Верность

Верность

     Просторная светлая комната радовалась залившему всё кругом солнцу. В такие дни всё здесь наполнялось лучистым мерцанием, всё играло и переливалось в этой радушной гостиной, сияло и наполнялось соком безбрежной жизни. Черный кожаный диван, оттаяв после долгого и заунывного зимнего оцепенения, больше не прогибался под тяжестью тучных друзей семьи – светских и духовных, – мерно дувших на блюдца с чаем и неторопливо ведших свои недоступные разговоры. Они попросту более не жаловали, озаботившись на какое-то время приведением в порядок служебных дел и копя скромные капиталы для толкового использования грядущего летнего досуга. Большой тяжеловесный стол на резных ножках, будучи отодвинут в боковую комнату, не докучал более студеными зимними параллелями. Шкаф с фарфоровыми приборами был нынче основательно заперт, и ключ от него, от греха подальше, припрятали в укромном местечке. На лакированной крышке черного рояля озорно прыгали солнечные зайчики: вот она – лучшая музыка, какая может быть только извлечена из этого инструмента! Зайчики стремительно рассыпались на стекле киота с иконами и вили здесь целую разудалую канитель. Всегда озадаченные и поучающие лики святых, казалось, тоже внимали радостной кутерьме весеннего утреннего солнца, и выражения их становились слегка снисходительнее. Во всяком случае, они нимало не препятствовали священнодействию небесного светила. Блики весело скользили на пол, легко взбегали по стенам и в довершение своего жизнерадостного путешествия взметались под самый потолок – такой высокий, будто бы прозрачный в своей белизне, венчавшей воздушностью своей творящуюся в комнате Жизнь. Зима, совсем недавно ушедшая, казалось, была уже так далеко! В эти минуты маленький Проша, добродушно раскрыв сверкающий четырьмя сахарными передними зубами ротик, опрометью влетал в залитую солнцем гостиную и, победоносно забросив ручонки за голову, что есть духу бежал, скакал, резвился на мягком ковре, покуда ноги его не закутывались в полах по-девчачьи длинного платьица. Проша ничком валился на ковер и, на минуту придя в себя и не сообразив, что делать – захныкать или продолжить буянить, взвизгивал от переполнявшего маленькую грудь восторга, подымался на ноги, прыгал, бил в ладоши и что есть мочи вопил единственное твердо заученное слово: «Мама! Мама!!!»
     – Татьяна! – раздавался из-за двери суровый окрик. – Разве не велела я тебе не спускать глаз с Прохора Васильевича! С нынешнего дня твое довольствие снижено до пяти целковых в неделю, а еще раз упустишь мальчика – выгоню!
     Проша еще не понимал до конца всех произнесенных за дверью слов, но суровый тон матери быстро клал конец разыгравшемуся веселью. В комнату стремглав вносилась нянюшка Татьяна – спелая грудастая девка, подвывавшая и скулившая: «Ох, недогляд! Убились, чай, Прохор Васильевич», за ней решительной походкой показывалась матушка, а сзади обеих расталкивала статная Настасья – Прошина сестра-гимназистка лет девяти, придававшая воспитанию братца самое серьезное значение. Настя хватала Прошу за ручку, увлекала его за собою и, приговаривая «Прохор! Гулять!», волокла братишку переодеваться. Самостоятельное веселье нерадивого младенца было окончено, и он, несмотря на очень юный возраст, прекрасно осознавал это. Теперь предстояла «принудиловка» – ежедневная прогулка по парку в сопровождении Насти и Татьяны. Увлекаемый Анастасией вон из комнаты, Проша бросил прощальный взгляд на лучистую утреннюю комнату и небольшой портрет своей суровой, но любимой воспитательницы, висевший на стене в рамочке.

