Алла

 Вот и остались позади холодная больничная койка, лица врачей, сумрачные и неприветливые, руки в прозрачно-белых перчатках и тяжелая боль. Выйдя из больницы, Алла глубоко вдохнула свежего весеннего воздуха, глаза до слез ослепило майское солнце, почему-то не проникавшее в сырые и прохладные палаты. Алла пролежала в больнице больше двух недель, за это время успела до смерти возненавидеть тяжкий запах недугов и лекарств, постоянную и непременную невкусность подаваемой пищи, равнодушные или неприязненные лица врачей и медсестер. В ее палате работала уже немолодая сестра, вырастившая двух взрослых детей, и, конечно, она с неодобрением глядела на молодую женщину, своевольно отказавшуюся от ребенка. Впрочем, после операции Алле не было дела ни до молчаливого осуждения медсестры, ни до одиночества, которым были заполнены эти нескончаемые две недели. К ней никто ни разу не пришел, ни разу Алле не передали даже пустяшного приношения, букетика ландышей или пакета сока. Все две недели, отходя после тяжелого аборта, она, вытянувшись, лежала на кровати, и темно-серыми неподвижными глазами смотрела в угрюмый, с грязными разводами, давно не беленый потолок. Постель ее стояла у окна, и тусклый дневной свет падал на похудевшее лицо с заострившимися чертами, тонкий нос, резко выделившиеся скулы и тонкие, как будто нарисованные на лице губы. Рука то и дело поднималась невольно, по старой памяти, поправить упавшую на лицо прядь волос, но опускалась обратно на тонкое одеяло. Волосы ей состригли, она и не знала зачем, теперь она чем-то походила на подростка-пацана. Соседки сердобольно делились с ней пакетиком чая, печеньем или еще каким-то лакомством, принесенным из-за стен больницы, стопками дамских романов и многостраничных газет с кроссвордами. Алла угощение принимала, благодарила, но чай так и стыл в больничной чашке с отколотой ручкой, надкушенное печенье засыхало на тумбочке, а дамские романы про большую неземную любовь казались не бульварным чтивом «от нечего делать», а горьким издевательством. Небрежно и рассеянно просматривала Алла газеты, но после операции все остальное отошло так далеко, что имена политиков, бизнесменов и актеров путались в ее голове. Натолкнувшись на сочетание «премьер-министр», она долго соображала, кто же занимал этот пост до того, как она легла в больницу на аборт; а, прочитав в одном из ранних майских номеров предложение «введение в должность нового Президента», недоумевала, какой же еще новый, если последний был избран в марте. Впрочем, долго она этими вопросами не задавалась, худые руки, сжимавшие газету, вновь падали на сиротливое больничное одеяло, голова откидывалась на плоскую подушку, и серые глаза вновь смотрели в потолок, будто пытались отыскать там ответ на некий мучающий Аллу вопрос. Дела извне ее перестали касаться, словно за стенами больницы был совсем иной мир, куда не могла попасть она, откуда не могли попасть к ней. Алла видела, как приходили навещать ее соседок, как приносили им передачи, но ей даже не было завидно и обидно за свою ненужность тем, кто извне. Она с первого дня знала, что никто из ее близких не переступит порог палаты, и внутренне настолько смирилась с этим, что и не мыслила другого. Соседкам доставались любовь, внимание, забота и ласка со стороны близких, Алле не перепадало ни крохи из этого тепла, а ей казалось, что так и должно быть, что с ней просто не может быть иначе. Как-то раз одна из ее соседок, пошептавшись со своей матерью, указала ей на Аллу, и навещавшая подошла к постели молодой женщины. Та лежала, по обыкновению вытянувшись и с широко открытыми, невидящими серыми глазами, устремленными куда-то сквозь нечистый потолок. Услышав шаги около себя, Алла повернула голову и увидела знакомое лицо старухи, приходившей к ее соседке. Ни слова не говоря, та поставила на тумбочку Аллы прозрачный пакет с крупными золотистыми персиками, сок, пачку чая и коробку немецкого печенья. Алла приподнялась на локте, хотела возразить, отказаться от подачки, но старуха, выложив на тумбочку содержимое сумки, перекрестила ее и сказала: «Ешь, доченька, ешь на здоровье», – и погладила Аллу по коротко стриженным светло-русым волосам. «Спасибо», – хотела сказать Алла, но горло замкнуло слезами, и она только коротко кивнула в ответ на простую человеческую доброту. Старуха поняла, видимо, мягко и мудро улыбнулась ей и вновь отошла к своей дочери, валявшейся в ярком, цветистом халате на кровати, нога на ногу, и читавшей новый детектив Марининой в характерной красной обложке. Из всей передачи дочка оставила себе только этот новый роман и пачку сухого печения, дабы не скучно было читать. Остальное, по ее просьбе, мать передала Алле.
 Когда закончилось время посещений, и старуха вышла за дверь, Алла слезла с постели, запахнула на себе старенький розовато-серый халатик, сунула ноги в растрепанные тапочки и подошла к кровати соседки.
 Наташка уже собиралась выписываться и долеживала в больнице последние денечки. Глядя на молодую, румяную женщину трудно было поверить, что неделю назад она сделала поздний аборт, давший кое-какие осложнения. Здоровый организм Наташки с мужеством и успехом преодолел все трудности и, когда попавшая в больницу раньше ее, Алла, едва ходила, Наташка уже чуть ли не бегала по коридору их этажа, тайком от врача курила на лестнице и названивала домой.
- Наташк, - Алла поплотнее запахнула халат, почти не скрывавший ее детской худобы, и села в ногах кровати. – Натусь, спасибо тебе, но зачем все вот это вот?.. – она слабым жестом указала на продукты, лежавшие на ее тумбочке.
 Наташка не дала ей договорить, отбросила Маринину, села на постели и обняла исхудавшую Аллу.
- Ну что же делать, если он сволочь оказался? – затараторила она с дружелюбной бесцеремонностью, не обращая внимания на покрасневшие щеки Аллы. – Что же тебе теперь – с голоду тут умереть? Сама видишь, какой дрянью нас тут кормят. Сволочи все мужики! – негодующе воскликнула она, - мой сказал, мол, сделаешь аборт, – брошу. И бросил!.. Бросил! Ну да я не плачу, я и не собиралась с ним оставаться, поэтому и ребенка от него не хотела, - без умолку продолжала она, и вдруг как на стенку каменную налетела, увидев потерянное лицо Аллы и слезы в темно-серых глазах. – Ох, Алка, дура я, дура, ну прости меня, прости, - и Наташка порывисто обняла не сопротивлявшуюся Аллу. – Прости, Алек. Прости, Аленька…

…Алла поймала себя на том, что стоит на ступенях, ведущих ко входу в больницу, и бездумно поддает коленом по легкой спортивной сумке, в которую уместился весь ее нехитрый скарб – залатанный халат, полотенце, расческа, заношенные тапочки и почти не пользованный кипятильник для воды. Стоит, пинает полупустую сумку и вспоминает о прожитых в больнице двух неделях, так, будто они не кончились несколько минут назад, когда, надев джинсовую куртку, Алла вышла из приемной на улицу, а были давно-давно. И вспоминает не от добрых чувств – не было там ничего хорошего, кроме бесцеремонной и всполошной наташкиной доброты. Больница осталась в памяти сосредоточием боли, своей ненужности никому – ни небрежным врачам, ни задерганным сестрам. Впрочем, можно было понять и их, Алла пыталась понять, что работающим с утра до ночи сестрам не до улыбок, а врачу, на руках которого десяток, а то и два десятка больных, не до долгих разговоров у постели. Алла пыталась понять… И понимала.
 Уборщица, мывшая стеклянную дверь больницы, с удивлением смотрела на Аллу, худенькую, высокую, коротко остриженную, похожую в своих джинсах и куртке на пацана. Та нерешительно топталась на ступенях лестницы, словно не решаясь сделать шаги навстречу большому миру, от которого была отгорожена две недели. Скорее всего, решила уборщица, ждет мужа или еще кого-то, кто встретит, а тот опаздывает и заставляет девчонку нервничать. Уборщица неодобрительно покачала головой. Впрочем, мысли ее тут же занялись: неожиданно кончилось чистящее вещество, а она не успела домыть окна и теперь за новой упаковкой надо было идти к сестре-хозяйке.
 Аллу никто не встречал. Выходя из дверей больницы, она даже не надеялась увидеть хоть чье-нибудь знакомое лицо. Брошенная на попечение безразличных врачей в самый тяжелый миг, разве могла она хотя бы верить, что за ней, подлечившейся, кто-то приедет и заберет домой, где ее встретят с радостью. Алла не ждала этого, не смела ждать. Худые слабые руки, за всю Аллину жизнь ни разу не удержавшие счастья, крепко вцепились в мягкую ручку сумки. Надо было ехать к себе на квартиру. Она не могла назвать домом снимаемую однокомнатную квартирку на окраине Москвы, с маленькой неопрятной кухней, по которой днем бегали тараканы, а ночью – мыши. Мышей Алла боялась до визга, а тараканы вызывали в ней дрожь омерзения, и она никогда не могла заставить себя прихлопнуть тапочком хоть одного рыжего усача. Те пользовались малодушием хозяйки, и нагло бегали по кухне даже днем, мало стесняясь Аллиного присутствия.
 Путь до Медведково от Первой Градской больницы был долгим и тяжелым для только что вышедшей из больницы, но когда Алла, выйдя на дорогу, подняла руку и остановила машину, водитель назвал такую безбожную сумму, что Алла отскочила от двери, даже не ответив. Пришлось идти к ближайшему метро. В джинсовой куртке и водолазке Алле было жарко, когда она ложилась в больницу, день был куда прохладнее. За две недели все разительно изменилось, и Алле уже казалось, что в палате она провела бесконечно много времени. От слабости у худенькой Аллы кружилась голова, ломило и колотилось в висках, земля уходила из-под ног, а милиционеры подозрительно косились на молодую женщину, то и дело прислонявшуюся к стенам домов или заборам и прикрывавшую ладонью глаза.
- Старший сержант… - Алла увидела перед собой человека в серой милицейской форме, тот неразборчиво произнес фамилию и потребовал: - Ваши документы.
 Сержант долго и придирчиво разглядывал то паспорт, то Аллу. Не пьяная, решил он, водкой не пахнет. Закрыл паспорт, а когда Алла потянулась за ним, потребовал:
- Закатайте рукава.
 Это противоречило всем существующим правилам по правам граждан, но Алле было не до споров. От долгой ходьбы по солнцу у нее то и дело чернело в глазах, и ничего сильнее ей не хотелось, как оказаться дома и, наконец, вытянуться на стареньком диванчике, чуть ли не до пола продавленным телами ее предшественников. Она послушно скинула куртку и показала милиционеру сгибы локтей, совсем забыв, что на коже остались следы уколы от капельницы.
