Скиталец фогельфраю не читать!

                С К И Т А Л Е Ц


                « Во  все  века  скитальцам  на  Руси,
                В обузу жизнь,
                хоть трижды их крести...»




 
Идти было трудно. Тугим ветром сбивало с ног, клонило к земле. Метель заставляла идти вперед, согнувшись чуть ли не пополам в унизительном подобострастном поклоне.  Но идти  было нужно. Выбора  у него не существовало. Цели тоже. Было только одно желание, -выжить. Пережить сегодняшнюю ночь, завтрашнюю. Все последующие: зимние и  летние, теплые и холодные, дождливые и ветренные,  и такие  как эта, еще не наступившая, но неумолимо приближающаяся. Невидимый диск холодного, усталого солнца прощался с этой бескрайней степью. Судя по слабому пятну, чуть пробивающему через марлевую занавесь  летящего в никуда снега, солнце висело над самым срезом горизонта,  недвусмысленно угрожая исчезнуть в любую минуту.
 
Идти было нужно. Чтобы пережить и выжить. Кто лучше простого скитальца может знать это. Как пережить ночь. Как выживать там, где любой другой давно бы отдал богу душу. Скитаться, - это вам не прогулки по тенистым аллеям.  Ленивая сытость. Беспредметные  разговоры. Болтовня-полубред. Под ручку с хорошенькой и лучше глупенькой барышней. Чтобы слушала, открыв рот,  а ее прелестное личико выражало полное блаженство и восторг. Скиталец явственно почувствовал состояние бреда, неумолимо завлекающего его в далекие и уже, кажется, несуществующие миры.
Нет. Скитания , - это много большее, диаметрально противоположное, сложное, лежащее и по сей день за пределами изучения, за границами различных диссертаций и научных обоснований.  Скиталец, странник, мытарец, бродяга, странный человек. Конечно странный. Скитальцу всегда странно,- как люди могут просто так сидеть дома, коротать вечера за безделием, днем ходить на службу. Скука бытия.  Странно и непонятно. У Скитальца тоже есть дом, большой, необъятный домина, в нем и тепло бывает, и холодно, и весело, и грустно. Дом этот есть земля, необъятные ее просторы, хоженные-перехоженные дороги. И люди. Главное, наверное, это и есть люди. Разные, но такие близкие и родные. Все вместе, конечно.
Скиталец и считал уверенно себя созданным для людей. В этом видел свое предназначение и судьбоносность. Извлекал из постоянных скитаний профит, вкладывал  странничеством в свою жизнь смысл.  Для  пользы  людям и, может,  для  счастья. Счастья человеческого общения. Именно он, Скиталец,  приносил в убогие, полузаброшенные деревни свежесть и дуновение необузданной свободы. Любая, стоящая на самом краю Вселенной, деревушка, с приходом Скитальца незримо соединялась с миром крепкими узами. Оживала, раскрепощалась, превращалась, пусть не надолго, в  важную составную часть мирового  механизма.
Но что греха таить, был и у Скитальца когда-то привычный в понимании обывателей дом, был очаг, семья. Все это было... Но сплыло. Ушло как-то сразу, словно ножом резануло. И ни следа теперь, ни даже воспоминаний. Все замела белая  метель. Сильная  и беспощадная.


Вот и сейчас стелет как перед Страшным Судом. Будто прорвало где-то. Выпустил  всесильный Демиург на свободу  ветер необузданный, сдобрил его снежком и смотрит сверху, любопытствует. Наблюдает. Как и  что?  Кто и где? И чем все это закончится?!
Метель правила  степным балом,  танцевала замысловатую, бессмысленную и бесконечную кадриль, не обращая внимания ни на что живое. Сама  в себе, сама собой,  но все же  по указке беспощадного Космического Начала.
 Она  старательно переносила тонны снега с места на место, то превращая его в колючую пыль, поднимая и кружа в вечернем  тускло туманном небе, то собирая и аккуратно укладывая в замысловатые сугробы -  барханы. А то просто рассыпала почти невесомым порошком по бескрайним равнинам жестокого и не подвластного человеческой воле,  края.
Скиталец понимал уже, что идет по своему бродяжническому чутью. Какая тут дорога, какие ориентиры!  Ничего не видно и  не слышно, кроме воя ветра. Бесчувственный снег хлестко бьет по лицу, липнет в глаза, хитро забирается под жалкую одежонку. Сумасшедший мир. Если у богов есть крыша над головами, то она сегодня точно поехала.
Идти трудно.  Против ветра все делать трудно. Скитания, скитания. Вечный Жид,  Летучий Голландец. Скитания врожденные и приобретенные.  А так хорошо еще какой-то час назад думалось о приближающемся  ночлеге, о горячем крестьянском ужине, обжигающем ароматном чае.  Лавочка с рогожей, потрескивание дров в большой в полстены печке.  Умиротворяющее душу блаженство. Где ты, и как далеко?!
«Есть хочется, спать хочется. Тепла, тепла хочется, много, много тепла»,- Скиталец так далеко зашел в своих незатейливых  мечтаниях, что и не заметил происходящих вокруг изменений.
Вначале за прокатившейся волной ветра со снегом, где-то далеко, почти у самого горизонта,  блеснуло  равнодушное матовое солнце. Ненадолго, на миг, на одно лишь мгновенье. Его поглотила новая волна. Метель завыв,  тряхнула Скитальца. Ноги и без того еле держащие сами себя, дрогнули. Выстывив вперед руки, Скиталец как подкошенный хлопнулся в снег. Без боли и без криков. Даже чертыхнуться не успел.Снег мягко принял его в свои перинистые объятия. Показалось вдруг тепло и уютно. Вставать не хотелось. Приводя мысли в порядок,  Скиталец забрал губами снежной крошки и начал жевать ее, как  жуют свежеиспеченный хлеб.
«Тьфу ты, опять все мысли о еде», - он заставил себя думать о другом.  Получалось не очень.  Безвкусный снег таял, слегка разогреваясь, а значит забирал последнее тепло уставшего вконец тела. Приподнявшись на колени, Скиталец сплюнул.  От бессилия  плевок вышел слабеньким. Подтаявшее месиво вперемежку со слюнями  лишь стекло по подбородку, неприятно покалывая и застывая льдистой коркой на лице.
Изумленный Скиталец оглянулся по сторонам. Понять, что произошло  было невозможно. Ни ветра, ни снега больше не было. То есть снег конечно был. Лежал мягким покрывалом, уже почти недвижно. Да и пальтишко было основательно вывалено свежим снежком, будто пухом.  За те короткие мгновения, пока он лежал беспомощный в снегу, природа смилостивилась над ним. Бледное солнце почти насквозь пробивало тюлевую вуаль оседающего снега.  Светило светило, а значит и день еще не кончился. И было время жить. Искать спасительный приют. Барышня без приданного – бесприданница, скиталец без приюта, - бесприютник. Уже получалось и шутить, хотя и  бестолково.
«Надо было давно падать, - подумал  Скиталец,- может уже тогда  этот кошмар и кончился бы».
За оборвавшейся внезапно и сгинувшей в никуда пеленой, перед Скитальцем открылась  дивная  в своей упоительности картина. Ему повезло. Не упади он пять минут назад, сделай он еще пару шагов вперед в беспросветной метельной круговерти, и покатился бы  кубарем  с невысокого холма вниз. На огромную равнину, которая и лежала сейчас там, совсем недалеко,  во всей своей красе, во всем великолепии российского сурового Севера. Как оказался он на  этом холме, как не почувствовал тяжести, пусть и пологого, но восхождения. Вопрос повис и через секунду  забылся.   Забрел и забрел. Загадка его местонахождения отступила перед открывшейся панорамой.
