Камни

К а м н и
    
     Что такое город? Каждому известно, что под этим названием скрывается обозначение какого-то крупного центра. Населенного пункта. Каждый ли населенный пункт – город? – вправе каждый спросить себя. Чешем в затылке. Прикидываем. Конечно же нет, – осеняет нас догадка. Во-первых, скажем мы, город уже обозначен нами как крупный населенный пункт. Это – обязательно скопление как минимум нескольких десятков, а то и сотен тысяч жителей. Даже миллионов. Существуют городишки провинциальные, захолустные; стоят среднего пошиба областные центры; несутся по земной поверхности необъятные мегаполисы. Здесь обязательно – шум, толкотня, приложение интересов, столкновение мировоззрений, игра неудовлетворенных амбиций.
     Это всё?
     Нет, конечно. Город – это обязательно «центр ремесел и торговли». Этим нас еще с детства пичкали. Обустраивал некогда владетельный князь, предприимчивый боярин или худородный «сын боярский» эдакое гнездо, огораживал его – кто частоколом, кто стеной, кто – целым кремлем (именно огораживал – отсюда-то и «город») и заботился всяким образом о благосостоянии своего детища. Привлекал разными посулами да слободинами работный и мастеровой люд. Гнули они спины в своих гончарнях, кузнях, хамовнях, пекарнях да печатнях, платили владыке своему мзду немалую, но и собственное благоустройство налаживали. Аршинное купечество торговало их выработками, также набивая карманы – и свои собственные, и хозяина своего с его присными. Мало-помалу росло хозяйство, способы преуспеяния ширились, и новые люди городу потребовались. Появились ученые мужи, мукой ума своего рождающие собственные конструкции и приноровляющие к местным особенностям чужеземные. Явились богатеи, усвоившие, что мало им токмо работным людом в цехах своих командовать и почуявшие град свой истинно близкою всему укладу своему обителью, чутьем уловившие, что надобно и всем градом управлять будто бы промыслом своим. Создали думы свои особливые. В защиту интереса своего призвали собственных поверенных, кои, от рук хозяев отбившись, сбились после в собственные корпорации (благо, Государь дозволил) и почали под защиту брать всяких там поджигателей да бомбометателей, каковые прежних хозяев сковырнуть пожелали. Вообще хозяев-то было довольно мало, а недовольных становилось несть числа. Тут-то на руку им сыграла взбалмошная разношерстная интеллигенция, что мыши, вылезя из своих «подполий» и объявив враз о намерении «новый мир построить» … Но это было много позже, чем город основывался и обретал особый лик. Меня же будто бы спросили, что есть город? Считай, частично ответ (в моем, конечно, разумении) – уже налицо.
     Итак, город есть вместилище стремлений к извлеченью выгоды, желанье угадать «чья возьмет», игралище зубов, когтей, мускулов и изворотливых умов. На этом всё кончается?
     По сути – первоначальной во всяком случае – да. Но, сам того не замечая и даже, быть может, где-то против собственной воли, город создает и другую свою ипостась – ту, за которую мы знаем его, умеем отличить его физиономию от сотен других; то, за что мы его в конце концов любим. Ведь было уже сказано, что владетельная особа обустраивала стены своего детища. Коль была эта особа худородна и ничтожна, то окромя ледащего забора возвести ей ничего не доводилось– ни средств не хватало, ни фантазии. Но коль персона была весомая, «с положением», она не могла не подчеркнуть своей значимости. Приглашались даровитые зодчие, отделывавшие со вкусом стены и башни. Возводили великолепные храмы, кои довершали сноровистые резчики и мастера лепки, искусные литейщики и благообразные иконописцы. Жилище властелина, деловые его учреждения, места увеселений также затейливо разукрашивались. Этому примеру следовали и иные лица, достигшие определенного богатства и положения и стремившиеся подчеркнуть их. Начиналось всё с честолюбивых планов по обозначению собственного величия несколькими знатными особами, а выходили затейливость и красота. Город ширился. Росли храмы, обиталища, торговые ряды. Выписанные из всяких мест фряжские мастера влагали в город таинства своих искусств, никоим образом не потря лица города, но наполняя его новым узорочьем, хитрецой, придавая ему свою изюминку. Шум и веселье наполняли улицы, обустройство которых довершала ее величество география, заставляя их  то плавно течь, то извилисто бежать и криво изгибаться. Получалось великолепие, которое, будучи сдобрено толкотней и гвалтом базарной площади, торжественностью минут произнесения глашатаями высочайших указов, блаженством и величием колокольного перезвона, проникало в глубину сердца последнего оборванного простолюдина и создавало для него ли, знатной ли особы, иностранного ли гостя и др. – тот образ города, который всякий раз восставал пред их глазами, – стоило только назвать город по имени. Это-то понимание слова «город», крепясь веками и поколениями, когда-то достигало и нашего воображения.
     Со временем народ становился хитер в грамоте, и труды ученых мужей поглощались новооборудованным печатным станком. Душа человека утончалась, требуя удовлетворения новых граней восприятия – и процветали театры, выставки, книжные развалы, сколачивались ученые салоны и сообщества. Ибо утонченному горожанину требовалось новая пища для ума и эстетического созерцания. Науки и искусства сами утончались, следуя собственному развитию, и выносили новые и новые модели и образцы для обдумывания и восприятия. Пустели потихоньку храмы … Люди становились … Лучше? Не всегда. Хотя, вне всякого сомнения, чувствительнее и тоньше. Многие обретали университетские дипломы, хотя больше становилось и тех, кто сгибал в пучине нервных истощений, разврата и всякого зелья. И в числе последних было немало как раз-то обладателей дипломов … Но горожанин становился везде – носителем самосознания и в каждом месте – своего особого. Он намеренно лепился к собственному обиталищу и ни за какие коврижки не хотел от него отстать. Зрел «микропатриотизм». Такой многогранный рукотворный зверь входил в силу благодаря стародавним честолюбивым замыслам немногих. Каменное Самосознание росло – лишь с тем, чтобы когда-то пожрать самоё себя.


     Где-то посреди бетонных многоэтажных монстров обретались Развалины. Вокруг них продолжали, как и сто, как и двести лет назад, сновать люди. Они были как и прежде поглощены своими повседневными мелочами. Они носили другие костюмы. Они несли в руках другие чемоданы. Они спешили в иные апартаменты. Хотя и шли по тем же улицам, которым не так давно были возвращены исконные имена. Лица их были все так же сосредоточены. Заботы их хоть и были видоизменены, но оставались заботами. Разница была невелика – люди оставались людьми. Но внутреннее их строение было как-то нарушено. Былой гармонии взглядов больше не было. Не было успокоенной целостности. А где ей быть, коль вместо ампирных особняков взор обращен на монолитные громады? Громадность вправду осталась. «Наполеоновщина» не будет изжита, коль скоро человек живет и пребывает в силах к чему-то стремиться. Целостность. Может быть, ее с лихвою возмещает монолитность? Как некое безвоздушное, плотское лишь стремление к самоутверждению. Плотское … Самоутверждение … Утвердиться. Встать во весь рост. Объять собою всё кругом, включая того последнего «Наполеона», который глядит на тебя из-за угла и вынашивает аналогичные планы по вкушению тебя, стирке в порошок, низведению в пепел. Только для себя. Может, еще кучки близких и приближенных, неразрывно связанных с его «я». «Я» равно «центру», «точке отсчета и завершения». Дальше ничего не существует. После нас– хоть потоп …
     Равен человек сегодняшний вчерашнему? Этот нынешний – на «Ситроене», с кейсом и сотовым телефоном – тому – в сюртуке, котелке и с тростью? Конечно, да – он такой же человек, он в конце концов – потомок того прежнего. Он тоже живет интересом, самоутверждением, стремлением ... Но он – уже не тот. Он плоский, резкий, угловатый. Глаза его водянисты и безжалостны. Он – глупее и толстокожее, и не только потому, что читать стал вместо Чехова Маринину, а вместо Малого театра – посещать ночной клуб «Метелица». Он утратил ощущение всех барьеров на своем пути, он перестал чувствовать правоту слова «нельзя», он не может чувствовать, к какому провалу и самоистреблению идет. Он более не понимает, что причастен к чему-то большему, нежели «я», которым для него всё кончается; он не знает, что раз за тучу спрятался Господь Бог и растворились на банковских счетах аксиомы положительной этики, то остается хотя бы зависимость от людей, связей с которыми для него как будто и нет. Но если человек так думает, то это не значит еще, что их нет и в самом деле; из этого не следует, что раз усох «микропатриотизм», то он перестал обладать присущими ему достоинствами. Это не значит, что раз Господь Бог спрятался, то Он от этого перестал видеть. И всё это – за какую-то сотню лет. Что-то Главное сломалось внутри человека, если не вовсе изгладилось в его существе. А человек-страус, закапывая голову в песок, считает, что раз Оно перестало проявляться в нем самом, – так значит и кончило существовать объективно. «Его величество Я», – привык единственно думать, чувствовать и произносить наш современник. Всё что кроме, – то от лукавого. А от лукавого-то как раз совсем обратное. Человечество, предоставленное собственному рассудку и привыкнув только его считать источником всей земной и небесной благости, с треском провалило свой экзамен, выявив, что рассудок не есть узда для корысти, что он не есть самодостаточный исток гармонии и творчества; что Свобода, понятая как отсутствие барьеров и являющаяся лишь возможностью проявить себя в ущерб другому, способна породить лишь самопожирание … Священные возможности и идеалы человека, будучи превратно истолкованы, принесли лишь войны и наркоманию, цинизм и эпидемию СПИДа, уничижение искусства и детскую проституцию. Эти идеалы и возможности были унижены, опоганены, изнасилованы … Человек, перестав ценить в ближнем самого себя, спокойно намазывает его на хлеб, глотает с аппетитом и вопит: «официант, еще!», редко задумываясь, что эту операцию он производит над собою драгоценным…
     И на человека уныло глядят Развалины. Это не развалины церкви; благо, церкви ныне восстанавливают и снова открывают. Что их почти никто не посещает – это уже другой вопрос, но внешнее «благочестие» будто бы живо. Конкретизировать не будем. Развалины, эти обвалившиеся потолочные перекрытия, этот просевший фундамент, эти                развороченные окна, эти беспорядочные ныне Камни глядят на город нынешний оттуда. Из глубины эпох. Из толщи столетий, возвращая нас к тогдашней повседневности. Оттуда, где человек еще не кушал бутерброда со своим отцом, не торговал своей младшей сестрой на базаре и не занимался онанизмом по «Интернету». Эти Камни просто навевают нам воспоминания о просторной залитой солнцем гостиной, где запросто болтают о будничных мелочах наши молодые и здоровые прадеды и прабабушки, где нарядная прислуга кряхтя тащит пузатый самовар, где на стене, наряду с горюющим Спасителем, висит хоть и дешево выполненная, но румяная репродукция «Девочки с персиками». Где было не только «я», но и «мы», верховенствующее и без принуждения поглощающее. Где струилась Жизнь. Оттуда, где повседневность была бы образцом для нынешнего праздника тепла, покоя и удовлетворенности.
     Теперь – Камни. Но, будь они неладны, они и таким своим видом заставляют вспоминать, что Город был когда-то цветником культуры и добра. Это была фаза цветения. До нее – фаза игралища страстей и интересов. Теперь – фаза третья – первая изощренная и извращенная, которая, не будь она остановлена, приведет лишь к истощению и гибели. Прав был Константин Леонтьев?
     Пока что – да. Но, черт побери, не верится в бесповоротное истощение Каменного Самосознания. Не верится, как ни крути, что человек дом свой из святилища окончательно обратил в идола. Не хочу знать никакого Леонтьева. Хочу утверждать, что пока жив Человек, не будет никакого Апокалипсиса.
     Эй, Человек!
     Оглох?!
     К тебе обращаются !!!

21 июля 2000 г.

All rights reserved.
E-mail: 10000000000@e-mail.ru