- Та-ак, - с торжеством в голосе сержант взял ее за руку, - пройдемте, гражданка.
- Куда? Зачем? – испугалась Алла, глядя на милиционера, как зайчонок на волка.
- В отделение, - отрубил сержант и потянул ее за руку. – Совсем обнаглели, посередь дня обколотые ходят, - злобно сказал он, и Алла поняла.
- Да это из-за капельницы… Я только что из больницы… - жалобно заговорила она, но сержант, не слушая, поволок ее за собой. 
 В отделении над ней смилостивился старшина, позвонил  в больницу. Выяснил, что действительно, Алла Птицына, 1976 года рождения, проживающая в Москве по адресу… (все это он зачитывал по ее паспорту), последние две недели провела в гинекологическом отделении Первой градской больницы, восстанавливаясь после аборта. Пока старшина дозванивался и беседовал по старому черному телефону, помехи от которого слышны были на расстоянии нескольких шагов, Алла сидела по другую сторону стола, испуганно оглядывая и перекрикивавшего помехи старшину, и саму комнату, куда ее привели. Ей было страшно, от страха разболелась голова, но она не решалась притянуть к себе поставленную у стенки свою сумку и достать анальгин – единственное обезболивающее, которое она могла позволить себе на зарплату младшей научной сотрудницы одного из московских НИИ. О том же, чтобы попросить стакан воды, и речи не шло. Старшина все никак не заканчивал разговор, и Алле казалось, что в больнице отказались от нее, сказали, что никогда не лежала у них Алла Птицына, 1976 года рождения, и что сейчас старшина положит трубку и отведет ее за решетку – она ни разу не попадала в милицию и не знала, что делают с задержанными.
- Эк вы бледная, - сочувственно сказал старшина, положив, наконец, трубку. – Болит чего?
 Поняв, что все кончилось благополучно, в больнице ее признали и подозрение, возведенное поймавшим ее на улице сержантом, снято, Алла только и прошептала:
- Голова болит.
 Старшина вздохнул, покачал головой, залез в первый ящик стола и высыпал перед Аллой несколько разных упаковок с таблетками. Алла успела заметить на широкопялистой руке обручальное кольцо.
- Выберете, чего вам, - предложил он, а сам, встав, вышел из комнаты. Алла осторожно притянула к себе кучку упаковок.
 Названия были все больше знакомые: тот же анальгин, аспирин и цитромон. Она не знала, что выбрать, поэтому остановилась на анальгине, осторожно выдавила две таблетки и сунула в рот. Преодолевая горечь, она мужественно разжевывала лекарство, но тут в кабинет вошел старшина со стаканом воды в руке.
- Держите. Может, чаю вам? – он с неумелой заботой склонился над Аллой. Но та, запив горечь таблеток несколькими глотками холодной, из-под крана, воды, потрясла головой.
- Можно мне идти? – робко спросила она.
- Конечно, - старшина уже вернулся за стол, сгреб лекарство обратно в ящик и положил перед собой бумагу, от которой его оторвал приведший Аллу сержант. – Дойдете вы? – озабоченно спросил он, подняв глаза на уже даже не бледную, а какую-то сероватую Аллу. – Может быть, посидите немного. Хотя бы пока полегчает… Чайку…
 Но Алла, вскочив со стула, замотала головой, прошептала «спасибо» и почему-то «извините» (от смущения у нее язык чуть не отнялся), схватила сумку и выбежала из кабинета.
 Несколько резких движений дорого дались ей; стоило двери захлопнуться у нее за спиной, как голова закружилась, в глазах почернело, и, чтобы не упасть, Алле пришлось прислониться к стене, на которой висел старый, еще советских времен плакат «Моя милиция меня бережет».
 Отделение милиции находилось совсем недалеко от станции метро. Припекавшее солнце казалось Алле мукой, она с облегчением нырнула в прохладу подземки, купила билет (за то время, пока она лежала в больнице, проезд на метро подорожал, и это еще сильнее укрепило ее в мысли, что за две бесконечные недели мир стал совсем иным) и, встав на эскалатор, крепко вцепилась в поручень. Со стен на Аллу глядели яркие щиты рекламы, а в ушах у нее стоял бесконечный гул. Лица и фигуры людей сливались на эскалаторе в одну тусклую ленту, толпа внизу казалась живым пятном. Когда она сама спустилась вниз и оказалась частью этого пятна, то едва не задохнулась, от обилия людей ей стало дурно, и Алла испугалась, что вот-вот упадет в обморок. К счастью, толпа на станции распалась на две части и рассеялась вдоль путей поезда. Прислонившись к одной из колонн, Алла глядела, как из темноты тоннеля появляется яркий, пугающий свет, слышала нарастающий рев приближавшегося поезда, и ей хотелось вжаться в камень как можно сильнее, раствориться в нем, ей все казалось, что она исхудала настолько, что сквозняк сметет ее на рельсы, и она попадет под колеса. Поезд пролетел мимо нее, мелькнули и встали вагоны, люди ринулись к дверям. Отлепилась от колонны и Алла и, цепляясь сумкой за ноги и поклажу других, тоже зашла в вагон. На ее счастье, прямо перед ней оказалось свободным узкое местечко на твердом сидение. Алла села, и над ней тут же нависла какая-то тетка, раза в два толще Аллы, всем своим видом намекая, что Алла должна тотчас встать и уступить место. Раньше Алла не выносила такие укоризненные  и требовательные взгляды, вскакивала с места и всю дорогу ехала стоя, сейчас же у нее не хватило сил, она закрыла глаза и постаралась не услышать, что пробурчала себе под нос тетка, понявшая, что место ей не достанется.
 По счастью, путь был хоть и длинный, но без пересадок. На конечной станции народу было совсем немного, Алла поднялась наверх и медленно пошла по неширокой улице, затененной стенами домов. На дорогах почти не было машин, не было рекламы, зато то и дело встречались пустыри и зеленые островки между домами, где росли тонкие городские деревца, недавно покрывшиеся свежей листвой. Когда Алла ложилась в больницу, на деревьях были лишь набухшие почки.
 По дороге Алла вспомнила, что холодильник дома пуст, и сделала крюк, зайдя в продовольственный магазин с ассортиментом товаров, сравнимым разве что с советскими дефицитными временами. Впрочем, ей и не хотелось ничего. Пройдясь между полупустыми полками, она взяла батон хлеба, пачку масла (обычно она покупала недорогое, стараясь укладываться в зарплату, но врач велел есть только качественные продукты, и она выбрала подороже), пакет молока, полкило овсяного печения, чтобы не пить пустой чай, и упаковку сосисок, тоже напоминавших старые советские времена. Младшая научная сотрудница НИИ жила и питалась, как студентка-лимитчица.
 Сумка не слишком потяжелела после того, как Алла вышла из магазина. Повесив ее на плечо и обхватив для надежности рукой, она пошла домой, на ходу думая, что сейчас первым делом позвонит матери – скажет, что из больницы она вернулась; и подруге Нинке, работавшей с ней на одной кафедре – предупредит, что на днях появится на работе. При мысли, что придется общаться с мамой, строгой и нетерпимой к проступкам дочери женщиной, и с языкастой болтливой Нинкой, с которой никто на кафедре не дружил, а Алла дружила, потому что Нинка никак не хотела от нее отлепиться, Алле стало тяжело на душе. Ожидание материнской нотации, прочитанной холодным и спокойным тоном, каким ее мать – преподавательница высшей математики, - читала лекции студентам, неизбежность ушата сплетен, который Нинка не преминет вылить на ее больную голову, да еще слащавые приторные выражения радости по поводу Аллиного возвращения – все это заранее тяготило Аллу, и она шагала медленнее и медленнее, будто висевшая на плече сумка с каждым шагом все тяжелела.   
 Узкие серо-белые кроссовки ступили в грязь около подъезда, грязь, высыхавшую только в самые жаркие летние месяцы. В эту часть двора солнце заглядывало редко, лишь когда оно садилось, закатные лучи пробивались в неширокий проход между домами. В середине теплого мая тут еще лежал в кустах грязной кучей талый снег. Аллины окна выходили сюда же, во двор и, прежде чем зайти в темный, пропахший кошками подъезд, Алла подняла голову и увидела свой подоконник, тысячелетник, упрямо зеленевший на нем круглый год и не засохший даже за две недели, проведенные без хозяйки, и старенькие, выцветшие занавески.
 Тугая пружина на двери подъезда не сразу поддалась, Алла уперлась одной рукой в стену, другой потянула на себя тяжелую дверь и с трудом проскользнула в узкую темную щель. Гулко громыхнуло за спиной. Лифт не работал, Аллу это уже не удивляло, скорее удивилась бы она, если бы он был исправен. В местном домоуправлении только разводили руками и ругались, когда наиболее активные представительницы (почему-то всегда этим занимались женщины и всегда немолодые) их дома приходили жаловаться на то и дело ломавшуюся технику. А в сущности, что они могли поделать, когда дом строился в незапамятные времена, и оборудование давно пора было менять, но на это не было ни средств, ни мастеров. Алла жила на пятом этаже и лифтом не пользовалась даже в те редкие дни, когда он со скрипом и лязгом ползал вдоль этажей. Все лучше было пройтись по лестнице, уже привыкнув к ее нецензурному оформлению (стены были изрисованы и исписаны так, что и не разобрать цвет краски), чем застрять в лифте и провести в нем от получаса до пяти часов, как повезет.
Раньше Алла легко, не запыхавшись, взбегала на пятый этаж, сегодня же она обмирала на каждом лестничном перелете. Собственная слабость тревожила ее, но она надеялась отлежаться дома за те несколько дней, что она могла еще не ходить на работу, отоспаться и окрепнуть. Ей и в голову не приходило, что не с чего будет ей окрепнуть, в доме не было ни крошки съедобной, кроме того, что она несла в сумке, а с этого могла отъесться разве что дворовая кошка.
 Света на лестничной клетке не было уже давно, ни у кого не доходили руки вкрутить новую лампочку взамен выбитой хулиганистыми пацанами, но Алла давно привыкла открывать дверь наощупь, на память попадая кончиком ключа в замочную скважину. Замок немного заедало, он поддался только с третьего оборота. Алла вытерла выступившие на лбу капельки, потянула на себя старую, обитую поддельной коричневой, и уже порядочно истрепанной кожей дверь и, машинально вытерев кроссовки о брошенный у порога половичок, вошла в квартиру.
 Она расстегнула куртку в маленькой прихожей, освещенной окном из кухни, расшнуровала кроссовки и по старой привычке поставила их аккуратно вместе, одна к одной. Повесив куртку на грубую железную вешалку, приколоченную к стене одним гвоздем (Алла все боялась, что однажды эта конструкция рухнет ей на голову), она прошла на кухню, на ходу снимая водолазку. Встрепанная, в одной сиреневой майке, она поставила чайник и, сходив за сумкой, выложила на стол купленную снедь. Огонек газовой плиты за несколько минут нагрел и без того душную кухоньку, Алла нехотя потянулась на табуретке, где успела примоститься, и распахнула надсадно скрипнувшую форточку. На подоконник слетела шелуха старой белой краски с деревянной рамы. Ворвавшийся теплый весенний ветерок всколыхнул легкие занавески и освежил застоявшийся воздух квартиры.
