к. постоянно уходил на охоту - ловил соболей. Отец хорошо ходил на лыжах и делал их сам. Делались же лыжи так: он срубал прямую, определенной толщины, березу. Обычно березы для лыж рубили поздней осенью или зимой, т. к. в это время в стволе нет движения сока, и волокно дерева не ломается при загибании носков). Бревно отец раскалывал на две части и протесывал топором. После заготовки выстрагивал рубанком и загибал носки. Затем заготовки сушили на полатях и, окончательно обработав, обшивали камысами. Камысы делались из шкур с маральих и сохатиных ног. Шкурки квасились в дрожжевой массе несколько дней, после мездру скоблили, мяли и шили из нее обшивку для лыж.
В тот год отец делал лыжи летом из заранее сделанных заготовок. Потом он надолго ушел в тайгу, чтобы найти место для зимовки и сделать там землянку. Когда он вернулся из тайги, к нам зачастили по ночам мужики в черных кафтанах. Говорили они очень тихо. После, мама рассказывала, что кто-то был - за побег, а кто-то - против, но большинство жителей деревни решило уходить в тайгу. Наш отец решил уйти с соседом Некрасовым отдельно от всех. Собрали все необходимое и погрузили на коней. У нас было три коня. Один из них был сильно нагружен. Через седло, по бокам перекинуты две полных сумы, а в седло положили два куля с мукой. Мы выехали ночью, перед рассветом, чтобы нас никто не видел. Это было в праздник Крестовоздвиженья,14 октября по старому стилю. На первом коне с отцом ехал мой младший брат Савелий, на втором - я с мамой. Мама была беременна третьим ребенком. Ехали через высокие, некрутые горы по узкой тропинке. Вокруг была тайга, в основном - кедрач. Нас сопровождал дядя Павел, младший брат отца, но с нами он не остался. Прожив несколько дней, он забрал коней и вернулся в деревню. Когда приехали на место и я увидела землянку, то очень испугалась и расплакалась. Землянка была выкопана в большой высокой горе. Возле дверей были вырублены два маленьких окна. Внутри стояли двухъярусные нары, маленький столик и железная печка: отец ее клепал сам. Воздух был тяжелым: пахло глиной и корнями. Вместо пола из сосны были нетолстые бревнышки, протесанные сверху. Землянка была невысокая - в три сруба, но бревна - толстые. Позже, из глины родители сделали русскую печь, чтобы выпекать хлеб. Для освещения в землянке делали тонкие лучины из березы. Огонь высекали из огнива. Спичками не пользовались, т. к. это считалось грехом. Очень хорошо помню свою обязанность - следить за огнем. У русской печки есть шесток, на нем и горела лучина. Мне нужно было постоянно менять лучины, не тратя лишнего, чтобы было светло. Когда молились, зажигали восковые свечи. Позже делали свечи из говяжьего, маральего или сохатиного сала. Мама пряла из льна тонкие фитильки. Отец привязывал их к гвоздикам на рейке и окунал нитки несколько раз в разогретый жир в бочонке, до нужных размеров.
Мама часто болела и рассказывала, что у нее от сырости в землянке отекали ноги, и болела голова. Мы всей семьей рано утром поднимались и подолгу молились перед иконами. Я хорошо помню, что у меня почему-то все время подгибались ноги, и болела голова. Я плакала, и мама мне часто повторяла, что это нужно для спасения души и вечного пребывания в раю.
Рядом с землянкой стояла небольшая палатка, куда перенесли железную печку, когда маме пришло время рожать. За акушерку была Меланья, жена Некрасова. Роды прошли нормально: родился мальчик с чернявыми волосиками. Его принесли в землянку и положили на русскую печь. После, Меланья привела маму и уложила на топчан. Это было 18 февраля, по старому стилю,1936 года. На сороковой день ребенка крестили, назвали его Лев, в честь Святого отца - Льва, папы римского, жившего в пятом веке в Италии. Я была крестной.
Рядом с нами в землянке жила еще одна семья - Некрасовых. Мама мне рассказывала, что у них был годовалый мальчик. С нами они прожили около двух месяцев и к Рождеству решили вернуться домой. В деревню они выходили на лыжах. Мой отец им помогал выбираться из тайги. Ребенка завернули в оленью шкуру, мехом внутрь и положили в крочню - специально сплетенную из ивовых веток корзинку в виде рюкзака. Меланья на лыжах ходила плохо. Шли медленно: Меланье мешал длинный и широкий сарафан, т.к. в нем заплетались ноги, и она постоянно падала в глубокий снег. Выручили большие деревянные нарты, легкие на ходу. Меланью положили в нарты и так привезли в деревню. Печально то, что женщинам носить нижнее белье и брюки запрещалось - считалось грехом, и Меланья отморозила коленки. После, она с трудом их залечила, но осталась на всю жизнь инвалидом.
Наш отец, проводив семью Некрасовых до деревни, убедился в том, что зря живет в тайге, и договорился с младшим братом Павлом, чтобы он помог им вернуться обратно. Жителей, которые имели лошадей, власти обязывали в зимнее время завозить на санях продовольствие и другие грузы на прииски. Дядя Павел должен был увезти что-то на прииск Кара-Бельдыр и на обратном пути заехать за нами. Золото на этом прииске мыли вручную, без всякой техники, и оно было низкой пробы.
Побыв немного в деревне, отец вернулся к нам и в землянке сказал, что мы будем выезжать домой. Я очень обрадовалась, даже заплакала от радости. Отец заранее готовил дорогу для выезда из тайги: вырубал тонкие деревья и утаптывал снег лыжами. Когда дядя Павел заехал за нами, у нас уже было все готово. Мы выезжали 3 марта по старому стилю. На сани постелили сохатиные шкуры для тепла, посадили в них меня, младшего брата Савелия и грудного Левушку, завернутого в байковое одеяло. Мне строго настрого наказали за ним следить. Нас накрыли овчинным одеялом без пододеяльника. Шерсть лезла в глаза и рот, и было трудно дышать. Выезжали по речке Мосты. Когда выехали на Енисей, то поверх льда было уже много воды. Я испугалась и заплакала. Дядя Павел подошел ко мне и, как мог, успокоил. Когда приехали домой, мама затопила русскую печь - стало тепло и уютно. Все осталось позади.
