Крысы

Крысы

1

     Эту почти невообразимую, но правдоподобную историю поведал мне обыкновенный человек.
     В промозглые осенние дни, когда воздух, что грязная тряпка, пропитан несвежей сыростью; когда погода застревает в промежуточной позиции, еще не качнувшись в сторону зимы, но уже заставив позабыть обывателя, что такое тепло; когда мокрое свинцовое небо давит угрюмых прохожих, что тараканов, я часто возвращался со службы подавленным. Не в том дело, что я испытывал какое-то метафизическое горе. Просто я ощущал какую-то биологического характера раздрязглость, усталость, нескончаемую сонливость. «Состояние какое-то … Спать … Спать …» – зевая, отрывочно бормотал один мой сослуживец. А тут еще, в довершение картины, у меня потекло из носа. Короче, стоял поздний октябрь.
     В эти невзрачные и не любимые мною времена (к осени в целом я неравнодушен, но скорее – к солнечной и золотистой) после службы, разгону скуки ради, а то и в более тривиальных целях – дабы отведать «противоревматической сыворотки» – я и наведывался в гости к обыкновенному человеку. Чаще всего он бывал рад этим визитам.
     Хоромы его состояли из пары не ахти как просторных, но уютных комнат, составлявших квартиру №2, помещенную на втором этаже старого и порядком обветшалого, «старорежимного» еще дома. В одной из них была навалена безалаберная куча одежды (хотя платяной шкаф стоял здесь же), у окна располагался письменный стол, заваленный по большей части журналами и перечерканными рукописными листами, на стенах громоздились книжные полки. По углам были расставлены коробки с минералами. Над столом низко свисала лампа с желтым матерчатым абажуром. Когда в темное время суток она зажигалась (а в те дни, когда я захаживал к обыкновенному человеку, оно стояло почти с утра до вечера), комната наполнялась тенями и призраками. Становилось притягательно-жутковато. Другая комната содержалась в относительном порядке, служа в основном для приема не многочисленных, но довольно частых гостей. Здесь были телевизор, какие-то звуковоспроизводящие устройства (которыми на моей памяти никогда не пользовались), круглый стол и резной шкаф с разнообразной посудой и наливками. На одной стене висел ковер, на других – акварельные и масляные пейзажи, фотографии родственников – старые и не очень. Где были оригиналы, позировавшие для этих портретов, я никогда не расспрашивал: слегка скрытная натура обыкновенного человека делала это немного неудобным. Жил он, во всяком случае, один. Когда я наведывался в эти апартаменты, то часто встречал там некую публику, пившую наливки, чай, евшую колбасу и курившую. Велись подблюдные беседы – большею частью о текущих политических событиях и каких-то общих знакомых, которые были мне в основном неизвестны. На политические события я обычно имел особую точку зрения и не желал ее никому навязывать, а потому чаще всего просиживал на этих сисситиях некоторое время бобылем в углу, а потом незаметно удалялся. Иногда в числе посетителей обыкновенного человека я заставал странноватого седого профессора в дымчатых очках, который при виде меня обыкновенно стушевывался, совал под мышку тертый коричневый портфель и нетвердой походкой уходил прочь.
     Более же я предпочитал сиживать у своего гостеприимца с глазу на глаз. В такие моменты мы – две замкнутости – как-то раскрывались друг перед другом и, сдобренный лафитником «таракановки», наш разговор тек с заметной непринужденностью. Хотя о портретах своего собеседника я никогда и не озадачивал, но дела служебные, семейные (мои), спортивные, общекультурные и т.п. обсуждались вовсю.
     В тот день, о котором непосредственно я веду речь, обыкновенный человек был чем-то особо воодушевлен. То ли свалилась на голову нежданная премия, то ли ожидалось что-то радостное личного порядка, – мне неизвестно, – но факт тот, что беспрерывная болтливость, присовокупленная к таинственной торжественности физиономии, не покидали моего собеседника.
     Простояв некоторое время спиной ко мне и лицом к окну, заложив руки в карманы, вглядываясь в непролазный грязно-мокрый пейзаж своей улицы, точно напитываясь чем-то от этой непогожей слякоти и готовясь прорваться нежданным поворотом своей мысли, он резко обернулся ко мне.
     - А слыхал ли ты что-нибудь о крысах? – выдал он нежданно-негаданно, глядя в мое изумленное лицо своими свербящими глазами. Я никогда не видел его в таком экстатическом напряжении.
     - Полноте, – ответил я, выдавливая улыбку и стараясь не терять самообладания. – Портить изысканную беседу диалогом о всякой подвальной нечисти …
     - Вовсе даже не подвальной … Да, подвальной по сути, но дворцовой по своему недавнему и в значительной степени нынешнему положению. Я знаю: ты хочешь знать что-то о них, но стесняешься и спрашивать, – немного успокоившись и сделав жест в сторону портретов на стенах, сказал он. – Их нет более ни единого. Их извели те, чьи дальние «многомудрые» отпрыски теперь – крысы, о которых я и хотел поведать тебе. Дети здешних коммуналок и отдельных жилплощадей …
     Обыкновенный человек, после охватившего его приступа боли за что-то невинно отнятое, успокоился. Речь его потекла логично и плавно.