 Алла поджала под себя босую ногу, облокотилась на стол и подперла рукой стриженную голову. Прямо у ее локтя стоял телефон, много на своем веку повидавший аппарат, мужественно перенесший неоднократные падения, муку переезда и даже огромного попугая, жившего у Аллы две недели. За две недели эти (попугай был Нинкин, и та, уезжая отдыхать, подсунула вредную птицу сговорчивой Алле) попугай, не зря прозванный Пиратом, успел перегрызть в Аллиной квартире все, до чего мог дотянуться. Обучившись хитрому мастерству открывать клетку, Пират бесшумно вылезал из нее и отправлялся путешествовать по квартире, проверяя громадным клювом на прочность все, что попадалось ему на пути. Алла устала вздыхать над изгрызанными тапочками, покусанными ножками дивана и стола  (попугай трудился на славу, словно бобер), над покалеченным тысячелетником, который еле-еле успела выхватить из-под носа злобной птицы. Добрался попугай и до телефона, подолбал клювом аппарат, попробовал на вкус и провод. Провод пришлось замотать изолентой, после чего говорить по телефону без привычки стало почти невозможно.
 Алла вспомнила, что не проверила почтовый ящик, когда вошла в подъезд. Она забыла, когда последний раз платила за телефон, должно быть, ей пришло не одно извещение с угрозами отключить аппарат. Как бы не отключили… Усомнившись, она подняла трубку и поднесла к уху, но все было в порядке: телефон гудел, правда, еле слышно, как будто далеко-далеко. Но к капризам аппарата Алла уже привыкла.
 Только хотела она набрать материнский номер, как закипел и засвистел чайник и, положив трубку на рычаг, Алла потянулась к плите и выключила газ. Чайник еще несколько секунд успокаивался и исходил белым паром, пока она распечатывала пачку заварки и щепотью сыпала ее в большую бело-голую чашку с трогательным зайчиком и щербатым краем. Пока заваривался некрепкий и несладкий чай (Алле противным казался сейчас крепкий и сладкий), она разорвала прозрачный пакет с темно-коричневыми кругляшами печений. Те были совсем не первой свежести, твердоваты. Алла сунула краешек печения в чашку чая и задумалась. Взгляд ее остановился на большом настенном календаре с изображением иконы Владимирской Богоматери, календарь еще показывал апрель, и надо было перевернуть страницу, но Алле очень нравилась картинка: золото-серебряные ризы иконы, темный нежный и скорбный лик Пречистой. Очи Марии, темно-серые, одухотворенные, внимательно и грустно взирали с иконы, тонкие, длинноперстные руки бережно обнимали младенца. И глаза младенца были точь в точь материнские.
 Печенье размокло, наконец. Подставив ладонь, чтобы размягченный кусочек не оторвался и не шлепнулся на клеенку или чего хуже – в чашку, Алла вобрала в себя губами мякоть сладковатого печения, глотнула чаю – и неожиданно остро ощутила вкус и запах, так остро, как ни разу за две недели в больнице. Что ни говори, а дома было лучше, чем под безразличным и тягостным надзором врачей, медсестер и нянечек. Алла чуть покачнулась на табуретке, вытянула ноги, упершись ими в плиту, плечами прижалась к стене, оклеенной обоями в светлый мелкий цветочек. Не спеша пригубляя из чашки, она бездумно глядела в потолок, где одиноко, без плафона, висела на черном шнуре провода голая лампочка. Опустила глаза, скользнула взглядом по раковине в желтых пятнах, что не вывести было никакими новейшими средствами, по крохотному рабочему столику, жавшемуся между раковиной и плитой – там стояла подставка для тарелок и стакан, - по пустой плите. Бездумный взгляд спустился еще ниже, мелькнул по ногам, Алла невольно отметила, что пора бы подправить педикюр.
В общем, дома – это дома, дома хорошо даже тогда, когда весь он состоит из маленькой, двоим не развернуться, кухоньки, и небольшой комнаты, в которой едва умещались диван и письменный стол. Как Алла ни исхитрялась, а чтобы стол в комнате помещался у окна, ей приходилось спать на узком диване, не разбирая его. Поначалу она ужасно боялась упасть и просыпалась по нескольку раз за ночь от страха, что вот-вот приземлится на полу, но в конце концов привыкла.
 Допив чай, Алла сполоснула чашку, завернула пакет с печением, чтобы окончательно не засохли, смахнула в подставленную ладонь крошки со стола, взяла телефон и, благо провод и размеры квартирки позволяли, пошла в комнату. Провод, шурша, поволокся за ней прирученной домашней змеей.
 Кроме стола и дивана в комнате была еще небольшая этажерка для книг, стоявшая у изголовья, и маленький телевизор, примощенный на край стола. От него в обе стороны торчали серебристые усы антенн. Когда Алла работала за столом, антенна ужасно мешала ей, и телевизор отправлялся в единственный свободный угол комнаты – у закрытой двери.
 Поставив телефон на пол рядом с диваном и убедившись, что переезд из кухни в комнату не отнял у аппарата последние крохи жизни, Алла вышла в прихожую, залезла в маленькую (все в этой квартирке было маленьким) кладовку, где на самодельных полках лежали ее вещи, и вытянула оттуда одомашненные старые джинсы. Она похудела, пока лежала в больнице, и джинсы болтались на бедрах; Алла завернула сиреневую майку под лифчик и почувствовала себя восточной танцовщицей: босая, с голым животом и штанами ниже талии.
 Вытянувшись на диване и накинув на босые ноги клетчатый с кисточками плед, Алла поставила на живот телефон, сняла трубку и, зажав ее плечом и головой, набрала номер, одной рукой крутя диск, другой – придерживая неустойчивый аппарат. Очередного падения он мог и не пережить.
 В трубке пошли длинные гудки, Алла выждала пять и хотела было уже отключиться – видимо, мать еще на лекциях, отец на работе, - но тут к телефону все-таки подошли.   
- Мама, здравствуй…
 Алла представила себе мать, строгую, сухую, чопорную женщину, по духу своему – убежденную коммунистку и атеистку, нетерпимую к чужим недостаткам, - и оробела. Умиренность привычной домашней обстановкой испарилась, как не было, и голос ее прозвучал несмело, как у нашкодившего ребенка.
- Когда ты вышла из больницы? – голос матери звучал еле разборчиво, издалека. Алла легонько потрясла телефон, надеясь его образумить. Не помогло.
- Сегодня… Вот только что приехала домой, - Алла не удивилась материнскому вопросу. К черствости ее она привыкла с детства.
 И все же не удержалась, пожаловалась:   
- Мне так плохо было, мама. И так грустно.
- У меня лекции до вечера, - осуждающе ответила мать, отметая даже столь робкую попытку дочери попенять ей, что не приехала ни разу. – И в магазины мне ходить. И ужин готовить. И все я. Времени у меня нет, разъезжать по Москве. Вот пускай бы твой и ездил.
 Удар ниже пояса, и бунт на корабле подавлен. Мать отлично знала, что Аллин друг, отец нерожденного ребенка, бросил ее в тот же день, как узнал о беременности. Оказалось, что он женат (выболтал со страху, когда Алла сказала ему о своем положении), и у него своих двое. Сославшись на страшную занятость, он убежал в тот день по своим делам, и больше Алла о нем не слышала, и через полторы недели пошла на аборт.
 Алла не посмела возразить, или оправдаться, зная, что за этим последует длинная, с оттенком злорадства, нотация. Одну такую она выслушала, когда, вся в слезах, прибежала после разговора со своим к матери, необдуманно надеясь найти у нее утешение. 
- Как дома дела? – спросила она вместо возражения.
 По странному капризу телефона, голос матери зазвучал вдруг отчетливо и громко.
- Все в порядке. Надрываюсь как лошадь, работаю, убираюсь, готовлю, стираю. Как обычно. Что ты спрашиваешь, разве не знаешь? Отцу зарплату не платят уже два месяца, колочусь, как рыба об лед…
 Прозвучало это так, словно Алла вышла замуж за миллионера и навсегда уехала в Америку, бросив семью прозябать в нищете. Как обычно, когда разговор переходил в это русло, Алла почувствовала себя виноватой.
- Что тебе? – мать сказала не ей, а кому-то рядом.
«С кем ты?» - услышала Алла голос отца, примерного неудачника, рано облысевшего неказистого мужчины, живущего под каблуком у жены.
- Алла из больницы выписалась, - ответила мимо трубки мать.
«Привет передавай», - расслышала Алла слова отца.
 Не ответив ему, мать снова поднесла трубку к губам.
- …пришлось взять еще одного ученика, - продолжила говорить она, совершенно пропустив мимо ушей просьбу мужа, да и то сказать, скорее всего, оброненную им только лишь для порядка. – Бестолочь, конечно. Надорвешься, пока что-то объяснишь.
 Мать еще долго обстоятельно рассказывала дочери о неудачах, неприятностях и трудностях, и словно бы находила удовольствие в этом рассказе и в том, что Алле мучительно неловко было слышать, как бедствует ее семья. Словно бы лучше стало, если бы в двухкомнатную небольшую квартиру вернулась бы еще и она.
- Мама, позови Ирочку…
 Ирочка была младшей, шестнадцатилетней сестрой. Лицом и ростом она пошла в отца, невысокая, черноволосая, с длинной толстой косой, еще по-девчоночьи затянутой белым бантом. Ее растили в строгости, и в свои шестнадцать лет Ирочка не знала еще ни поцелуев, ни даже ухаживаний.
- Ира уехала к бабушке, - прозвучало издалека-издалека: капризничал старый телефон.
 Алла внутренне поежилась. Даже ради Ирочки ни за что не станет она звонить бабушке, отцовской матери, истово религиозной старухе. Если та узнает, что Алла сделала аборт, проклянет. Алла боялась ее, ездила к ней раз в год – на Пасху, но даже в этот светлый праздник она не могла побороть в себе страх перед сухой, морщинистой старухой, в неизменном темном платке и темном платье. Кусок кулича в горло не шел.
- Понятно, мам. Ну ладно… я прилягу, что-то мне не хорошо.
- А никто не заставлял аборт делать, - жестко произнесла мать, и как назло, вновь отчетливо и громко звучал резкий голос. – Вот и болей теперь. Еще скажи спасибо, если вообще рожать сможешь. Вольно тебе было. Позор какой. И родила бы. Не бросили ли бы, наверное. Помогли бы.