На Швее мы прожили до следующей зимы и переехали в деревню Чедралык, где отец построил большой дом, амбар и разные хозяйственные постройки для скота. Для строительства отец нанимал мужиков. С рабочими он рассчитывался тувинскими деньгами, назывались они - акши. Они были большого размера и коричневатого цвета. Отец удачно поохотился в ту зиму и, сдав много шкурок соболей, хорошо заработал.
 
Расскажу о семье Губиных. История эта печальная и даже страшная. Главу семьи звали Еримей, его жену - Матреной. У них было девять детей. Жили они в деревне с нами по соседству - через дорогу, напротив. Дом у них был большой - в две комнаты. Жили богато, было много скота. Они были очень набожны, и часто у них дома собиралось много народа для общей молитвы. Детей они воспитывали в строгости и преданности своей вере. Особенно набожна из детей была их старшая дочь Липатра. Я хорошо помню, как однажды, рано утром, я побежала к ним поиграть самодельными, разноцветными куклами с одной из дочерей, моей подружкой Марией. Я вошла во двор и увидела, что двери открыты и никого нет. Я побежала домой и рассказала все маме. Она сказала, что они ушли далеко, и строго настрого запретила мне об этом кому-либо говорить. Я еще долго скучала по своей подруге. В тайге Губины жили недалеко от нас - за речкой, тоже землянке, но с Машей мы больше не виделись. У них была еще одна маленькая землянка, дальше в горах. Они называли ее кельей. В эту землянку родители увели троих старших дочерей, оставив им немного сухарей и воды. Родители наказали им есть по сухарику - два раза в день, и пить воду - по глоточку и не больше, много молиться, чтобы спасти свою душу и быть без греха в Раю. Они пообещали, что скоро вернутся и принесут еды вдоволь, заколотили дверь и ушли, а сами не приходили, чтобы прийти к мертвым. Когда родители пришли похоронить детей, то двое еще были в сознании и просили пить. Мать им ответила, что скоро за ними прилетит Ангел и заберет их с собой. Им там будет хорошо и легко. Родители снова заколотили дверь и ушли. Через неделю они вернулись и похоронили троих дочерей в одной могиле. Так же поступили и остальными детьми.
Прошло время, началась война. Губины вышли из тайги поближе к людям. Они стали жить в избушке охотников и орешников. В деревне, кто знал об убиении детей, молчали и скрывали: как будто, те сделали доброе дело по спасению душ детей. Губины всем говорили, что много молятся за них и что дети будут спасены на том свете - души их в Раю Господнем. После, все раскрылось. Балчугова Ивана, брата Матрены, арестовали за то, что он помогал им скрываться и возил им в тайгу продукты. Ивана отправили в Минусинскую тюрьму по этапу, и больше я о нем ничего не слышала. Губины, Еримей и Матрена, ушли дальше в тайгу. В 1956 году их искали власти. Они были задержаны и вывезены в Кызыльскую тюрьму. Сидели они под следствием долго. Их судили открытым судом. Народу на заседаниях суда было очень много. Верховный суд приговорил их к расстрелу.
 
Старший брат Некрасова, имя его я не помню, был очень набожен. Он боялся коммунистов и советскую власть. Он, его жена и трое детей - мальчик и две девочки, раньше всех ушли из деревни в тайгу. Жена и мальчик там заболели от сырого воздуха в землянке и умерли. Некрасов их похоронил и остался с двумя девочками. Он часто ходил к своему наставнику и через какое-то время принял чин накрытия мантии, т.е. стал монахом. Девочкам он мало давал еды и заставлял их много молиться. Когда младшая дочь заболела, Некрасов ушел из землянки и долго не приходил, чтобы не видеть, как умирает его ребенок. Он вернулся, когда она умерла. Старшая дочь, ее звали Евгения, чтобы выжить, пила много воды. Однажды ей послышался собачий лай, и она, оставив отца, пошла на звук. Недалеко росло множество кедра. Было это весной: снег на солнцепеках уже растаял и оставался только в тени. В кедраче орешники собирали шишки, оставшиеся в зиму. Зимой, когда выпадает много снега, кедровые шишки от тяжести снега падают на землю. Весной, когда снег исчезает, орешникам легко обирать шишки. Евгения была уверена, что в кедраче есть люди, и они помогут ей выбраться из тайги. Она стала кричать, и орешники ей отозвались. Они помогли Евгении выйти в деревню. Больше она никогда не видела своего отца. Прошло много лет. Я уже жила в городе и приехала к маме помочь по хозяйству. Разговорившись с ней, я узнала, что у Евгении два взрослых сына. Они, к тому времени, уже отслужили в армии и работали в промхозе. У каждого из сыновей была семья. Евгения все так же, подолгу молилась. Пенсию она не получала, считая ее великим грехом. Грех - от антихриста получать деньги. Ей помогали сыновья. Одевалась она плохо: вся ее ветхая одежда была пошита по старой вере - сарафаны, пояса и т.д. Без покрытой платком головы она никогда не ходила, т.к. ходить без платка - великий грех.
 
Началась война. В Бельбенский сельсовет п. Ужеп пришел приказ - всех мужчин от 19 лет и старше - на фронт. Это было уже в 1942 году. В январе месяце по Енисею была открыта зимняя дорога. Недалеко от п. Ужеп была заимка - маленький домик. Он был построен для ямщиков и использовался также как склад для зерна. Внутри были нары, маленький стол и большая железная печь. В этот дом и приглашали по повесткам будущих солдат. Все они были старой веры, и, по их убеждению, было грешно идти на войну к антихристу. Великий грех - убивать человека. Поэтому многие шли на самоубийство.
Когда люди были собраны, и дана команда на отъезд, один из новобранцев, Соколов, открыл дверку железной печки и засунул в огонь голову. Он за что-то схватился руками так, что его не могли вытащить из огня, пока он не умер. Около дома, (видимо кого-то провожала), была одна пожилая монашка, их еще называли матушками. Она, когда поняла, что произошло, сказала: "Вот, уж так, видимо, Богу угодно." Старшина, который формировал команду, был очень удивлен и не мог понять, как на такой поступок мог пойти человек.
