От автора. Находясь в здравом уме и полной памяти, отдаю себе отчет в том, что фабула данного творения родилась под впечатлением от толстовской "Гадюки". И тем не менее...
1918 - 1919
... Мокрый снег крупными хлопьями падал и падал сверху, и не было ему предела. В синеющих сумерках он мягкой ватой садился на головы и спины людей, на крыши ларьков и навесов, на повозки, на лошадей и сено, которое они жевали. Снег приглушал многоголосый гул базара, придавая всему таинственность, присущую разве что сновидениям. Торговый день заканчивался, мужики прятали выручку под полы необъятных дох, толстые бабы сидели на телегах в ожидании дороги обратно в деревню. А снег все падал и падал...
Трудно сказать, почему она оказалась здесь в этот час. По опыту она знала, что вечер никогда не приносит удачу. Она уже не задумывалась, как раньше, над тем, чем приходилось ей заниматься теперь. Весь внешний мир постепенно сокращался и отмирал, сузившись в итоге до понятий "голод" и "холод". И этот мирок, подчиняющийся законам волчьей стаи, преследовал единственную, но великую Цель - любой ценой, превозмогая боль и страх, выжить, выжить, выжить и - отомстить. Порой ей удавалось заставить себя забыть все то, что было в той, прошлой жизни. Но иногда наступали такие минуты, когда в ее сознание раскаленной лавой вливался поток воспоминаний, пробуждавший от затянувшегося страшного сна каждую клеточку тела и причинявший нестерпимую боль. В такие мгновения устои и традиции, выработанные и отшлифованные не одним поколением и заложенные уже при зачатии, брали верх над привычками, приобретенными в процессе адаптации к новому, богатому событиями времени, и часто результатами этой борьбы были тупо ноющий пустой желудок и страстное желание переселиться в мир иной. Сегодня с утра наступил один из этих приступов, когда стало казаться, что ураган, против которого бунтовала вся ее сущность, вот-вот обрушится своей звериной силой и раздавит, растопчет, и унесется дальше, в погоне за новыми жертвами...
Она сидела на берегу. Низкие тучи и темная глянцевая вода нашептывали ей то, к чему уже давно стремилось ее сознание. Сознание, но не тело. Тело еще ощущало свою молодость, и смутные желания еще дремали в нем. Ледяной порыв ветра заставил взбунтоваться плоть. Сознание нехотя вышло из такого уютного сомнамбулического состояния, мысли обрели былую четкость. Нельзя сейчас умирать. Позже, но не сейчас. И надо обязательно что-нибудь съесть. Очень медленно, потому что от голода кружилась голова, она побрела в сторону города. Надо было двигаться, чтобы найти еду. Ноги несли ее на рынок.
Снег падал ей на непокрытую голову. Старая драная куртка с чужого плеча поднятым воротником скрывала нижнюю часть лица. Из-под темной взлохмаченной челки лихорадочно блестели глаза.
Торговки злобно косились на нее, временами слышалось пущенное сквозь зубы, как плевок, смачно-отрывистое: "Пролетарская рвань!"
Господи, зачем ты придумал зиму? Здесь так холодно. А снег, кажется, идет во всем мире.
Зарождавшуюся убаюкивающую тишину прорезал звонкий стук подков, многоголосьем прокатилось по базару: "Облава!" Метнулась навстречу стайка беспризорников, прикорнувшая, было, в пустовавших по ночам ларьках. Один из них, что постарше, узнав ее, крикнул на ходу: "Тикай! Забреют!" И тотчас показались конные всадники в ненавистных красноармейских шинелях.
Она прислонилась к прилавку. Бежать не было сил. Устало подумала: "Не заметят". Она прекрасно знала, чем кончаются такие облавы: приемник-распределитель - и два пути - либо трудовая колония, либо тюрьма.
Всадники приближались. У одного в седле уже болтался пацанчик лет десяти в засаленной до черноты телаге и, хныкая и матерясь, пытался предпринять хоть что-то для обретения утраченной свободы.
Красноармейцы уже спешились и пошли по рядам, вызывая опасливое недовольство еще не уехавших торговцев. Мужики злобно, но молча косились в их сторону, бабы пытались прикрыть своими необъятными туловищами остатки непроданного товара, дабы эти супостаты не экспроприировали с таким трудом нажитое.
Она направилась в проход между рядами, понимая, что попадаться этим нельзя.
- Эй, - кто-то положил ей руку на плечо. От неожиданности она вздрогнула и обернулась. Перед ней стоял здоровый рыжий веснушчатый красноармеец.
- Ты парень или девка?
Она не ответила.
- Что-то я смотрю, у тебя наряд больно красивый. Беспризорная, а? Давай-ка со мной.
Он покрепче ухватил ее плечо своими толстыми пальцами. Она отвернула лицо, чтобы не слышать запаха чеснока.
- Я не беспризорная. Вы путаете.
- Знаю я вас, - мерзко улыбнулся красноармеец и легко подтолкнул ее. - Пошли давай.
Такое явное покушение на ее свободу окончательно отрезвило ее. Она развернулась к рыжему и выдохнула:
- Пусти! Хуже будет.
Рыжего ее тон развеселил несказанно. Губы его разъехались в широкой улыбке, обнажив изъеденные махрой зубы.
- Ах ты, шкура сопливая, - добродушно выговорил он. - Ты думаешь, страшно? Ты кого пугаешь? А, ч-черт!
При этом слове он отдернул, было руку, в которую девчонка вцепилась зубами.
- Ах ты, подлюга, - объятия рыжего загребли ее с такой силой, что стало неудобно дышать. - Паскуда ты этакая, шалава уличная...
Подбежал второй красноармеец, приговаривая: - Ну что же ты, Семен, с соплюшкой не можешь справиться? - и тут же получил удар ногой в низ живота: девчонка из последних сил пнула напарника.
- Сука! Для ее же блага!..
Силы кончились. Да, собственно, что она могла сделать с двумя здоровыми сытыми мужиками? Ее потащили через рынок к лошадям, краем глаза она заметила, что кроме нее в сети попалось еще с десяток мелких рыбешек, салажата, многие из которых были и в самом деле не прочь поменять холодные ларьки на койку в колонии.
