Неотправленные Письма

1
Здравствуй, удаляющаяся радость.
Ты улыбаешься окончанию лета и хотя упорно жалеешь о всё более скупом солнце и всё более жёлтых деревьях, всё же предвкушением своего Дня Рождения ты всё более скатываешь-ся и, падая, кусаешь нас за ноги и мы вместе летим к полному ряски озеру, моргающему от балтийских ветров. Любовь к Дням Рождения тождественна любви к Смерти, ведь радуясь сво-ему шестилетию, ребёнок хватает ручонкой подаренную лопатку и выкапывает первый ком, за-стилающий взор Смерти. Ребёнок уже виден ей и каждый его День Рождения–лишний день, чтобы заняться Смертью.
Запиши свои координаты на косяке–метр двадцать, метр тридцать один, метр шестьде-сят шесть,..., шестьдесят шесть, шестьдесят шесть–рост прекратился, и ты сформировалась как глина под узорчатой подошвой. Греет солнце и ты застываешь, становишься твёрдой породой; тебя с трудом отковыривают мальчишки и кидаются по воробьям и друг по другу. Глина твер-да, помнит форму, имеет свой взгляд из-под ног и копыт. Грибной дождь чуть расквасит твою уверенность в вечном покое. Ливень же наступит на тебя жирной пяткой, и ты сохранишь от прежнего лишь острый кусочек песчаника и сухого муравья, навеки спешащего к вечерней пе-рекличке соловьёв. Поутру, к солнечному завтраку тебя лизнёт собака, и ты повторишь движе-ние её розового языка и застынешь в этом лакательном порыве.
Так где же ты? Жива или нет? Считаешь ли дни до смерти или, забывая о солнечном, расплываешься в довольную улыбку глиняной богини? Ответь мне. Вспомни обо мне, Помеч-тай о жизни. Полюби жизнь так как можно лишь между приступами дождей на лысой тропинке, сделанной из глины, из самой привыкающей породы природы, из самой забывчивой и самой податливой белой глины...А знаешь...Луна тоже слеплена из глины. Можно отломить кусочек, сделать яблоко и съесть. Хочешь угощу? Ты не ответишь...
И пойдёт дождь.


2
Здравствуйте ласковые ночи,
давно встающие в иной земле, полной ещё не остывших озёр, туманно смотрящих в ночную глубину.
Там, наверное, Ночь На Ивана Купалу, и пляшут деревья, красуясь корнями по твоим луноглазым небом. Горят реки, болота, росяные глаза эльфов круглым светом, гнущимся на водяной слюде. Соловьи застывают на свисту, и трели их живут отдельно, колядуют у спящих муравейников, прячутся от эха и смеются над цикадами. А днём по эту сторону света хвалятся о твоей ночи заспанные паучки: "Да, многие пришли посмотреть; столько фей наловили в полные росы паутины; деревья менялись лесами, волки рыдали на луну, а кошки сходили с ума и лакали парную лунную дорожку".
Мне режет глаза солнце. Оно здесь всегда теперь. Ходит, прислоняется к лесу, играет в зайчики с лужей и пьёт твою росу из зачарованных глаз травы. К вечеру солнце тянет тени за кончики, расколдовывает раскрытые рты одуванчиков и, поправив тучную юбку, садится за край земли...Но я знаю, что ночи не будет. Что лишь солнце перешагнёт дальнее медовое поле, оно тотчас, тем же еле видным, спорящим с неровностями земли рыжим кусочком появится на Востоке и всё быстрее будет вставать, наливаться на заливной лазури неба. Забегают от одного хозяина к другому тени и на миг, испугавшись солнечного гнева, тени зажмурятся, закроют глаза деревья, птицы растают в их ветвях, берега сойдутся над двоящейся рекой и сквозь эту щёлку времени, ровно посередине мига, отпущенного на тушение окон, разбитых солнцем, ты покажешь ладони, светящиеся млечными тропинками; я подставлю лицо, прижму виски к твоим ладоням и ослепну от ручного холода твоих плачущих по мне созвездий...
Я очнусь спиной на запад среди разрешившегося тенями мира. Алея, зашло солнце, вырастая на востоке новым Богом цветов, тянущих шеи и руки в вечном желании ответить Ему на вопрос о жизни и ночи. Я тоже хочу ответить, рассказать в нескольких слезах о твоей луне, о тёплой отуманивающей воде...
Но солнце не поверит. Ему светло со всех сторон земли. Оно отведёт меня в сторону и научит, что ночи–нет, что Луна красит глаза ворованным светом. Солнце будет ясно смотреть мне в глаза, свободным лучом давя мелкие тени, и я поверю ему. Поверю. До первой звезды.