Несмотря на эту неожиданную трагедию, старшина дал команду новобранцам садиться по саням, и все поехали. Время было ночное, светила полная луна. Ехали они по льду, вниз по Енисею. Когда обоз подъехал к Байбальскому порогу, лошадей поворотили ближе к берегу, т.к. на середине реки бурлила не замерзшая вода. Когда сани, на которых сидели два брата Соколовых и два брата Боровиковых, поравнялись с порогом, то все четверо бросились в воду. Их сразу же, сильным течением затянуло под лед. Старшина только успел крикнуть: "Куда прете? Вам что, жить надоело?" После всего случившегося старшина приказал своему помощнику снять вожжи с двух лошадей и привязать остальных мужиков к саням. Мужики закричали, что они по своей воле идут на фронт защищать Родину и просили их не привязывать. Началась перебранка. Недолго думая, молодые парни, слезли с саней и пошли пешком. Старшине ничего не оставалось делать, как дать команду ехать дальше. Тридцать километров парни прошли пешком. Остальные - доехали на санях.
Через несколько дней к нам в деревню приехали трое мужчин и сказали, что будут забирать коней для фронта. У нас забрали трех коней; мне было их жалко. В то время наш отец с нами не жил. Он работал в колхозе кузнецом, у него была бронь.
В то время был высокий продналог и еще, сверх него, советчики уговаривали всех сдавать продукты для фронта. Налог собирали с посевной площади, а не от собранного урожая. В неурожайные годы комиссия многое списывала, и сдавать нужно было меньше. И, хотя мы не голодали, большого достатка у нас никогда не было.
В 1943 году Бельбенский сельсовет направил отца на погранзаставу, охранявшую границу с Монголией, выполнять различные хозяйственные работы. Он следил за конями, выпекал хлеб и др.… Продукты на заставу возили ямщики. Отец с ними два раза приезжал домой. Весной 1945 года ему дали отпуск. В это время домой можно было добраться только по реке или пешком, по таежным тропам. Он и старшина с заставы решили вдвоем сплавиться по реке на лодке. (В верховье Малого Енисея много порогов.) В положенный срок они не прибыли, но были найдены обломки лодки и вещи старшины. Две поисковые бригады пошли навстречу друг другу. Одна бригада, с погранзаставы, шла вниз по течению, от заставы; другая - из деревни, вверх по течению, по обоим берегам. Когда они встретились, то всем стало ясно, что мой отец и старшина утонули. Они прекратили поиски. Двое из деревенской бригады были мужьями маминых сестер. Мамина родня не любила отца и к этой трагедии отнеслась равнодушно. Мама много плакала, и ее можно понять - у нее нас было восемь детей. Я старшая, после меня - шесть парней, и восьмая - сестренка, родившаяся в 1945 году.
 
До войны у нас в деревне школы не было. Родители учили детей грамоте по старославянским книгам. В деревне не было радио, света и почты. Мы даже не знали, что такое патефон, хотя в то время он был уже доступен. В 1945 году парни и девушки в нашем селе сложились, собрали нужную сумму денег и купили патефон с двадцатью пластинками. (Все это строго хранили в тайнике от родителей, т.к. это считалось бесовским утешением и прельщением беса.) Через несколько дней взрослые парни и девушки позвали подростков, в том числе и меня, и сказали, что сейчас будут петь бесы. Патефон они спрятали, чтобы его не было видно, а сами его включили. Мы поверили и, придя домой, рассказали родителям, как красиво поют бесы. Всех нас строго наказали, заставили молиться и наложили епитимью - сто земных поклонов. Через несколько дней мальчишки выследили, как взрослые парни прятали патефон и решили им отомстить. Патефон прятали в сарае. Сарай был покрыт сеном. Мальчишки ночью разобрали соломенную крышу, сено скидали вниз, и в это время пошел сильный дождь. У хозяина в этом сарае хранилось ценное зерно для размола на муку. Он вышел, услышав на улице какую-то возню, и все открылось. Мальчишек сильно наказали, а те жалели, что не успели вытащить патефон.
Первый раз школу открыли в п. Швей в 1941 году, в пятнадцати километрах от нас. Меня отправили учиться, но вскоре родился Артем, и меня забрали домой в няньки. Весной сорок второго учительница добровольцем ушла на фронт, школу закрыли. Учительницу мы больше не видели. В 1948 году школу снова открыли. В нее отправили учиться Петю и Федю. А через год и у нас в селе открыли школу. В деревню приехала учительница, пожилая женщина. Она вела первый и второй классы. Дети в школу ходили разного возраста. Меня моя мама в школу не пустила, т.к. было очень много работы по дому и по хозяйству. Считалось также, что ходить в школу девочкам - грех. Четыре же моих младших брата в школу пошли. Учительница дала мне букварь, чтобы я по нему дома самостоятельно училась читать. В тот день я рано встала и стала его читать, но мама мне не разрешила и сказала, что нужно Богу молиться, а не читать. Я продолжала заниматься и не вставала на молитву. Мама взяла букварь и бросила его в печь. Я расплакалась и не стала молиться. За это меня мама не пустила за стол кушать. Для меня это было обычным явлением. После всего произошедшего мои отношения с мамой испортились. Эта обида осталась со мной на всю жизнь. Я так и осталась неграмотной. Я знала только одно - нужно много работать, чтобы всех младших братьев и сестренку вырастить и выучить: ведь их было семеро. С меня требовали, как с взрослой - жать хлеб, вязать снопы, шить детские рубашки и штанишки, стирать их в холодной реке и т. д. Была ли я ребенком и подростком? Я не знаю.