2

     Нюшка возлежала в кровати. Глаза ее упирались в треснувший местами потолок, пробегали по стенам, поскакивали по окну. Форточка была приоткрыта, и пряный манящий воздух струился в нее вкупе с ревом и гудением давно пробудившихся машин, лаем соседских собак. Нюшка протянула руку к неотвязно стоящей у ее одра тарелки с семечками, набрала целую пригоршню в рот и почала ловко сплевывать шелуху в кулачок. В глазах Нюшки по утрам всегда резвились чертики – в особенности по выходным и тем более – в ладную погоду. Хитреца бегала по ее симпатичному личику всякий раз, когда девочка что-то замышляла. На выдумку она была горазда: то дедовы очки спрячет, то соседям дверь замазкой изгадит, то на рынке с ретивыми подругами лоток опрокинет – и бежать. Впрочем, в таком досуге Нюшки и ее приближенных были больше не корысти или злого желания кому-то напакостить; скорее – в нем сквозил избыток пустого времени, совмещенный с неуемной детской энергией. К чему могли привести такие занятия – это был другой вопрос, но основной мотив их был един – безделье. «Жора!» – вскрикнула Нюшка, явно что-то замыслив. Ответа не последовало. «Жора!!» – выпалила девочка с удвоенной энергией. Опять тишина. «Жо-о-о-ора!!!» – задрав голову к потолку и вместе с тем не испытывая поползновений даром вставать с кровати и самой идти на поиски Жоры по комнатам, орала Нюшка что было мочи. На крик за стеной отозвалась лаем Нюшкина собака Балда, а затем послышалось кряхтенье, раздался хруст нечиненого дивана и шарканье шагов.
     – Тебе что? – спросил Нюшку, отворив дверь ее комнаты зевающий «Жора» – девочкин дед, душисто пахнущий вчерашним перегаром.
     – Деда Жора, гулять охота. Тебе если чего надо, ты скажи: я мигом сбегаю. А то я давеча с девками стакнулась – нам надо … – Чего именно им было так «надо», Нюшка объяснить не потрудилась. – Так что, коли в магазин аль на рынок – я быстренько, а потом уж … – чертики так и скакали в Нюшкиных серых глазах, извещая о действительной серьезности задуманного. – И с Балдой погулять могу.
     – Эх ты, беспутная, – потягиваясь и зевая, меланхолично промычал своим наполовину обеззубевшим ртом дед, которому внучкины происки были видимым образом безразличны. – Не выйдет из тебя толку. Хрен с тобой, дармоедчица: бери вот трёшню (дед полез в карман брюк, ночевать в которых было излюбленным его делом), купишь хлеба, молока, костей псине, а мне – чекушку возьми. Коль сдача останется – «Астры» принесешь …
     Наполовину пропустив мимо ушей суть заказа, который, впрочем, повторялся изо дня в день, Нюшка на словах о чекушке и «Астре» уже оказалась «при параде» и стрелой выскочила вон, звучно бабахнув входной дверью.
– Ишь оторва! – укоризненно покачивая головою, хотя и не без веселости, промолвил Жора, затягиваясь остатней «Астрой». В минуты таких изречений он как-то оживлялся и даже распрямлялся, приосанивался. Будучи внешне флегматиком, он без памяти любил внучку.   