«Где ж ты раньше была?!!» – страшно закричало, надорвалось что-то в Алле. Глаза на миг перестали видеть. Да если бы не мать, которая так холодно и бездушно обошлась с ней месяц назад, не сделала бы Алла аборт этот, если бы сказали ей эти слова месяц назад – остался бы жить ребеночек. Но тогда мать едва пустила ее на порог, и Алла долго вспоминала выражение гадливости на сухом лице, когда она сказала матери о своей беременности. Внебрачный ребенок, какой позор! И в больницу Алла побежала от безысходности, потому что пропала бы с ребеночком, и она бы пропала, и ребеночек, не выдюжили бы. Как жестоко, как бессердечно со стороны матери говорить такие слова сейчас, когда уже не воротишь ничего, и от ребеночка осталась только тупая боль внизу живота, против которой не помогал анальгин.
А теперь вот позор – сделанный от отчаяния аборт. Куда ни кинь, всюду клин.
- До свидания, мама, - одними губами прошептала Алла, зажмурившись от боли. И положила трубку.
Вытянулась на диване, словно на больничной койке, медленно-медленно натянула до подбородка клетчатый плед. Край его сполз с узких босых ступней. Алла вцепилась в плед так, что побелели костяшки пальцев, но не замечала этого. Глаза невидяще смотрели в низкий потолок. Потом ее затрясло, закружилась голова, затошнило. Она заплакала, и вылезла из-под пледа, пошла на кухню и залезла в сумку. Достала пачку анальгина, выдавила две таблетки, не чувствуя горечи, разжевала и, плача, сглотнула. Раскрошенные таблетки застряли в пересохшем горле, она закашлялась, и налила из чайника воды. Хорошо бы было выпить успокоительное, все так же негромко всхлипывая, Алла порылась на полке в маленьком настенном шкафчике, и нашла давно початый пузырек валокордина. На донышке еще плескалось что-то. Алла вытащила зубами пробку и вылила в чашку остатки лекарства, плеснула воды и махом выпила. Зубы стучали о край стакана. Потом, чувствуя, как вспухли веки от слез, растрепанная, Алла вернулась в комнату, легла на диван, свернулась клубочком под тонким пледом, уткнулась носом в шершавую спинку, и так и заснула – всхлипывая.
 Проснулась она вечером, когда за окном было уже сумрачно, а в комнате и совсем темно. В квартире стало свежо, пахло тополем и черемухой. Алла вытянулась на диване, приподнялась и заспанными глазами поглядела на стоящие подле телевизора часы. Неяркий свет соседских окон позволил ей разглядеть время – начало десятого.
 Снились ей тяжелые, мрачные сны, и теперь она понимала, почему: боль внизу живота не отпустила ее до сих пор и, видимо, продолжалась все это время. Теперь она только усилилась, стала резкой, словно кто-то изнутри кромсал Аллу ножом. Ей снилось, что она рожает, а ребеночек никак не может выйти, и только бессильно царапает ее нутро маленькой ручонкой с удивительно острыми ногтями. Алла вспомнила сон, и все, что его сопровождало, и ей стало страшно лежать одной в темноте. Преодолевая боль, она вскочила с дивана, и дернула за шнурок выключателя. Зажглась тусклая лампочка, и окно Аллы стало одним из многих в теплой темноте майского вечера, смутно светящимся за занавеской, где тенью мелькал силуэт хозяйки.
 Живот все ныл и ныл, Алла уселась на диван, поджала ноги, охватила острые колени, и мерно раскачивалась из стороны в сторону. Кроме анальгина, дома ничего не было, а он не помогал. И Алла вдруг очень испугалась, что умрет тут одна, без помощи и без лекарства, и ей захотелось очутиться опять в больнице, на попечении пусть незаботливых и неласковых, но врачей. Все-таки там ей не дали умереть, а теперь она одна, совсем брошенная и покинутая, и никто не позаботится о ней. Она не знала, что делать, и ужас охватил ее, Алла, как сидела, повалилась ничком на диван, подтянув колени к груди и невольно приняв позу зародыша в материнском чреве.
 Врач выписал ей целый список лекарств, и теперь Алла корила себя за то, что не зашла по пути домой в аптеку. Только бы дожить до утра, она пойдет и купит все-все, что ей сказано, с первого до последнего названия, и будет пить столько, сколько нужно. Некстати пришло в голову, что в кошельке осталось рублей семьсот, а до зарплаты еще жить и жить, да и ближайшая аптека находится в трех автобусных остановках от дома, да еще там идти. Но сейчас все было неважно, кроме страха. Займет она денег в своей лаборатории, и до аптеки докатится, только бы купить лекарства.
Только бы скорее завтра.

 Завтра наступило нескоро.
До двух ночи Алла мучилась болью, пытаясь отвлечься на книгу. Исторический роман Дрюона она пролистала за три часа, но так и не поняла, в чем там дело. От боли ей было трудно соображать, Алла путалась в именах и званиях героев, читать было неудобно: свет от настольной лампы падал справа, и тень от рук ложилась на страницу, ломило глаза. Она то натягивала плед, то сбрасывала, то поджимала колени, то вытягивалась, как струнка, на диване, мысочками упираясь в подлокотник. Изнутри все равно царапало и резало, и, измучившись, смирившись, отбросив книгу, Алла просто лежала на диване, щурясь на малосильную лампочку на потолке.
Но часам к двум ночи боль попустила, на смену ей пришла слабость. И голод. Кроме печения, у Аллы во рту целый день ничего не было. Ей даже задремать не удалось, требовательный желудок напоминал о себе. Она вновь отправилась на кухню и сварила сосиску, и съела ее, сидя на табуретке за столом, без тарелки и вилки, и хлеба, держа сосиску рукой и запивая ее пустым слабым чаем. После этого перемирия со своим желудком, она выключила везде свет и улеглась на диван, натянула плед до ушей. Только слабость уже прошла, дрема тоже, на Аллу нахлынули мысли, да такие, что лежать в темноте стало невыносимо. Пришлось опять встать, зажечь свет на кухне и оставить открытой дверь, и лишь после этого Алле, наконец, удалось уснуть.

 Пробежало несколько дней. Алла вела совершенно растительный образ жизни, из дома вышла два раза: в магазин, пополнить стремительно кончившиеся запасы, и в аптеку. Там она только ахнула, увидев цены. Денег не хватило бы и на половину назначенных врачом лекарств. Прислонившись к стеклянной витрине прилавка, Алла бессмысленно разглядывала небогатый набор лекарств и сосредоточенно думала, чем из списка препаратов можно пожертвовать. Стояла и выбирала бы она долго, но получила визгливое замечание от уборщицы за то, что прижималась к стеклу, и поспешно отошла. Так ничего и не придумав, купила наобум, что подешевле, надеясь, что в число избранных лекарств попало какое-никакое обезболивающее. Боль внизу живота мучила ее каждый день, разыгрывалась к вечеру и отпускала лишь к рассвету. Мокрая, как мышонок, Алла засыпала под скрежет дворничьих метелок. Отвратительный звук.
Телефон молчал, в гости никто не заглядывал.
Очень хотелось побаловать себя каким-никаким лакомством, шоколадкой или с детства любимыми конфетами «Грильяж». Организм, восстанавливавшийся после тяжкой операции, жадно требовал витаминов. Алла ходила по квартире, держась за стенки, и все больше лежала на диване, перелистывая книги или глядя в телевизор. Для этого ей пришлось поставить его на пол к двери. Пульт завалился за диван, отодвигать тяжелую мебель Алла не решалась, поэтому программы приходилось переключать вручную. С дивана подняться большей частью было лень, поэтому приходилось смотреть весь вечер одно и то же. Что включишь – то и смотришь. В один вечер – верноподданное РТР, другой посвящен мятежному НТВ. Правда, Алла мало интересовалась политикой.
Книги скапливались у дивана высокой стопкой, дораставшей до уровня подушки. Библиотека у Аллы была небольшая и беспорядочная, никаких собраний сочинений, большинство писателей представлено одной, редко двумя книжками. Собирала книги Алла сама. У родителей библиотека была побогаче, составлялась не один год, но из дома книжки было не вынести, мать тряслась над каждой, как над дореволюционным раритетом. Мечтой Аллы было когда-нибудь собрать такую же, чтобы в высоких темных шкафах аккуратными рядами стояли классики, весь Достоевский и весь Булгаков, весь Толстой и весь Пушкин, весь Чехов и весь Куприн. А другая полка – зарубежные классики: Стендаль, Бальзак, Дюма. Ну а полкой ниже – чего-нибудь попроще, любовные романы, набор детективов да какой-нибудь фантастики. Стругацкие, разумеется, попали бы на одну полку с мэтрами, как дома. Впрочем, дома не найти было ни детективов, ни любовных романчиков, ни современной фантастики. Аллу, как и Ирочку, воспитывали на высокой литературе, и, кажется, в детстве переборщили. По крайней мере, Алла предпочитала перелистнуть перед сном очередной детектив Марининой или какой-нибудь космический ужастик, а Ирочка тайком брала у подружек любовные романы, и прятала их под матрац. Узнай об этом мать, читавшая исключительно классическую литературу (неодобрению подвергался даже Солженицын), Ирочке влетело бы, как пятикласснице, листающей порнографический журнал.
Длинные майские дни протекали незаметно, Алле не было ни скучно, ни весело. Словно слабый цветок, «болеющий» после пересадки в новый горшок, переживала она непременную послебольничную слабость. Мысли в голове двигались вяло. Алла жила в полной апатии и равнодушии ко всему на свете. Листок календаря так и остался не перевернутым, и Владимирская Божья матерь все так же грустно и строго смотрела темно-серыми глазами в светлое окно кухоньки.

Алла вышла на работу через неделю, когда кончились деньги. Понадеявшись перехватить пару сотен у сослуживиц, Алла пересилила себя, встала утром по маленькому будильнику, выпила полчашки гадкого растворимого кофе и поехала в свой НИИ.
Когда она вошла в комнату, где кроме нее сидело еще пять сотрудниц, Светка Ушакова, работавшая за ближайшим к двери столом, подняла выразительные синие глаза и, улыбнувшись, спросила:
- Как ты, Аленька?
 Глаза первой красавицы отдела смотрели доброжелательно. Ушакова была замужем, и уже воспитывала пятилетнего ребенка. Пока красавица-мама сидела на работе, с малышом нянчилась старая бабушка.
 Алла улыбнулась в ответ, но не спокойно, как Ушакова, а нервно и чуть заискивающе.
- Да вот после гриппа еле отошла.
 Ушакова поглядела недоверчиво на нее, потом, через Аллино плечо – на восседавшую за своим столом Нинку, и Алла поняла, что милая подруженька растрепала всему отделу про сделанный аборт. Алле стало жарко, смотреть на Светку – стыдно. Ушакова преспокойно отбросила назад роскошную пшеничную косу и вновь уткнулась в свои бумаги.
- А волосы зачем остригла? – защебетала Юлечка.