Всех посадили на коней впереди всадников. Железные руки рыжего не позволили ей соскочить с лошади. Надо смириться. По крайней мере, в приемнике тепло. Должно быть тепло. Хоть где-нибудь в этом городе должно быть тепло!?
Кони мерно цокали по мостовой, которая покрывалась пушистыми белыми хлопьями. Вдруг снизошло умиротворение, наверно, вместе со снегом, с неба... Мысль о том, что скоро она окажется в тепле, убивала все здравые рассуждения. Все равно потом сбегу. Пусть.
Их привезли в здание, у подъезда которого стояли навытяжку часовые, ввели внутрь и заперли в комнатенке без окон. Там уже прохлаждалось примерно столько же бродяг. Весьма бурные возгласы свидетельствовали о том, что свои повстречали своих. Послышались названия мест, где были "забриты", ругань пролетариев и обмен матерными любезностями. В основном, в комнатенке при неярком свете керосинки угадывались пацанячьи лица, девчонок было очень мало и только те, кто промышлял жалостливыми песнями в многолюдных местах города.
- А вот и графиня наша пожаловала! - перекрывая шум, раздался чей-то голос и она, прищурившись, различила среди теней, голов, рук и ног здорового парня в тельнике с сигареткой в зубах. Через бровь шел косой шрам. Яшка Меченый собственной персоной.
- Мое почтение, ваша светлость, - громко произнес Яшка, кичливо изогнувшись чуть не до полу. Беспризорная братия, знавшая и уважавшая Меченого, снизила на полтона свой базар и стала разбредаться по углам.
- Прошу вас располагаться, - Меченый подошел к ней и галантно подставил ручку. - Разрешите проводить вас до покоев. А ну, дорогу ее светлости! - с этими словами он пинками расчистил проход в комнатенке и повел ее в угол, бесцеремонно отпихнув отнюдь не юного типа в пенсне и с интеллигентской бородкой клинышком.
- Осторожнее, мсье, - промямлил тип нечленораздельно, будучи основательно подшофе.
- Яшка, ты-то как здесь? - было первой ее репликой.
В воровских кругах было известно, что Яшка - махровый вор - никогда не унизится до того, чтобы быть "забритым" в сраный приемник как какой-нибудь малолетка.
Яшка схватился за голову, картинно причитая:
- Ай, поймали Яшку краснозадые, связали сиза голубя пролетарии! Перышко мое им всем между ребер просится! Сволочи вонючие, падлы, графьев бреют, а бедного Яшку и подавно! И некому голубка на волюшку из клетки выпустить!
Она усмехнулась.
- Не по своей ли воле, Яшенька?
Он резко остановился, сверкнул глазами, черными, как антрацит, и опять затянул: - Гады, изловили, скрутили, как мокрушника поганого...
Внезапно он придвинулся к ней и зашептал хрипло прямо в ухо:
- За то и уважаю тебя, графиня, что понятливая. Правду тебе скажу, тебе можно. Долг большой у Яшки перед Сомом, сердится Сом сильно, а Яшка на мели... - и опять громко: - Судьба-злодейка у Яшки, пожалеть его некому!..
Она знала Сома. Рецедивист-картежник, ворочающий подпольными делами в большей части Перми. Сом прощал все, только не долги. И расправа, как правило, была скорой. Ей стало жаль Меченого, дела его действительно были плохи и вряд ли предпринимаемые им усилия принесут должный результат.
Она поежилась. В неотапливающемся помещении было практически так же, как на улице.
Внезапно открылась дверь, в которую ввалились еще пятеро подростков, за ними вошел красноармеец, оглядел присутствующих и, тыкнув коротким пальцем в самых маленьких, грозно рыкнул: - Ты, ты, ты и ты! На выход, живо!
Она проводила взглядом малявок, пробиравшихся через протянутые со всех сторон ноги к освещенному дверному проему, затем встала и попробовала выйти за ними.
Дорогу преградили двое в шинелях.
- Куда?
- Может быть, вы отведете меня в другое место? Здесь очень холодно.
- Потерпишь. Не барыня.
- Но я действительно очень замерзла...
- Не положено.
- Скажите, хотя бы, зачем мы здесь?
- Не положено. - Они попытались закрыть дверь, но она просунула ногу в щель.
- Я не сделала ничего плохого.
- Отойди, кому я сказал! - один из пролетариев толкнул ее прикладом в грудь, она чуть не упала, а дверь захлопнули и закрыли на засов.
- Сволочи, - ругнулась она и пнула дверь. Мелюзга восприняла это как призыв к действию и принялась нещадно стучать, орать и колотиться. Перекрывая всеобщий гомон, мощно и трехэтажно покрыл матом злую судьбу Яшка. Минут через пять этой какофонии дверь открылась, в комнатенку ввалилось четверо солдат, принявшихся усмирять беспризорников.
Она сидела в холодном углу и пыталась унять дрожь в кишках и стук челюстей. Даже присутствие такого большого количества людей не влияло на сквозняки, гулявшие по вымерзшему помещению. И когда через миллион лет в комнату за очередной партией вновь пришли конвоиры, она опять подошла к ним.
- Когда же моя очередь?
- Успеется.
- Вы можете внятно объяснить, за что нас задержали?
- Ишь ты - "вы"! - осклабился пролетарий. - Раз поймали, значит, надо. Терпи, шалава, и до тебя доберемся!
Ее ноздри едва заметно расширились. Медленно-медленно накатилась и захлестнула кипящая волна бешенства.
- Я ничего плохого не сделала, - четко выделяя каждое слово, произнесла она. - Ты не имеешь права держать меня здесь.
- Имею, имею, - он стал закрывать дверь в коридор, откуда явственно тянуло теплом.
- Сволочь краснозадая, ты будешь проклят!
Красноармеец оглянулся, взгляд его был полон злобы.
- А вот за "сволочь" ты ответишь, контра недобитая, - и хлопнул дверью.
... Комнатенка постепенно пустела и уже переставала казаться слишком маленькой. Оставшихся в ней трясло от холода.
Увели Меченого. Из дверей он улыбнулся ей и пропел: "Все хорошо, прекрасная маркиза!"
Погасла керосинка. Комната погрузилась во тьму. Она сидела, сжавшись по возможности в самый маленький комок, чтобы хоть как-то удержать остатки тепла. В мозгу плавал белесый туман. Наверно потому, что трое суток не ела. Так всегда бывает, когда долго не ешь. И эти странные тени, резвящиеся во мраке комнаты, наверно, от той же причины.
