I 5 1 2

Господи! Откуда у тебя на лбу эта шишка? — кошмарная эта шишка. О, как же она, гигантская, болит! Голова в рифму трещит. Трогать не буду больше. Касаться кончиками моих, твоих — как вовремя — пальцев, наложив прохладительный мокрый платок. Менять его почаще. Откуда? И ты еще меня об этом спрашивать осмеливаешься? Под злыми порывами ветра листья вздрагивают, срываются с веток, летят и падают, — от начала к концу беспомощней. И горько и радостно от осознания другими неосознанного. Чем бы ему ответить? Не ори.
Майк проявляет послушание, и дальнейший разговор ведется в полшепота, не подслушать. Вслед за этим происходят важные перемены — в лицах, словах и помыслах; и не узнать уже Майка, и Анюта меняет черты.
Мне привиделся сон. Он был страшнее страшного. За мною гнались чудовища и казалось, что одно из них — самое мерзкое, самое быстрое, самое гадкое и опасное — ты. Бежал я быстро, потом еще быстрее; оглядывался поочередно через оба плеча, видел — не отстают они, — и продолжал бег. Мне наступали на пятки, с шумом дышали в спину. В лицо же — комьями грязь. Она летела. И тогда приключилась нелепица: я полетел (породнился, то бишь, с грязью) тормашками кверху к небезызвестно вздрагивающим звездам — точной их копии. Высотный восторг, карлы и карлицы, страх где упасть низко-низко, сорвавшись; неужто похоже? только на исходе и времени — поздний час в первой декаде августа, с близким, как смерть, сентябрем Разными такими глазами одного человека, у которого нежности — на четверых и пятому прежде, авансом, с безумным умыслом под чердачно-голубиное гуканье заключив умасловатый договор, не могущий быть расторгнутым по причине не названной пока, пока не наиграются вдоволь совершеннолетние дети, пристрастившиеся в комически равной степени к игре в «дурачки» и дивно притягательной роли, игре, только что названной, имя свое давшего — героя народных сказок, преданий старины глубокой, — получившего широкое распространение, также как и младший его — что ли — собрат, что всегда на подхвате, но как бы сквозь собаками драную не то, чтобы ширму, но пелену растянувшихся в полувечность наисладчайших мгновений, когда непередаваемым словами заостренным возбуждением импульсов, ретиво достигающих поставленной чувством, — возможно, самым сильным, — цели — океан и каждый, в отдельности взятый, клокочет по-своему и потому бесценно, ибо индивидуальность, — она же несхожесть, — превыше всего; а полет продолжается, взлетаю я выше, и вот, на завалинке воспетого кем же безвременья, фосфорицирующие духи готовы с вызывающей не у меня — слышите меня?! — одного вкрадчивой легкостью расстаться, сменяв на какое-нибудь благо цивилизации (в последний раз предметом торгов была туалетная бумага по 54 метра в рулоне), со своей, исконно духовской неприкаянностью, непосильно, видать, надоевшей и, чтобы там ни судачили на перекрестках в ожидании зеленого слабохарактерном, понять не знающих счастья духов можно, и полюбить, поняв, можно — и как еще! — если, конечно, забыть о весьма существенном и конкретном, получившем более чем наглядное выражение в не телесного свойства оболочках, прозрачных и невидимых оттого, но все ж — с трудом, правда — предсказуемых шестым, седьмым и восьмым чувствами, каких не бывает в достатке или в количестве, необходимом для пахнущего запревшим сеном дела, в данном случае как великого, так и не совсем понятного, жива зато идея и даже то, что требует она определенного рода затрат на претворение, необязательно лучшее, уже не смущает по причине холодных рук горячее — не обожгись — сердце, намеревающееся выпрыгнуть из клетки, каким-то идиотом, чье основное отличие от других идиотов нездоровое чувство юмора, прозванной грудной, и раскроившее до того лоб в маниакальном колочении о стены, так что ему, сердцу, не привыкать, стержень вот. Неужели ты веришь ему, Анюта? Неужели врут тебе, Майк?
Мы радуемся жизни (за двоих писал Майк; кроме заглавной строчки и находящегося клеточкой выше приветствия, выведенного с фривольным тщанием, лист не имел ничего). Даже ославленная своим переменчивым нравом пагода нас не огорчает (внимательный читатель заметит вскользь, что здесь Майка что-то отвлекло, — это видно по нелепой ошибке, допущенной в одном из последних слов). Поднимаемся когда в шесть, когда в начале седьмого и делаем гимнастику, после чего душ и легкий завтрак. До обеда осматриваем местные достопримечательности, коих нам надолго, надеюсь, хватит при выбранном темпе осмотра. Впечатлений, конечно, море. Со вчерашнего утра находимся под неизгладимым от крепости (шли коридором, — за излукой излука, — и несколько раз проходили мимо одного и того же узора сырости на стене, кое-где надо было включать электричество). А какие прекрасные, душевные люди окружили нас теплотой и вниманием! Буквально на днях заходили двое, обещали еще зайти. Ты (в этом я не сомневаюсь) спросишь, что я в них нашел прекрасного и почему с напускным восторгом пишу о них. Ну так вот: лучше не спрашивай, все равно ответить не сумею. Над ним надо будет основательно еще поработать, над этим сверхштатным тещиным зятем, и подругой его — возможно, женой, — Шэр, заняться вплотную насущно и чем скорее, — ты знаешь, я не противник спешки, — тем желательнее: скучновато не то делается.
Ну а вечером третьего дня (нравится, нравится эта цифра) посетила меня Муза. Подчеркнуто неуклюжая, ввалилась без приглашения; указала на тапочки, — кинул ей под ноги, — посчитав за шутку, и я, силы небесные, извинился или, тебе как пишу, принес мне, конечно же, принадлежащие извинения, для пущей убедительности завернув их в батистовый платочек. Она все такая же чопорная, все также, в назидание жадным, сыпет назад серебром. Я спросил: помнишь меня с фонариком? Она не поняла, но закивала, закивала с доброжелательной небрежностью головой — седые ее там волосы, — ножками прикрученного стула, на котором преклонила зад, закачала, дергая пальчиками ресницы и поглаживая незанятыми пивной животик. Смех — применительно к столь милому существу — впервые — запомнить (должен). Никому, ничего и все-таки должен. Подняв планку выше и, одолев высоту с первой попытки (времени, времени мало), не прекращать восхождения. Я признался (свершилось то летом). Делать что-либо совершенней. Не может не получиться. Читаю лишь книжки. Да и те — не вдумчиво и не столь, как хотелось бы, часто.
Излишне правдиво выведенный из состояния заоблачной задумчивости, Майк встрепенулся, чуть приосанился и, утерев быстрее нужного вздернувшимся плечом иронически бледную, ухоженную щеку, приготовился писать, взглянув перед тем на изнанку листа, на беловатой площади которого исчезали стремительно строчки, чьей-то навязчивой прихотью рожденные и покамест с трудом, но разборчивые. Смотрелись они так: все; не хочу больше утомлять тебя; интересное что случится — пиши; искренне твой и все такое прочее — число, месяц и год плюс моя всех прекраснее подпись.
P. S. Забыл, забыл, забыл. Тучки-то рассеиваться начинают, а облака — редеть. Не удивляйся, завидев этот крест — защита от злых духов, у господина придворного живописца перенял; ему, как ты, наверное, помнишь, глухота не помешала сделаться первым.
Бедный мой ты бедный, коли веришь в только что написанное.