Расскажу один случай, произошедший со мной. Это было в июне 1946 года. У нас кончилась мука, и нужно было ехать на мельницу размолоть зерно на муку, а маму вызвали в приемный склад и сказали, что нужно срочно сдавать продналог - зерно, масло, яйца, шерсть и т.д. Савелий и Лева, мои младшие братья, распахивали пары, и на мельницу пришлось ехать мне одной. Я запрягла свою любимую кобылу в телегу, загрузила мешки с пшеницей и поехала. Мельница находилась на другом берегу Енисея. Подъехав к берегу, я сгрузила мешки в лодку и переплыла на другой берег. Мешки с зерном по эстакаде я стаскала в мельницу, ссыпала зерно в бункер и размолола его на муку; муку ссыпала обратно в мешки, загрузила их в лодку, но загрузку произвела неправильно - нужно было большую часть мешков положить на корме, а я, наоборот, - на носу. Лодкой до определенного места я управляла шестом, а когда выплыла на быстрину, то не справилась, и лодку понесло по середине Енисея. Я изо всех сил гребла веслом и не могла развернуть лодку поперек течения. Я поняла, что мне не справиться и сильно испугалась. До переката с его большими камнями оставалось совсем немного. У меня в голове была только одна мысль - как сохранить муку. Вдруг я увидела большой камень и, чтобы остановить лодку, обвязала себя веревкой и выпрыгнула из нее. Я думала, что смогу зацепиться за камень, обвязав его веревкой, и спасу муку, но не смогла достать ногами до дна. Меня понесло течение вместе с лодкой. Веревка намокла, и меня сильно перетянуло; ноги и руки онемели, и я стала захлебываться. Течение вынесло меня на перекат, и я почувствовала под ногами дно. От сильного течения я вставала и падала, снова вставала, и меня еще тащила лодка. Наконец меня вынесло ближе к берегу. Я первым делом ослабила веревку на поясе, потом подтянула к себе лодку и дотащила ее к берегу. Меня вынесло на остров. Я вышла на берег, немного отдохнула и перетащила мешки с мукой с носа на корму. Выправив нос лодки наперерез течению Енисея, я переплыла на свой берег и, как раньше на Волге бурлаки тащили баржи, потянула лодку на веревке. Дойдя до утеса, я залезла в лодку и, отталкиваясь шестом, вверх по течению дошла до ровного берега. На берегу моя кобылица громко ржала и била передним копытом о землю. Она выбила в земле яму копытом. Кобылицу я похвалила и дала ей сахар-рафинад. Она очень его любила, и я иногда ее баловала. Я привезла муку домой, и мама выпекла вкусный хлеб. Ночью у меня поднялась температура, и мама меня еще долго потом лечила травами.
В то лето со мной случилось еще одно несчастье. Небольшой табун молодых коней шел на водопой к Енисею. Мы с девчатами подошли к нему, каждая надела на свою лошадь уздечку, и повели их к водопою. Недолго думая, мы сели на коней и, без седел, понеслись галопом к реке. Моя лошадка неожиданно прыгнула через большую рытвину, я, не удержавшись, перелетела через ее голову и, падая, ударилась головой о землю. У меня было сотрясение мозга. Уж очень я любила держать первое место.
Наш дом стоял около каменистой речки, а рядом, с двух сторон, высокие крутые горы. Змей было много. Сени у нас были бревенчатые, и двери плотно не закрывались. Возле дверей стояла кровать. Однажды мы поздно вернулись с покоса и, уставшие, поужинав, легли спать. Я легла на кровать и уже стала засыпать, как вдруг почувствовала, что рядом со мной кто-то шевелится. Я спрыгнула с кровати и зажгла свечку. Увидев длинную тонкую змейку, я закричала и всех разбудила. Мама и братья вышли и видят, как на кровати, свернувшись в клубок, лежит змея. Савелий сказал, чтобы я не двигалась и не кричала, а сам пошел в кладовку и взял длинные щипцы. Он зацепил ими змею и выбросил ее на улицу. Мама сказала, что ее нужно поджечь и обнести вокруг дома, чтобы другие змеи не подползали. Мы, облив ее керосином, пошли вокруг дома, а мама шла вслед за нами и шептала какую-то молитву. После этого змеи к нам никогда не заползали. В то время этих змей называли горлянками. Рассказывали, что бывали случаи, когда змея заползала в рот и жила в желудке. Когда на конях ездили в горы, то под голову клали седло или кочму, чтобы змеи не подползали к лицу, т.к. они боятся запаха конского пота. Если кто-то шел пешком, и ему приходилось ночевать в тайге, то этот человек находил специальную траву от змей, читал молитву и спокойно устраивался спать.
Мы жили возле речки Чадралык. Вверх по течению речки мы с братом Савелием часто ходили ставить кулемки - ловушки на разных мелких зверьков. В основном попадались колонки и горностаи. Колонки - краснокоричневого цвета, а горностаи - чисто белые. Шкурки мы сдавали в магазин, и нас отоваривали порохом, дробью, пульками для "тозовок" и провиантом.
По соседству с нами жила семья, в которой никогда не было детей. Они уже были пожилыми людьми. Старушку звали Варвара, а деда - Анатолием. У нее было грубое мужское лицо, а сама она - здоровенная, ростом высокая и толстущая. Но главное то, что она не любила детей и даже их ненавидела. Нас она всегда ругала и кричала, что мы "безотцовщина триклятая". Нам было обидно, и как-то раз, мы решили ей отомстить за все наши обиды. У них была большая пасека. До нее нужно было идти по узкой тропинке, вверх на горку. Варваре было трудно по ней подниматься. Мы набрали свежего коровяка в ведро и разложили его на тропинке, а сверху засыпали землей, чтобы не было видно. Старуха пошла на пасеку, поскользнулась и вся измазалась. Мы за ней наблюдали, а потом еще долго смеялись, хотя нам и крепко досталось от мамы. Варвара приходила к нам домой жаловаться, но я сказала маме, что пусть она не называет нас безотцовщиной: мы не виноваты, что наш отец утонул.
Однажды я попросила маму пошить мне настоящее платье. В деревне все взрослые девчата уже шили и носили платья, а я ходила в старообрядском сарафане. Мама мне отказала. Тогда я взяла у девчат выкройки и сама его сделала. Мама узнала и хотела бросить его в печку, но я встала перед ней на колени и стала слезно ее просить, чтобы она этого не делала. Я пообещала, что не буду его носить, и мама платье не сожгла. У меня была своя пещера - обыкновенный тайник, в нем я прятала берестяную коробку, в которой хранила свои вещи. В этом тайнике я и спрятала платье. Когда шла в деревню, я заходила в эту пещеру и надевала свою обновку. Возвращаясь, я переодевалась в сарафан и шла домой. Носить платье считалось великим грехом. Недалеко от нас жили матушки (монашки) - девять молодых женщин. Они жили в двух кельях или, проще сказать, - в двух избушках. Они уговаривали маму отдать меня в монастырь послушницей. Когда я об этом узнала, то сказала маме, что уеду навсегда из деревни. Она отступила, хотя с мамой я снова поссорилась.