 
     В канцелярии одного из советских учреждений шла обыкновенная будничная толкотня. Тут и там шныряли знающие себе цену и уверенные в стабильном социальном положении хозяева укрепившегося порядка в кожаных куртках и пальто, повелительно отдавая распоряжения; плутоватые служащие в очках и засаленных пиджаках носились с ворохами делопроизводственных бумаг; возле окон, немилосердно дымя вонючими папиросами, трещали пишущими машинками критически мыслящие машинистки. Дверь широко распахнулась, и в просторный кабинет чеканным шагом проследовал начальник департамента. Еле заметно отвечая на расшаркивания подобострастных подчиненных, он приблизился к письменному столу, за которым, с головой погрузившись в работу и не заметив внедрения «вышестоящей инстанции», усердно пыхтел над накладными малозаметный письмоводитель. Начальник, отличавшийся деловой хваткой и в принципе занимавший свой пост не только номинально, подошедши к столу, с изрядной долей пренебрежения швырнул на поверхность оного толстую папку с документами, и лишь после этого усердный письмоводитель встрепенулся и вскочил из-за рабочего места. После беглого взора на внушавшего страх подчиненным начальника департамента, вот так запросто являвшегося сюда в любое время собственной персоной, письмоводитель втянул голову в плечи и приготовился к вероятной выволочке. Последней, однако, не последовало.
     – Гражданин Сыромятников, – громогласно отчеканил начальник, величали которого Борисом Иссидоровичем Брюховецким, – здесь вам работы, боюсь, гораздо больше чем на один рабочий день. Документация из Общпотребкоопа «Черенок», бумаги, требуемые для контрассигновки – из Главмосводоканалпровода, требования дополнительных кредитов из Инженерпромстройжилсоцэктрансэнерго и, наконец, смета по новому штату одного из подотделов (Брюховецкий сделал лицо наиболее многозначительным и поднял вверх указательный палец) Высшего Совета ... Распределите по рубрикам, внимательно ознакомьтесь, разберитесь с формой составления (в последней группе документов, если даже встретите серьезные погрешности – оставьте неизменным) и отошлите по назначению. Возникнут вопросы – консультируйтесь у Христофора Львовича; его не окажется на месте – связывайтесь напрямую со мной. На этот раз в последнем моменте даю вам карт-бланш. Управитесь за три дня – личным указанием представлю к премии, за пять – выражу устную благодарность, провозитесь больше – не обессудьте. Церемониться мы с вами не станем. Помните – мы держим вас исключительно за ваши редкие профессиональные качества.
     Не поинтересовавшись, возникли ли у обалдевшего Сыромятникова вопросы и небрежно кивнув на прощание служащей публике, Брюховецкий исчез столь же стремительно, сколь и появился. Сыромятников, не успев оправиться от услышанного в тот же момент, еще с полминуты был принужден стоять как вкопанный, будучи шепотом оскорбляем собравшимися вокруг. Как только Сыромятников приземлился на рабочее место, любопытство его коллег также как рукой сняло, и жизнь учреждения обрела вновь привычные формы.