 Зрелище  завораживало. От красоты, тонущей в торжествующей тишине притихшей пурги,  перехватывало дыхание. Легкий, но все же  цепкий ветерок несильно покалывал, обвевая   строгое и измученное лицо Скитальца. Суровой природы полотно  казалось  перенесенным сюда, в притихшую степь с какого-то  известного пейзажа, тщательно выписанного реалистичным художником.  Жизненным и правдивым.
Степь, как и прежде была на месте.  Бескрайняя, вездесущая, вне времени, подчиненная лишь  вселенскому бесконечному пространству. Освобожденная от власти пурги, от  снежного мессива, она теперь давала возможность полюбоваться своей  фантастической  безбрежностью, аскетичной  своей красотой.
Насколько позволяло  блеклооранжевое, холодное солнце, по-прежнему  недвижно висящее над горизонтом, отсюда с холма,  можно было  лицезреть белоснежную равнину и прорезающую ее почти на две ровные части  причудливо изогнутую ленту реки.
Гладь ее, основательно уже стянутая сильным надежным льдом, мерцала оранжеватыми бликами   небрежно брошенного в степи гигантского  бриллиантового ожерелья.
Изгибаясь перед самым подножьем холма, на котором стоял завороженный Скиталец, река  уходила куда-то вправо, исчезая в невидимой дали,  наверное,  за его спиной.
Деревьев, как впрочем и вообще какой-никакой растительности по берегам замерзшей  прелестницы видно не было. Обнаженная спящая красавица.
Налюбовавшись вдоволь сказочной картиной  степной идиллии, Скиталец увидел  под холмом,  у самой излучины уходящей вправо реки, небольшую деревню, домов в пятьдесят, не более. Деревенька уюто вытянулась вдоль берега,  по левую  сторону, а значит Скиталец мог спокойно попасть в нее, не поддвергая  свою жизнь опасности  перехода через затянутою в  лед бриллиантовую гладь. Укутанные  снегом по самые крыши  дома наполняли сердце  живительной надеждой.
Все в деревне, насколько мог видеть Скиталец со своего  места, было мирным и спокойным. Дома, как дома, проулки, переулочки, небольшая церквушка на самом берегу, покосившиеся плетни и вразнобой разбитые огородные участки.
Но что-то отвлекало Скитальца. Было что-то еще неправдободобное в этой деревне. Ненастоящее. Неприятное. Мелькнувшая догадка больше удивила, нежели испугала. В деревне не  чувствовалось жизни. Ее  опустошенность  висела легким туманом над всей ее площадью и выглядывала из-за каждого угла.
Скиталец удивленно вглядывался в почти четкие очертания типично русских домов, отстроенных каждым хозяином на свой вкус и манер, каждый с бесчисленным множеством мелких построек, безсистемно разбросанных по дворам. Хлевики, сарайчики, баньки, какие-то навесы. Скиталец силился понять, - чего же все-таки в них не хватает. Нет жизни. Что натолкнуло его на эту мысль, что может конкретно говорить о  безжизненности этой степной русской деревни? Мало, очень мало деревьев, кое-как посаженные куцые саженцы, кустики, скрытые снежным покровом. Но степь, она и есть степь. Не совсем север, конечно, но все же.
Огонь. Или свет. Вот оно что!  Нигде не было заметно, по крайней мере отсюда, ни малейшего намека на свет, на хотя бы маленький лучик. Скиталец, как не вглядывался, так и не смог увидеть ни лучинки, ни свечечки в окошках, чей огонек обычно бледно мерцает, давая ему силы добраться до спасительного тепла. Сколько раз он видел добрые огоньки, маленькими глазками прорезающими ночь. Свечки как  маячки, еще за несколько километров всегда доброжелательно встречали его, указывали путь, провожали до самых дверей.
Сейчас до деревни, если спускаться прямо здесь с холма, не торопясь, осторожно топя ноги в свеже припорошенный снег, было около получаса хода. Добрая верста пути. Но все дома, как один были темны.  Не уж то не топили  в них печи, не готовили вкусный  ужин, не беседовали за грубостесанными деревянными столами здоровые мужики, регулярно опрокидывая граненные стаканы с мутной жидкостью. Не стояла в избах на печи млеющая картошка, не плакали маленькие дети, не визжали в проулках зажатые резвыми парнями девки. Что же это такое. Не любил Скиталец неясностей. Не признавал. Привык всегда давать всему точное и приемлимое объяснение. Может просто не слышит он отсюда, как  ржут лошади,  кудахчут  куры и  лаят собаки.
Собаки. А вот их он должен был бы слышать и не только отсюда с этого самого холма, а еще на подходе к нему. Конечно же только при хорошей погоде. Собаки, наверное, это первое, что слышал всегда Скиталец, подходя к деревне в сумерки ли, в ночь. Собаки появляются на слуху, приятно его будоража еще раньше, чем мерцающий свет свечных маячков.
Собак тоже не было слышно.
«Да, - подумал Скиталец, -  деревня эта странная, если не больше, нехорошая какая-то деревня. Где-то я уже читал про такие деревни, там они так и назывались – нехорошие.» Где читал и когда Скиталец не помнил, да и не хотел вспоминать. Его занимало сейчас совсем другое.
Не могут же жители все в одно время лечь спать, предварительно перевязав рты всей своей живности, дабы  не мешала после тяжелого трудового дня. Чушь какая-то. Да и какие могут быть напряженные трудовые дни в степной деревне зимой, в пургу. Бред. Что-то здесь не так.
Не  находилось объяснений, не вязалось виденное к желаемому. Холод же, да и голод продолжали точить его обессиленное тело. Холод обвалакивал медленно и со вкусом – снаружи, голод колол и пил скудные соки – изнутри.
Не пытаясь больше рассуждать, плюнув на все эти премудрые приметы, нехорошие и загадочные,  Скиталец медленно начал спуск. Впервые, может быть,  за долгую свою, для сознания вечную, скитальческую жизнь, пренебрег он своим расчетом. Пошел наугад, так и не объяснив себе ни причин, ни следствий. Вперед толкал его  изнуренный  истощенный орагнизм и бледное так и не заходящее стылое солнце.
Добрых три четверти часа понадобилось ему, чтобы, наконец, добраться до околицы. Показалось даже, что нащупал он  заиндивевшими ногами, сквозь снег, дорогу, ведущую если и не главную улицу, то к одному из домов. Это точно.
Тишина лежала, казалось, вековая.  Шаги Скитальца вязко тонули в звенящем от  безмолвия воздухе. Хрумканье снега, что тромбовался под разваливающимися ботинками, поглощалось почти мгновенно, выдавая при этом короткие хрустящие звуки. То ли заяц жует, то ли сахар в ступе толкется.
От первого  дома легко различались протоптанные в высоком  снегу стежки-дорожки. Витиевато, мудренно извиваясь и петляя, они перехлестывались с другими, такими  же тропками-блезняшками, что брали свое начало от домов с противоположной стороны улицы.  Накладывались, соединялись, образовывали уже  верные,  широкие колеи,  и  уходили далеко вперед,  теряясь  широкой  волной за поворотом.
Деревня, несмотря на неприятную тихость свою, несомненно жила, дышала и может быть даже работала. «Все же просто не расслышал с холма ничего и не рассмотрел», - успокоил себя Скиталец.  Вглядываясь в солидные фасады деревенских изб,   такие серые и невзрачные в сумерки,  он  различал и легкие дымки из труб,  и ленивый парок из приоткрытых фрамуг. Но стучать в ворота не торопился. Решил идти дальше, ближе к центру.