Недалеко от нас был магазин. В нем старшим продавцом работал тувинец, фронтовик, друг нашего отца - Тунгул. Его жену звали Енирт. У них было трое детей. Летом они жили в юрте возле большой горы, и мы часто к ним ходили в гости. Они нас угощали таргой и кумысом. Таргу - это пережаренные в кипящем масле зерна пшеницы или проса. Тунгурол знал, что нам запрещали есть их пищу, и он всегда нам говорил, что никому об этом не скажет. От мамы мы свои похождения скрывали. После войны тувинцы стали есть хлеб. Они готовили пресные лепешки и бросали их в кипящий жир. Эти лепешки назывались - пова. Муку они покупали на пушнину. В зимнее время Тунгурол с семьей жил в маленьком домике возле Енисея. Он хорошо разбирался в пушнине и работал приемщиком в магазине. Работы у него было много. Он был честным и справедливым.
Второго продавца в магазине звали Сашей. Он был русский. Весной, на Пасху, я с подружками зашла в магазин купить конфет. Он завернул в кулек конфеты, а денег не взял. Он предложил нам пойти на берег Енисея, и мы согласились. Саша взял спирт, изюм, два стакана и закрыл магазин. На берегу он развел спирт и спросил: "Кто из вас раньше пил?", и я честно призналась, что никогда раньше не пила. Он рассказал, как нужно пить и выпил. Я пила последней, выпила меньше всех, а распьянела всех больше. Погода была солнечная, вода потихонечку плескалась о каменистый берег, и мы стали петь песни. Потом к нам подошли еще два парня. Саша предложил им выпить, и они не отказались. Я еще посидела с компанией немного и пошла домой. Я шла потихоньку и неожиданно услышала, как меня кто-то догоняет. Я обернулась и увидела Сашу. Он решил меня проводить. По дороге мы смеялись над тем, что я выпила меньше всех, а оказалась самая пьяная. Он рассказывал, как учился в техникуме, а мне было очень неудобно: ведь я совсем не училась в школе. На следующий день, когда я пришла в деревню, мои подруги со мной не стали разговаривать. Потом одна из них сказала, что я еще молода гулять с парнями. Какое-то время мы встречались с Сашей на посиделках, и он всегда меня провожал до дому. Мне он нравился. В деревне ничего не скроешь, и когда мама узнала, что меня провожает парень, то закатила мне скандал. Главной причиной такого отношения мамы к нему было то, что он был не нашей Веры. Какое-то время мы еще встречались так, чтобы нас никто не видел, но через несколько недель Саша уехал в район к своим родителям, и все на этом закончилось. Мы остались хорошими друзьями, а у меня - одни воспоминания и душевная боль.
В 1948 году, в августе, когда сенокос уже закончился, а уборка хлебов еще не началась, к нам приехали четыре человека из сельсовета: Филимон Паздрин - председатель сельсовета; секретарь, кассир и представитель из района, фамилии их я не помню. Они привезли маме орден Материнства и медаль за хорошую работу. Когда они вошли в избу, председатель достал из портфеля награды и разложил их на столе, сказав, что это маме за все труды. Мама резко отодвинула их от себя и сказала, что не может их принять, т.к. это великий грех. Они ее долго убеждали принять эти награды, но мама доказывала им, что это от антихриста, бесовское. Они были очень удивлены этому отказу, ведь к наградам полагались еще очень большие деньги. Постояв немного на улице, председатель спросил меня: "Нужны ли вам продукты?" Я ответила, что у нас все есть - горох, ячмень, пшено, гречка, меду два бочонка. (Мы все делали сами.) "Вот только, - сказала я ему, - у нас нет изюма". Мы все в семье его очень любили. Он сказал, чтобы я собралась и поехала с ними в магазин. Там они купили нам изюм, сахар, какую-то крупу и китайскую талимбу (ткань для рубах). На оставшиеся деньги они купили себе спирту, хорошо погуляли в сельсовете и уехали. Через год нам понадобились деньги для учебы братьев, и я поехала в сельсовет, в деревню Бельбей, узнать, что еще можно получить. За год многое изменилось: Паздрин, большой друг нашего отца, умер от инфаркта, новый председатель ответил, что мы уже все получили и, показав бумагу, сказал, что это наша подпись. Подпись подделали, и кто-то получил наши деньги.
В феврале 1948 года я вышла замуж за Санарова Г.В. . Мне было семнадцать лет. Он был старше меня, воевал и был дважды ранен. У него уже была семья. Тогда я об этом не знала, он все скрыл от меня и от мамы. Он, скрываясь от алиментов, оказался в Туве. Здесь у него были родственники. Его тетка рассказала ему о нашей семье и обо мне, о том, что мы все работящие, и что его жизнь у нас будет хорошей. Он приехал в Чедралык и присосался, как муха навозная - воспользовался моей простотой, глупостью, наивностью и доверчивостью. Он знал, как нужно поступить, чтобы войти в доверие к моей маме. Я тогда много скандалила с мамой и плохо ее слушалась, мало молилась Богу, и за то меня, наверное, Бог и наказал. Санаров пообещал маме, что будет исполнять все законы старой веры. При нас он бросил в печь комсомольский билет и справки о своих фронтовых наградах; отрастил рыжую бороду, стал молиться и исполнять законы старой веры. Он делал все, чтобы войти к нам в доверие, и это ему удалось. Что уж греха таить - и я его полюбила. Бракосочетание у нас было по старой вере: с молитвами и родительским благословением. В сельсовете же нас отказались регистрировать, т.к. он уже был женат и не разведен. Так все и открылось, но было уже поздно что-то изменить. Мама сразу же отделила нас от себя, отправив в другой домик, чтобы мы жили самостоятельно. Она дала в приданое коня, корову, овец, курей - в общем все, что было необходимо для крестьянской семьи. Когда Санаров узнал, что я беременна, то его отношение ко мне изменилось в худшую сторону. Он начал много пить и в пьяном виде скандалить. Как-то он мне сказал: "Не забывай, что ты беременна и никому не нужна с ребенком. "Работать он не любил, а на веселье - первый парень на деревне, за маленького телка выменял себе овчарку, а за большого - гармошку; поигрывал на крылечке на балалаечке или на гармошке, подбирая мелодию к какой-нибудь песне, или пил со своей кампанией. Однажды он сильно напился и не пустил меня на кровать. Я ушла на большую скамейку спать, а он позвал к себе собаку и с ней спал. Утром он ушел в магазин за спиртом, а я занялась хозяйством: нужно было накормить скотину и подоить корову. Когда я все сделала, то пошла в избу: открыла дверь, а собака бросилась мне на грудь. Я упала, а она прижала меня лапами к полу и не отпускала до тех пор, пока я ее не погладила. После этого я заболела, что грозило моей беременности. Меня лечила одна бабушка, и мою беременность удалось сохранить. Собаку я постаралась из дома убрать. Пришло время рожать. Я стала просить Санарова мне помочь, т.