     Предупреждений, сходных, если не идентичных с последним заявлением Брюховецкого, а также прямых угроз и издевательств Прохору Васильевичу Сыромятникову пришлось снести за последние семь лет изрядное количество. Будучи характерным представителем «мелкобуржуазной» интеллигенции (в славные ряды которой Сыромятников был зачислен лишь благодаря тому, что отец его при «старом режиме» содержал лавочку по починке обуви с тремя рабочими, находившимися в его подчинении), он получил редкое для выходца из своих слоев положение письмоводителя в одном из департаментов Высшего совета народного хозяйства только ввиду тех самых «редких профессиональных качеств», на которые давеча сослался Брюховецкий. В былые времена окончив экономический факультет Московского университета и придерживаясь умеренно-социалистических воззрений на организацию народного хозяйства, Сыромятников начал делать приличную карьеру. Некоторое время прослужив в бунташной земской статистике (Сыромятников, как и многие молодые интеллигенты, живот готов был положить на алтарь служения «униженным и оскорбленным», которым, впрочем, было достаточно мало дела до вечно митингующих «господ») и будучи присужден за одно дело, связанное с этим родом деятельности, к внушительному денежному штрафу, он бросил непосредственное соприкосновение с «политикой» и пошел по пути наименьшего сопротивления. Благодаря недюжинным способностям он возвратился в университет, где легко добился прикрепления к родной кафедре с целью составления магистерской диссертации, параллельно читая курс политической экономии в некоей женской гимназии. Работая в близком соприкосновении с известными профессорами Посниковым и Чупровым, он без лишнего труда составил диссертацию «О постановке переселенческого дела в России в конце XIX столетия», каковую защитил с блеском. Слава молодого ученого прогремела в научном мире, и Сыромятникову отовсюду стали поступать предложения занять выгодные места при соответствующих кафедрах. Погруженный в обдумывание радостных перспектив, Сыромятников был как громом поражен вестью о начале мировой войны. Данная когда-то клятва навеки распрощаться с «политикой» была позабыта в пылу охвативших Сыромятникова патриотических настроений, и он устремился чем возможно послужить родине: судьба забросила его опять в отдел статистики, но на сей раз назначение состоялось под эгидой отдела при Северо-Западном фронте от Всероссийского союза городов. Патриотический порыв заставил смириться и с верховодством в Союзе городов презренных когда-то для Сыромятникова либералов, с которыми он обнаруживал все более единомыслия, а политические атаки которых на самодержавие в период 1915 – начала 1917 годов он полностью поддерживал, по недомыслию считая их высшим проявлением национального чувства. Как положено, Сыромятников обеими руками поддержал «бескровный» Февраль и всеми фибрами своей идеалистически настроенной души проклял большевистский Октябрь, в результате которого он, помимо прочих бед, остался еще и без заработка и принужден был перебиваться с хлеба на воду без малого год. Нынче, к 1925 году, когда первый из «вождей пролетариата» был уже прочно забальзамирован, а второй еще не вошел в зенит власти; когда были в далеком прошлом и изъятия семейных ценностей из сейфов Купеческого банка, и «саботаж буржуазных служащих», и военный коммунизм; когда власть стала мало-мальски понимать, что без услуг «саботажников», еще не превратившихся во «вредителей», ей не обойтись, Сыромятников являл собою достаточно трагическое зрелище. В экономическом отношении от малого оклада и высоких цен он постоянно недоедал, будучи вынужден еще содержать престарелую мать и находясь постоянно под страхом изгона с рабочего места в стране, столь много усилий прилагавшей для борьбы с безработицей. В политическом отношении он был лишен даже весьма формальных избирательных прав (с вытекавшими отсюда многочисленными последствиями хотя бы из разряда жилищных – семью Сыромятниковых значительно «уплотнили», и новые совсоседи ежевечерне учиняли внушительные скандалы) и потерял всякую надежду на установление в стране «подлинной демократии», золотые горы которой сулила в свое время Февральская революция. В моральном отношении … Сыромятникову до сих пор часто снился плач нежно любимой сестры Анастасии, которую, твердо либеральных убеждений, в начале июля 1918-го почему-то обвинили в активном участии в заговоре левых эсеров, скрутили, ничего, естественно, не подозревавшую, прямо дома и уволокли в известное место в центре столицы. Драгоценная Настя, ясное дело, не вернулась. Таким образом, ныне, 38-ми