3

     Нюшкина жизнь была подобна произрастанию бурного клевера на нетронутом лугу. Ветер дунет – клевер к земле пригнется, в жару – угорай до изнеможения; а еще – целебный дождь, от которого во многом зависимо присутствие живой органической силы. Дождик хлынет – хорошо; живительной водичкой цветок напитается, и на ближайшие несколько дней известно – не завянешь. Солнце жарит дольше обычного – значит, так тому и быть – изнемогай и сохни. Зимой – снег: длинная и беспробудная спячка. Весной – вода с гор и … всё по новой. Вся жизнь – беспрестанное повторение природных циклов.
     Дед Жора приходился Нюшке предком, что называется, по материнской линии. В прошлом – квалифицированный слесарь, здоровье которого было давно подорвано утомительной работой и обилием на заводе себе подобных тружеников, заветная мечта которых – залить глаза после рабочего дня на задворках любимого предприятия с дальнейшим приползанием домой на карачках и обретением регулярной пайки тумаков от благоверной. «Ирод! Пропойца! Кровопийца! Будь неладен тот день, когда меня угораздило ..! Эх, судьбина моя горькая, наказание мое …» – этим сольным женским концертам в судьбе Жоры (полное имя которого было Георгий Савельевич) и его сотрудников было несть числа. Нынче заслуженный пенсионер, он продолжал предаваться излюбленным занятиям, но теперь уже чаще в одиночестве, а кроме того – с комфортом: лежа на диване, глядя в экран телевизора (что демонстрировалось, Георгию Савельевичу было решительно все равно) и периодически задремывая. Валентина Игнатьевна, долготерпеливая, но воинственная когда-то супруга, теперь, видя Георгия Савельевича покоящимся в нечеловечьем образе на кушетке, лишь изредка всплескивала руками, а чаще просто переходила к текущим делам, являя собой образец безразличия. Именно дедовой и бабкиной заботой и было Нюшкино воспитание.
     Родители Нюшки вот уж несколько лет как не приходились друг другу мужем и женой; иначе говоря, они были разведены. Оставалось неизвестным, что послужило истинной причиной их расставания, но можно с полной уверенностью утверждать, что идеала супружеской жизни они не являли. Особенно преуспевала в этом Нюшкина матушка. Родивши дочку и пустив ее воспитание на самотек (благо, время от времени девочку водили на прогулки и обучали азбуке дед и бабка), мамаша Нюшки, Ирина Георгиевна, предпочитала подолгу задерживаться на работе, а со временем стала пропадать и до утра. Дело было ясное: закручивался роман. Иринин муж, имя которого не было известно обыкновенному человеку, и которого он величал то Толстым, то Кудрявым, поначалу сносил женины выходки молчаливо, но когда под окном внаглую нарисовался «джип» нового Ириного избранника, то Толстый, с присущей ему в любом деле бесшумностью, подал на развод. Ирина Георгиевна нимало не препятствовала, и расторжение брачных уз состоялось. Толстый абсолютно незаметно испарился, а «бесстыжая», как называла ее Валентина Игнатьевна, оформила новый брак (реальный или фиктивный – неизвестно) с владельцем «джипа» и перебралась в его апартаменты – практически соседние с квартирой обыкновенного человека. Само по себе прекращение брака Ирины с Толстым и отпочкование от родительского гнезда было безразлично для Валентины Игнатьевны и, тем паче, для Георгия Савельевича. Но беззастенчивое переселение в новую квартиру в дом, тесно примыкавший к старому, ощущалось Валентиной Игнатьевной как пощечина всяким принципам и справедливому негодованию матери. Георгий Савельевич и в этом вопросе продолжал оставаться безучастным.
     Нюшке шел одиннадцатый год. В эту пору, когда девочки стоят уже на пороге значительных перемен в своей жизни, когда у многих уже вырисовываются определенные интересы и даже начинают намечаться контуры перспектив на будущее, Нюшке, по примеру родителей, а также деда с бабкой, было «всё равно». В куклы она уже наигралась, книги ее не интересовали, даже перед телевизором долго усидеть Нюшка не могла. Учение в школе шло из рук вон плохо, точнее, его почти что не было: на занятия, несмотря на некоторые гуманитарные склонности, девочка просто не являлась. На родительские собрания, понятно, ни Георгий Савельевич, ни Валентина Игнатьевна не ходили, а учителям, если за то не улыбается дополнительное вознаграждение, был не досуг заниматься успеваемостью бездумной ученицы. Иначе говоря, Нюшке предстояло на днях быть отчисленной … из шестого класса. Надо думать, такие пустяки ее не занимали. Раздолье для Нюшки составляла вольная жизнь; только в нем своим окрепшим уже чутьем девочка находила главное содержание своей жизни. Обрадуешься утреннему солнцу, выскочишь из подъезда под звучный лай Балды, понесешься на рынок. Купишь необходимое, сдвинешь как бы ненароком пару лотков, высунешь язык на прощание гневающемуся азербайджанцу и … Безбрежность. Свобода. Вольница. Не колышет не только завтра, но и то, чему быть по прошествии часа. Куда занесет – там и место. Куда кривая выведет. Главное – Балда на поводке. В кармане – горсть семечек. И припрыгивающие рядом, такие же сумасбродные и индифферентные, как сама Нюшка, Валька и Галька.

4

     – Сука! Алкоголик несчастный! Паскуда! Я тебя спрашиваю: куда деньги дел?!
     Многозначительная тишина.
     – Тебе говорят, п……т  …ный!
     Опять молчание.
     – Алкоголик! – пауза прерывается, и в ответ доносится флегматичное:
     – А пошла бы ты …
     – Ну всё, б..дь, п….ц тебе, сука, убью на х.., м..да сраная! – и, несмотря на то, что угрозы смертного боя раздались с одной стороны, методичные удары явно посыпались с другой.
     – А-а-а-а !!! – душераздирающий вопль острым ножом пронзил уши растерявшейся от подобного оборота событий Нюшки, стоявшей под окном подъезда.
     Девочка по дороге на рынок частенько останавливалась здесь, не то заинтересовавшаяся, не то наслаждающаяся сольными выступлениями родителей Вальки и Гальки. Теперь же она словно остолбенела: традиционный концерт явно вылился в неожиданное (хотя не сказать, чтобы редкое) рукоприкладство, и Нюшка потеряла силы, чтобы сдвинуться с места и продолжить путь до рынка. Хлопнувшая дверь подъезда вывела ее из оцепенения. Вылетевшая пулей на улицу Валька с улыбкой бросила подруге «привет!», а несмышленая Галька, будучи по сути еще младенцем и толком не понимая, как реагировать на родителевы выходки, переступив порог, озадачилась, вытянула пытливо рыжую головенку кверху, простерла к окну ручки и, никак не решившись, заплакать ей или расхохотаться, растерянно промямлила:
     – Мама …
     – Сука! – неслось в ответ из окна – не то по адресу мужа, не то – дочери в припадке исступленной истерики. – А-а-а-а!!! …
     Водворившаяся нежданно тишина моментально перевела зачаточную Галькину думу на что-то благоприятное, и рыжее создание метнулось к сестре и ее подруге. Галька, несмотря на младенчество, силою частоты жизненных перипетий уже научилась быстро забывать об одном и переключаться на другое.
     – Никак, на рынок? – как будто вокруг уж неделю стояла убаюкивающая тишина, безразлично поинтересовалась у Нюшки Валька, завидев авоську в руках подружки. Эта пучеглазая, с нижней челюстью питекантропа, непрошибаемо тупая и одновременно невообразимо хитрая девчонка, закаленная в домашних баталиях и не только привыкшая принимать их как должное, но и научившаяся поверх их видеть собственные цели и стремления, неврастенически лущила семечки и бегала по двору глазами.
     – Да … – точно вновь обретя потерянную было опору под ногами, вымолвила Нюшка. – А ты чего, со мной хошь? Пошли! Яблоков стянем, поживимся. Мне тут Жора водку велел … – при упоминании «водки» лицо Нюшки слегка удлинилось, и опять что-то неладное омрачило ее успокоившееся было сознание. – Твои-то …
     – Да ну их!.. – Валька флегматично, со «знанием дела» махнула рукой за спину. – В п..ду!
     Подозрительно притихшая и нахмурившаяся, поглядывающая с вопрошанием на девочек Галька, вдруг стала лихорадочно перебирать и мять в руках свое давно не стиранное грязно-свекольное платье с коротким рукавом, едва прикрывавшее круглую младенческую задницу. Сосредоточившись на секунду, в следующее мгновение Галька закрыла личико руками и заорала, что резаная. Под ней образовалась лужа.
     – Б..дь ты этакая, х.. ль обоссалась, дрянь паршивая?! – накинулась на младшую сестру не равнодушная к делу воспитания и не лишенная своеобразного педагогического дара, Валька. – А вот я тебе сейчас жопу-то отшлепаю!
     – А-а-а! – заколотилась Галька, не умеющая толком произнесть ни слова, но уже привыкшая ощущать стыд за «в штаны» и видящая неотвратимость сестриной взбучки.
     – А-а-а-а !!! – втрое против Галькиного крика раздался нечеловеческий вопль сверху.