И только ступив за поворот, забыл обо всем. Резко дернувшись от  неожиданности, Скиталец только что не споткнулся. Но ноги все же предательски подогнулись в слабых от многочасового хождения, коленях. Было от чего.
На довольно внушительной площади, где дома как бы расступившись, уступали место для чего-то особенного, стояли люди. Много. Скорее всего вся деревня и стояла. Тихо, не двигаясь.
Скиталец замер и онемел. Стал похожим на всех стоящих. Мысли клубками терлись, перекручивались, но не останавливались. На ум ничего путного не приходило. «Так тихо в деревнях не стоят  на сходках. Может война какая опять?», - подумалось ему. «Может случилось горе какое?!»
Снег предательски скрипнул. Скиталец не мог уже стоять в такой позе. Сказывалась усталость. Сделал шаг вбок. Снег скрипнул снова.
Все стоящие повернулись к Скитальцу. На лицах, суровых и угрюмых, закаленных степными ветрами, а оттого красновато-кирпичных,  читалось недоумение, удивление и  даже раздражение.
 «Помешал я им, что ли?»,- сделав извинительное лицо, Скиталец продвинулся вперед, ближе к центру.
Слегка поклонившись, что делал всегда приходя в деревни,  обратился к старшему из всех близко стоящих к нему  крестьян:
-Вечер добрый, миряне.  Скиталец я. Без зла до вас, но с просьбою. Пустите в вашу добрую деревню, ночлега ищу. Совсем пурга одолела, -Скиталец говорил свои привычные слова, говорил почти автоматически глядя на старшего и на всех остальных сразу, пытаясь определить по движениям глаз, улыбкам, кто сжалится первым, кто пустит сразу, еще и не дав ему досказать свое вступление до конца. Так было почти всегда.
 – Мне бы только выспаться, отогреться, но и от кусочка хлеба с чаем не откажусь, коли гостеприимные хозяева предложат. Много мне не надо.
Скиталец говорил и говорил, уже и сказано было все, что можно, что говорится в таких случаях. Нужно было или начинать по новой, или придумывать что-то  особенное. Движений и улыбок  не было. Как повернулись в его сторону, когда увидели бредущего чужака  из-за домов, как посмотрели на него удивленно, и раздраженно, так и стояли теперь. В лицах и позах ничего не менялось.
Скитальцу стало не по себе. Он пытался натужно вспомнить, где и когда он уже чувствовал такое. Стоят люди, и живые, но не сказать ничего не могут, ни двинуться с места. Стреляй их сейчас, дави, казалось и тогда ничего не изменится. Какая-то ватность, тягучесть. И совершенная нереальность. Глупый страшный день, незаходящее солнце, вязкий воздух. Полное безмолвие. И полная бредятина. Все вместе никак не вязалось. Все это вместе никак не могло происходить. Как во сне. В кошмарном.
Стоп. Конечно же. Он и видел это все уже во сне. Эти сны приходили к нему редко, по сути не были кошмарными, но оставляли особый тягостный отпечаток, портили настроение.
В снах, всегда чуть ли неосязаемых, он тоже приходил в какие-то деревни, города, заходил в неведомые и невиданные доселе дома, видел много людей, но всегда происходило одно и тоже. Силясь сказать фразу, улыбнуться, открыть рот, во сне Скиталец наталкивался не невидимую мощную преграду. Сила, неумолимая напряженная, спрятанная в потаенных уголках возбужденного мозга, беспощадно коверкала реалии. Привычная действительность  медленно таяла, уступая место бредовым фантазиям. Ватные руки не поднимались, свинцовые ноги не подчинялись. Беспомощность начинала давить на единственно  функционирующий орган, на мозг.  От слабосилия, удушающего и всепожирающего, как и в яви, в момент внезапного сильного испуга оставалось только одно спасение,- набрать больше воздуха в легкие и крикнуть. Крикнуть так, чтобы разбить несуразные оковы, чтобы вырваться, прекратить всё это.  Воздух во сне набирался спокойно, грудь вбирала в себя его столько, что начинало звенеть от давления в ушах. Но крикнуть не получалось точно так же, как и шагнуть. Рот не открывался.  Спазмы мышц  добирались и до лица, ватное состояние давало возможность только глупо мычать,  медленно дергая головой и терять с каждой секундой мощность задержанного вдоха.
В этот момент Скиталец всегда и просыпался. Просыпался в холодном поту, не до конца еще осознавая наступившую действительность, удивленно и с удовольствием шевелил руками и ногами. Сон отступал медленно, неохотно освобождая Скитальца от истязания. Он уходил, таял в уже почти привычно работающем мозгу, но частицы его, его остатки все же оседали где-то там в глубине черепной коробки, чтобы время от времени всплывать, заставлять волноваться и приносить  неприятные ощущения.
Так  все выглядело и сейчас. С одной лишь разницей. Скиталец не спал. Хотел, но не спал. Уже почти сутки.  Правда, именно здесь,  посреди этой чужой и непонятной деревни, среди этих полулюдей, полумумий, он был благодарен своему мозгу за эту возможность вспомнить. И соотнести все с происходящим вокруг него. Вернее с непроисходящим.
Единственно, чего не хватало при всем этом знании, так это выхода. Скиталец понятия  не имел, что ему делать. Чего ждать от этих застывших сельчан? Обыкновенные живые люди, глаза моргают, ветерок, легкий и не такой холодный как еще каких-то полчаса назад треплет суровые короткие волосы мужчин, бахрому на теплых пушистых платках редких женщин.
Стоявшая неподалеку древняя старушка так вообще была выписана из доброй  русской сказки. Морщинистое  открытое  слегка печальное лицо , мудрые добрые глаза. Спокойные, сомкнутые  в замок на животе,  руки. Такая бабушка внушает доверие во всем, заливает душу умиротворенностью, наполняет тело спокойствием и благодатью.
Но и она, как все. Стылая, почти неживая.
Нужно было что-то делать. Необходимо решаться. Бесмысленное стояние на месте только еще больше сбивало с толку, мысли наслаивались, как с этой бабушкой. Бабушка все же или кукла?!
Вокруг больше ничего не происходило.
Даже неожиданно для самого себя Скиталец сказал, как очнувшись: с
- Ну.., ну я пойду, что ли?!  Раз так. Прощайте  люди добрые, извините, если что не так.
Что именно не так Скиталец и сам не понимал. Сказал скорее от беспомощности, от прилипшей к нему откуда ни возьмись нерешительности.
Развернулся и   пошел прочь.  Назад в ночь, которая уже должна была давно наступить, в пургу, которая, надо полагать ждала его за околицей этой негостеприимной фантасмагорической деревни.
До самого угла большого, добротного  дома он чувствовал на своей спине десятки холодных,  удивленных взглядов. В них не было   недружелюбности, понял вдруг Скиталец. Непонимание было. И отрешенность была, и безразличие ко всему происходящему вокруг. Удивление к его появлению. И больше ничего. Скорее было похоже, что их раздражает эта их застылость, невозможность  общения, по каким-то неведомым причинам.
Свернув за угол, Скиталец невольно прибавил шагу. Взгляд его скользнул по забору вперед. Дубовая дверь с толстой скобой была незаперта. Более того, она была даже слегка приоткрыта. Щель между забором и дверью от легкого, но уверенного в себе ветерка, то увеличивалась, то уменьшалась. В тиши еле-еле, почти совсем не слышно, мерно поскрипывали шарниры. «Хоть дорогу спросить на ближающую деревню. Может недалече. Зайду!»,- решил Скиталец.
Не  мешкая, а потому и не задумываясь,  он  протиснулся во двор. Как он и предлолагал, собаки не было видно. «Съели они собак, что ли? От голода, спокойно могли сожрать. Голод и не  на такое способен человека подвинуть.»