к. поблизости не было ни акушерки, ни бабушки, которая бы могла помочь; а он собрался и куда-то уехал. Я всего очень боялась и пошла к маме. Она ответила: "Твой муж уехал. Значит ты ему не нужна. Почему я тебе должна помогать? Ну, да ладно. Кто тебе поможет кроме своей мамы". Я пришла домой, легла на пол и родила девочку. Она кричит, карабкается к моей груди, а я и пошевелиться не могу. Хорошо, что пришла мама и мне помогла. Доченьку назвали Анной. На беду, у нее был большой испуг от той проклятой собаки. Я наняла бабушку лечить доченьку и заплатила ей тем, что отдала двух овечек, т.к. денег у меня не было. Когда бабушка вылечила дочь, я уехала из Чедралыка в Сизим в леспромхоз. Продав коня, я купила маленький домик и стала в нем жить. Вскоре приехал мой брат Савелий и устроился на работу в леспромхоз. В избе было тесно, но по молодости я этого не замечала. Я устроилась на работу: по вечерам пилила дрова для общежития, т.к. днем я оставалась с дочерью и управлялась с домашними делами. Санаров учился в Кызыле на шофера и домой приезжал редко. Когда он приезжал, то сильно напивался и скандалил. Двадцать четвертого декабря 1951 года я родила вторую дочку и назвала ее Галиной. Галина была неспокойным ребенком: плохо спала, кричала, и я сильно уставала. Летом 1952 года Савелий, вместе с приехавшими братьями, пристроил вторую комнату к избе. Стало просторнее. Через год трое младших братьев приехали учиться в семилетке. Они все хорошо учились и, тайно от мамы, вступили в комсомол. Когда к нам приехала мама и узнала, что они комсомольцы, то она меня долго отчитывала за то, что я разрешила им вступить в комсомол. Она говорила, что это большой грех, и я за все буду отвечать пред Богом. После таких слов я сказала ей, чтобы она переезжала сюда и сама их воспитывала. Я решила уехать от всего, т.к., к тому же, Санаров много пил и бил меня, как мог и издевался, когда мальчиков не было дома. Первого мая, когда никого не было дома, а я нянчилась с детьми, пришел пьяный Санаров и стал бить меня по голове. Я хотела бежать от него, куда глаза глядят, и даже успела взять на руки Анюту, как Санаров выхватил ее у меня и бросил на кровать, а меня стал душить. Я помню, как подо мной образовалась большая яма, и я в нее падаю. Слава Богу, что в это время пришли мальчики из школы. Мне слышался чей-то голос, который меня куда-то звал, и в этот момент я почувствовала, что меня кто-то трясет за плечо. Я как бы проснулась и сразу же заплакала. Мне помогли подняться и лечь на кровать. В тот день я долго плакала, обнимая девочек, и под вечер решила уехать в Кызыл. Я договорилась с братом, чтобы он помог мне заготовить хороший лес для дома. Санарова уволили с работы по статье за пьянку, и он уехал к родственникам, вверх по Енисею, в деревню Ужеп. Я продала корову и на эти деньги купила все необходимое для постройки дома. Директор леспромхоза и мастер с участка помогли мне вывезти лес и пиломатерьял на берег Енисея. Братья сделали плот, и Леша с Гришей сплавили его вниз по течению до Кызыла, а сама я с девочками и вещами добралась на машине.
Первое время нам пришлось жить в палатке. Земельные участки под застройки домов были отведены далеко от города. Дом строили на два хозяина, потому что у меня не было городской прописки. Второй хозяин был фронтовик, и ему все оформили без всякой очереди. Палатка была на пять человек. Рядом с ней стояла железная печь, на которой каждый себе готовил еду. У меня еще оставались деньги от продажи своего крестьянского хозяйства, и я все время проводила с девочками. Не помню, как, но я стала готовить еду для всех бесплатно, и потом они много мне помогали с постройкой дома. За водой приходилось ходить к Енисею, и мужики выкопали колодец, поставили сруб, вычерпали мутную воду ведром на веревке, и тогда я смогла нагреть воду на железной печке и помыть девочек. С детьми было трудно. Они привыкли пить парное молоко, и подросшая Анюта все время просила "доильное" молоко, а не магазинное. У меня было немного меда, я стала его добавлять в молоко, чтобы хоть как-то приучить их к такому молоку. Еще Анюта все время просила шаньги. Она много плакала и просилась домой. Да и я, чего греха таить, тоже плакала. Лето прошло быстро, и начались холода. С детьми в палатке становилось жить все труднее. Наконец, в ноябре дом был закончен, и мы с детьми с радостью перебрались в него. В доме уже был проведен свет и сложена большая русская печка. В тот день я напекла шаньги, и Анюта с удовольствием их ела. Деньги у меня кончались. Была одна надежда продать вышитые картины, которые хорошо у меня получались. И мне повезло: недалеко от моего дома располагалась воинская часть пограничников. Случайно я познакомилась с богатой и красивой женщиной - женой одного офицера. Она купила эти картины и заказала вышить еще три. Я договорилась с ней, что буду стирать ей белье. Она хорошо платила. У меня появилось достаточно денег для питания и на одежду. Я купила ситчика и пошила девочкам нижнее белье и платьица. Жизнь как-то устраивалась.
В 1953 году вернулся Санаров и пообещал, что не будет пить. Я еще раз решила ему поверить. Прошло полгода, и он запил по черному. Когда у него кончились деньги, он решил меня продать за бутылку водки. (В то время бутылка водки стоила два рубля девяносто копеек.) С ним пришел какой-то мужик, который отдал ему деньги за меня. Он сказал, чтобы я собиралась и собирала детей. Я заревела и закричала на них, и обоих выгнала. В 1954 году Санарова посадили на десять лет за хищение государственного имущества. Мне было стыдно, и казалось, что сама матушка земля осуждает меня из-за него. Еще я боялась за девочек, что когда они пойдут в школу, на них это отразится. Но все обошлось. Девочки от судимости отца не страдали. Я все от них скрыла.