лет от роду, Сыромятников более походил на семидесятилетнего дедушку, заметно полысевшего, обеззубевшего и – самое главное – запуганного. Он был окончательно деморализован. В таком положении он ежедневно прибывал на работу, в таком же и уходил с нее в родной Харитоньевский переулок под вечер. По выходным Сыромятников старался отвлечься, убежать от всякой реальности и погружался в чтение классической художественной литературы, коей в достаточной мере легкомысленно пренебрегал при «старом режиме» – во времена беззаботной молодости, наполненной совсем иными представлениями о том, чем будет Россия к 1925 году. Иногда Сыромятников стал заглядывать (преимущественно – по воскресеньям) в один из близлежащих храмов – Троицы на Грязех, тайком после немноголюдной литургии ставя свечку за здравие уцелевших «буржуазных специалистов», спокойное будущее Родины и упокой души рабы Божией Анастасии. В последнем случае по молчаливому лицу письмоводителя Сыромятникова струились крупные слезы. Душой его понемногу овладевало отчаяние …


     В одно из многочисленных воскресений Сыромятников бродил по гнутым московским переулкам. Это занятие было теперь одним из традиционных его досугов: Сыромятников шел без видимой цели, желая всего лишь чем-то занять досуг во времени и немного заглушить будничные переживания, мысли о департаменте ВСНХ, тревоги насчет службы, отвлечься хоть ненадолго от домашних тягот и обязанностей … В своем родном городе он почти одинок: кроме старушки матери у него совсем не осталось близких, знакомые либо «изведены» новой властью, либо подались переживать смутные времена за пределы Отечества, а из тех, что остались, Сыромятников мало с кем контактирует: и он, и они понимают, что «компрометирующих» связей следует по возможности остерегаться. В такую пору лучшее времяпрепровождение – это понурое шатание по переулкам. Да, именно по переулкам: в выходные дни большие улицы хотя и пустеют, но они самым своим существованием напоминают грубость, неустроенность, ВСНХ … А здесь – все же иной климат: редко пробежит лошадка извозчика, везущая в повозке раздавшегося вширь нэпмана, здесь – возродившиеся потихоньку мелочные лавочки, хотя бы отдаленно напоминающие старый мещанский быт; здесь – те самые старые неухоженные дома, хотя частично выселенные, частично «уплотненные» скандалящей в окнах «совпубликой», но зато – те самые. Здесь растут все те же тополя и ясени, хотя много видавшие за свой век, но нимало от этого не состарившиеся. Здесь, наконец, светит все то же солнце, которого совсем не хочется видеть из окна департамента, но которое так приветливо ласкает тебя среди путаной вереницы дворов. И – все те же «старорежимные» дворники. Вот уж – взаправду бестии: ни при каких обстоятельствах, будто растимые этим воскресным солнцем, не переменят своего засаленного фартука и тертого картуза, не услышат грозного окрика от новых хозяев домоуправления в адрес своей нечесаной бороды. А вот и мадам в шляпке и старомодном сером платье, слегка нервной походкой вышедшая из отдаленной арки и неумолимо близящаяся … Всегда осторожничающий и предпочитающий не задерживать надолго своего взгляда на ком бы то ни было, Сыромятников на этот раз почему-то въелся в нее глазами и даже основательно замедлил шаг. Он смотрел на ее боязливую, но грациозную поступь. Видел, несмотря на почтенное расстояние, тонкий освещенный солнцем полупрофиль, ловил правильные движения ее стана, слышал отчетливо мерный стук каблучков … «Тук-тук-тук-тук» … Гулко отражается от стен домов полупустого переулка … «Тук-тук-тук-тук» … Сердце?!


     – Поля нехорошая! – до глубины маленького сердца обиженный, кричал четырехлетний Проша, прыгая вокруг долговязой коротко стриженой смеющейся девочки, с упоением хохочущей и поглощающей заветное сладкое удовольствие. – Настенька мне всегда говорила, что обманывать нельзя … Нельзя! Нельзя!!!
     Проша, как и всякий ребенок, был доверчив и очень чуток к любой несправедливости, тем паче такой вопиющей, как обман. Покатывающаяся от хохота Поля только что обещала, что Проша, если отгадает загадку «Два кольца, два конца …», непременно получит сладкую конфетку. Проша был развитым мальчиком и, конечно, знал верный ответ на такую безделицу. Но когда он торжествующе выпалил «ножницы!» и уже приготовился к вкушению сладкого, Поля громко засмеялась, выхватила резким движением из кармана платьица абрикосовскую конфету и, единым махом развернув, проворно отправила обещанный Проше трофей к себе в рот. Теперь пораженный Проша прыгал вокруг вероломной подруги и, обозлившись, готов был разорвать девочку в клочки.