Их осталось всего двое - она и пьяненький, чей оглушающий храп раздавался откуда-то из противоположного угла. И снова послышались шаги, затем - звук отодвигаемого засова. Вошедшие отпихнули ее, вставшую, было, навстречу, и, подхватив так и не проснувшегося типа в пенсне, захлопнули дверь прямо перед ее носом.
Мстят, твари... Какие же они все злобные и мстительные! Она стала стучать по двери, сначала руками, затем ногами, устав, съехала вниз по косяку, да так и осталась сидеть на полу. Мама-мамочка, забери же меня к себе, сколько ж можно?..
Неожиданно в тишине лязгнул засов. Она не слышала, как они подошли. Значит, они просто стояли и ждали с той стороны?
- Отбуянилась? - в проем просунулась голова все того же рыжего. - Вот теперь можешь выйти.
Она почувствовала, что не в состоянии подняться.
- А вот теперь я никуда не пойду.
- Ты мне уже в печенках сидишь! - рыжий сгреб ее в охапку и поднял. - Вставай, стерва!
Он поставил ее и встряхнул. Ее ноги подкосились от очередного приступа слабости. Рыжий вновь подхватил ее и поволок по коридору. Сзади шел второй красноармеец.
Она плохо помнила, как пролетарии вели ее по, казалось, нескончаемому коридору, потому что истощение дало себя знать. Оно превратило тело в вату, а мозг - в кисель. Только бы не грохнуться в обморок...
Голова прояснилась в тот момент, когда второй конвоир открыл какую-то дверь. Они втроем ввалились в проход.
- Вот, товарищ комиссар, она самая.
Головокружение прошло, а слабость осталась. Спина покрылась холодным потом. В помещении, куда ее привели, было намного теплее: в углу примостилась печка-буржуйка. Еще в комнате стояли два стола, четыре стула, чайник на подоконнике. Лампочка, обернутая пожелтевшей газетой, свисала с лепного, закопченного уже потолка на длинном проводе. Паркетный пол, знававший лучшие времена, был основательно исцарапан, и местами даже засыпан окурками и заплеван. За одним столом, прямо перед ней, сидел строгий человек в коже, этакий классический революционный командир. Именно его окрестили "товарищем комиссаром". Стол сбоку был свободен, а человек, по всей видимости, работающий за ним, стоял у окна.
- Отпустите же ее, наконец, - сказал он.
- Уж больно строптива! И говорит, как контра! - оправдываясь, пробасил рыжий. - Еле удержали, все сбечь хотела.
- Что же вы, с девочкой не могли вдвоем управиться? - легкая насмешка промелькнула в глазах стоявшего.
- Так ведь это она только на вид такая заморенная! А сама-то - что твоя собака! Вон, напарнику моему, как есть, все хозяйство отбила! И мне руку попортила.
- Вы свободны, товарищи, - поднял голову от писанины человек в коже. - А ты подойди и садись сюда.
- Есть, товарищ комиссар, - ответил рыжий. - Да только боязно: убежит...
- Свободны, - железно повторил сидящий. - Подойди, беспризорная.
Ее наконец-то отпустили. Рыжий и другой пролетарий ушли, громко топая и унося с собой запах чеснока и махорки. Было слышно, как они остановились где-то в коридоре неподалеку.
- Ну, садись, я тебя не съем, - комиссар зевнул в кулак.
Она села на предложенный стул, и взгляд ее невольно задержался на стакане с недопитым чаем, стоявшем слева от комиссара.
- Так... - Кожаный достал чистый лист бумаги, какие-то бланки и приготовился писать. - Имя, фамилия, возраст, если помнишь, сведения о родителях...
Она дождалась, когда он удосужился взглянуть на нее. Раздражение и усталость - ничего больше не было в этих глазах. И еще - неприязнь. Да, это мужчина не моей мечты, подумала она и спросила:
- Почему вы хотите распорядиться моей жизнью? Моя жизнь принадлежит только мне. Ваши действия и действия ваших солдат это произвол. Ничего плохого я не совершила, поэтому прошу отпустить меня.
- Что? - комиссар непонимающе уставился на нее.
- Прошу меня отпустить, - внятно произнесла она. - Я до сих пор не понимаю, почему я здесь. И у вас нет прав поступать со мной таким образом.
Ей стало даже забавно наблюдать, как меняется лицо комиссара.
- Что ты сказала? - комиссар как-то криво ухмыльнулся. - Правов, говоришь, не имею? - он, казалось, возмутился до глубины души: - Да меня этими самыми правами Советская власть уполномочила, чтобы вот таких, как ты, обеспечивать!..
Она пожала плечами.
- А мне от Советской власти ничего не надо.
Комиссар чуть привстал из-за стола.
- Ты мне здесь демагогию не разводи, не смей! - он даже пальцем у нее почти перед носом погрозил. - Советская власть не позволит никому осквернять завоевания великой революции и ставить преграды на пути к светлому будущему мирового пролетариата! - Он сел обратно на стул. - Такие, как ты, задерживают наш паровоз, летящий вперед! - Он немного остыл. - Поэтому товарищ Ленин и постановил взять над вами шефство и вырастить новое поколение бойцов за наше будущее.
Она устало опустила голову.
- Я не хочу бороться. Я не приспособлена для этого. Можно я пойду?
- Куда ты пойдешь? Обратно в притон? Заниматься воровством и торговлей телом? Распространять болезни? Общаться с отъявленными бандитами?
- Это лучше, нежели заниматься торговлей пустыми обещаниями.
Человек у окна молча следил за перепалкой.
Комиссар вновь взялся за бумажку.
- Довольно разговоров. Имя, фамилия, возраст.
Она усиленно разглядывала что-то, приковавшее ее внимание за левым плечом кожаного.
- Молчишь?
- Значит, ты отказываешься, - подал голос стоявший, - принципиально отказываешься от пищи, воды, чистой одежды и постели?
Ее глаза кольнули его, или это ему показалось?
- Ты первая, кто отказывается от подобной участи. Почему ты не хочешь вернуться к человеческим условиям? Что тебя пугает? Или кто?
Она поморщилась.
- Я не хочу жить в колонии.