В 1955 году мне принесли извещение на уплату ссуды, которую я брала на строительство дома. Денег у меня не было. Мне было еще три предупреждения, а на четвертый раз пришла комиссия и сказала, что мне дается двадцать четыре часа на погашение долга, иначе выселят. В то время я работала в детском саду техничкой: получала тридцать рублей, из которых высчитывали пятнадцать рублей за питание, которое я брала для девочек. Еще я посылала две передачи в месяц Санарову. Тех денег, которые мне платила жена офицера, тоже не хватало для уплаты ссуды, как бы я их не пыталась подкопить. Но мне всегда везло на добрых и хороших людей. Я пришла в воинскую часть и все рассказала хозяйке. Она сразу же одолжила мне всю сумму для уплаты долга и попросила принести ей все мои вышивки. Через несколько дней я продала баню и расплатилась с долгами. Ссуда была на пять лет с небольшими процентами, и мне еще оставалось платить три года. Через какое-то время я устроилась подсобным рабочим на мясозавод в коптильный цех. Зарабатывала я там, по тем временам, хорошо, и колбасу ели вдоволь. Плюс к этому, я оформила пособие, как мать одиночка. Пока я была на работе, с девочками оставалась бабушка, которой я немного платила.
В 1957 году Анюта пошла в школу. Я сама пошила ей новую школьную форму: все дешевле, чем покупать в магазине. Так как все мое время уходило на работу, я не смогла подготовить Анюту к школе, и первые месяцы она училась плохо. Через месяц меня вызвала в школу ее учительница, сказала, что девочка неспособная, и она вынуждена от нее отказаться. Я перед ней взмолилась и упросила оставить доченьку еще на один месяц: она согласилась. Я наняла одну грамотную девушку, она занимались с Анютой два месяца, и к Новому году доченька стала отличницей. Через год в школу пошла и Галина.
Санаров отбыл в колонии пять лет и три месяца, и ему разрешили поселение с семьей. До сих пор не могу простить себе того, что я к нему поехала. Я выхлопотала, чтобы Санарова отправили в Сизимский леспромхоз на заготовку леса. В Кызыле, где он отбывал наказание, срок был день за день, а в леспромхозе при выполнении нормы - день за три. Лагерь находился от Сизима в двенадцати километрах, и в выходные дни заключенным разрешалось выходить на два-три часа. Санаров, пока я увольнялась и собирала девочек, чтобы поехать к нему, познакомился с молодой красивой девушкой и закрутил с ней роман. Я об этом еще долго не знала. Приехала я с девочками поближе к мужу, в деревню Бельбей, и устроилась в санаторий помощником повара. В санатории лечили детей, в основном тувинцев, от туберкулеза. Жили мы в заброшенной избушке. Я ее обмазала глиной и побелила, выписала кирпич, и мне сложили небольшую печку. Избушка была летней, зимой мы сильно мерзли, но это не беда, а беда была в том, что Санаров от нас отказался. Первое время он к нам еще приходил, а потом перестал. Он говорил, что очень устает на работе, и я ему верила. Когда я узнала, что у него есть женщина, то поняла, что причина в другом. Санаров снова перебрался в Кызыл досиживать там, и за ним уехала новая жена. Когда он освободился, то жил с ней, но и у них жизнь не сложилась. Она родила ему дочь, а когда он ее бросил, она вынуждена была уехать к родственникам в Хакасию. Больше я о ней ничего не знаю. Я же в ту зиму выехать из деревни не смогла, т.к. ждала ребенка. Я родила мальчика, но он пожил совсем мало: в марте я его схоронила. Когда я оправилась от несчастья,то вернулась с девочками в Кызыл. Я устроилась на мебельную фабрику и работала там с 1959 года по 1986 года.
В мае 1963 года мою левую руку затянуло в станок, т.к. он был без ограждения. Мне сделали операцию, и я долго ходила с гипсом. Рука у меня не разгибалась, и нужно было делать еще операцию. Через шесть месяцев закрыли больничный лист: я вышла на работу в свою бригаду. Обычно, без пяти минут восемь все приступали к работе, а в этот день все собрались вокруг бригадира и о чем-то говорили. Я стояла в стороне, но поняла, что речь идет обо мне. Все ждали мастера участка и начальника цеха. Когда все собрались, то бригадир объявил, что "Бахарева нам не нужна, что она инвалид: пусть идет на вахту (вахтером) и сторожит фабрику, или вообще - домой". Я заплакала от обиды и сквозь слезы сказала: "Как же я буду? У меня двое детей". Бригадир ответил, что это их не волнует, что им в бригаду нужны здоровые люди, чтобы выполнять план. Я начала доказывать, что я не виновата: если б не меня, то деталь покалечила бы напарницу. Все стояли и молчали. Я развернулась и пошла к своей кабинке, переодеваться. Ноги у меня были, как ватные, и кружилась голова. Нет ничего страшнее и труднее понять, чем то, что ты никому не нужна и тебя просто выбрасывают за борт.
Была зима. Я пошла к своему хирургу Виктору Александровичу и попросила его сделать операцию, чтобы восстановить руку. Он ответил, что придется делать не одну операцию, а потом еще долго разрабатывать локтевой сустав. Мне сделали четыре операции: все под наркозом. Потом я долго сама, дома, разрабатывала сустав и, как бы не было трудно и больно, но у меня получилось.