     – Татьяна! – прозвучал поодаль крик матушки. – Немедля – к Прохору Васильевичу!
     Знающая свое дело Татьяна, не ожидавшая, впрочем, от мирно игравших детей такого поворота во взаимоотношениях, а за ней матери Проши и Полины решительно направились к повздорившим детям. Но Поля, хоть и большая озорница, никогда не была жестокосердной девочкой, а потому за те мгновения, пока воспитатели бежали к своим чадам, девочка успела вручить Проше другую конфетку, тот – запихнуть ее в рот и оба – помириться и незлопамятно обняться. Такая наивная и чистая дружба бывает только у детей, которые, молниеносно повздорив из-за сущей чепухи, способны столь же быстро забыть обиду, попросить друг у друга прощения и позволить добрым чувствам вновь возобладать над худыми. Такая грациозная в своей забавности пора … Ясно, что через минуту Проша с Полиной, взявшись за руки, торжественно проследовали к другим резвящимся на дворе ребятишкам и вместе с ними затеяли игру в казаки-разбойники.


     – Сударыня, Вы обронили вот это, – Сыромятников, переминаясь с ноги на ногу, застенчиво протянул госпоже в шляпке тощенький матерчатый кошелек, поднятый с земли.
     Женщина переполошилась. Имея оплошность погрузиться на секунду в ясные отголоски давних воспоминаний, она действительно выронила свой кошелек, который, хоть он и был тонок и почти пуст, она всегда носила в руках. В кошельке хранились нехитрые ассигнации, совсем не являвшиеся состоянием, но способные поддерживать полусытое положение человека в течение двух-трех дней. А тут этот кошелек вдруг поднимает какой-то проходимец, у которого мало ли что на уме: может, заставит делиться, может, просто схватит и убежит, а может, ввиду новейших деклараций о морали как о своего рода атавизме, потащит вот за этот самый кошелек в мрачную подворотню. Однако, этот – ни из тех, ни из других, ни из третьих. Он попросту поднимает кошелек и бесхитростно протягивает его истинной владелице. Видать, из «старорежимных» … Такому и в лицо можно взглянуть без не нужного теперь страха …
     – Проша?…
     – Поля! Золотце! Живы …
     Из глаз двоих взрослых людей, не видевших друг друга уже с три десятка лет и почти позабывших о существовании друг друга на белом свете, привыкших за годы советской власти к камуфляжу и предосторожностям, брызнули слезы неподдельной радости. Они стояли посреди Потаповского переулка обнявшись, словно уцепившись за столь родное прошлое, которое, казалось, было где-то на другой планете, но не могло быть ничем вытравлено из сердца. Они крепко держали друг друга в руках и, отбросив все привычки современности, самозабвенно рыдали. Проходившие мимо новые обитатели просторных квартир, обращенных в коммуналки, язвительно вертели пальцем у виска и бормотали явно недоброе. А Прохор Васильевич и Полина Сергеевна, невзирая на все перипетии последних лет, крепко сжимали один другого в руках. Все страдания и лишения теперь ничего не стоили – их просто будто бы не было. Были опять Проша и Поля, стоявшие посреди родного сердцу города. Прошлое органически врастало в настоящее. Брешь начинала заполняться.