- Но ведь ты еще не жила там! Откуда тебе знать о той жизни? У тебя появятся друзья, заработок, в конце концов! Ты будешь работать честно, как все.
- Я не собираюсь работать на вашу власть, - отчеканила она. - Хотя бы потому, что вы убили моих родителей.
- Ну, хватит! - Комиссар уже не скрывал своего раздражения, вызванного слишком долгим рабочим днем, мыслями о простывшей, уж верно, похлебке и упрямством сидевшей перед ним соплячки, отъявленной малолетней шлюхи, которую проще перевоспитать доброй пулей, нежели словом и делом. - Вот направление, сегодня переночуешь здесь, а завтра тебя отвезут по адресу. Конвой!
Она схватила бумажку со стола и медленно порвала ее на клочки. Мелкие.
У комиссара округлились глаза, дернулись усы, сжались кулаки.
- Это что же?..
В комнату, также громко топая, уже входили рыжий с напарником.
Где-то в глубине души она уже жалела, что сделала это. Можно было устроить все менее драматично и более безопасно. А отступление - не в правилах. Поэтому снова раздался ее голос:
- Не имеете права.
- Я тебе сейчас покажу, какое право я имею! - ноздри у комиссара побелели и раздулись, растительность в них воинственно топорщилась. - Последний раз спрашиваю, - он перешел на крик, - едешь или нет?!!
- Нет.
- Хорошо. Тогда с тобой разберутся в Особом Отделе. Не такая ты, видать, маленькая. Уведите ее, - обратился он к конвою. - Передайте товарищу Петрову, скажите, что от меня.
- Может не стоит, Иван Фомич, - человека у окна явно не устраивала такая перспектива в судьбе глупой строптивой девчонки: после Особого Отдела дорога одна - исправработы в обществе рецидивистов.
- Пусть разбираются там! - орал комиссар, - это законченная контра!
Похоже, она в очередной раз нарвалась на неприятности. Инстинктивно плотнее закуталась в свою рвань.
- Нет! - раздался ее голос, когда рыжий поднял ее со стула, одновременно вывернув руку за спину. - Нет, не надо, я передумала, слышите?!
Рыжий тащил ее к выходу, она упиралась.
- Вы что, не понимаете? Я поеду в вашу колонию!
- Иди давай, - рыжий круче завернул ей руку, она вскрикнула от боли.
- Подождите! Рядовой Мухин, стоять! - решительно вмешался тот, что был у окна, резко подойдя к двери и загородив проход. Рыжий сбавил, было, обороты, нерешительно вертя головой в направлениях, прямо противоположных друг другу.
- Вы что, Мухин, приказ не поняли? - как-то брезгливо сощурился комиссар, встал из-за стола во весь свой рост и глаза всех поневоле чуть опустились вниз: представитель новой власти оказался совсем невысоким.
Меж тем, "защитник", как она успела мысленно его прозвать, пытался убедить кожаного:
- Подождите, Иван Фомич, разрешите мне поработать с ней лично, под мою ответственность! Вы же знакомы с моими методами...
- Ваши методы непозволительно мягкие. Товарищ Дзержинский недавно упоминал о последствиях мягких мер воспитания.
- Товарищ Дзержинский говорил о том, что явные перегибы в работе с несовершеннолетними ведут к непоправимым ошибкам.
- Вы слишком много спорите с начальством, товарищ Цыганков, - отчеканил комиссар и снизу вверх посмотрел на дюжего охранника, все еще сжимавшего беспризорную. Второй рядовой стоял по стойке "смирно".
- Рядовой Мухин, вы свободны. И вы тоже. - Комиссар повернулся к коллеге и еще раз смерил его взглядом. - Будь она чуть постарше, никакие уговоры не заставили бы меня изменить свое решение. Головой отвечаете, товарищ Цыганков
- Не беспокойтесь, товарищ Пепелышев. Ну что же вы, - обратился он к рыжему, не решавшемуся ослабить хватку. - Отпустите ее!
Мухин с сожалением разжал объятия.
- Убежит же... боязно, - пробормотал он.
- До завтра, Сергей Васильевич, - протянул руку Пепелышев. - И все же зря вы меня не послушались.
- В любом случае - благодарю за доверие, товарищ комиссар, - ответил Цыганков.
Комиссар и красноармейцы, один за другим, покинули сцену. Цыганков отошел вглубь комнаты и прислонился к краю стола, наблюдая за подопечной.
Она стояла на том же месте, где ее оставил конвой. Ее никто не держал, можно было сорваться и покинуть это пошлое заведение, но что-то внутри шепнуло еле слышно: не торопись... Человек напротив не внушал недоверия, даже наоборот; впрочем, учитывая профиль службы, пора бы и догадаться, что, в отличие от предыдущего комиссара, этот, видимо, играл роль этакого добряка... И конвой, наверно, далеко не ушел.
- Чай будешь? - без обиняков предложил "добряк".
- Буду. - Она решительно направилась к стулу, села и выжидающе взглянула на "комиссара".
- Значит, так, - произнес Цыганков, поставив чайник на огонь примуса и повернувшись к ней, - усвой одно: насильно тебя никто никуда отправлять не собирается. Сейчас попьем чаю, ну, побеседуем, если ты не против, и можешь идти туда, куда считаешь нужным. Поскольку мне показалось, что для колонии ты уже по возрасту не подходишь. Сколько тебе лет?
- У женщин не принято спрашивать возраст. Впрочем, вам этого никто не объяснял.
- Извини, - усмехнулся Цыганков. - У меня такая работа. Кстати, меня зовут Сергей Васильевич. Как обращаться к тебе? Или мне стоит перейти на "вы"?
В конце концов, в его словах не было издевки. Черт возьми, может, это и есть шанс?
- Меня зовут Лада. Можете звать меня на "ты". Вы верно подметили, что я уже не подросток, и все же я намного моложе вас.
- Красивое у тебя имя. Редкое. - Цыганков встал, снял пыхтевший чайник с огня, налил кипятку в стакан - одно название, что чай, - затем достал откуда-то из стола три кусочка сахара в бумажке и бутерброд с копченой колбасой, молча поставил всю эту роскошь перед Ладой и приказал: - Ешь.
Он заметил, как она непроизвольно потянула носом, вдыхая запахи, заключив, что девчонка явно не закормлена. Но она не спешила.