3
Добрый вечер, внучка.
Это письмо–последнее, и ты из вечернего романтического любопытства прочитаешь по листикам мою последнюю осень...Остальные письма к твоей бабушке были целомудренно со-жжены тобой и пламя с имени бабушки неровным полукружьем бежало к моему. Огонь слизы-вал белоснежные листы и из-под снега выступал чёрный пепел с моим именем в углу. Ты про-изнесёшь его, и я осторожно повернусь на другой бок, стараясь не спугнуть сон, в котором ты держишь меня между пальцев и смотришь в мои бумажные глаза своими сероватыми, как у твоей бабушки, глазами. Хэльга, внучка, ты помнишь как звали твою бабушку? Это не сложно–мама каждое утро будит тебя звуками её имени.
А знаешь, бабушка твоя, как и ты, до самой смерти любила праздники и приглашала всех загодя на День своего Рождения. Она готовила пёстрые салаты, резала хлеб и пальцы, а подруга в это время гладила ей узкое платье, не подозревающее о коленях. Хэльга втекала в это платье, будоражившее меня весь вечер, пока глупые гости ели что-то сладкое и пили что-то жгучее. Помнишь, Хэльга, это затянувшийся вечер с грудой радостных подарков на кресле. Я смотрел на медленное кружение пар сквозь полуприкрытую скуку глаз. В середине этого бесконечного белёсого танца кто-то уже целовал и мял подвыпившими руками тепло довольных кошечек. Музыку заело на белом миноре. Все подарки на кресле были одинаковые. Много похожих подарков, носивших всё же разные имена, громоздились друг на друге, лезли, пытаясь доказать первенство. Один, уже не стесняясь, целовал девушку, а она закрывала глаза и копошилась тонкой рукой, одетой в колечко, в его волосах.
Хэльга сидела рядом, перекладывая подарки с кресла на кресло–полезные подарки, призванные улучшать причёску и вообще продлевать жизнь. Таяли нерассмотренные предметы в полуискреннем восторге Хэльги. Моего подарка там не было. Хэльга молчала и ждала заветного: "Закрой глаза...Крепче". Она немного вытянет шею, приподымет руки словно над незримым пианино и слепые пальчики растопырятся детским веером в надежде на колечко. Но повезёт её ушкам, заморгающим серёжками. Если приложиться ухом к её уху, то море теперь шелестело напополам с перезвоном шлимановского золота. Хэльга завертела головой, ловя очертания холодноватой тяжести в ушах, вспрыгнула, подбежала к зеркалу, осалила рукой отражение и не в такт музыке взвизгнула восторженно, вернулась, обняла меня до потери дыхания и напомнила мне на ушко о том, что когда уйдут гости, можно будет...Она зашептала мелко-мелко тихо-тихо нежные скверности...Я затрепетал и оттеснил Хэльгу от себя: "Ну, хватит. Что ты".
 Оставив Хэльгу с гостями с гостями и подарочным счастьем, я сходил и умылся. Ледяным по жару. Под гребнем выстроились волосы в скошенном направо благоговении. Тут кто-то обхватил меня руками и сцепил их на животе. Ручной замок пополз вниз. Хэльга закрыла дверь в ванную комнату и перекрыла свет, а потом–дыхание. Было темно, неудобно и как-то по сонному просто. Натянут над ареной канат, по нему бегает, пульсирует, прыгает акробат и в нужный момент, по крику захлёбывающихся от его прыжков зрителей, канат рвётся и человек летит в низ темноты, мимо батута, зрителей и арены, к самой чаще блаженства полёта.
Мы очнулись с Хэльгой от проступившего сквозь темноту край холодной ванной. Оправившись, мы вернулись к таким милым гостям. Разносили вино по парочкам и хвастали серёжками. Всё было легко. Все подарки были прекрасны. Хэльга замечтала о может-быть-когда-нибудь-детях. А значит, внучка, и о тебе. Ты помнишь внучка счастье твоей бабушки, когда мама принесла тебя из роддома? Она плакала: " Хэльга, моя внученька ," и звонила мне. Но меня не было. Тот День Рождения закончился славно. Дурацкий спор, хмельные шутки на лестнице, смешной толчок в спину и замедленное, клетка за клеткой моё падение через низкие перила. Всё это выплакала тебе бабушка вместо колыбельной: "Почему, почему такие низкие?" А ты, Хэльга, не знай этого. Помни лишь мерное счастье бабушки с кем-то иным. А я ещё в пути к тебе, моя внучка. Ещё не досчитано несколько пролётов дома твоей бабушки. И тебе можно ещё подождать. Подождать и не плакать обо мне. Не дочитывать письма. И не знать конца.