Вернулась я на фабрику через два года. Больничный мне оплачивали полностью. Меня взяли в бригаду с испытательным сроком. Все сомневались, что я после полученной травмы смогу нормально работать. Мне доверили фуговальный станок: на нем делают с высокой точностью шпон. В первый день я не справилась, т.к. не могла больной рукой держать пачку шпона при закладке в станок. На следующий день я взяла резинку и ремешок с пряжкой и, с их помощью, все-таки приспособилась к работе, но выполняла ее медленно. Я не успевала обеспечивать бригаду шпоном, и все ворчали на меня. Я стала приходить не к восьми, а к семи часам на работу и таким образом все успевала. В бригаде был график очередности, чтобы каждый мог заменить другого и выполнять все операции поточной работы. Меня перевели на другую работу, надирать шпон для облицовки щита, и я в первый день снова не выполнила норму. Бригадир сказал, что назначает комиссию и будет проводить нормирование рабочего дня - кто не выполнит норму, того отстранят и переведут в сушилку. В сушилке платили мало, и я боялась, что меня переведут на эту работу. Ночью, перед комиссией я не спала. Я встала рано утром, приготовила пораньше все для девочек и пошла на работу. Я дала денег вахтеру, чтобы он открыл пораньше цех и не выдал меня, что я пришла рано на работу. Что успела приготовить до восьми часов, я спрятала под стол. Пришла комиссия и весь день следила, как мы работаем. В конце рабочего дня комиссия первой подошла ко мне и, высчитав сделанные мною квадраты, сказала, что я выполнила полторы нормы. Все ахнули. Одна девушка сказала, что видела, как я доставала из-под стола заготовки. Один из членов комиссии проверил, что у меня лежит под столом. Я же во время обеда все сделала, и у меня ничего не нашли. На следующий день бригаде срезали расценки на тридцать процентов. Бригадир Зеленцова потребовала собрать людей и провести собрание, чтобы меня уволить или убрать из ее бригады, но люди проголосовали за меня. На следующий день в проходной был повешен приказ: Бахареву оставить в бригаде, а бригадира Зеленцову перевести на другой участок.
Девочки учились. Нам, как всегда не хватало денег, и я решила подзаработать. В октябре 1972 года я пошла к директору фабрики и попросила меня направить на сезонную работу на забой скота. Работа была грязная и тяжелая, поэтому на нее направляли всех нарушителей трудовой дисциплины, пьяниц и прогульщиков. Заработок мой на фабрике сохранялся и плюс то, что я смогла бы заработать на забое скота. Сначала директор не соглашался, т.к. моя фотография висела на доске почета, но я его уговорила. Был оформлен приказ, и меня вместе с плохими работниками отправили на мясокомбинат. Построили нас, как "зэков", выдали халаты и резиновые перчатки. Подошла ко мне мастер и говорит: "Ты, алкашка Бахарева, пойдем со мной. "Мужиков всех направили на разгрузку машин, а я пошла за мастером. Привела она меня в кишечный цех и сказала: "Здесь ты будешь убирать этот навоз. Скидывай все в яму лопатой и промывай пол, (он был бетонный), водой из шланга. Если будешь хорошо работать, то хватит на водку и на жратву. Все бы вам пить, алкаши несчастные. Хоть бы вы все передохли. Тебя по лицу видно, что много пьешь - вся худющая, да синюшная, как дохлятина". Я все это выслушала и спросила: "А зарплата здесь, какая?" Она ответила: "Платят хорошо. Только здесь никто работать не хочет, видишь, какая грязюка." Я за день все перемыла, и когда вечером она пришла проверить, как я работала, то очень удивилась. Я у нее спросила: "Как ходит автобус?", она ответила: "По верхней трассе. А зачем тебе?" "Мне нужно попасть на другую работу. "Она удивилась и спросила: "Ты что на двух работах?" "У меня две дочери в институтах учатся. Помогаю, как могу. "Мастер подобрела и сказала: "Пока работай здесь, а потом дадим тебе подзаработать." И точно: через неделю меня перевели на конвейер - снимать шкуры с баранов. Работа трудная, но платили хорошо. Я была в бригаде, и в ней существовал такой порядок: брать мясо домой, т.е. красть. Бригадир подошел ко мне и сказал, что сегодня моя очередь брать мясо и что мне его уже приготовили. Я испугалась и хотела, было, отказаться, но он мне пригрозил, сказав, что выгонит меня из бригады. В раздевалке ко мне подошла девушка и дала мне пояс, в который уже было заложено мясо. На проходной проверяли только сумки, и я спокойно прошла. Меня чуть "кондрашка не дернула", но все обошлось. После, я вернулась на свою фабрику, счастливая и довольная тем, что много заработала. На эти деньги я купила девочкам зимние пальто.
В моей жизни была единственная цель - вырастить девочек и дать им образование. Денег на это не хватало, но те времена были самые веселые и радостные в моей жизни. Старшая дочь Анюта уехала в г. Томск, поступать в институт, и, успешно сдав экзамены, осталась там. Младшая дочь Галина училась в Кызыле в пединституте. Расходы у меня прибавились, а зарплата все та же. Санаров алименты не платил, да и мне так было проще. Уж сильно я от него натерпелась. В ноябре 1974 года Анюта вышла замуж. Мы с Галиной ездили на свадьбу. Свадьба была студенческой и прошла очень весело. Мама Юры, мужа Анюты, их не поздравила и даже не была на торжестве. Она была не согласна с выбором своего сына, и думаю, что причиной тому была бедность его избранницы. Мы с Галиной всегда старались помочь молодой семье. Когда Юра и Анюта закончили институт, их направили по распределению на Украину. Через год, в 1975 году, и Галина закончила институт, и ее направили в Каа-Хемский район, в деревню - учить детей. В том же году она вышла замуж, и они переехали в Хакасию. В доме все опустело. И мне иногда даже не хотелось возвращаться домой, идя с работы. Я всегда вспоминала, как они учились, занимались спортом: обе хорошо ходили на лыжах и даже занимали первые места на соревнованиях. Они рассказывали мне о своих поездках, делились своими радостями и неудачами. Я всегда ждала отпуск, чтобы поехать к ним, и пока работала, мне это удавалось. В 1986 году я ушла на пенсию.
С возрастом все по-другому решается, и вся жизнь меняется. Пролетели мои годочки, отгудели станочки, и уже никогда не вернется та прошлая жизнь. Остались одни воспоминания. Многое выпало на мою женскую долю: был пожар от замыкания проводки, и многое сгорело, приходили воришки и что-то украли, но это не беда. Беда случилась 18 февраля 1997 года - умерла от рака моя старшая дочь Анюта, и эта боль останется в моем сердце навсегда. Живу я сейчас в Абакане. Мне помогла купить однокомнатную квартиру Галина, и хотя я ни в чем не нуждаюсь и могу все делать по дому сама, она мне помогает. Господь меня жестоко наказал, отняв мою старшую дочь, и я все думаю, что нужно было умереть мне, а не ей. Но жизнь и смерть не в моей власти: ведь то, что я могла, я делала и делаю до сих пор, а то, что я прожила свою жизнь, не мешает мне жить сейчас.