- А как же вы?
Цыганков помедлил с ответом, задержавшись взглядом и мыслью на ее только что рассмотренным им глазах - огромных, синих, выделявшихся яркими сапфирами на давненько расставшемся с мылом лице.
- Я?.. Я - сытый. Ешь.
Трое суток голодовки не заставили повторять дважды.
Но она скорей бы умерла, нежели набросилась на еду с активностью аллигатора. Во время этого, воистину восхитительного пиршества, Цыганков молча перебирал у себя на столе какие-то бумажки.
... Кипяток и колбаса сделали свое дело. Остатки тумана в голове улетучились.
- Ну что? Ожила немного?
Она кивнула и благодарно посмотрела на него. Взгляд ее задержался на косом шраме, на виске Цыганкова, теряющемся в густых волосах.
- Вы счастливый человек, раз вам удалось выжить после такого удара.
Цыганкову всегда становилось не по себе, когда люди обращали внимание на его ранение, потому что даже если они и не произносили ничего вслух, они в мыслях начинали жалеть его, а жалости к себе он терпеть не мог. Поэтому он неловко дернул плечом и сказал в сторону:
- И не с такими выживают.
Продолжая чувствовать на себе сапфировый взгляд, он внутренне чертыхнулся.
- Наверно, в вашей жизни должно что-то произойти, ради чего вы остались на этом свете, - сказала она. - Дайте вашу руку.
Несколько неподготовленный к такому ходу событий, он протянул правую руку.
- Да нет, левую, - подобие улыбки впервые промелькнуло на ее лице.
Развернув его пальцы, она принялась изучать ладонь.
Чушь какая-то, думал Цыганков. У него разламывалась голова, он не спал вторые сутки, но он не имел права на отдых, пока кто-то нуждался в его помощи.
Лада подняла на него свои глаза.
- Вы можете не верить, это ваше право. Но вы испытаете поистине великое чувство... - она снова уткнулась в ладонь. - Вас полюбит женщина, вы будете счастливы, но очень недолго.
Цыганков почувствовал, что пора отдыхать - и чем скорее, тем лучше. Он высвободил руку.
- Ну что же... Недолго, так недолго. Да и не до любви сейчас, откровенно говоря. На нее нет ни сил, ни времени. Так что, видимо, не придется проверить твои предсказания на практике. Вас, вот, сначала надо на ноги поставить, выучить, в люди вывести...
- ... и вырастить достойную смену рабочих и крестьян, которые умножат завоевания революции и уверенным шагом пойдут в светлое будущее, - зло закончила Лада. - Слышали уже...
Взгляд ее снова стал холодным.
- Подожди, не кипятись, пожалуйста, - он помассировал разламывавшийся от боли висок. - Извини, если сказал что-то не так, но...
- Можно, я пойду? - Лада вскочила, не давая ему сказать. - Спасибо огромное за чай.
Где-то в душе она все же надеялась, что он примется ее удерживать.
Цыганков не ответил. Внезапно до нее дошло, как зверски устал этот человек, и что по ее милости, вдобавок, он остался без ужина.
Наконец он поднял свою больную голову.
- Тебе есть, куда идти?
Не выдержав его взгляда, Лада отвела глаза.
- Ну вот что. - Он встал. - Уже первый час. Предлагаю переночевать у меня, а утром решишь, что делать.
Если бы сейчас он стал упрашивать и умолять - Лада тотчас бы выскочила на улицу. Он не произнес ни слова больше - а только надел свою потертую кожанку, висевшую на стуле, составил стаканы на подоконник и лишь после этого удосужился вопросительно посмотреть на нее. Ее чертова гордость не позволяла согласиться так сразу, это было ясно. Цыганков чуть не улыбнулся в этот неподходящий момент - надо же быть такой принципиальной, не имея ни угла, ни средств к существованию...
- Вы не боитесь доверять мне? - прозвучал ее вопрос.
Он подошел к ней. Она оказалась ему по плечо.
- Идем, - и направился к выходу.
Еще секунду простояв на месте ради приличия, она двинулась за ним.
По дороге Лада ждала вопросов, но Цыганков шел молча. Только один раз, заметив, как она плотнее запахнулась в свою куртку, спросил:
- Холодно? - и, не слушая ее, снял с себя кожанку и надел ее на ладины плечи.
Они шли минут десять, свернули в какой-то мрачный двор, зашли в подъезд трехэтажного дома, поднялись по темной, пахнущей кошками и еще черт знает чем лестнице на последний этаж. Цыганков на ощупь открыл дверь, пропустил Ладу вперед, ища спички по карманам. Она отпрянула: в лицо ей ткнулось что-то влажное, холодное; вспыхнул огонек - Лада увидела длинный, исчезающий в ночи коридор, и прямо перед собой - простыни на веревках.
- Испугалась? - послышался шепот. - Иди вперед, до самого конца.
Половицы отчаянно скрипели, пока они пробирались по этому бесконечному проходу, натыкаясь на сундуки, шкафы, ведра... В конце концов, Цыганков уверенно взял влево и открыл еще одну дверь. Лада очутилась в крошечной комнатенке размерами не больше шести квадратных метров. В окно, казавшееся несоразмерно большим по сравнению с помещением, заглядывала луна.
- Сейчас будет свет, - пообещал Цыганков, достав откуда-то керосинку, которая долго не хотела зажигаться, но все же сдалась, и он победоносно водрузил ее на стол.
- Электричество после одиннадцати отключают - приходится, как в старину, с керосином, - пояснил он.
- Так уютнее.
Лада стояла посреди комнаты и смотрела на свое отражение в окне.
- Тебе помыться, наверно, надо? - сообразил Сергей.
- А можно?
- Конечно. Ванная рядом. Так... вот, смотри, здесь полотенце, мыло... Как выйдешь из комнаты, сразу дверь направо, там и есть вода. Тебе еще и надеть чего-то надо...
Он порылся в шкафу и достал оттуда рубашку.
- Вот, она чистая, наденешь после. А эту рвань выброси - мы тебе найдем что-нибудь. - Он, правда, еще не знал, найдет, или нет, но предполагал приложить все усилия, чтобы эта пацанка была накормлена и одета.
Он еще постоял немного, собираясь с мыслями.