5

     Родители Вальки и Гальки были алкоголики. Как составилась эта колоритная пара, установлено не было, однако, она явно представляла в некотором роде достопримечательность округи.
     – Концерт давеча под окнами слыхал? – спрашивал один ошарашенный обыватель другого. Его собеседник, видя выражение лица еще не успевшего перевести дух от услышанного товарища, моментально схватывал, что «концерт» значил отнюдь не прослушанную по радио запись Карузо и даже не ночной кошачий концерт: в самом деле, «под окнами» иногда пробуют голос похотливые млекопитающие. Улыбнувшись, респондент отвечал:
     – Ну да, понимаю. Опять Кацавейка …
     «Кацавейкой» называлась досточтимая мамаша Вальки и Гальки. Что имело значить такое экстравагантное прозвище, когда и в силу чего было оно обретено – значения не имело, но факт оставался таков, что собственное Кацавейкино имя – Ася – было будто бы даже позабыто, а вот прозвище прилипло крепко.
     – Кацавейка! – кричали дети, когда Ася с огромным воодушевлением и неуёмно жестикулируя, примостившись на зеленой лавочке, беседовала у подъезда с бабушками.
     – Кацавейка! – дразнили ее мальчишки, когда та со всем своим пылом раскачивалась что есть мочи на качелях.
     – Да что ж вы Асю-то забижаете? – А вот мы вас … – ворчали бабушки, грозя детям клюшками.
     – А-а-а-а!!! – разрывалась оскорбленная Кацавейка.
     С самого детства Кацавейка отличалась умственной неполноценностью. Не последней причиной этого, видимо, был горчайший алкоголизм ее папаши, скопытившегося «в расцвете сил» и сочувствующее благоверному пьянство мамаши. В Асиной походке, ее жестикуляции, наиужаснейшем заикании, глазах навыкате, унаследованных Валькой, – всё выдавало дегенератку. Детство и юность она проводила в энергичных, но абсолютно идиотических занятиях: раскачивании на качелях, лазании по деревьям, драках и скандалах. Понятно, сверстники ее сторонились, а иногда и потешались над несчастной. Ее не то чтобы побаивались, но относились к ней со снисходительным пренебрежением. Подросши, Ася попробовала водку и … вышла замуж. Партию ей составил маленький плюгавый мужичок, в противоположность супруге, кажется, умственно уравновешенный (во всяком случае – флегматичный), но столь же, как и Ася, глупый и недалёкий. Чаще всего он бывал тих, но в минуты особливого буйства благоверной иногда совершал «превентивный удар» – и поверженная Кацавейка с истошным воем и окровавленной физиономией каталась по полу. Именно от папаши к Вальке перешла нижняя неандертальская челюсть. Где он работал и работал ли вообще – оставалось загадкой, но, придя к вечеру домой, часто пах алкоголем. Взбудораженная запахом водочных испарений, сообразившая, что из спиртного ей сегодня ничего не перепало, а также негодующая на отсутствие наличности, Кацавейка задавала (известным тоном) традиционный вопрос «где деньги?», а что следовало далее – читатель уже знает. Однако, в описываемый день Асин супруг, чье имя нам неизвестно, «зарядился» уже с утра пораньше.
     Время от времени супруги выходили на бутылочный промысел, и частенько после удачной поживы Кацавейка, восседая на неизбывной лавочке, проповедовала случайной местной «шмаре»:
     – Вчера на пь-пь-пятьдесят рублей бутылок сдала. В-в-водку себе купила, понимаешь?!
     Завороженная слушательница фантазировала и глотала слюни.
     Когда семью постигал финансовый коллапс, Кацавейка побиралась по знакомым.
     Протяжный звонок в дверь.
     – Кого еще черти принесли? – кряхтя и отдуваясь, шел отпирать Георгий Савельевич. – Кто еще там? – спрашивал он через дверь.
     – А-а-а-а-ася!
     – Ася? Ну и иди гуляй … Ася! – Георгий Савельевич великолепно знал, что давать Кацавейке в долг убыточно.
     Иногда, правда, Асе удавалось «занять» денег под историю о том, что «у младшенькой у-у-у-ушко болит. Дай пятьдесят рублей!», но деньги, ясный день, моментом пропивались и никогда не возвращались сердобольным кредиторам. Поэтому число последних день ото дня сужалось.
     В подобной обстановке росли дети. Даже беглого размышления о природе такого «воспитания» было достаточно для понимания: такового не имелось. Даже условия Нюшкиной жизни, несмотря на всю ее заброшенность, имели в сравнении с произрастанием Вальки и Гальки некоторые положительные стороны. Кем стала бы в дальнейшем Галька – оставалось только гадать, но хитрая, пронырливая и бессовестная Галька уже овладела начатками искусства воровства. А впрочем, уместно ли по адресу Вальки употреблять эпитет «бессовестная»? Ведь такая характеристика предполагает, что человеку известно различие между «совестливостью» и «бессовестностью», и этот самый человек сознательно выбирает бесчестное (как легчайший метод достижения чего-то) в противовес честному. Но вот именно «честному» Вальку было научить некому.

6

     – Жора-то чего? – подскакивая вприпрыжку и не расставаясь с любимым лакомством, с полностью отсутствующим взглядом для чего-то обронила Валька.
     – Чего Жора-то? – словно на минуту потерявшись и опять припомнив приводящее в задумчивость слово, пролепетала Нюшка в ответ. – Жора ничего. Ходит всё. Ты б лучше семечков отсыпала …
     – Держи, – молчаливо подскочив к Нюшке – так, что та даже переполошилась и на мгновение увернулась в сторону, выпалила Валька. Лихорадочным движением она швырнула горсть семечек в подставленную Нюшкой пригоршню – на-ка!
     Половина семечек просыпалась на тротуар, и Нюшка снова чуть-чуть остолбенела. Галька с задорным визгом кинулась подбирать уроненное добро (в ней наследственно была вложена тяга наклониться к земле, протянуть за чем-то руку, схватить нечто и опустить в карман. Однако за малостью лет Галька еще не научилась соблюдать правил предосторожности).
     – Дура несчастная, сколько тебе повторять, чтоб с полу не жрала! – поучительный шлепок сестры вкатился в Галькин зад. Галька растянула рот, немного помолчала и прорвалась воплем оскорбления. Давно забытая, словно откуда ни возьмись, залаяла Балда.
     – А ну заткнись немедля, рыжая! – с небывалой решительностью и тонким пониманием дела твердо окрикнула собаку Нюшка.
     В воздухе повисли лай, вой и крики. Словно какая-то грозовая волна так наэлектризовала воздух, что сквозь нее не сумел даже прорваться лязг тормозов по асфальту вылетевшей из-за угла легковушки.
     – Оглоедки! Дитё угробить задумали! – вопил выскочивший из машины автолюбитель, потрясая над головой кулаками.
     Девочки и Балда не слышали его. Насыщенный эфир так плотно обволок маленькое пространство вокруг них, что в тот момент для наших героинь в этом непроницаемом обрубке сосредоточилась вся Вселенная. Для них водитель лишь беззвучно открывал рот – хотя и очень широко.

7

     Происшествие, случившееся всего пару минут назад, необратимо исчезло в прошлое. Будто и не было никогда никаких семечек и машин, девочки целеустремленно лазили по рынку. Возле них, лавируя меж леса ног покупателей, юркала Балда. Нюшка и Валька … грызли семечки и обсуждали план негласно установленной операции. Им и не надо было заранее договариваться, лишний раз напоминать друг другу, что посещение рынка без мелкой кражи бессмысленно. Тем более, что нехитрый заказ Георгия Савельевича уже был выполнен, и воплощенное содержание его болталось в Нюшкиной авоське. Объектом поживы на это раз были избраны яблоки.
     Вальке первых преступных навыков было не занимать. Она давно таскала под шумок по заказу Кацавейки картошку, пробовала запускать в рыночной толчее проворную пятерню в опрометчиво оттопыренные покупательские карманы, а однажды (ходила, во всяком случае, по округе такая легенда) даже утянула у зазевавшейся торговки из-под прилавка двести пятьдесят рублей. Что уж говорить о таких мелочах, как утаскивание пустой бутылки из-под носа неповоротливой бабушки или схватывание на лету с лотка азербайджанца горсти извечных семечек. Понятно, что именно Валька со своим наметанным глазом и «верной» рукой была разработчицей стратегии грядущего нападения, а также ведущей исполнительницей. Нюшке роль отводилась второстепенная, но ответственность (это Валька держала в уме) лежала прежде всего на ней. Валькиной изворотливостью Нюшка не располагала, а поэтому, попади они обе в милицию, Вальке бы «дело» как-нибудь сошло с рук, а вот что до Нюшки …
     Нюшка в нерешительности переминалась около лотка с фруктами. Будто бы прицениваясь, испытующе поглядывала она на яблоки, попеременно беря то одно, то другое, откладывая их в сторону. Наконец, словно придя к какому-то решению, она взглянула на торговку и … опять потупила взгляд.
     – Что тебе, девочка? – видя Нюшкины колебания, поинтересовалась распорядительница прилавка.
     – … А положите мне в ваш пакетик пару килограммов сюмиренок, – решилась Нюшка после своего смущения.
     – Давай, моя хорошая, – торговка водрузила два кило яблок на весы. – Держи. Тридцать копеечек.
     Нюшка правой рукой потянулась за пакетом, делая левой симулятивный жест поиска денег (которых там, конечно, не было) в левом кармане, как вдруг … Рядом как из-под земли обнаружилась Валька, выхватила пакет у Нюшки и так же мимолетно смешалась с толпой.
     – Держи ее, гадину! – что есть мочи возопила лавочница. Нюшка бросилась вдогонку за Валькой …

8

     Дело переместилось в ближний закоулок. Валька водрузила добычу на лавочку. Рядом суетилась Галька и дружелюбно виляла хвостом Балда. Начался дележ. Валька, схватив яблоко покрупнее и, не задумываясь, надкусив его, смерила округу глазами и заговорщически промолвила:
     – Значит так! Сколько слямзила?
     – Два кило, как заказывала, – ответила Нюшка.
     – Короче: полтора кило мне, полкило тебе и проваливаем.
     – Ну уж нет! – возмутилась Нюшка. – Обе тыбзили, обеим поровну и полагается.
     – А кто придумал?
     – А кто взвешивал?
     – А кто стянул и смылся?
     – А кто за тобой побежал?!
     – А вот я тебя, сука!..
     – Ах ты, мерзавка!..
     Валька отточенным ударом заехала Нюшке в скулу – так, что та схватилась за ушибленное место, повалилась в траву и заревела. Балда кинулась отстаивать поруганную хозяйку и тяпнула Вальку за задницу. Галька оскорбилась за укушенную сестру и сунула палку Балде в глаз. Тогда Балда приложилась и к Галькиным мягким тканям, и та заорала так, будто соревновалась в истеричности с самой Кацавейкой.
     Тем временем в закоулке появилась пара новых действующих лиц. Одно из них, то, что было наряжено в синюю форменную одежду, быстро сориентировалось и четким голосом выпалило:
     – Эти?
     – Эти, они самые, – последовал ответ запыхавшейся женщины. – Одна-то, дрянь, выхватила, а другая – дрянь вдвойне: покупательницей прикинулась …
     Передравшиеся подруги опомнились, вскочили на ноги и уже было приготовились к спасению бегством, но было поздно: крепкие милицейские руки железной хваткой сцапали горе-воровок …

9

     Вы представляете, срам-то какой? – перехватила уже входившего в подъезд обыкновенного человека местная сплетница и трескунья, шестидесятилетняя пенсионерка с редким именем Магнолия. Обыкновенный человек удрученно вздохнул, предвкушая необходимость получасового внимания речам этой немолодой, но энергичной приставухи вместо скорого возвращения к любимым минералам и книгам. Вопросительно он обвел ее взглядом и, вздохнув, вымолвил тихо:
     – Добрый вечер, Магнолия Степановна.
     –Так можете ли себе представить: Нюшку, дурочку-то эту из соседнего подъезда вместе с Валькой-хулиганкой в участок отправили. Сам участковый Нюшку домой сопровождал и Георгию Савельевичу битых сорок минут мозги полоскал. Читал нотацию, стало быть. А ведь почтенный человек … И жена его … А Нюшка-то бедная – хорошая, вроде, девочка, да сколько раз я говорила: с оторвой этой дружба до хорошего не доведет. Хотя, сами виноваты … Оштрафовали, говорят …
     В эти полчаса обыкновенный человек вынужден был предаваться выслушиванию всего того, что мы изложили на предшествующих страницах.

10

     Порой мне и самому кажется не до конца ясным, зачем я утомлял чье-то внимание такой мелочной, тривиальной, можно сказать, темой. В самом деле: мало ли живет рядом с нами ограниченных людей, чьи обыкновенные, лишенные элементарного внимания, а порой и просто психически неустойчивые отпрыски ведут несимпатичную жизнь? Мало ли из таких детей вырастает бесприютных и никому не нужных охломонов, что бестолково слоняются из угла в угол, а временами совершают какие-то поступки, неприглядным примером которых мы с малолетства стращаем собственных чад и, грозя им пальцем многозначительно, говорим: «Вот видишь … будешь еще так себя вести – и тогда …» Мало ли существует в нашем беспокойном отечестве тех, кого мы, по казенному шаблону, приучились именовать «малолетними преступниками»? Да сколько, в конце концов, совершается ежедневно, согласно разного рода «сводкам», преступлений и насколько уж мы привыкли не то что мириться с ними, а просто проходить мимо самого факта их существования? А тут вдруг выискивается некий хроникёр, который описывает отнюдь не самый смачный и совсем не интересный даже случай, если полагаться на данные «уголовной статистики». Да еще зачем-то снабжает две страницы «самого интересного» многими предварительными, совсем как будто и не относящимися к делу? «Хроники», «сводки», «статистика» … Конечно, – там, а не в презренной беллетристике надлежит искать истинных происшествий – да непременно таких, которые заставят читателя позеленеть, покрыться липким потом, а то и протошниться. Вот где – эффект! Вот где – авантюра! Вот уж где воистину – «круть» и пикантность ситуации! Здесь нас вырвет – и значит, сюжет удался. А это что? Тягомотина … Зевота… Несусветица. Уж лучше – к отделению милиции.
     Каюсь: у меня действительно ничего не получилось. Однако, я имею на то «смягчающие мою вину обстоятельства»: чистосердечное признание и еще факт моей пассивной передачи слов обыкновенного человека. Я – за что купил, за то и продаю. Он – рассказчик, он – и оценщик, и к его заключительным словам мы еще вернемся. А пока он еще имеет несколько недосказанных слов для завершения картины.