     Судьба Полины Сергеевны Златоустовой была во многом схожа с сыромятниковской. Дочь профессора правоведения и представительницы духовного сословия, она была двумя годами старше Прохора Васильевича. Как и он, Полина Сергеевна была коренной москвичкой. До революции она пошла по стопам отца, читавшего лекции не где-нибудь, а в Пажеском корпусе, и, желая податься на юридическую стезю, уехала в конце 90-х годов к отцу в Петербург, где получила желаемое образование на неких женских курсах. Как и положено было правоверному юристу начала ХХ века, она прониклась либеральным образом мыслей и ставила превыше всего индивидуальную свободу, составлявшую краеугольный камень миросозерцания Полины Сергеевны. Накануне грозного 1905-го года она радостно приветствовала убийство эсерами министра внутренних дел фон Плеве, с тревогой наблюдала за эпохальным земским съездом конца четвертого года, активно участвовала в проведении шумной банкетной кампании, негодовала на действия правительства во время первой революции … В думский период Полина Сергеевна сблизилась с конституционными демократами и, обладая бойким пером, сотрудничала в кадетском бюро печати под началом беззаветно преданной делу обновления России, темпераментной Ариадны Тырковой. Со времени первой мировой всё пошло кувырком: разъезды по стране в составе санитарного поезда, работа во благо обороны Отечества, Февраль и Октябрь, потеря родителей ... К 18-му году Полина Сергеевна осталась одна в чужом по сути Петрограде, голодая, постепенно распродавая фамильные драгоценности и топя голландскую печь выдираемым из пола паркетом. Иного выхода не оставалось, как направиться обратно в Москву: благо, за Серпуховской заставой в квартире, некогда своей, а теперь коммунальной, проживал двоюродный брат – ловкий делец, не терявший присутствия духа ни в каких условиях; бывший «мешочник», а теперь – торговец овощами на Бутырском рынке, пристроивший сестрицу благодаря кой-каким знакомствам в некую нотариальную контору. Заработок Полины Сергеевны был весьма скуден, но на пропитание и редкое подновление гардероба его хватало. Теперь она не без опаски невесть откуда направлялась к бедствующей подруге, проживающей в Харитоньевском переулке, из которого и начал свое  ежевоскресное путешествие Прохор Васильевич. Однако, благодаря непредсказуемой встрече Полина Сергеевна с великой радостью, переполнявшей ее существо, отклонилась ненадолго от намеченного маршрута. Прохор Васильевич и Полина Сергеевна, не в силах вымолвить и единого слова, будто заранее условившись, пришли к Чистым прудам и заняли одну из пустовавших скамеек. Устроившись, они с минуту глядели друг другу в глаза и вдруг … закатились жизнерадостным хохотом, впервые за много лет сорвавшимся с их уст.
     – А Вы, Поля, сказать откровенно, выглядите неважно, – продолжая смеяться, иронически подметил Сыромятников. – Какая была бодрая девочка, стремительная, быстроногая, а теперь – ха-ха-ха … Осунулись… Похудели еще пуще прежнего … Эк жизнь-то Вас! Ха-ха-ха …
     – Любезностью на любезность, милый Проша … Все детство помнила Вас лысым … Только тогда-то Вас брили немилосердно родители Ваши, а теперь волосы Ваши сами … Того!..
     Налюбовавшись друг другом и все еще не размыкая своих рук, постепенно друзья детства взяли более осмысленный тон. Нарушила новую паузу Полина Сергеевна.
     – Родители Ваши, Проша, живы ли?
     – Батюшка еще до всего этого дуробесия Богу душу отдал – Царствие ему Небесное. Одно радует – не увидел покойник кровавой вакханалии, – потупил голову Сыромятников. – А матушка, дай ей Господь долголетия, весьма плоха, – вздохнув, присовокупил Прохор Васильевич. – Хронический ревматизм, сердечные боли, ослепла наполовину, бедненькая … А Ваши-то как? Каким ветром в здешние края? Я будто бы слыхал, что Вы в Петербурге проживали долгое время …
     Полина Сергеевна вкратце обрисовала историю своей жизни в прошедшие три десятилетия, вспомнила о родителях-покойниках, переезде в Москву, несчастной подруге Ирине Платоновне из Харитоньевского.
    – Часто я себя спрашиваю, Прохор, – заканчивала свое повествование Полина Сергеевна, – ведь мы всю свою жизнь боролись за освобождение России, всегда хотели ее счастья и процветания, а в конце концов – вот, – она растерянно развела руками. – Да мы-то еще что: слава Богу, живы, а многие иные …Эх! – Полина Сергеевна вздохнула с отчаянием.