- Ну ладно, располагайся. Утром я зайду. - И повернулся к двери.
- Как, а вы как же? - удивилась Лада.
- Друг у меня здесь, в соседнем подъезде. Он уже привык к моим ночевкам. Ну, счастливо.
Проскрипели шаги, хлопнула входная дверь и Лада осталась одна.
Друг Цыганкова, пропагандист Клюев, в силу своего статуса просто обязан был жить по-спартански. И, хоть имел определенные привилегии, прилюдно ими не пользовался. Поэтому комната его, чуть больше цыганковской, вызывающе сквозила голыми, обшарпанными стенами. В одном углу расположилась кривенькая раскладушка с матрацем, в другом - деревянный стол с портретом Маркса и кипой газет, а рядом с ним - единственный "предмет роскоши", экспроприированный у какого-то буржуя, - вычурный резной стул с мягким сиденьем в полоску. Над раскладушкой угрожающе нависала полка с идейной литературой - "Капиталом" и прочими аналогичными изданиями, вид которой всегда вызывал у Цыганкова одну и ту же картину: погребенный под горой пропаганды друг.
Когда он вошел, Клюев, щурясь через свои слабые очки в железной оправе, читал какую-то замусоленную книженцию с огрызком карандаша в руке.
- А, опять ночевать негде? Ну, входи, входи, давненько мы с тобой не виделись! - Он ретиво вскочил с раскладушки и горячо пожал вошедшему руку.
Цыганков повесил кожанку на гвоздь и сел на буржуйский стул.
- А ты, Миша, как я смотрю, опять к лекции готовишься?
Клюев пригладил взъерошенные волосы.
- Завтра в Осу еду, по просьбе комсомольской ячейки. Нравятся мне, Сережа, тамошние ребята. За такие короткие сроки ликвидировать политбезграмотность у основной части населения! Побольше бы таких ребят в губернии. А то ведь что получается - создадут первичку, получат литературу, тык-мык, а кулачье на них - с вилами... Вот и вся работа... И кадров, Сережа, не хватает просто катастрофически. От центра, сам знаешь, помощи ждать не приходится, им свои задачи решать нужно. Вся надежда на местных активистов... Я тут вот что подумал - может, твои трудармейцы на что сгодятся? Может, подкинешь человечков десять - я бы с ними позанимался, а там - глядишь, и в люди вывел бы...
Цыганков задумался.
- Не уверен, Миша, что из детей хорошие агитаторы выйдут.
- Зачем дети? Подростки, молодые люди - не все ж у вас они бандиты законченные?
- Да какие бандиты... Просто пацаны и девчата без детства и юности.
- А ты, дорогой мой, для чего тогда на свое место поставлен? – Клюев, как указку, наставил на него свою книжицу. - Скольких ты уже из подворотни на свет белый вытащил да людьми сделал? Это ж прямая твоя задача! А говоришь - без детства и юности!
- Я же не могу вернуть им отца с матерью, - опустил глаза Цыганков.
- А это от тебя и не требуется. - Клюев плюхнулся обратно на раскладушку, отчего та противно скрипнула. - Ты пойми, что ни одно великое завоевание не обходится без жертв. Так сложилось исторически. И в данном случае наша главная цель оправдывает способы ее достижения. Тяжело? Бесспорно. Но если мы все сейчас пожертвуем собой - наши потомки будут жить в неизмеримо прекрасном будущем, которое мы построим для них собственными руками. И нынешнее подрастающее поколение будет воспитывать своих детей в свободном мире социализма. Да, сейчас им трудно. Но позже они разберутся, что к чему, я уверен в этом. А твое дело - помочь им разобраться.
- А у меня, - пожал плечами собеседник, - такое ощущение, что я уже ни в чем не уверен.
- Что-то не нравишься ты мне в последнее время, Сережа... Пессимизму в тебе много стало, нехорошо это, неправильно.
- Устал я, наверно. - Цыганков помолчал. - Знаешь, на фронте было легче. С горячим конем да шашкой. Там враг - вон он, перед тобой. И знаешь, что надо с ним кончать - и точка. А тут... Вроде, и врагов нет, а почему ж столько горя да слез? Этих оборвышей - их же сотни, тысячи! Глаза у них - страшные, взрослые... Говоришь такому малолетке - что ж ты из дома сбежал? А он тебе - а ваши моих мамку с батькой штыками закололи за то, что хлеб не отдали... И это, ты считаешь, оправдывает цель?!. Когда свои своих же?.. Не могу я так больше, Миша. А на фронт врачи не пускают...
- Ты, вот что, - Клюев посерьезнел, - брось-ка эти разговоры, пока тебя никто не слышит. Это я тебе как друг говорю. Потому что услышь тебя кто другой - за последствия не ручаюсь. В корне ты неверно мыслишь, за частности цепляешься. Ты в общем смотри. Перегибы, они везде есть. Конечно, в бою, с топором, проще. А ты попробуй словом, живым русским словом, да в самую душу влезть. Ты же представитель советской власти! И только в твоих силах изменить эту жизнь так, чтобы после не пожалеть об этом.
- Изменить... Это ты верно подметил.
- Знаешь что, давай-ка лучше укладываться. И тебе и мне вставать рано. А проспишься - глядишь, повеселеешь. И выбросишь ерунду из головы.
Клюев снял с раскладушки матрас, положил его на пол.
- Извини, вот только второго одеяла уже нет - отдал недавно соседке: у нее дочка родилась...
- Да ничего, я курткой укроюсь.
- А кто у тебя на этот раз?
- Пацанка лет 17-ти. Строптивая попалась, едва уговорил Пепелышева не отправлять ее к особистам.
- Так может, ты ее мне покажешь?
- Подумаю.
Ночь, проведенная в тесном жилище друга, давала себя знать. Цыганков давно привык к этому и не обращал внимания на постоянные головные боли, преследовавшие его каждый раз после того, когда он не имел возможности нормально выспаться.
Неприятности эти он заработал еще на фронте, получив тяжелое ранение в одной из стычек с белыми, когда командовал конным отрядом. Провел несколько месяцев в госпитале. После выздоровления просился снова на фронт, но медики были неумолимы. Тогда-то и отправили его в губком, в отдел борьбы с беспризорщиной и малолетними преступниками, и в скором времени у комиссара Пепелышева появился помощник. И потянулись беспокойные дни, ночи, недели... Обостренное чувство ответственности за слабых не позволяло ему формально относится к новой работе, тем тяжелее приходилось ему сознавать реальность очередного исторического витка.