До того, как Алла легла в больницу, у нее у самой были чудные волосы, светлые, волнистые, до пояса, на ощупь – мокрый шелк. С теперешней коротенькой стрижкой она походила на воробушка.
- Так врач сказал.
- Так ты в больницу ложилась? У тебя осложнение было? На что? – чирикала Юлечка, заочно учившаяся на пятом курсе медицинского института. Тема любой хвори Юлечке была близка.
- Я не знаю, врач сказал – в больницу, и легла в больницу, - ответила Алла, чувствую, как необоримой волной нахлынула усталость. Хотелось развернуться и пойти домой.
На Нинку и смотреть не хотелось. Надо же, растрепала всему отделу, и хорошо, если только их отделу. А то будут по всему институту судачить да сплетничать.
Нинка сидела за столом у окна, напротив Аллиного, и с озабоченным видом перебирала бумаги, будто разговор не имел для нее никакого интереса. Пока Алла лежала в больнице, Нинка выкрасила блеклые волосы под вороново крыло и сделала химию, так что теперь крупные черные кольца падали ей на лоб и вились у висков.
Остальные сотрудницы их отдела едва поздоровались с Аллой. Подумайте, какая цаца! Мало того, что жила с чужим мужем, забеременела от него, аборт сделала, так еще и насчет гриппа врет. Будь Алла веселой компанейской девчонкой, ну вот как Крылова Вика, что называется, «душа нараспашку», то к ней отнеслись бы с сочувствием и пониманием. Крылова однажды тоже попала в какую-то неприятную любовную историю, так сама же и сделала ее достоянием всего отдела, подхихикивая над своей неудачей. Историю Вики раздергали на беззлобные шутки, и Крылова сама первая над этими шутками хохотала. А Птицына, подумайте, сторонится всех, как принцесса, врет и не краснеет, строит из себя святую, а на самом деле…
В курилках нескольких этажей их НИИ только и судачили в тот день, что о тихой Алле. Сама же Алла, не поднимая головы, сидела за столом, чувствуя на себе любопытствующие и укоризненные взгляды сослуживиц. В кошельке у нее было совсем пусто, и Алла думала, к кому бы из сотрудниц обратиться с просьбой перехватить немного до получки.
- Не могу, Аллочка, - затарахтела Юлечка, самая молодая и веселая девчонка их отдела. – У самой в кошельке кот наплакал, а до зарплаты еще сама знаешь сколько. Да и то, если выплатят, кому наш НИИ нужен.
- Не могу, - отрезала Лена Курчатова, даже не подняв головы от книги.
- Финансы поют романсы, - пропела Шабанова Вера, и улыбнулась змеиной улыбочкой.
 Алла маялась от стола к столу, словно попрошайка в метро, и, наконец, подошла к Ушаковой.
Светка была настоящей русской красавицей: высокая, фигуристая, с роскошной пшеничной косой до пояса и темно-синими яркими, как васильки, глазами. В придачу к удивительной красоте, Светка обладала спокойным, ровным характером. В НИИ работала по слову мужа, не желавшего, чтобы у молодой жены было чересчур много поклонников. Но даже и тут, в их бабьем болоте, все немногие мужчины были поголовно и безнадежно влюблены в Ушакову.
Спокойно поглядев на пролепетавшую свою просьбу Аллу, Ушакова потянулась за сумкой, и тут зазвонил телефон. Светка знаком показала Алле, что сейчас даст денег, сняла трубку со старомодного дискового аппарата, прижала ее плечом к уху и, роясь в сумке, заговорила певучим голосом:
- Алло. Да. Да, здравствуй, мама. Что такое? Совсем не слушается? Безобразничает? Ну, дай ему трубку.
Она достала кошелек. Поневоле Алла стояла рядом и слушала.
- Миша, ты почему не слушаешься бабушку? Нет. Нельзя есть варенье перед обедом, бабушка права. Нет, нельзя, - Ушакова говорила с пятилетним сыном, попутно отсчитывая деньги. – Нет, милый, нельзя. После обеда можешь съесть целую вазочку. И скажи бабушке, чтобы хлеб купили. Пойдете гулять – купите хлеб. Мама? Мишу не кутай, на улице жара. Не простудится. И яйца купите, вечером приду, пирог сделаю. Андрей звонил? Когда придет? Если еще позвонит, скажи, чтобы за мной заехал. Ну, дай. Да, Мишенька? Да, я тебя тоже люблю. Да, целую. До вечера.
 Она положила трубку и протянула Алле несколько сотенных купюр. В синих глазах были жалость и превосходство матери перед отказавшейся от материнства. Алла заметила мелькнувшее выражение, взяла деньги и отошла, приволакивая ноги.

 Потянулись блеклые рабочие дни. Каждое утро Алла приходила к девяти на работу, уходила в шесть, копалась в никому не нужных бумагах, что-то писала, подсчитывала, сшивала и складывала в папки, а папки убирала в архив, пыльный и тоже никому не нужный. Вокруг нее образовалась пустота, она ни кому не обращалась, и никто не обращался к ней.
 Все стало еще хуже, когда выяснилось, что одна из ее сослуживец беременна, и страшно рада этому. Алена ходила, словно королева-мать, ждущая инфанта, и поневоле все сотрудницы улыбались, когда видели ее. Ребенок должен был родиться через пять месяцев, но все разговоры в отделе сводились к пеленкам, чепчикам, распашонкам и памперсам, а будущая мама притаскивала на работу в сумочке клубок розовой шерсти и спицы, тайком от начальства вязала будущему малышу кофточку и старательно избегала курилок.
При взгляде на счастливую Алену, которой муж звонил каждые полчаса, чтобы поинтересоваться здоровьем женушки, Алла чувствовала себя такой пустой, словно во время аборта из нее вытащили все внутренности, как во время тяжелой онкологической операции на брюшную полость.
Стол Алены теперь ломился под тяжестью ярких книг про рождение и воспитание малыша, и с каждой обложки в глаза читающему глядело маленькое большеглазое чудо, и рядом нарисованы были счастливые родители, пеленающие, кормящие, ласкающие ребенка.
- Гляди, - однажды подскочила Алена к сидевший за столом Алле, - гляди, какая прелесть, - она ткнула пальцем в разворот книжки, где нарисован был младенчик в прелестной кофточке и маленьких вязаных носочках. – Машке свяжу точно такие. – Алена была убеждена, что родится у нее дочь. – Нет, ну ты глянь, ну не прелесть ли?…
 И вдруг, столкнувшись взглядом с темно-серыми глазами Аллы, Алена словно поблекла, увяла, пробормотала «прости» и отошла к своему столу, прихватив книжку с очаровательным рисунком.
 С тех пор Алена старалась сторониться Аллы. У Алены в голове не укладывалось, как можно было вырезать собственного ребенка.
Однажды, когда Алена вышла из комнаты, Алла подошла к ее столу, присела на краешек и перелистнула несколько страниц одной из книжек. При мысли о том, что все это могло и к ней относиться, ей захотелось завыть. Боль все так же мучила ее вечерами, и это словно было ей наказанием за убитого малыша. Алла листала глянцевые страницы дорогой заграничной книги. Перевернув очередной лист, она наткнулась на таблицу с рисунками, изображавшими вид плода на разных стадиях беременности.
По спине Аллы пополз противный холодный пот, она склонилась над картинками. Аборт она делала на четырнадцатой неделе, еле умолила врача, все никак не желавшего браться за столь поздний срок. Уже в больнице она узнала, что крайний срок аборта – двенадцать недель. Когда она глянула, на что похож ребенок на четырнадцатой неделе зачатия, ее затошнило. Она всегда думала, что это просто кучка нервных клеток, и никак не могла предположить, что на четырнадцатой неделе плод уже совершенно сформирован, у него есть ручки и ножки.
Аборт Алле делали почему-то под местным наркозом, она старалась не смотреть, но теперь при мысли, что из нее по кусочкам выскребали уже почти настоящего малыша, перед глазами замелькали страшные картинки вытащенных из нее маленькой ручки, ножки, головки. И ведь, наверное, ему было больно, когда его разрывали на кусочки, и наверно он плакал…
За спиной возникла Алена, поглядела на Аллу и на книжку, все поняла и не нашла, что сказать. Тихонько села за свой стол и негромко сказала:
- Ты бы чайку выпила, Аленька.
Алла не услышала. Алена беспомощно поглядела на Ушакову. Мудрая Светлана встала из-за стола, подплыла к Алле, глянула через ее плечо. Обняла окаменевшую Аллу за талию.
- Пойдем чайку выпьем, Аллочка.
Один из шкафов, загромождавших комнату, очень удачно отделял маленькое пространство, отгораживая его от прочего отдела. Там стоял стол, небольшой диванчик, на стене висел маленький шкафчик, сотрудницы пили чай в этом случайно оборудованном уголочке большой комнаты.
Светлана усадила Аллу за стол, достала из настенного шкафчика маленький электрический чайник, две одинаковые белые чашки, пакет с сушками и два пакетика Lipton. Алла, словно слепая, глядела сквозь шкаф, не видя, как Светлана неторопливо и спокойно наливает в две чашки закипевшую воду, придерживая Lipton за бумажные кончики, кладет в чашки рафинад, размешивает и пододвигает чашку Алле.
- Выпей, полегчает.
Алла машинально глотнула исходящий паром чай, обварила губы, рот, язык, закашлялась и заплакала. Слезы потекли градом, словно освобожденные. Светлана села рядом на небольшой диванчик и матерински обняла Аллу. Разницы между женщинами было всего-то два года, Ушаковой недавно исполнилось двадцать шесть. Но у Светки была семья, ребенок, впереди маячила кандидатская диссертация, а Алла была одинока и, что называется МНС БС БП, младший научный сотрудник без степени и без перспективы.
- Ведь ему больно было,  - причитала Алла, уткнувшись в пышную светланкину грудь под свободным кашемировым свитером. – По кусочкам вырезали…
 Алена, не вытерпев, вылетела из комнаты и хлопнула дверью. Там она перевела дух и бережно погладила едва наметившийся животик.
- Ну, ничего, ничего, - журчала, как река, Светлана, гладя Аллу по коротким мокрым волосам. – Забеременеешь еще, и родишь, какие твои годы.
- А зря ты это, Алка, - плюхнулась на диван непонятно откуда возникшая Нинка. –Поздний аборт, лучше б родила. А то теперь ведь кто знает, родишь или не сможешь. Первый аборт, последний ребенок. – Она схватила сушку и громко захрустела.
Светлана подняла на Нинку выразительные синие глаза и тихо, но очень отчетливо произнесла:
- Сгинь отсюда.
 Удивительно, но злобноватую, языкастую Нинку как ветром сдуло. Даже сушку недоеденную на столе оставила.
- Шла бы ты домой, Аленька, - сказала Светлана, доставая из кармана чистый платок и вытирая зареванной Алле глаза. – Вон, вся красная, распухшая, какая тут работа.