     – Иных уж нет, а те далече … А знаете ли, друг мой, – заметил на расстройство Полины Сергеевны Сыромятников, – я тоже обо многом думал и обо многом горюю. Порой дохожу до ужасного отчаяния – иной раз, верите ли, жить не хочется. Да, проиграли мы свое дело: всю молодость прожили сказками и не хотели этого понять. Пришли в итоге те, что посметливее, – Прохор Васильевич махнул рукой в сторону Кремля, – да порешительнее, те, для кого, в конце концов, нет ничего святого, – и летели мы с Вами коту под хвост. Таков неумолимый ход истории. А вот теперь, когда мы с Вами повстречались, я начинаю думать еще и так: на всё воля Всевышнего. Я-то тоже в свое время был ярым безбожником, а теперь иногда в храм наведываюсь … – Сыромятников вспомнил об Анастасии, и слезы застлали его глаза. Он поднял их к глазам Полины Сергеевны, и увидел их полными сострадания. – А сейчас вот сижу рядом с Вами и думаю: быть может, все испытания и издевательства я и терпел последние семь лет лишь для того, чтобы как некое воздаяние за них держал я в сей момент в своей ладони Вашу … Помните ли …


     В какие-то десять минут небо заволокло тучами, поднялся жуткий ветер, и в довершение всего не более чем в полусотне саженей землю поразила яркая белая молния. Посыпал крупный град, сопровождаемый оголтелым ливнем. В окнах окрестных домов зазвенели стекла. Тополя вокруг уютного дворика будто бы согнулись вполовину, и ребятишки с шумом и гоготом полетели врассыпную.
     – Татьяна! – неслось откуда-то сверху. – Еще раз оставишь Прохора Васильевича без присмотра … – слова, путаясь в макушках деревьев, пропадали в пучине охватившей Москву бури.
     Но летняя гроза непродолжительна, и промокший до нитки Проша, влетев в квартиру, едва успел переодеться, как за окном уже блистало солнце. Его горячие лучи немилосердно палили через всю любимую гостиную, шаловливо играя и отражаясь в висящем на стене портрете.


     Большевистская Москва отдыхала после очередной ударной недели. Невысокие дома притихли, стройки более высоких были приостановлены. По подметенным рачительными дворниками тротуарам неспешно прохаживались благополучные пролетарии, иногда обгоняемые редкими извозчиками и автомобилями. Торговля ввиду выходного дня схлынула, и улица притихла. В церкви Святой Троицы на Грязех, что на Покровке, звонили к вечерне. Колокольный перезвон перемежался густым басом отца диакона:
     – Венчаются раб Божий Прохор с рабою Божией Павли-и-и-иной …
     Через некоторое время новообвенчанные торжественно вышли из храма и, сопровождаемые время от времени любопытными взглядами большею частью малограмотных прохожих, направились к Харитоньевскому переулку. Лица их светились одновременно триумфальной радостью и тихим счастьем, обретенным вновь после продолжающегося (но не для них!) лихолетья духовной пустоты.
     – А знаешь, Полюшка, – промолвил новоиспеченный супруг, – мне почему-то вспомнился философ Бердяев, десяток-полтора годов назад размышлявший о некоей таинственной Русской Идее. При всей красоте его теорий они кажутся мне довольно отвлеченными. Я считаю, что наша Идея – это наша традиция, наша верность ей. И мы продолжаем ее – хотя бы вот так, выйдя из этого чудесного храма, прохаживаясь под ручку вдоль Покровки и зная, что несмотря ни на что мы будем хранить ее вовеки. Потом будут наши дети, внуки … Нам ведь есть что хранить, не правда ли?
     Прохор Васильевич взглянул лукаво на Полину Сергеевну, зная, что он мог и не задавать этого вопроса. Полина Сергеевна ответила на его взгляд своим, и оба они разразились раскатом хохота. Они знали, что несмотря на десятилетия разлуки и даже неведения друг о друге их всегда единила общая судьба. Они верили, что так будет и впредь.

26-27 июня 2000 г.

All rights reserved.
E-mail: 10000000000@e-mail.ru