Каждый день он видел десятки маленьких и больших оборвышей, орущих матом или тоненько плачущих, угрожающих, насмехающихся, трудных, смышленых, - каждый божий день десятки этих несчастных детей, которых суровое время в одночасье лишило крова и родительского тепла. Возможно, именно в эти напряженные, двадцатичасовые рабочие дни сначала незаметно, а потом, укрепляясь и обретая под собой почву, возникло у Цыганкова сомнение, не дающее заснуть в те небольшие отрезки времени, отведенные для отдыха. И, как в тяжелом удушливом забытьи, постепенно открывался ему весь ужас содеянного, и тогда разум захлестывала ледянящая волна, и память услужливо подсказывала мельчайшие фрагменты, и по ночам не давал спать чей-то знакомый шепот: "Это мы сделали, мы..."
Он видел всех этих искалеченных судьбой подростков, из которых уже никогда не вырастет достойное поколение. Он работал день и ночь, устраивая детей по воспитательно-трудовым заведениям, но именно тогда в его темной шевелюре появилась первая седая прядь, и именно с того времени становилось все труднее сдерживаться, и он опасался, что может наступить тот момент, когда он сорвется, к чертям, и, запустив ржавым чайником в ненавистные, наспех зарешеченные окна, закричит: "Люди! Зачем все это? Зачем?" И каждый раз стискивал зубы, и успокаивал себя - до следующего приступа.
Вставал он рано. Во-первых, его ждала работа. Во-вторых, сегодня, вдобавок, был особый случай - ему не терпелось узнать, как провела ночь его подопечная.
Он стремительно взлетел наверх по лестнице и, наталкиваясь на спозаранку вставших соседей, прошел к себе.
Ладе тоже долго не спалось, сказалось вечное пребывание в состоянии настороженности, и теперь она пыталась расчесать свои густые чистые волосы подобием гребня, которое носила с собой.
Дверь открылась внезапно. Лада резко обернулась. На пороге стоял Цыганков.
- Доброе утро!
Увиденное поразило его до глубины души. Конечно, следовало отдать должное тому, что он уже просто не помнил, когда в последний раз имел дело с женщиной. Поэтому стройные ножки, которые не могла скрыть его старая рубашка, вдруг заставили ощутить его усиленное сердцебиение. Он с трудом оторвался от их созерцания и перевел взгляд выше. Огромные, чистые глаза смотрели на него чуть с усмешкой. Грива темных вьющихся волос, спускавшихся на плечи и грудь, пушистые, черные брови с едва заметным изломом, матовая кожа... Таких женщин редко доводилось видать товарищу Цыганкову на всем протяжении его не насыщенной приключениями 35-летней жизни. Все это было настолько красиво, что он даже не смог понять вначале, что именно от этого у него и перехватило дух.
Лада улыбалась, стараясь продрать волосы четырьмя зубьями былой расчески.
- Что же вы на меня так смотрите, Сергей Васильевич? - и вдруг осознала, что стоит перед ним без какой бы то ни было юбки. Ойкнула и прыгнула в кровать, под одеяло.
- Мне кажется, вам следовало отвернуться.
Он смутился.
- Извини, но... - развел руками, - такое преображение... После того, что я видел вчера...
Нет, конечно, ей не было 17-ти лет, как вчера вечером прикинул Цыганков, пытаясь вычислить ее возраст и истинное лицо под слоем грязи.
На кровати, купаясь в первых лучах солнца, сидела ослепительная женщина лет 25-ти. Цыганков задумался. Такой в колонии действительно не место. Но где же, черт возьми, в таком случае ее место? На панели? Он отогнал эту мысль, хотя и подозревал, что Лада обитала именно там. В любом случае задачка усложнялась. Он усиленно соображал и, видимо, эта работа мысли отразилась на его лице. Лада истолковала ее по-своему.
- Да вы не волнуйтесь, я скоро уйду. Вы, наверно, не выспались из-за меня.
Она протянула руку к выстиранным вещичкам, висевшим на спинке кровати, проверить, успели ли они высохнуть.
Вместо ответа он положил на стол сверток, который принес с собой, развернул его. Там оказались хлеб, сахар, куски окорока.
- Сейчас будем завтракать, - сказал он и вышел.
Одежда была еще недостаточно сухой. Лада твердо вознамерилась не злоупотреблять гостеприимством далее. Зачем стеснять хорошего человека? Странно, правда, что такие еще попадаются среди представителей советской власти. Пролетарии всегда представлялись ей огромной тупой и угрожающей массой, без индивидуальностей и личностей. Тем загадочнее казалось происходящее. Отчего же такие грустные глаза у этого непонятного мужчины, спасшего ее в трудную минуту и проявившего такое, не характерное для всех них благородство?
Цыганков ждал на кухне, когда вскипит вода в чайнике. Здесь уже толклись две соседки. Одна из них, набравшись смелости, подступилась к нему.
- Сергей Васильевич, мы вот все спросить у вас хотели, когда же этому конец придет?
Цыганков внутренне приготовился к битве.
- Чему конец? - он не оборачивался, прекрасно зная, что за этим последует.
- - Чему?! - возмутилась тетка. - Вашим бандитам! Почему вы устраиваете притон в социалистическом общежитии? Кто дал вам на это право? Занимаетесь себе воспитанием - вот и идите к себе в колонию, воспитывайте там себе на здоровье, а сюда нечего водить! - от гнева у тетки сполз на одно ухо цветастый платок, повязанный на голове, обнажив кучу папильоток, на которые были мелко накручены бесцветные жиденькие волосы. - На той неделе выкормыша привел - я потом мотка веревки не досчиталась. А сегодня ночью - иду я в ванну, а там девка незнакомая плещется! Срам-то какой! Это ж надо, вы бы постыдились, дети ведь кругом! Солидный такой с виду человек, а туда же – девок водить! Ну нет, это вам так даром не пройдет, попомните мои слова!
Вторая соседка согласно поддакивала и кивала.
- Ну-ка тихо! - резко обернулся Цыганков, закончивший возиться с чайником.