11

     Нюшка, то ли по приказу долго дремавшего и наконец очнувшегося к способности сделать внушение Георгия Савельевича, то ли от собственного уразумения чего-то неладного как-то изменилась. Она стала молчаливее, реже играли в ее глазах чертики, прояснилась во взгляде ее какая-то задумчивость. Она меньше бегала по улице, воровством не промышляла, а при встрече с Валькой старалась ограничивать свой разговор с ней двумя-тремя фразами. Она даже вспомнила о существовании на белом свете школы (тоже неясно – по чьей инициативе), и опасность изгнания из шестого класса не реализовалась. Будучи уже к описываемому моменту девочкой фактически самостоятельной, с проснувшейся своей серьезностью она почти перестала внушать опасения бабке с дедом и потихоньку, что называется, взялась за ум. Однако, через год-другой случилось несчастье: скончался Жора. Недолго прогоревав над новопреставленным, Валентина Игнатьевна больше тяготилась теперь собственным одиночеством и вынуждена была примириться с «бесстыжей» Ириной и перебраться к ней на постоянное жительство.
     Здесь непосредственное наблюдение обыкновенного человека над Нюшкой прерывается, и в поле зрения его остались лишь выросшая и окончательно распоясавшаяся Валька, «ставшая на ноги» рыжая Галька, по-прежнему неуемная Кацавейка и, как прежде, тихий пропойца – муж последней, имя которого так и осталось загадкой. Их существование, хоть и было как на ладони, а порою разбавлялось эпизодами «от Магнолии Степановны», было в сущности прежним: скандалы, пьянство, сбор бутылок, мелкое воровство и пр. Также муж Кацавейки устроился дворником и зимой в своем сине-оранжевом форменном наряде флегматично греб лопатой снег. Только что по соседям сие семейство побираться перестало: за смертью Георгия Савельевича контингент заимодавцев был окончательно исчерпан. В итоге существование этого семейства опротивело моему повествователю, и он стал во времена битого досуга более интересоваться судьбой Нюшки.
     Несколько лет о ней слышно ничего не было. Затем выяснилось вот что. Достигнув «золотых шестнадцати», несчастная ощутила необходимость заменить вошедшие уже в привычку «встречи с мальчиками» на обретение «молодого человека». Хоть Нюшка и славилась своей не по годам славившейся способностью мыслить логично, формирующаяся женщина взяла в ней свое. Девушка (назовем ее теперь именно так) отдалась поискам постоянства с необоримой энергией и скоро, казалось, причалила к своему берегу. Высокорослый коренастый жлоб, ласково именовавшийся Нюшкою Васильком, был при своей внешней респектабельности малым не простого десятка и, видимо, имел по части своей горе-невесты какие-то особенные потаённые намерения. Валентине Игнатьевне, как-то бегло увидевшей так называемого «Василька», было достаточно поверхностного, но цепкого взгляда опытной физиономистки, чтобы угадать в его помыслах неладное. Но на что ни пойдет искренняя, дурья бабья любовь, загубившая так много несчастных цветущих созданий?.. К сожалению, Нюшка не оказалась исключением. Она попала, как говорят, в «нехорошую компанию», сама атмосфера которой не располагала к «высоким отношениям». Нюшка, как часто бывает, не хотела видеть очевидного. Сначала «пригубив рюмочку» и «послушав песенку», затем научившись «танцевать» и «бухать не закусывая», она пришла к тому, что «сводки» и «хроники» зовут «антиобщественным образом жизни». Отсюда рукой подать оказалось до вонючих «номеров» дешевого притона, «ласк» низменных выблюдков и заработка «стаканчика» известным способом. Здесь же состоялось знакомство с нехорошей болезнью. Вскоре последовали случайный арест, медицинское освидетельствование и отправка на принудительное лечение. Ирина Георгиевна изволили «сделать ручкой» – многим поклонникам, горячо любимой мамаше и уж конечно – давно позабытой дочери. Валентина Игнатьевна, обосновавшись в пустых апартаментах и даже свыкшись с мыслью о своей ненужности кому бы то ни было, очерствела, позабыла о Нюшке и на все мольбы о прощении и покаяния, изливаемые в письмах из соответствующей больницы, не ответила ни на единое. Затем на некоторое время письма прекратились, а в один день Валентина Игнатьевна получила официальное уведомление о смерти Нюшки в результате «предумышленной асфиксии».

12

     Обыкновенный человек, окончив повествование, утонул в кресле и сложил руки на животе. Сосредоточенно-отсутствующее лицо его свидетельствовало явно о творящемся внутри мыслительном процессе, и я не отважился прерывать его сходу. Горел приглушенный свет, из соседней комнаты доносился монотонный стук ходиков. Мой рассказчик, будто бы придя к какому-то заключению, перевел взгляд на меня и, видя мое слегка вопросительное выражение, вывел:
     Я вижу – у тебя остается ко мне последний вопрос – по части их, – он сделал жест в сторону фотографий, – какое отношение имеют все эти лица к тому, чем я давеча засорил твою голову. Ответ прост как день: они пострадали от рук родственников тех, о ком я сейчас тебе поведал. Родственников прямых, побочных и попросту – «родни по духу». К примеру, моего двоюродного деда собственноручно «выводил в расход» тот самый Савелий – отец несколько лет назад скончавшегося Нюшкиного деда. – Лицо его несколько скосилось, но он подавил прорвавшуюся гримасу. – Всем было известно наше происхождение; полными хозяевами положения были тогда они; они были хорошо знакомы с состоянием дел моего двоюродного деда, но многие годы об этом не было принято говорить. Жили, как будто так и должно было быть – бок о бок; одни боялись, другие … Уж за себя, впрочем, пусть они сами ответят – им это лучше известно. Да и к чему это я о такой дальней истории … Всё это было … было … М-да. И не думай, что всю эту сказку я развел из одной только «кровной обиды». Конечно, она есть, да и пострадавших – слишком много, чтобы забыть о ней. Ты ведь пойми, – он оживился опять, встал и отвернулся к окну, в которое всегда смотрел, будучи взволнован, – пойми, что дело не в отдельно взятых родственниках, которые были у меня, наверное, у тебя тоже, да и у многих иных. Вся оказия-то заключается в том, что хоть теперь и трубят на все лады о разном там «возвращении чести и памяти», «невинно загубленных», «реабилитации», но … Грибоедовский вопрос: «А судьи кто?» Да они же самые! – как будто крикнув «эврика!», воскликнул обыкновенный человек. Они! К р ы с ы! Их правнуки, их отвратительная крысиная династия! Откуда все они повылезли? Сами они – и с гордостью – когда-то отвечали: из подполья. А в подполье-то они и гнездятся, и там, если разобраться, им самое место. А они все – на тронах. И не в буквальном пускай смысле, но они везде: глянь ты на наши «сферы», науку, искусство, да на всякую, любую ипостась жизни! И, что поразительно, – не к нас только, а в мире, в масштабах почти всей Вселенной! Да, я понимаю: смена ориентиров, долой предрассудки, ура нетрадиционным походам … Вот именно – нетрадиционным – а им и надо было поломать традиции, перевернуть весь мир вверх дном – лишь для того, чтобы взобраться на престол, наплодить своих хищных дряней, и жевать, жевать … Их первым лозунгом было – «мы наш, мы новый мир …» Построили! – хряпнул обыкновенный человек ладонью об стол. – Всё перевернуто! Не нужно нам морали! Это хлам, достойный свалки. Не надо традиций, вбиравших достижения человека столетиями! А не согласен – в петлю! Не надо самого Человека; его нужно вывести, а выведя, расплодить крысиную породу, что, по Марксу, имеет две основных потребности: «существование» и «воспроизводство» … Соответственно – жри, совокупляйся, а остальное – от лукавого. Не надо потребности в живописи, если есть цветная фотография. Книга в руках – лишняя, коль существует «Интернет». Потребность осмысления мира? О, это выше нашего понимания, и дерзнувший думать иначе достоин уничтожения. Мы лучше все опутаем «системой» и все чаяния Иванова, Петрова и Сидорова поместим под стеклянный колпак на так называемый «чип». И будем тереть свои сальные руки, таращить в монитор алчные глазки и знать, что нам любой подотчетен. Однако, где-то схема, наверное, дала трещину. И среди этой нынешней «аристократии духовной» появляются – и в подавляющем количестве – те экземпляры, о которых я тебе рассказал. Нельзя править, имея лишь крысиный страх за свой хвост. Нельзя думать и понимать, когда на месте головы – дай Бог, компьютер, а то ведь чаще – соломенный мешок. Нельзя любить и иметь семью, коль рубль (а ведь он – первый источник «существования и воспроизводства») – основа всех основ (как им, во всяком случае, кажется). И крысы начинают дегенерировать. Они спиваются, сходят с ума, продают свои зады и кончают жизнь самоубийством. А так как нынче их – большинство, то вообрази, какая участь ждет мир через пару поколений. Я ни в чем не виню Бедную Нюшку – ее так воспитали, я слова дурного не скажу о Георгии Савельевиче, хотя он – сын моих отцеубийц, я промолчу о семействе Кацавейки. Но если мы живем без руля и ветрил – туда нам и дорога. По Сеньке и шапка. Как мы сами себя взрастили, такой участи мы и достойны. Крысы кончают самопожиранием …
     Постояв несколько мгновений растерянный, обыкновенный человек вывел меня из замешательства ловким переводом разговора на иную тему. Он больше не пророчествовал, и голос его обрел обыденную веселость. Мы, как всегда, перебрали много разных вопросов и уговорили лафитник «таракановки». Домой я возвратился только к ночи.

31 октября, 12 ноября, 18 ноября, 24 ноября, 30 ноября/1 декабря 2000 г.