«Черт с ними, пусть себе стоят, может здесь есть кто живой. Про дорогу скажет, да хоть хлеба краюху  выпрошу. Замерзну, так змерзну.» Оставаться в этой деревне на ночлег,  - об этом не могло быть и речи.
Он уверенно взошел на крыльцо и постучал. Подождав, стукнул еще раз. Ответом была все та же тишина. Лишь  мерно покрипывала входная дубовая калитка. Кр-кр-кр!
Надавив на дверь, Скиталец прошел в обширные сени, обошел высокую бочку с висящим на краю ковшиком и толкнул вторую дверь. Уже в саму избу. Свет в  глаза не ударил, хотя помещение и было освещено, но все же  заставил напрячь зрение. После многочасового хождения по степи  мерцающий свет был непривычен.  На столе посреди комнаты коптила засаленная мутная лампа, а  у печи на лавочке стояло две свечи на маленьких залитых парафином блюдцах. Привыкнув к свету, скиталец увидел детей. В комнате их было двое.
На него внимания они никакого не обратили, хотя несомненно слышали как он входил и видели его сейчас, стоящего в шаге от двери. Приглядевшись к детям, Скиталец физически почувствовал, как его волосы под шапкой встали дыбом. От увиденного его парализовало, наверное, так же как и крестьян на улице.
В самих детях ничего особенного не было. Обычные деревенские дети. Они всегда добрые, непосредственные, искренние. Сосредоточенные лица, уже с детства знающие с какой стороны подходить к лошади, умеющие и  за скотиной следить, и в огороде работать.
Страшное было в том, что эти маленькие дети делали здесь, в этой  теплой комнате, при свете старой лампы и свечей.
Мальчик, чей рост уже позволял ему дотягиваться до стола, стоя на полу, ковырял в этом самом столе большим кухонным ножом. Работал умело и сосредоточенно. Грубо сколоченный стол исщепряли многочисленные трещины,  в иные из которых можно было при желании засунуть палец. Взад-вперед, от трещины к трещине по столу бегали крупные  шустрые тараканы, в их движениях чувствовалась тревога, если не паника. Скиталец сразу понял, что серые бестии пытаются прятаться от мальчика.
Но шустрый  пацан, умело и как видно привычно работающий ножом, поминутно находил их, выковыривал и.... отправлял одного за другим в рот. С наслаждением жевал  причмокивая,  и снова искал следующую жертву. Или не жертву, а свою отвратительную пищу. Б-р-р-р-р-р-р!
Скитальца передернуло. Голод отступил, отвращение вытеснило его на самый край парализованного сознания.
Вторым ребенком в комнате была девочка, навзгляд,  чуть старше своего брата. Сидела  в полоборота к двери полуодетая на полу, возле лавочки со свечами. Щепотью хватая что-то из своих длинных светлых волос, она стягивала это что-то по всей длине защемленных  прядей и  быстро проносила руку к чугунному горшку. Опустив добытое в чугунок, она резко накрывала его  закопченной крышкой и вновь пускала руку в свои слипшиеся, давно немытые волосы.
Скитальца она тоже не замечала. Но в этом, в следующее мгновенье, и не было надобности. Даже не пытаясь представить себе, что вылавливала у себя на голове усердная девочка в длинной  цветастой юбке, натянутой прямо на серую ночную рубаху, Скиталец вылетел в сени. Сбил черпак, споткнулся и выставляя вперед руки, как в степи, перед самым окончанием пурги, кубарем скатился с крыльца.
Неимоверным усилием, даже не закончив своего незамысловатого полета, Скиталец поймал равновесие и добежав до калитки, рванул ее на себя.
Вместо заснеженной улицы с протоптанными тропинками, Скиталец сразу же наткнулся на десятки, тянувшихся к нему рук. Все селяне, миряне, или как там еще их, уже стояли здесь. Все, включая и родителей, надо полагать, страшных детей из  отпустившего его  почти по доброму, дома.
Руки их тянулись  к нему безвучно, скользили по одежде, щипали, тянули на себя. В полной тишине. В  совершенном безмолвии.
Путаясь и увертываясь,  кого-то дергая и отпихивая, Скиталец, ( и откуда силы взялись ), рванулся через эти руки. Вон отсюда, их этого тихого ада. Кто-то ткнул его в глаз, затрещало по швам и без того жалкое пальтишко. Сильные руки уступали ему. Скиталец чувствовал  в себе прилив новых, неведомых доселе сил.  Напрягшиеся мышцы  отталкивали, даже били. Работая и руками, и ногами, еще живой, не как эти......., далеко не безмолвный, он даже бормотал что-то себе под нос. Что-то вроде  простеньких матов с молитвами вперемежку.
Наконец вырвавшись, он побежал, полетел без разбору, сначала по тропинке, потом по снегу, снова по  какой-то обледенелой колее. Бежал долго,  пока не очутился один,  далеко в степи, на безопасном расстоянии от чокнутой деревни. Один на один с матовым солнцем, так и стоящим «свечой»  над низким вязким горизонтом.
Оглянувшись и успокоившись, Скиталец  смог немного прийти в себя и перевести дух. За ним никто не бежал, не гнался и не догонял с кольями наперевес. Безжизненая деревня так же как и  до его прихода, тихо и  безмятежно    чернела  сквозь  легкое снежное покрывало.
Скиталец и не заметил  кружившихся  снова под ногами игривых снежинок. Усилившийся ветер принес с собой и своего спутника. Снег  поднялся с земли, и  набирая силу  вновь превратился в поющую свои задушевные песни пургу.
Напрасно Скиталец чертыхался и умолял о помощи все небесные и подземные силы. Его не слышали. Ни Добро, ни Зло не откликались. Мир снова закручивало в магическую спираль бешенной, ни на что не обращавшей  внимания, метели.  Проснувшаяся стихия заслонила от Скитальца и полную бреда деревню, и солнце, и еще так недавно далеко просматривающуюся  заснеженную степь.

Вынесенный страхом из полумертвой деревни, когда усталые ноги отрывались от земли быстрее, чем  тело  успевало реагировать на изменения в равновесии,  Скиталец снова  оказался  в самом центре бушующей метели. Она налетела, закружила словно из-под ног, из-под земли вырвался какой-то гейзеровский источник холодного воздуха под напором. Взметнула, подняла снежные барханы, поволокла по степи, заставляя Скитальца съеживаться, кутаться в убогое пальто и наклонившись вперед брести бесконечно в никуда, в неизвестное. В надвигающуюся, но так и не наступающую ночь, в холод и в голод.
Желудок неприятно покалывало, пустующее пространство готово было переваривать уже все равно что, хоть собственные внутренности и от того урчало, билось и жалило. Голод, отступивший час назад перед страхом, вновь завоевывал тело Скитальца. Заставлял слизывать обветренными губами снег с кистей рук, жевать замерзшие усы. Силы уходили на борьбу со стихией, на тягостные думы о провалившемся ночлеге.
Скиталец брел, гонимый бушующей метелью, брел и не видел конца своего пути.
Как долго шел он теперь, сказать он не смог бы и на суде присяжных.Там ведь требуют правду, и одну только правду. А какая здесь правда, если потерян счет времени, если солнце так и не зашло еще, раз небо не бледнеет более. Дороги нет, сумерки не сгущаются, голова не работает. Идет в  бреду, как холерный или  чумной больной, в сторону своей смерти. Вот скоро упадет и больше никогда не встанет. И все исчезнет. И бред, и боль, и неслышные никому его тихие проклятия.


Ветер  начал терять свою силу.
«Господи, неужели ты услышал?! Или ты на мои проклятия только уже и откликаешься?!», - Скиталец в своем полубреду богохульничал, но вовсе не переживал. Он давно бы и черту лысому заложил не то что душу, но и себя самого. Если бы вывел.
Пурга снова затихала.  Снег медленно и лениво волочился по земле. Окрестности не представляли собой ничего хорошего. Все изменилось. В помине не было блистающей реки, холма,  не было видно ни каких деревень.  Не было почти  ничего.  И только  множество горбатых сугробов как стогов снега венчали тут и там ровное завьюженное пространство безбрежной степи.  Странных, каких-то сугробов, будто наполненных чем-то. Пустынных барханов, в которых вполне могли жить какие-нибудь маленькие человечки.  Очень похоже было на пустыню, только вместо колючего горячего песка,  повсюду лежал белый, неправдоподобно чистый и обжигающе холодный снег.
Снежинки из последних сил подкрадывались и даже еще пытались взбираться на сугробы, затихая в их подножьях. Утомленные и беспомощные. Многочасовое гонение по степи для них сменилось кратковременным отдыхом.
Ветер исчез или просто замер, будто обиделся на нерадивый и уставший снег. Предмет его гонения лежал  теперь смирно и умиротворенно.
Странную равнину с сугробами, открывшуюся перед  Скитальцем медленно застилал молочный, почти осязаемый из-за густоты, туман.
Туман шел откуда-то слева, растягиваясь, разливаясь во всю ширь, медленно заполняя пространства между  сугробами. Но все же Скиталец успел увидеть сквозь мутное облако впереди, среди нагромождений наигравшейся стихии,  яркий переливающийся свет большого костра.
Более Скиталец не раздумывал. Он смело шагнул навстречу туману, почти сразу прибавил шаг, обретя вместе с надеждой и нужные силы. Шел скоро, на удивление самому себе, будто боялся  опоздать к началу раздачи пищи. Костер притягивал своей теплотой, спасительной и дружелюбной. Приближаясь, он все ярче и ярче  освещал все так и не потускневший до конца небосвод.
«Там меня обогреют, а может статься и  немного накормят»,- думалось приятно ему. Усталость от бесконечного шатания вновь давала о себе знать. Приют был почти рядом, шаг его стал тверже и четче.
Он уже почти физически ощущал разливающееся по телу блаженное тепло. Предчувствие близкого доброго и согревающего огня. Ему нравилось думать о кружке чая, обжигающего заиндевевшие губы и разливающегося упоительным живительным нектаром по всем клеточкам тела. Ему представлялся уже и не только чай, но и что-нибудь покрепче -   этакое профилактическое против простуды.
Приятные мысли перебил какой-то непонятный звук, какой-то щелчок, или скорее хлопок.  Неприятный какой-то, где-то даже знакомый, странный для этого места. Леденящий душу от непонимания, щелчок, будто предупреждающий о чем.
Скиталец остановился. До костра оставалось каких-то добрых пару сотен метров, которые нужно было пройти, петляя меж высоких утрамбованных сугробов.
Щелчок повторился, хлопнул,  больно ударив по перепонкам, эхом отдаваясь в уставшем, почти ничего не соображавшем мозге.
Ничего  еще не понимая, но и не оставляя мысли о спасительном приюте, Скиталец медленно, между прочим, про себя,  радуясь сугробам, укрывавшим его приближение от сидящих у костра людей, двинулся вперед.
Подойдя почти совсем близко, но оставаясь за природными укрытиями,   Скиталец  увидел  перед собой открывшуюся поляну, почти круглую, вытоптанную, можно сказать без снега, с большим костром посредине.
У костра действительно сидели люди. Много людей. Это были не вурдалаки, не вампиры, а самые настоящие люди. Почти все они были бородатые и  в руках  держали  какое-то  оружие. Железное,  свеже поблескивающее в отсветах  жаркого и сильного  огня.
Все, а вернее почти все сидели на корточках и молчали. Разговаривали только двое. Они сидели почему-то на стульях друг против друга. У одного, поздоровей, поверх зеленой в пятнах куртки, висел на груди огромный бинокль. Второй кутался в цветастое лоскутное одеяло, без шапки, но в толстой пуховке. В руках он держал   огромный автомат, зажатый меж коленями.  Такие же   были у всех  молчаливо сидящих  вокруг пылающего костра. Многие из них ели. Выскребали содержимое высоких консервных банок ножами и ложками.  Скиталец сглотнул слюни, но даже не пошевельнулся. Страх явно  присутствовал здесь во всем. Боялись все, - и кто просто  курил, и кто откровенно дремал, опустив бородатую голову на  автомат.
Лица почти не различались из-за скользящего по поляне, молочного тумана. Но Скитальцу отчетливо виделась откровенная, неприкрытая враждебность во взглядах, хладнокровная  ежеминутная готовность по малейшему признаку опасности применять зажатое в грязных, крепких руках, оружие.
Легкий ветерок принес в сторону Скитальца, кроме волны мягкого тумана, голоса.
Говорили те двое на стульях. Они спокойно размеренно беседовали. Или что-то обсуждали.
- И что, Шамиль, коробочки, все сгорели?! Ты точно видел, вместе с собаками?!   Второй бородач молча кивнул, еле наклонив голову. Думал о чем-то другом, наверное.
- Вертушку они все ждали. А мы вас здорово прикрыли. Коптит она за перелеском, да ты и сам видел. Сколько воинов потерял, друг Шамиль?
Тот, кого здоровый бородач с приплюснутым носом и стальными глазами называл Шамилем перехватил автомат в левую руку, сильно высморкался в снег.
- Одиннадцать ушло к Аллаху. Трое раненых. Но колонна наша. Рабов взяли, - угрюмый призимистый Шамиль говорил резко, отрывисто, будто выстреливал фразы. -  Но многие не нужны.  Аслан сейчас отбирает пригодных.  Кивнул в сторону.  Потом добавил: - Ты, Хаттаб, (Скитальцу послышалось  - Хаттабыч, но нет, точно Хаттаб, - странное имя ) не слишком радуйся. Эти шакалы не прощают таких акций. Наследили мы. Убитых много. Найдут они нас здесь. Лучше сниматься.
Хаттаб ухмыльнулся.  На Хаттабыча из старой сказки этот здоровенный детина был не похож напрочь, хотя и имел внушительную бороду, черную, кучерявую. Зверинный оскал, уверенные движения, крупные пальцы резко дергающие четки. Было видно, что ему трудно говорить по-русски. Но он предпочитал, сам не зная почему, именно этот язык. Знал его хорошо, акцент был простейшим и привычным. Кавказским.
- Снимемся. Отдохнем и снимемся. В такую погоду они нас еще долго искать не будут. Земля наша мусульманская –  заступница и спасительница.  Прикрывает.
Скиталец вздрогнул. Внутри  все похолодело. Хотя и было давно уже ледяным. Страх сковал. Страх реальный, совсем рядом. Крикни только и тебя обнаружат. Найдут.... Стало не по себе от мысли, что эти  люди могут с ним сделать. Всё, что угодно. Что на ум взбредет.
«Это же  кавказцы! Воины Аллаха. Господи, за что мне эти все напасти. Теперь точно не уйти», -  думалось о страшном. Трясущиеся руки сами по себе мяли снежную крошку.
Как уйти из этой западни. Сам себя поймал в ловушку, сам пришел, -мол, нате,  берите.
Новый хлопок. Скитальца передернуло. Предательские руки задрожали еще сильнее. «Слава богу, - подумал он, - что не бежал к ним, сломя голову, не кричал, не радовался». Он вдруг понял. Все понял. Это не хлопок ни какой вовсе, а обыкновенный выстрел. Ружейный. Или вот этого автомата,  выстрел. Просто издали и еще не зная надвигающейся опасности, обманутый всепоглощающим туманом,  Скиталец принял за щелчок, хлопок самый простой выстрел.
 На противоположном  краю поляны произошло какое-то движение.  Он увидел двух людей в таких же зеленых хламидах, которые возились с чем-то на самом краю вытоптанного круга. Туман, поддаваясь ветру, расступился. Поляна стала видна полностью и Скиталец смог теперь разглядеть все почти до мельчайших подробностей. Было непонятно, кто из двух бородачей стрелял. Но зато было понятно в кого.
Молча и почти беззвучно они тянули по снегу за ноги молодого парня. Бездыханного. Розовощекого. Светлая  короткоостриженная голова, струйка крови в уголке рта. След за  его телом даже на вытаптанном снегу поляны явственно становился розово-кровавым.
Бородатые кавказцы тащили тело дальше. В смерти парня, судя по тельняшке, десантника, не приходилось сомневаться.
Один из убийц что-то коротко крикнул второму, сквозь жевачку, на непонятном языке. Тот согласительно кивнул.
«Это и есть, скорее всего, Аслан, - понял Скиталец, - вот как от отбирает рабов. Господи, Иисуси!»
Они уже дотащили свою ношу до большого сугроба, справа от Скитальца. Метров в пятидесяти от его укрытия. Аслан взял мертвого за руки, второй подхватил вторую ногу, и раскачав, они забросили безжизненное тело сверху на еще не плотный снежный бархан. В ледяной дом, а вернее в могилу. Могила приняла его, мгновенно скрыла и только снег в  том месте, где была голова парня, заметно порозовел.
Скитальца била крупная дрожь. Он отпрянул от сугроба, чуть не выдав себя, попятился. Закричал про себя, внутренне сбивая напряжение: «Это же сугробы, не барханы, - это могилы!» Все стоящие вкруг поляны холмики могли или скорее всего и были братскими  могилами неизвестных солдат. Чудовищно и нелепо.
Никто из сидящих во все время  этого действа не оглянулся и даже не шевельнулся. Ни во время выстрела, ни позже. А это значит, что смерть пленника была для них всех делом рутинным, обыденным и не заслуживающим внимания.
Было в них что-то от дикарей, первобытных людей,  убивающих и пожирающих друг друга при малейших подступах чувства голода.
У Скитальца закружилась голова. Его шатнуло в сторону. В полной тишине раздался хруст, лопнувшей под башмаком льдины. В тот же миг сидящие у костра головорезы вскочили. Защелкали затворы автоматов. Оба главаря по орлиному оглядывали сугробы, за которыми, онемев, стоял бедный Скиталец. Его ноги стали ватными,  под мышками стало влажно и липко.
Сбросив с плеч одеяло, тот которого называли Шамилем дулом мотнул в сторону Скитальца. Четверо бородочей сию секунду бросились к сугробам. Пригнувшиеся тени скользили все ближе и ближе, отбрасывая огромные сильно преувеличенные силуэты на неправильных гранях снежных барханов.
Ждать, медлить дальше было нельзя. На «авось» у воинов Ислама не проскочить. Остатками воли сбросив тягостное оцепенение, Скиталец рванулся что было сил. «Бежать, бежать, как можно скорее!» Пальтишко как назло, захлестывало обледенелые полы меж ног, путалось, мешало.
Поздно! Пропал! Он увидел сначала только бороду, затем большое круглое оскаленное лицо, расплывающееся в злорадной улыбке. Услышал неприятно шелестящее «Шакал!» Еще дернулся в сторону. И оказался в самом центре круга. Круг образовывали ядовито-зеленые масхалаты с направленными  на  свою нежданную жертву  взведенными автоматами.
От бессилия и безысходности Скиталец резко нагнулся и зачерпнул полную пригоршню липкого снега. Зачем? Сам не понимал.
Один из бандитов, не совладав с напряжением, нажал на курок.
Расширенные глаза Скитальца смотрели прямо в холодное вороненное дуло. Теперь выстрел был совсем не похож на хлопок. Это был самый настоящий  одиночный.
За одно мгновенье все, что только могло пролетело в объятом ужасом мозге. Но уже в следующее, почему-то очень длинное и тягучее мгновенье, Скитальцу предстала удивительная метамарфоза. Не почувствовав ни удара, ни боли, он в недоумении уставился на стрелявшего. Из дула автомата, как кондитерское масло из шприца на свежий неукрашенный еще торт, медленно вытекала маленькая, отливающая медью пуля. Воин обалдело смотрел на свое никогда не подводившее оружие. На лицах остальных распечаталось недоумение. Еще  до выстрела поднявший руку Хаттаб -  «Не стрелять», теперь сам вскинул автомат и от пояса разрядил в Скитальца  длинную очередь. Выстрелы посыпались как из рога изобилия, со всех сторон. Бесконечный стрекот работающего автоматического оружия.
Пули  густым вареньем мерно вытекали из стволов и беззвучно плюхались в снег, под ноги недоуменным и негодующим басмачам.
Скиталец ладонями прикрыл уши. От грохота и дыма его начинало тошнить. Но и сквозь этот гром он различил нечто, что заставило его сначала присесть, а затем и по змеиному поползти.
Нарастающий рокот, вой похожий на серену. Рассекаемый  невидимыми лопостями воздух  принуждал пригибаться к земле, по которой уже вовсю шарили мощные прожектора.
Кавказцы бросились врассыпную. Скиталец же судорожно хватая руками снег, словно стайер на старте,  силился поставить в упор ногу для толчка. Скользил и снова приподнимался. Бежал, падал, вновь через кувырок, ничего не соображая, вставал. Сзади еще долго слышал: сначала короткие веские команды, лай собак,  выстрелы, позже гром взрывов, сопровождавшихся яркими оранжевыми сполохами, и, наконец, отдаленную кононаду то ли удаляющейся грозы, то ли затихающего боя.
Еще долго Скиталец бежал по голой сумрачной степи, пока просто не упал без сил и сознания в снег. Как подкошенный. Так и не разобравшись в сознании, что было с ним, как это называется и кто, собственно, ставит эти свои чудовищные опыты.

Очнулся он от свиста и шелеста. Испуганно поднял голову. Память сразу  восстановила все пережитые кошмары. В подробностях. Обессиленно опустил  голову снова в снег, закрыл глаза. Свист и шелест не представляли опасности. По крайней мере прямой. По степи, презирая преграды и препоны снова, в который  уже раз, за один вечер, неслась, волнообразно нарастая, упрямая  спутница Скитальца  - метель.
Нужно было вставать и идти. Плестись в никуда. Но идти, брести, неизвестно зачем, вперед, чтобы не замерзнуть. Чтобы выжить и жить.
Вставая увидел Скиталец  через снежные вихри, еще не набравшие силы, не поднявшие своей мощью  сумасшедшую круговерть, солнце. Все тоже, все такое же. Замершее, примерзшее к самому срезу уже неразличаемого горизонта. Хладнокровное, бесчувственное и апатичное.

Время стерлось, потеряло всякий смысл. Была суровая русская зима, метель, заснеженная завьюженная степь и он, бредущий из  безумного никуда в полную неизвестность.
Задумавшийся одинокий странник шел не видя ничего впереди на два шага. Шел уже без страха и без  веры. Шел, механично передвигая одубевшие, чуть слушавшиеся ноги.
Давно чуткий ко всем изменениям в поведении метели, Скиталец скорее почувствовал, нежели увидел. Что-то большое появилось  впереди, мешало метели,  задерживало свободный полет  снега.
Очнувшись, Скиталец чуть не натолкнулся на огромный  прямоугольный щит из фанеры, который заметно раскачивался на тонких стояках-ходулях, поддаваясь напору свистящего ветра. И хотя ветер нес в себе неимоверное количество снежной пыли и крошки, Скитальцу, стоявшему в каких-то двух шагах от немыслимо большого и неизвестно откуда взявшегося плаката, удалось  разглядеть  более чем странный рисунок и прочитать надпись.
На плакате, вцепившись острыми когтями в щербатую толстую корягу, сидели  четыре стервятника, повернув хищные свои морды в сторону Скитальца. В холодных и хитрых глазах огромных птиц, читалось ожидание, или быть может даже предвкушение дармовой добычи. Надпись была сделана на неизвестном Скитальцу языке: «Hallo Raser, wir warten!“, но почему-то легко перевелась в воспаленнном мозгу. Или ему показалось, что перевелась.  «Привет лихач, мы ждем!» Чушь какая-то! Нелепо как-то было обнаружить этот странноватый и циничный плакат посреди совершенно голой, безликой и безлюдной степи. Скиталец усмехнулся. «Кто интересно здесь лихач? Уж не я ли?!» Так же нелепо, наверное, обнаружить указатель остановки  рейсового автобуса   на вершине Эвереста.
Постояв немного у плаката и слегка отдышавшись, Скиталец попытался собрать мысли вместе и подумать о чем-то важном, что могло вытекать из торчащего фанерного щита. Предостережение или напутствие. Мысли разъезжались и гасли, так и не доходя до конечной фазы законченных выводов. Уж сколько с ним сегодня всего случалось. Сначала  немые, потом бандиты-убийцы. Еле живой, чудом вырвавшийся из всех вечерних передряг. Все, что произошло с ним за этот безумный нескончаемый день хватало с лихвой на несколько жизней. Тем не менее хитрые рожи орлов с плаката ни на какие мысли не наводили. Не хватало фантазии. Да и нечеловеческая усталость давала о себе знать. Было почти все равно. Что случится, то и должно быть. Значит суждено  ему и через это пройти.
«Да и черт с ним, с этим плакатом! С этими орлами, с их физиомордиями! Вон как вылупились! Кто же так натурально рисует, выписывает, кто-то известный? Больно знакомые орлы, где-то виделись мы с этими птичками, с целой ордой. Ордой орлов!»
 Скиталец махнул рукой в сторону стервятников и шагнул за щит, уже, собственно, и не сомневаясь, что попал в новый виток преследующей  его  спирали.
Время, фантастично изгибаясь и изворачиваясь поддавалось на новые уговоры своего неведомого и всесильного властелина. Оно покоряло пространство и делало с ним, все, что  было предписано сверху. А именно заносило Скитальца в новое испытание, в новый мир полугрез, полуявей.  Еще неизвестное, загадочное как для него самого, так и для стихающей по чьему-то указанию, стихии. Снег, еще секунду назад, хлеставший все живое и неживое с безумной силой, с первым шагом Скитальца за фанерный щит с хищными мордами,  вдруг стал оседать и размеренно кружась, ложиться под ноги свежим и пухлым покрывалом.
Он не удивился.  Осторожно шел вперед. Сзади скрипнули стойки щита, раздался легкий неприятный скрежет надломленного дерева. Хлопнуло так, что волна воздуха донесла до медленно идущего Скитальца снежные пылинки.  Они обгоняли его слева и справа и последним мазком художника ложились на уже законченное кристально чистое полотно степи. Так хлопает лопата, утрамбовывая сугроб. Очень большая лопата. Скиталец вздрогнул, но не обернулся. Его уже не волновал щит, к тому же, как он понимал, выполнивший свою функцию. Его завлекало только то, что должно было открыться впереди. А в том, что сейчас, сию же минуту, перед ним должно было открыться новое действие вселенской пьесы, он уже не сомневался.
Любопытство подстегивало и возбуждало. Страха не было и в помине, страх пережитый с появлением сегодняшним нескончаемым вечером первых двух волшебных картин, ушел и не возвращался. Скиталец четко себе уяснил уже, что какие  бы события не происходили вокруг него, как бы его не обволакивали, не втягивали и не выбрасывали обратно в пургу, жизни его опасности они не сулили. Он был защищен каким-то особенным входным билетом, случайно ему доставшемся на театральную постановку, премьеру, непонятно кем разыгранного спектакля. Контр-маркой, может быть.
Вечер продолжал  догорать. Еле различимое солнце, полустертый желтоватый диск неподвижно висел над самым горизонтом. Висел так же как и пять, а может и десять часов назад, на том самом месте. Не мерцая и не двигаясь. Просто тупо и безразлично наблюдая из своей ложи картину безбрежной и еще безжизненной степи с полуоборванным замерзающим скитальцем где-то посередине.
Но вся безжизненность бекрайнего поля жизни закончилась с последней крупной и пушистой снежинкой.  Мерно раскачиваясь в неподвижном как солнце воздухе, она бесшуино опустилась к ногам Скитальца.  Он остановился.
Бескрайность степи, впереди, на сколько позволял прищуренный, от белизны снега, взгляд, отрезал ровный ряд ухоженных двух-,  трехэтажных домиков. Откуда они взялись и как возникли внезапно, всего в каком-то километре, Скиталец даже не хотел думать. Не размышлял и не искал ответов. Начал привыкать.
Страх не приходил и сейчас.  Но Скитальцу все же пришлось сделать над собой усилие, чтобы шагнуть навстречу  ярким, празднично разукрашенным домам.  Совсем другой,  второй за нескончаемый вечер, деревни. «Все равно, все равно ничего не изменить.» Он понимал, что идти куда бы то ни было, мимо этих домов он не мог. Не имел возможности. А может даже и права.
Снег громко скрипнул под левой ногой, заставив Скитальца вздрогнуть. Настолько неожиданно было услышать в оглушительной тишине  этот  мерный  безобидный звук, после многочасового брожжения в обьятиях  воющей метели.
Шаг за шагом, продвигаясь навстречу деревне, Скиталец все явственнее осознавал, что нынешнее его приключение  далеко переплевывает оба предыдущих. Открывающаяся перед глазами панорама просто никак не укладывалась в привычные  российские просторы. Деревня тоже, в не всяких сомнений, была не русской. Перед ним была не Россия ( даже не Прибалтика с  Польшей ).
Вспомнив острые когти стервятников, их высокомерные взгляды, он, наконец, догадался, где раньше видел подобные рельефные изображения. Точь в точь  таких птичек. Орлы, питающиеся мертвячиной были очень похожи на символических царей птиц всех бывших  «великих» и канувших в лету «рейхов».
«Неужели?,- подумал Скиталец, - неужели,  это и есть чужбина.»
Эта деревня могла быть  только в одной стране мира. В Германии.
«Вот так занесло», - прикинул Скиталец расстояние от родных степных просторов до этой,  время от времени воинствующей,  страны. Подумал и медленно двинулся впред, похрустывая  снегом.  Все равно. Но к теплу и уюту, пусть чужой, но  жизни. Холод и голод вновь давали о себе знать.
Надвигающаяся деревня уже начинала доносить до слуха свои размеренные, ежедневные, обыденные звуки. Она оживала с каждым его  шагом все больше и  глубже.  Уже слышался стук топора, легкий скрежет каких-то механизмов, скрип ставен, хлопанье дверей.
Отчетливо различался чей-то смех, отрывки фраз. Там были люди, они там жили, работали и ждали, надо полагать, прихода Скитальца.
Язык был, как  он и догадывался, не русским. Но понятным и судя по  доносившемуся смеху, доброжелательным.