Окрик подействовал, соседки примолкли под его тяжелым взглядом.
- Запомните, милые, - внушительно сказал он. - Неуважение и клевета, высказанные по отношению к представителю советской власти, ведут к пагубным последствиям. И я не советую вам подвергать анализу мои действия.
Соседки молча переглянулись и хмыкнули.
Когда он вошел в комнату с горячим чайником в руках, Лада все еще сидела под одеялом.
- Еще не высохло, - кивнула она на тряпки.
- Ты что же, снова собираешься надевать это?
Что за глупый вопрос...
- А вы, конечно, имеете предложить мне нечто лучшее, из магазина парижской моды, например, - издевательским тоном произнесла она, и тут же пожалела о своих словах.
Цыганков, впрочем, не обиделся.
- Подожди, сейчас за чаем все и обсудим.
Он нарезал свинину, хлеб, разложил все это на столе. Что же с ней делать-то? Направить на какую-нибудь фабрику? Такую-то? Цыганков даже мотнул головой. Спасать девчонку надо, но вот как? Первый шаг был удачен, на контакт она пошла... Только бы не сделать глупостей в дальнейшем.
- Ну, что мы будем с тобой делать? - спросил он, когда Лада уписывала за обе щеки хлеб с мясом.
- Мне кажется, я и так здесь задержалась...
- Не думаю. В любом случае, обратно я тебя не пущу.
- Не удивлюсь. Хотя не так давно вы предоставляли мне свободу выбора.
- Ну да, - хмыкнул Цыганков. - Хороша свобода - панель да притоны.
В атмосфере комнаты возникло чуть заметное напряжение. Лада отложила бутерброд.
- Так что же вы собираетесь со мной делать, если не спать? Я же видела, как вы меня разглядывали.
Цыганков тоже перестал жевать.
- Будет вам невинность разыгрывать, - она отодвинулась от стола.
- Дура ты, Лада, вот что я тебе скажу. И к тому же - испорченная.
- Да? Вы и вправду так считаете?.. - медленно спросила она. - А вы не задумывались над тем, кто меня испортил? - в ее глазах показалось уже знакомое Цыганкову бешенство. - Вы не задумывались над тем, как должна существовать воспитанная в дворянских традициях женщина, оказавшаяся, благодаря вашей проклятой революции на самом дне? Что, по-вашему, я должна была делать, оставшись без родителей, дома, средств к существованию? Куда я должна была идти? Под ваши проклятые знамена? Неужели вы не понимаете, что это абсолютно невозможно? И как вы можете упрекать за то, что дал мне ваш ненавистный строй? Вам захотелось нашего богатства? Спать на наших кроватях и есть из наших тарелок? Вы все уничтожили и осквернили, вы разрушили все дочиста, вы убили тысячи людей, чья вина только в том, что они были чище и образованнее вас, и кичитесь этим! Вы понятия не имеете о чести и совести, и вы же пытаетесь читать мне нравоучения! Представьте себе, да, я зарабатывала на хлеб, торгуя этим! - она распахнула рубашку. - Нате, любуйтесь, на то, что вы натворили!
Цыганков отвел глаза.
Всхлип оторвал его от невеселых мыслей. Лада, плакала, уткнувшись в подушку.
Идиот, ругал он себя, девчонка вся на нервах, и надо же было ему лезть со своими моралями... Женские слезы были тяжелым испытанием для Цыганкова, в таких случаях он просто не знал, что делать. Не питая надежды, что это поможет, он сел рядом и принялся гладить пушистые ладины волосы. Всхлипывания стали громче.
- Простите меня, - глухо донесся ее голос. - Простите. Просто я страшно устала... Я думала, что вы - как все... А вы... Я обидела вас, простите.
Все, накопившееся в ней за время мытарств, унижений, голода, грязи выплеснулось сейчас наружу вместе с этой истерикой. Она оплакивала расстрелянных красными родителей, свою поруганную юность, первую и последнюю любовь двухгодичной давности. На все это, тогда, в 1917-м просто не хватило слез...
- Сейчас это пройдет, - еле выговорила она, зная, что это продлится долго.
- Все будет хорошо, - говорил Цыганков, продолжая неумело гладить ее, как щенка, по голове. - Все будет хорошо.
Ровно через неделю Лада сидела в одной из просторных комнат особняка купца Громова, приспособленного ныне под нужды Пермского губернского революционного комитета. Перед ней на столе возвышался блестящий кнопками "Ундервуд" и кипа чистой бумаги справа. Время от времени в комнату врывался какой-нибудь из пропахших кожей и лошадьми комиссаров и хриплой, натруженной глоткой принимался диктовать очередное донесение или приказ. Первое время Ладе казалось, что все они принимают ее за слабослышащую, и всеми силами упрашивала комиссаров говорить потише, потом брала листок из стопки справа, вставляла в агрегат и принималась печатать. Ладу пристроили штабной машинисткой.
Цыганков давно указывал предревкома Сорокину о необходимости привлечь на работу девицу, знающую толк в машинописи, благо, что несколько экспроприированных "Ундервудов" пылились без дела в подвалах особняка. Но вопрос этот оставался нерешенным из-за других неотложных революционных дел, да и с подходящими кадрами была проблема - все боевые подруги, очевидно, считали зазорным сидение за клавишами - их больше устраивала работа агитаторов в массах, конечно, ведь они являлись распространителями крупиц пролетарского знания! А посему, когда Цыганков встретил Ладу, он вновь поставил вопрос ребром - и получил-таки положительный ответ.
Ему удалось уговорить остаться и ее. Лада, понимавшая разумность его доводов, смирилась с ситуацией. Ей нужен был отдых - не столько физический, сколько психологический, после бессонных голодных ночей в притонах и на вокзалах, после грязных игр в чужих постелях, после картежников, ставящих на кон жизни человеческие, и уж, конечно, не свои... Машинка показалась ей занятным устройством, и она довольно быстро ее освоила.
Так как она ни под каким предлогом не оставалась жить в комнате Цыганкова, не раз предлагавшего ей эту возможность, он выбил для нее место в коммуне - так называли первое в городе социалистическое общежитие девчата, проживающие там и работавшие в разных отделах комитета.
В комнате, куда ее поселили, оказалось четверо девушек: вечно смеющаяся, курносая, в веснушках, