Вывеска

Вывеска

     Х. любил предаваться размышлениям. Думать, вспоминать, прикидывать, взвешивать – всё это не составляло для него тяжкого труда и вовсе не было его профессией (хотя, насколько нам известно, Х. служил в некоем заштатном учреждении и был по долгу службы связан с мыслительными процессами, но те мысли, которые овладевали им в свободное от работы время, носили абсолютно «внеслужебный» характер). Х. не был и из породы тех людей, для коих мысль составляет тяжкое мучение, которые заставляют себя думать лишь из тех соображений, что расшевелить извилины необходимо для извлечения из этого процесса какого бы то ни было персонального дивиденда. Таким образом, обустраивать свое личное благополучие через решение головоломных логических шарад также не входило в привычки Х.  Он не питал к работе мысли такого плана ни малейшей склонности, это было попросту не в его духе. Думая, он никогда не «ломал голову». Работа мысли вовсе не являлась таковой для Х. Мысль как явление самодостаточное, погружение в нее с головою вплоть до состояния окончательного мироотрешения и дальние плавания в ее безбрежных водах (порою – без малейшего представления о том, что такое credo может вызвать затруднения в бурях повседневности) – вот что составляло самую суть натуры нашего героя. Какой-нибудь поднаторевший в вопросах гносеологии бородатый академик, будь Х. предоставлен ему «на обследование», наверняка безошибочно бы установил, что мысль Х. носит отпечаток скорее умозрения, чем «философского волюнтаризма».
     Бредущий по улице в радужной прострации, Х. нередко приковывал к себе язвительное внимание прохожих. Когда Х., предавшись своим мечтаниям, вклинивался в колонну малокультурных пенсионерок, образованную ими в результате создания очереди за разливным молоком, пенсионерки строили огнедышащие мины, потрясали в воздухе кулаками и бидонами и слали по адресу Х. непечатные проклятия. Бородатый дворник, в бережно сметенную которым кучку мусора Х. с завидным постоянством норовил вляпаться каждое утро при выходе из подъезда, краснел, надувал необъятную грудную клетку и что есть мочи дул в свисток, вызывая милицию. Целеустремленно вперившие в горизонт свои гознаковские глаза бизнесмены, летя напролом к финансовым учреждениям, сшибали Х. с ног, когда тот, обратя взор на восток, любовался малиновым рассветом и вспоминал о богине Авроре. Даже дерзкие мальчишки, завидев Х. медленно бредущим по улице, сбивались в ватаги, прятались в кусты боярышника, и, когда Х. проходил мимо, с улюлюканьем выскакивали из укрытия, обстреливали Х. шариками из грязи и обзывали его «редедёй». От местных пьяниц Х. тоже перепадало... Иногда, замечтавшись, Х. приходил на службу не вовремя, и за это его лишали премии. Однако, зная склонности Х. и заочно величая их «разгильдяйством», директор учреждения и не пытался уволить Х. со службы. Во-первых, он знал, что натура Х. не поддается перевоспитанию, а во-вторых, он имел возможность выгодно распоряжаться премиями своего подчиненного, каковой факт последний воспринимал безропотно.

     Х., расплывшись в улыбке и объемля воздух руками, бредет по улице. Под черепной его коробкой, как всегда, творятся недюжинные метаморфозы. Общим фоном для дальнейших наслоений являются картины из вчера прочитанной книжки о безвестном почти художнике Борисове-Мусатове. «Водоем», «Призраки» и «Жемчужное ожерелье» накладываются на образы самодостаточного мира художника, стремившегося к построению замкнутого вневременного мира, искавшего внутренней гармонии. С собой? С миром? В картины Мусатова вкрапливаются бердяевские фразы об эгоцентризме интеллигенции, ложности безрелигиозного гуманизма ... Ботичелли и Петрарка, Эразм и усмешки над святыми таинствами ... Нехорошо. Х. на минутку воздевает очи, видит кресты упрятавшейся меж домов церквушки и тайком крестится, мысленно прося Всевышнего отпустить грехи посягнувших на имя Его ... во имя собственное. Прерванная было мысль восстанавливается. Гуманизм и художественное творчество уносят во времена французского классицизма и навевают пасторали Пуссена ... От них невидимая лента мысли перекидывает тоненький мостик к классическим их прообразам, к строгости линий античных Афродит и амурчиков, где-то в отдалении начинает звучать флейта Пана, и под ее напевы возвращаются мотивы строгости и пропорциональности, вспоминаются Пифагор и Эвклид, а где-то сбоку притулилась мысль об «эвклидовом  уме», выстраданная некогда Достоевским ... Х., невнятно уловив разлитый в воздухе запах сырости, вздрагивает от ослепившей его белой молнии и хряпнувшего по металлической кровле стоящего поодаль дома трескучего грома, пронявшего всё окружающее могучим грохотом. По улице сей же час заструились мутные потоки, ветки деревьев склонились долу под тяжестью обволокшей их весенней бури, а расторопные прохожие, включая побросавших свои бидоны неучтивых пенсионерок, устремились кто в арки, кто под нехитрые навесы, а кто и в собственные коммуналки. Один Х., не сразу освоившись с обстановкой штормового буйства, стал посередь тротуара и, вынужденный принимать срочное решение, еще с полминуты смекал вокруг происходящее, едва не сшибаемый проносящимися мимо обывателями. Неожиданно взгляд Х. упал на вывеску. Необходимость срочного решения моментально забылась, а что до оголтелых горожан ... Они вовсе перестали браться в расчет.
     Х. дивился радужным отблескам молний, шарахающих поодаль и отражаемым игривой поверхностью недавно установленной пластмассовой вывески. Отсветы молнии так лучезарно прыгали, так поражали разгулявшуюся фантазию Х., что тот, вызывая бранные отзывы несущихся мимо жителей города, сам будто бы засверкал, запрыгал в такт и начал тихонько и самозабвенно повизгивать. Вот гром... Но Х. в надежном укрытии: он на всякий случай прикрыл голову ладонями, и спасительный громоотвод обеспечен. Вывеска поражает игривостью огненных лучей, в глазах Х. мелькают зайчики, и он расходится пуще прежнего. Он посреди благоуханной Эллады, на плоскогорьях которой пляшут нимфы-проказницы в белых одеяниях, Пан неистово дудит в свою свирель, а Зевс-громовержец поддает жару в котел. Новый раскат – и Х. пускается в пляс. Он заворожен каруселью буйствующих нимф – этих обезумевших несущихся мимо неучтивых пенсионерок, которые, завлекая Х. в свой хоровод, сшибают его с ног, лупят по щекам нечищеными сапожищами, машут кулаками и пронзают его слух гадкой руганью. Но это – не ругань, это – заклинания, возносимые Зевсу, это – не проклятия, но – молитвы всемогущему Пантеону, восседающему на Олимпе и сверху вниз размеренно наблюдающему за бесноватою пляской; это не участковый козыряет ему, это – сам Зевс-громовержец, смиловавшись над участью ничтожного смертного, благосклонно простирает свои длани ему навстречу ...
     Из-за облаков вышло солнце, из подворотен – подмокшие горожане, и один лишь Х. стоял посреди улицы как вкопанный, устремив взор на ту же вывеску. Гром более не гремел ... Утихомирившаяся погода больше располагала к реализму размышлений, и Х. видел заведение общественного питания. Очевидно, здесь торгуют всеразличной снедью, и сбившийся с ног путник, потерявший самоконтроль поэт, да и просто оголодавший обыватель могут вот так запросто отворить обтерханную деревянную дверь, заказать себе тарелку горячих пельменей со свекольным салатом, а ради успокоения нервов – так и опрокинуть рюмочку-другую. Все они, пускай каждый на свой манер, заходят сюда пригасить свои биологические страсти. Но затем, разомлев, они могут сбиться в кучки и, составив компанию друг другу на пару часиков, поведать о чем-то простом и будничном. У кого-то на даче намечается ремонт, у другого вскоре в семье ожидается пополнение, третий жалуется на служебные неприязни, проистекающие от не расположенного к нему начальства, четвертый мечтает о завершении высшего образования ... Сгрудившаяся поодаль молодежь судачит об амурных приключениях, поет песню, а затем впадает в размышления на предмет изыскания новых источников ... И Х. не чужд им. У каждого своя позиция, каждый сквозь призму своего маленького, не способного к подлинной всеохватности сознания видит этот необъятный и прекрасный Мир по-своему. Каждый из них в чем-то не прав. Пускай. Все они когда-то поймут, что, как ни крути, над ними довлеет единая Истина, и каждый своей торной дорожкой идет к ее постижению. Прекрасен и вечен Мир, но как же, разрази их холера, замечательны они – эти люди ... Люди. ЛЮДИ !!!
     На службу Х. попал значительно припозднившись. Сотрудники уже включились в работу и, шелестя ворохами накладных, постукивая костяшками счетов и где-то на самых донышках своих потрохов затаив заветную мечту о «20-м числе», приветствовали Х. как-то нехотя и исподлобья. «Не мешай, дескать, – без тебя забот хватает!» Х. с не виданной дотоле уверенностью проследовал к своему бюро и расположился на привычном рабочем месте. Когда Х. углубился было в составление отчета, по крышке стола словно побежали тараканы. Это размеренно отбивали ленивую чечетку чьи-то ногти. Х. воздел очи. Над ним стоял директор учреждения. Х. пришел в легкое недоумение и, оторвавшись от бумаг, почему-то промолвил:
     – Ах, Феоктист Ипполитович?.. Премного рад ... Кстати, не долетала ли до Вас случайно весть о возможности назначения для меня по странному стечению обстоятельств ... за усердие великое к труду ... – Х. определился и сказал прямо: – Какой бы то ни было надбавки к жалованию? – И, слегка осмелев: – Аль, быть может, премию какую выписали? (на слове «премию» Х. при этом сделал особенное ударение, что должно было означать, что прежде скромный сотрудник осмелел).
     – Знаете что, товарищ Хренов ... (прежде деликатный внешне директор, всегда делавший скидку на хреновские придури, впервые назвал его по фамилии). Вам бы не премию следовало за Ваши дождевые похождения выписывать, но строжайшим обычаем увольнять Вас со службы ... И имейте, пожалуйста, в виду: еще раз случится Ваше внеплановое опоздание – и мы укажем Вам на дверь! А в трудовой книжке так и обозначим: за разгильдяйство!
     С тех пор в мыслях Хренова установился порядок. Прежняя глубина размышлений и созерцательность от этого почти не пострадали, но Хренов больше не мечтал о сатурналиях в рабочее время. Он стал оформлять сокровенное письменным образом (хотя и не показывал ничего из своих записей директору учреждения), а на службу начал приходить вовремя.

6 мая 2000 г.