Она протянула Алле косметичку, чтобы та хоть немного припудрила раскрасневшийся нос, вспухшие веки, но Алла отвела ее руку, встала и вышла к своему столу.
Заведующая отделом, к которой Алла подошла отпроситься, не стала возражать. Стоило поглядеть на Аллу. Бледная, на ногах едва держится, покачивается.
Когда Алла спускалась по лестнице, то услышала звонкий голосок Юлечки, курившей с девчатами двумя пролетами ниже. Замерев и облокотившись на перила, Алла стала слушать.
- Зря Птицына аборт сделала, - вещала Юлечка, - на практике видала таких. Нинка сказала, у нее четырнадцатая неделя была, представляете? Операция – просто жуть, ребеночек уже совсем как настоящий, ну вот как пупсик, представляете? Достают по кусочкам, потом еще выскребают. У нас один парень как увидел, в обморок упал, представляете? – Юлечка глубоко затянулась, а Алле показалось, что ступенька лестницы рвется из-под ног. – Ту мамашку еще спасли, а другую такую же привезли, так она до этого у какой-то бабки спицами пыталась, инфекцию занесла, так и не отходили, представляете? Жуть, детеночков очень жалко, выкидывают потом, так смотреть страшно, ручки, ножки, головки, представляете?
- Не  представляю,  как  это можно своего ребенка убить, - заговорила Курчатова. - Грех это.
- Ну, все бывает, - снова заверещала Юлечка, - только ложатся вот такие вот дурочки, а не знают, что ребеночка-то вырезали, а больше ребеночка не будет, и все, представляете?
- Но Птицына, тихоня…
- Ай, Любочка, в тихом омуте черти водятся.
- Кто любовник-то ее?
- Кто-то со стороны, женатый.
- Вот дура!
- Да кто на нее такую польстится, ты только глянь…
…Алла не нашла в себе сил пройти мимо беззастенчиво обсуждающих ее девок. Спустилась по лестнице черного хода, умолила старого сторожа открыть ей дверь. Вышла во двор института, долго соображала, куда свернуть, хотя арка, ведущая наружу, была ровно в двух шагах. В голове странно сочетались туман и вата. Не помнила, как добралась до метро, прислонилась к двери вагона и тут же шарахнулась, как ошпаренная: прямо на нее смотрел рисунок младенца, разорванного надвое, и подпись «Мама не убивай меня». Ассоциация противников аборта.
Середина мая баловала чудесной теплой погодой, во дворах и на улицах играли дети, прыгали в «резинки» и через скакалки девочки, носились мальчишки, светло-серый высохший асфальт всюду был разукрашен цветными мелками. Вышедшей из метро Алле отчего-то навстречу попадались все молодые мамаши с колясочками или беременные на поздних сроках. Будто весь их район наполнился одними беременными и счастливыми свежеиспеченными матерями. И еще дети, дети, кругом дети, гвалт, гомон, крик. Алле хотелось зажать уши, ребятишки, бегавшие вокруг, вопили что-то, плакали младенцы в колясках, а ей казалось, что это кричат и плачут нерожденные дети, отданные матерями на аборт. Боже мой, по кусочкам выстригали, отрывали ручонки, ножонки… Незаметно для себя Алла побежала, все быстрее, ей хотелось завизжать, но на бегу она задыхалась. Когда забегала в свой двор, шлепнула ногой по одной из невысохших луж, во все стороны полетели брызги и расплылись пятнами аккурат на белых брючинах немолодого мужчины, вышедшего погулять со своим ройтвеллером.
- Девушка! – справедливо возмутился тот, перехватывая поводок, потому что собака залаяла и попыталась кинуться на бегущую Аллу. Мельком увидел искаженное лицо молодой женщины, и негодование сменилось удивлением. – Девушка, вам помочь? – крикнул он вдогонку, обеими руками сдерживая рвущуюся собаку, но Алла, даже не заметив его, пробежала мимо, к своему подъезду.

Следующие несколько дней Алла не выходила из дома. Позвонившей Светлане сказала, что заболела и на работу не выйдет. Больше никто ее не тревожил, а самой ей поначалу хотелось лишь одного, – чтобы ее оставили одну.
Алла всегда старалась понимать людей, и за каждым поступком видела причину, и эта причина всегда оказывалась важнее любого ее слова или дела. Приученная матерью ставить интересы людей превыше собственных, Алла и не заметила, как начала бояться их – тех, кто не извинялся за каждый шаг, как извинялась она, кто смело и прямо шел к цели, не оглядываясь на мнение прочих. Она боялась и всегда отходила в сторону, и старалась не стоять на чужом пути.
 Никогда бы не смогла Алла отстоять свое счастье, потому что в глубине души была уверена, что она – последняя из числа тех, кому счастье положено.
 Она боялась идти на работу и глядеть в лицо товаркам, потому что убеждена была, что правы сослуживицы, а неправа и виновата она.
 Несколько дней Алла почти ничего не ела, пила слабый теплый чай с остатками совсем засохшего печенья. Вокруг и без того бледных губ появилась легкая синева от истощенности, физической и моральной, под глазами набрякли некрасивые почти черные синяки. Алла привидением ходила по квартире, перед глазами ее неотступно стояла картинка из Аленкиной книжки, и стоило ей прикрыть веки, как тут же она видела своего нерожденного малыша, разорванного врачами на ошметки. Перед всеми была она виновата, даже перед этим нерожденным ребенком.
Вечерами ей становилось совсем страшно, она куталась в плед и сидела клубочком на диване. Свет горел во всей квартирке, включались все лампы, раздергивались занавески, распахивались окна: невыносимо было Алле сидеть в закупоренной комнате. Но ближе к ночи свежело, и окна приходилось закрывать, и опускать занавески, потому что бедняжку заставляло вздрагивать собственное отражение в темном окне.
 Алла включала телевизор и пыталась отвлечься, вытянувшись на диване и укутавшись в плед. Одной было страшно до озноба. Совсем маленькая квартирка, и прятаться негде, но Алла все равно ходила по ней вечером на цыпочках.
 Однажды вечером, забредя на кухню и включив под чайником газ, Алла уселась на табуретку, вытянула зябнувшие даже в джинсах ноги, уперлась ими в плиту и, подперев подбородок рукой, в ожидании чая стала глядеть на все еще неперевернутый календарь.
 Одинокая лампочка плохо освещала кухоньку, и на челе девы Марии лежали тени, зато ярким пятном выделялось детское лицо Христа. Аллу бросало в дрожь при взгляде на любого ребенка, вот и сейчас она почувствовала, как подбираются к глазам слезы, а к горлу – до боли тяжелый комок. Ежась под недетски серьезным взглядом Иисуса, Алла быстро отвернулась и налила себе не успевший закипеть чай, запила комок в горле.
- Господи, не смотри на меня так, - суеверно пробормотала она. Верующей Алла никогда не была. То есть, она знала, что есть какая-то высшая сила, да бабушка в далеком детстве что-то рассказывала ей про Иисуса Христа, но Алла так толком и не поняла, о чем говорил Спаситель, за что его убили и чем эта смерть помогла всем. Мать, убежденная атеистка, смеялась над «старухиными сказками», и Алла оказалась ни то, ни се – не верующая, ни безбожница. К Богу она никогда не обращалась, ни о чем его не просила, да и Он как будто не вмешивался в ее жизнь. Алле никогда не приходило в голову взять и почитать Евангелие, ни к чему ей было это, да и не нравилось. В их отделе была одна верующая, Ленка Курчатова, так та блюла все посты, ходила с крестом на шее, каждое воскресение исправно посещала церковь, была нетерпима к грехам. Несколько раз Ленка поучала Аллу, а после сделанного аборта и вовсе отвернулась от нее, даже говорить не желала. Но ведь рассказывала же она, что Бог есть, что Он умер за нас, и что достаточно прийти к Нему и взмолиться о прощении, и Он простит. И поможет.
«Ты поможешь?» – обернулась Алла к изображению Христа. Зубы постукивали о край чашки с остывшим и безвкусным чаем. Чай был совсем безвкусный, вода водой. Алла высыпала в чашку остатки заварки из жестяной коробки с изображениями индийских танцовщиц, и подумала, что завтра придется идти покупать новую пачку.
В жестяной коробке оставалась не заварка, а крошево. К тому же в едва теплой воде чай никак не желал завариваться. Пришлось заново включать конфорку и ждать, пока засопит белым паром чайник. В кухоньке стало совсем жарко, Алла дернула на себя ручку окна, то открылось, чудом не опрокинув тысячелетник, и взмокшая Аллина маечка тут же превратилась в неприятно холодную.
Алла догрызла остатки овсяного печения, больше похожего уже на коричневые сухарики. Потом склонила стриженую голову на руки, поставленные острыми локтями на стол, и тихо, беззвучно заплакала, в который уже раз за последние дни. Так грустно, так одиноко, и нет в квартире даже котенка, с кем можно было бы поиграть, кто мурчал бы у нее на коленях и засыпал в изголовье. Алла припомнила, что именно старые девы любят окружать себя кошками взамен нерожденных детей, и заплакала еще сильнее. Ведь не в пример таким высохшим старым мегерам (Алла знала только одну старую деву, та работала в соседнем отделе, злая на весь свет, владелица не то четырех, не то пяти кошек, не считая дворовых, тоже кормившихся у Анастасии Ивановны), у нее мог быть ребеночек, и она не была бы одинока. Кем же быть-то надо было, чтобы пропустить между пальцев такую возможность! А теперь, кому она нужна-то такая будет теперь…
Алла потянулась к окну, нежно погладила концами пальцев жесткие длинные мясистые листья тысячелетника. Поливала его только вчера, но так непереносимо захотелось оказать ласку ну хоть кому-нибудь, что снова взяла лейку и осторожно, под самый корешок, налила немного воды, пришептывая какие-то заботливые, нежные слова. Подумать только, этот угрюмый невзрачный цветок – единственное во всем мире существо, которому она нужна.

На другой день она пошла в церковь.
Алла сама не знала, чего ее туда потянуло. Просто вышла ближе к вечеру из дома, купить чай и что-нибудь поесть, а ноги будто сами понесли ее куда-то незнакомыми почти улицами, к небольшой, когда-то виденной ей захолустной церквушке. Алла толком не знала, в честь кого она выстроена, во имя ли Христа, или Богородицы, или кого-то из святых.
Церковь была маленькой, темной, только что кончилась служба, и из нее выходили люди, большей частью женщины в длинных юбках и с покрытыми головами. Алла растерялась: сама из дома выскочила в старых голубых джинсах, майке и в кроссовках, прилично ли будет зайти в таком виде. Потом вспомнила восторженные глаза и рассказы Курчатовой. «Как в церковь ни зайду – ну такой мир на душу нисходит, такая благодать, это что-то с чем-то!» Алла немного потерлась у старинных тяжелых ворот, коротко и испуганно глянула на Богородицу с младенцем над входом в церковь, быстро перекрестилась, как учила в детстве нелюбимая бабушка, и потянула на себя тяжелую деревянную створку.
В преддверье самого храма стояло несколько женщин, что-то писали на мелких белых листах. Алла с любопытством покосилась и заслужила неодобрительный взгляд. Одернув любопытную, уже немолодая женщина перевернула листок, озаглавленный «За упокой» и продолжила писать мелким бисерным почерком.
Алла смутилась, застеснялась и боком проскользнула дальше, в сам храм, туда, где перед иконами в узорных золоченых окладах горели, потрескивая, одинаковые желтоватые свечи.
Там после службы было пустынно, одна из служительниц мыла пол, по стенам сидели старушки с клюками. Прижав руки к груди, Алла ходила от иконы к иконе, не зная, что полагается дальше делать, старалась не наступать на чистые каменные плиты, по которым только что прогулялась тряпка уборщицы. Иконы пугали ее строгими, суровыми глазами, недобрыми лицами, и Алла маялась и маялась, пока не увидела в стороне икону Спаса Нерукотворного (конечно, она не знала названия, для нее это было просто изображение Иисуса), и не потянуло ее к ней. Но тут на пути Аллы возникла черным привидением одна из служительниц.
- Негоже, матушка, - сурово поджала она губы, неодобрительно разглядывая оробевшую Аллу. – По храму Божьему в сатанинском наряде ходишь, волосы не прикрыла, словно блудница. Чего тебе надо-то, ходишь да смотришь?
- Я… помолиться хочу, - шепнула Алла и кивком головы, и рукой (служительница с явным отвращением глядела на ее открытые от плеча руки) указала на Нерукотворную икону.
- Купи свечку, да молись, - велено было ей. – И не смей больше в храм приходить в таком виде. Не мужеска пола, так чего штаны нацепила? И руки прикрыла бы, без стыда ходишь.
 Алле захотелось убежать, но глаза изображенного Христа так притягивали, так манили, так звали, что она тихонько кивнула, отошла от служительницы, купила свечку и пошла к иконе.
 Там она замялась, не зная, как дальше быть. Больше всего хотелось просто стоять и смотреть в серо-зеленые глаза Христа, взгляд его, одновременно суровый и любящий, словно плавил ее, но не положено было так, как-то иначе было положено. И, вспоминая слова бабушки, Алла перекрестилась, с трудом разожгла свечку (фитилек был намертво влеплен в воск, никак не хотел освобождаться, и свечка все никак не загоралась) и попробовала прочитать «Отче наш», но не помнила и половины слов. Тогда, от боли, что ничего не помнит она, все неправильно делает, что даже тут во всем не права она, упала Алла на колени, судорожно сжимая помягчевшую в горячих пальцах свечку, и страстно зашептала что-то, сама плохо понимая, что говорит, зачем. Капли воска обжигали пальцы, Алла не чувствовала этого, по лицу покатились слезы. Хотелось выговориться, выплакаться.
- Матушка,  - позвали ее.
 Как прервали первые минуты сна, когда не спишь и не бодрствуешь, сбросили с небес на землю. Алла вскинула голову и увидела над собой всю ту же служительницу.
- На вот, платок надень, - протянула ей та какой-то платок, и, не дожидаясь, пока Алла примет его сама, накинула ткань ей на голову. – И не стой со свечой на коленях. Со свечой на коленях лишь о покойниках молятся, матушка. Встань. – Алла поднялась. -  И руки, руки благочинно держи. Вот так, - служительница указала – как: руки по бокам. – Не прижимай к груди, дьявола не держи. И глаза не закрывай, дьявол за веками. Чего тебе от взгляда Господнего прятаться?
 Выговорив Алле, служительница отошла. Алла поставила свечку, послушно встала по стойке смирно, но слова уже не шли ни на язык, ни на ум. Постояв минуту, она склонила голову перед Христом и быстро перекрестилась.
 Поговорить бы со священником, бабушка всегда почтительно отзывалась о них. Мать, правда, похохатывала над бабушкиными поклонами и почтительным наименованием людей в ризах «батюшками», сама пренебрежительно звала их попами. Дочь и тут выросла, не пойми что, никогда не знала, уважать людей в рясах или смеяться над ними. Обычно она просто их не замечала. Но сейчас Алле захотелось спросить совета, попросить помощи, узнать, что же делать ей теперь, беспутной, потерявшейся, проворонившей единственную в жизни надежду.
- Извините, - робко пискнула она и двумя пальцами ухватила за рукав рясы проходившего мимо пожилого низенького священника.
Тот остановился, поглядел на нее сонными, ничего не выражающими глазами. Алла невольно вспомнила ясный взгляд одного из проповедников, на которого случайно наткнулась по телевизору.
- Чего тебе?
- Поговорить хочу, - попросила Алла. Странно, даже молясь перед иконой, казалось бы, перед лицом самого Господа, не испытывала она такой робости.
 Священник окинул ее взглядом с ног до головы, пренебрежительно поморщился при виде джинсов и футболки, но, видимо, умоляющие Аллины глаза взяли свое, и он пропыхтел едва разборчиво.
- Иди за мной.
Отвел ее к какому-то возвышению, Алла не знала, что это и как называется, теперь их разделял какой-то странный стол.
- Говори.
 Алла совсем сконфузилась, замялась. Священник взглянул на нее с неодобрительным нетерпением. Алла мяла в руках непонятно как вытащенный из заднего кармана джинсов платочек.
- Господь милосерд, - прогундосил, наконец, священник, видя, что заблудшая овечка никак не доверится пастырю. – Всепрощающ, всемогущ, говори.
- Я аборт сделала, - призналась тихо Алла.
Как подменили священника. Мелкие бесцветные глаза налились кровью и уперлись в Аллу.
- Аборт?!
 От его вскрика Алла шарахнулась в сторону, невольно прикрыла лицо руками.
- Ты ребенка своего убила, Богом данного?
Священник надвинулся на Аллу, той показалось, что он ударит ее сейчас. Подняли головы старухи-служительницы, замерла с тряпкой уборщица. Маленькая церквушка, а голос у священника оказался на редкость зычный, и не скажешь, что в таком упитанном небольшом теле такой зычный голос. Только что гундосил…
- Вон пойди! – рявкнул священник так, что над его головой заколыхалась какая-то занавесь. – Вон пойди, убийца! Сатана! Да как ты только осмелилась в храм зайти!!
 Он надвигался на Аллу, потрясая перед ее лицом сжатыми в кулаки руками. На Аллу словно свод небесный обрушился, она не могла выговорить ни слова, отступала и отступала назад и чуть не упала на маленькой лестнице, ведущей на возвышение. С головы соскользнул черный платок, накинутый служительницей.
- А-а-аа! – заголосили вдруг разом бабки. – Убийца! Сатана!
 Они вскочили, окружили Аллу, и каждая старалась дотянуться до нее, ударить. Поскользнувшись на только что помытых плитах, Алла схватилась руками за голову и бросилась вон из храма. Одна из старух огрела ее клюкой по плечу, служительница за ее спиной поднимала черный платок, крестила его и шептала молитву, отгоняя беса.
 Видимо, теперь она очень раскаивалась, что помогла дочери Сатаны.

Как она добежала до дома, как открыла дверь, как влетела в квартиру – Алла не помнила. Сердечко колотилось, как у зайчишки, в голове стоял проклинающий гул, горело плечо, по которому пришелся удар старухиной клюкой. Задрала майку, ну так и есть, синяк. Алла упала на диван и зарыдала отчаянно, как человек, у которого отняли последнюю надежду. Некстати пришли на ум рассказы бабушки о Страшном суде и геенне огненной. Она не в силах была рассуждать разумно, перед закрытыми веками носились страшные воспаленные образы, от которых не было спасения. Не было спасения здесь, не было спасения там. Совсем стемнело, в квартире не горела ни одна лампа. Алла лежала на диване, и все вокруг была одна боль, и такая боль поднялась в груди, что хотелось избавиться от нее немедленно. Боль распирала грудь, сердце, горло, Алла вскочила с дивана, заметалась по квартире, хотелось удариться обо что-то со всех сил, чтобы физическая боль перебила тот кошмар, что творился у нее в душе, она царапала и кусала руки, и, наконец, тонким лучом, пробившим муть и тьму сознания, пришла мысль, что покончить с болью можно раз – и навсегда, и только надеяться, что там будет просто небытие.
 Алла схватилась за нож, но тот оказался тупым, тогда она поискала бритву, и не нашла. Сунула ноги в единственные туфли, накинула куртку, выбежала на улицу и бросилась к ближайшему круглосуточному ларьку. Сидевшая там девица подняла на Аллу ленивый взгляд и бросила перед ней упаковочку бритв, на секунду заколебалась, видя, как дрожат руки покупательницы, какие сумасшедшие глаза, но раздумывать долго не стала, отдала бритвы, а на сдачу выдала конфету, мелочи не было. И то, и другое Алла сгребла в карман куртки и бросилась домой, на пороге сломала каблук и сбросила туфлю у подъезда, вбежала полубосая в незапертую квартиру. Мелькнула мысль, что надо написать записку, Алла криво вырвала из записной книжки, лежавшей у телефона, страничку, огрызком карандаша написала при свете уличного фонаря «Простите меня. Алла», больше ничего не пришло на ум. Боль, подходившая к горлу, к голове, швырнула Аллу на пол кухоньки, под календарь, она содрала с себя куртку, вытащила бритву, комком отбросила куртку в угол кухни. Она не знала, как правильно, как нужно резать вены, чтобы наверняка, разорвала упаковку, выхватила одно из лезвий, с наслаждением резанула запястье, еще раз и еще. Потекла кровь, Алла испугалась, что этого будет мало, и она резанула еще раз, совсем глубоко, и вскрикнула от острой боли, а кровь ручьем побежала по обнаженной руке и темными пятнами закапала на светлый линолеум кухни. Тело прошибла крупная дрожь, голова закружилась, в глазах замерцали яркие точки. Все, все, теперь лишь бы поскорее… и Алла со всей оставшейся силы резанула руку еще раз, ближе к локтю, и бритва выпала из ослабевших пальцев.
- Так это не делается, – раздался вдруг спокойный мужской голос.
 Алла медленно подняла глаза и в темноте кухни, освещенной лишь уличным фонарем, увидела мужскую фигуру на табуретке. От неожиданности она потеряла дар речи, и удивилась, отчего не потеряла сознание.
- Вены надо резать не поперек, а вдоль, - все так же спокойно говорил незнакомый мужчина (Алла могла бы поклясться, что впервые в жизни слышит этот голос, но голос был приятен), - а так только крови немного вытечет, потом в больнице мучить будут. Разве мало тебя мучили, девочка?
- Вы… кто? – пробормотала, наконец, Алла, борясь с подступающей слабостью и дурнотой.
- Свет включи, - посоветовал мужчина.
- Я вас не знаю… - Алла попыталась подняться. – Я не могу…
- Знаешь. Ладно, сиди, я сам.
 Мужчина встал (Алле с пола он показался очень высоким, хотя на самом деле был обычного среднего роста), и щелкнул выключателем. Кухонька озарилась. Сперва Алла поглядела на пол, голубые джинсы некрасиво заляпаны багровыми пятнами, на полу растеклась небольшая лужица. Потом медленно, трясясь от страха, перевела глаза на стоящего перед ней мужчину.
- Кто ты?!! – вскрикнула она в голос, закрываясь руками.
- Узнала ведь, - улыбнулся незнакомец.
- Господи… Зачем Ты пришел ко мне? – пересохшими губами прошептала Алла, вжимаясь в стенку, на которой висел календарь, и изображена была мать того, кто стоял сейчас перед ней.
 Она закрыла лицо окровавленными руками. Он опустился перед ней на колени.
- Не бойся. Ну не бойся.
Она съежилась, вжалась в стенку, виноватая перед Богом и людьми.
- Ты хочешь отправить меня в ад? – совсем по-детски прошептала она, дрожа всем телом. И всхлипнула.
- Алла!
 И столько было в его голосе огорчения, что Алла осмелела, и позволила ему отвести ей руки от лица.
 Он красив был вблизи, божественно красив, похож  и не похож на себя на иконах, совсем не суровый, черты лица тонкие, точеные, а глаза светло-карие, удивительно ласковые. Перепуганная Алла не смела глядеть ему в лицо, опустила глаза и увидела, что одет он просто, одет, как обычный человек, в рубашку и джинсы.
- Аленька, девочка моя. – Он перевернул ее руки порезами вверх и с истинной болью глядел на раны. – Ну что ты натворила с собой?
 Он взял ее за подбородок и поднял опущенную голову. Отечески оттер с измазанных щек следы крови. Алла вновь увидела его лицо, и взгляд, который так зачаровал ее в церкви, но только там у Христа были серо-зеленые глаза, и она спросила первое, что пришло на язык.
- А почему тебя везде с серыми глазами рисуют?
Он поглядел поверх ее головы на календарь и засмеялся.
- Когда ребенком был, были серые, а потом потемнели.
Он положил ей руки на плечи.
- Не плачь, все позади.
- Я умерла? – спросила Алла.
- Если будешь так вены резать, никогда не умрешь. Говорю же, вдоль надо, или уж в ванну горячую залезать.
-А почему тогда пришел?
Больше всего она боялась, что он уйдет. Как-то сразу поверилось, что это не сон и не бред, а самая, что ни на есть, истина.
- Потому что нужен был, цветок ты мой бедный.
- Мне сегодня в церкви…
- Я знаю. Забудь. Хочешь пойти погулять?
- С тобой?
 Теперь уже она доверчиво цеплялась за его руки.
- Со мной.
 Он встал сам и подал ей руку. Пока Алла поднималась, он прочитал записку, оставленную на столе, и только хмыкнул:
- В вашу церковь уже не с плетью надо приходить.
- А с чем?
Он повернулся к ней, засмеялся.
- Не знаю, с автоматом, наверное. Ну да с них взыщется.
- Не хочу, - испуганно забормотала Алла, которой жутко было даже представить, что Он может наказать кого-то. – Не надо. Прости их.
- Алла, не бойся.
И ей расхотелось бояться.
- Пойдем гулять, - он взял ее за руку, как маленького ребенка, и вывел из квартиры.

…- Где мы? – восхищенно спросила Алла, оглядываясь. Они стояли на какой-то горе, вокруг возвышались кедры, тянулись к ночному небу свечки кипарисов.
- В Израиле, - ответил Иисус. – На Елеонской горе.
 Ей стало так стыдно, что она не читала Евангелие, и название Елеонской горы ей ничего не говорит, но это был радостный стыд. Они стояли бок о бок, рука Христа покровительственно лежала на Аллином плече, южный ветер смешивал волнистые волосы Иисуса с ее собственными вновь длинными светлыми волосами. Тяжелые, чуть вьющиеся, на ощупь – мокрый шелк.
Они шли и молчали, Иисус то и дело подавал ей руку на спусках. Приятно было идти по теплой земле босыми ступнями: туфли остались в Москве, одна – у подъезда, другая – на кухне. Чуть покалывали кожу осыпавшиеся кедровые иголки.
- Смотри – Гефсиманский сад. И все, как раньше.
Иисус остановился под невысокими, остролистными оливами. Луна серебрила светлые листья.
Он сел на землю, потянул за собой Аллу, приобнял ее за плечи.
- Очень люблю это место.
Она прильнула к его плечу. Мучительно хотелось теснее обхватить его и прижаться к нему. Алла чувствовала такую силу, что не боялась быть отвергнутой. Сильные и великие всегда благородны. Но совесть мешала ей обнять Христа, даже просто обхватить его колени и уткнуться в них лицом.
 Одной рукой он обнимал ее, другой сорвал травинку, сунул между зубов и покусывал.
 Алла понимала, что не сердится он, что и пришел-то спасти, уберечь от самоубийства, и все равно казалось ей, что она будто скрывает от него что-то, а начать разговор про аборт было страшно и стыдно. 
А он сам не начинал, как будто хотел, чтобы она сама сделала этот шаг навстречу ему.
 Ей хотелось рассказать обо всем, о безликой, нерадостной жизни, об одиночестве, о вине перед всем и каждым. Хотелось попросить защиты и помощи. Но еще останавливало ее, что ведь не верила она. Не так верила, как надо было.
А эту мысль он точно подслушал.
- Не тебе судить об этом, Аленька, - мягко произнес Иисус, - оставь это мне. Сама посуди, что толку в той вере, что внешняя, если внутри – пусто? Или ты думаешь, тебя сегодня правильно из церкви моей выгнали? Из моего дома? Ведь вместе с тобой – меня выгнали.
 Она вздрогнула.
- Из-за меня?
Он покачал головой.
- Просто я вместе с тобой ушел. Так понятнее?
 Она опустила голову низко. Иисус спросил:
- Ты ведь не знаешь моей притчи про фарисея и мытаря?
Да она и слов-то таких не знала.
Иисус задумался, потом засмеялся.
- Нет, на современный лад не переложишь, это уж анекдот получится. Ты и не поверишь, что такое в жизни бывает. Аленька, послушай, твое раскаяние и страдание мне ближе, чем сотня тысяч «Отче наш» сказанных просто по привычке.
- Ты поэтому ко мне пришел?
- Да больно мне за тебя стало. Куда ни кинь, всюду клин. Просто не вытерпел, что ты решила, будто и я тебя прогнал.
 Алла сползла к его ногам, прижалась щекой к его коленям.
- Но ведь я в тебя не верила, - честно призналась она.
Он провел рукой по ее волосам.
-Разве от этого я перестал быть?
- Господи, я недостойна, уйди от меня! – вдруг вырвалось у нее со слезами. Алла и сама не знала, откуда пришли ей на ум слова эти. Где-то мелькнуло что-то знакомое, когда-то вроде что-то было.
- Не бойся ничего. Ты ж теперь со мной.
 Она вспомнила. Бабушкины уроки, оказывается, не прошли даром. Подняла голову и засмеялась.
- Как апостол Петр?
- Ох, Петр, Петр, - видимо, имя ученика вызвало у Христа свои мысли. – Драть его надо, что так церковь организовал. Да, Аленька, как апостол Петр…
 Крупные звезды переливались над их головами, Алла глядела на них, запрокинув голову и не мигая. Никогда в Москве не видела она таких звезд. Там они были тусклым бисером, а тут – бриллиантами.
…Они шли по берегу моря Галилейского, как по привычке называл его Иисус. Теплая волна приятно лизала Аллины ступни, замочила края джинсов.
- Хочешь на лодке покататься?
 Иисус сел за весла, Алла на скамью, напротив него. Несколько гребков вынесло их на середину озера.
- Это здесь ты по воде ходил?
- Да, здесь.
 Ей не нужны были чудеса, она не стала просить повторить перед ней эту прогулку. Хотелось просто сидеть напротив него вечность и глядеть ему в глаза. Иисус бросил весла, лодка медленно покачивалась на волнах.
- Аленька, - вдруг сказал он тихо. – Ну что ты мучаешься? Расскажи мне, что тебя тяготит, вместе посидим, подумаем, как решить.
 И слова эти стали для нее последней каплей. Алла упала на колени перед ним, склонила голову к его ногам. Светлые тяжелые волосы упали на ступни Христа, Алла обняла его колени и сквозь слезы рассказала обо всем, ей казалось, что перед ее глазами прошла вся ее жизнь, и всю свою жизнь она рассказала Иисусу, не скрывая ничего. Он слушал молча, лодку меж тем тихо прибивало к берегу. Руки его лежали на ее голове, и он ни на миг не отнял ладоней от густых волос мокрого шелка.
 Уже занимался рассвет, когда они вышли на берег. Встали на гальке, друг напротив друга. Над Израилем восходило яркое солнце, ало горел восток.
- Пойдем домой, Аленька.
- Нет! – взмолилась она со слезами, - нет, не надо, не хочу домой! – ей представилась ее квартира, - лучше в ад! – она упала на колени, - Господи, отправь меня лучше в ад, только туда не возвращай!
- Глупая, - сказал он тихо. – Какой ад? Нет никакого ада. Домой, говорю, пойдем.
И поднял ее с колен. Обнял и поцеловал в лоб.
- Эх ты, дурочка.
 Они шли по прибрежной гальке, Алла с непривычки спотыкалась, крепко держалась за его руку.
Ей хотелось спросить. Но она не решалась. Пугала мысль, что от ее вопроса он может передумать брать ее с собой. Но не спросить было нечестно, словно недоверие. И она пробормотала:
- А что бывает с теми, кого надо наказать? Ну… убийц. Или вообще преступников?
- Ада нет, - еще раз повторил он.
 Она представила себе, что было бы, не приди он. Корчилась бы на кухоньке, пока не истекла бы кровью и не умерла бы, или нашли бы, отправили в больницу, и там измучили бы. И вообще, вся ее жизнь…
- Ад – там, где нет тебя.
Сказала с такой уверенностью, будто сообщила ему удивительную новость.
Он как будто нехотя ответил:
- Я могу забрать, а могу и нет.
Она догадалась.
- Неприкаянность? Отверженность? Умереть и мыкаться бесприютно?
- Да.
Она прикинула на себя. Поежилась.
- А милосердие Божье?
- Я могу вернуться.
Невыносимо ярко горел рассвет, переливаясь золотом, солнце вставало, и сливалось с землей небо.

Аллу нашли через три дня, соседка обратила внимание, что дверь не заперта. Мать читала записку, в соседней комнате безутешно рыдала Ирочка. Недоумевающий врач разводил руками. Причина смерти осталась неясна. Была попытка самоубийства, но слишком мало вытекло крови для летального исхода.