Вступив в иноземные чертоги, Скиталец невольно зажмурился. Настолько велико было видимое различие  этого селения с обычной средней русской деревней. Никаких сугробов, чистые, выложенные камнем улицы, проулочки и даже дорожки к домам.  Каждый дом имел свой  представительный забор, причем бросалось в глаза, что не было ни одного его пролета общего с соседом. Между заборами двух рядом стоящих домов  лежало пространство. Пустое, но аккуратно выложенное, все тем же декоративным камнем.  Сюда точно не вписывалась старая жизненная русская поговорка «Чем выше забор, тем лучше соседи». Делить им было нечего. Наши здесь не пляшут.
Сами дома, хотя и разные  по размерам,  несомненно относились к одному стилю  архитектуры. Не  русскому.  Красивые, удобные и надежно сложенные, они были заботливо и со вкусом покрашены. Приятно радовали глаз. Все говорило о том, что внутренние убранства этих домов так же любовно обустроены своими хозяевами.
Не  успев еще и наглядеться на все это зарубежное великолепие, Скиталец, наконец, увидел и самих хозяев – жителей этой, неизвестно каким ветром сюда заброшенной деревни.
Так и есть. Теперь отпадали даже самые последние сомнения.
У одного из домов стояли двое здоровых и хорошо упитанных крестьян. Или как там их по-немецки. Толстые с ворсом штаны немного ниже колен, шерстянные гольфы. Расставленные ноги уверенно и монолитно стоят на каменной дорожке, обуты в начищенные почти военные ботинки.  Ботинки, - что надо. Добрая кожа, толстая подошва, хитрый орнамент перекрученных шнурков. Выпирающие животики прикрывают куртки, у одного бледно-серая, второй красуется в  темно-синей, короткие по пояс, или скорее по живот. Венчают все это произведение шляпы. У  обоих одинаковые, даже цвет. Почему-то охотничий цвет. Глубоко зеленый. Хотя и так видно, что охотники из них, с их животами. Разве что по тартареновски, на шляпы свои и охотиться. Перья на этих куртузах похожи на фазановские, - коричневые с черными вкраплениями.
В простой ситуации Скиталец  бы, наверное, рассмеялся глядя на все это безвкусное великолепие. Но сейчас ему было далеко не до смеха. Вымотанный, голодный,  (съел бы и тех орлов вместе с перьями ) он представлял собой более жалкое зрелище. А может и комичное, потому как оба толстяка завидев его, расплылись в завидных улыбках. Переглянувшись, приподняли шляпы, перья затрепетали.
 -  Гутен Абенд! – приветствовал Скитальца один.
 -  Гутен Абенд, - повторил его собеседник.
Скитальцу не оставалось ничего, как повторить иностранное заклинание. Подумал «Это у них что-то вроде «Здрастьте!», не иначе», руку протягивать не стал. Уж больно не вписывался он в их красные сытые лица  и  чистые костюмы.
Внимательно разглядев мокрое зиндевевшее пальто Скитальца, комья прилипшего снега, грязь, - вид далеко не презентабельный, один из крестьян спросил:
- Вас воллен зи?
Второй почти сразу, как попугай вторил:
- Вас махен зи хир?
Плохо понимая по-немецки, а еще меньше соображая, Скиталец все же догадался, что его спрашивают.  «Хотят знать, что мне нужно от них?»
Собравшись с мыслями, он затянул свою привычную песню.
Пока он убитым голосом рассказывал, естественно по-русски, кто, откуда и куда, к ним подошли еще несколько местных жителей. Детей не было видно. Одна из женщин в теплом пальто и вязанной шапочке поинтересовалась у стоящих, видно о причине собрания. И сразу же, уже не обращая внимания на  Скитальца, заговорили все вместе. Гортанно, громко. Бедному пришельцу удавалось разбирать всего несколько слов, основная же масса словосочетаний с множеством шипящих (что-то вроде русского «щас») осталась непонятой, да и слава богу.
- Полен?  Руссе? - это уже подключилась к допросу вязанная мадам.
Скиталец понял.
-Руссе, руссе!  Русский я, русский, покушать бы чего,– радостно закивал он, обрадованный понятливостью. «Ну все, разобрались, теперь и накормят.» В пустом желудке даже что-то заурчало от предвкушения.
Один из толстомордых сделал шаг вперед и махнув рукой в сторону степи резко сказал:
- Гей вег!
Скиталец недоуменно посмотрел на него. Он откровенно не понимал, о чем это он.
-Гей вег! Гей, гей, Руссе!, - повторил с напором красномордый.
У одного из крестьян в руках оказались здоровенные вилы. Высунувшись из-за спины краснорожего, он больно ткнул Скитальца.
- Гей вег, - практически хором залопатали остальные.
«Все понятно, - Скитальцу не нужно было больше углублять свои знания в немецком,- они выгоняют меня, как чужого».
Да, это не Россия!
Крестьяне наступали на него. Ему волей-неволей приходилось делать шаги  назад, в степь. Скиталец молчал, он не знал, что еще можно сказать  этим людям. Языка он не знал, а они не понимали ни слова по-русски.
«Вег, вег. Что же это значит? Может они пророчат мне блуждание по этой голой степи?! Целый век?!»  Лицо его выражало только одно: мольбу о сострадании. Ну есть же и у них какие-то законы гостепреимства!
Тем временем деревня уже закончилась. Он стоял на границе со степью. Крестьяне молча наблюдали.
Проклиная судьбу свою, всех немцев вместе взятых, степь кощунственную, Скиталец развернулся. Выхода не было. В степи его ждала метель. Что же еще?! В деревню его не пускали. Значит и за равного не признавали. Да что равного, за человека не держали!  «Запросто заколят вилами, если еще раз сунусь. Та не все ли равно где подыхать?!»
Еще раз оглянувшись на стоящих,  Скиталец понуро побрел в степь. Чужбина не ждала его. Он обманулся. Здесь он никому не нужен был. Да и вообще не нужен никому на земле. Никому!
Метель, наоборот, его ждала. Встретила всего в километре от удаляющейся деревни, как родного. Завыла, радуясь и закружила его в своем веселом бесшабашном хороводе.
Мелькнуло солнце. Скрылось за стеной снега. Повернув голову в его сторону, Скиталец подумал, что оно вот так и не село.
Нога зацепилась за какую-то корягу. Уже совсем без сил, не пытаясь даже сопротивляться и страховаться, он со всего маху грохнулся. Плечо уныло отдалось болью. В голове зашумело. Тотчас пришла мягкая и отрешенная сонливость.
«Нет,- подытожил Скиталец, - теперь точно не встать. Да и нужно ли?! Искать что новое. Что осталось, какие круги я еще не прошел, не прополз по этой степи? Пропади все пропадом!»
Метель гнала по степи снежные хлопья, какие-то льдышки. Вокруг собирался снег. С каждой секундой становилось теплее и теплее.
Скиталец крепче укутался в свое пальтишко, поджал ноги, защищая лицо и руки от пронизывающего ветра и закрыл глаза. Сон моментально вырвал его из реальности и понес в страну грез, в теплые и солнечные края.
С последним вздохом Скитальца, солнце будто только и ждавшее этой минуты, вздрогнуло и медленно втянулось в свое укрытие.
На  степь опустилась долгая непроглядная, но зато самая настоящая ночь, без фантазий и сверъестественных пространственных вывертов.
Ночь она на то и ночь. Она, как символ тьмы не только позволяет совершать грехи, но в конце концов дает последнюю возможность на их отпущение. Или исправление. К богу в гости с чистой совестью. Оставляя за собой непотревоженную снежную целину кристалльно чистого снега. Ровную, ровную, с небольшим бугорком где-то посреди степи, далеко, далеко, глубоко-глубоко, в самых недрах необъятных просторов завьюженной, запорошенной России.

июнь-август 2000 года.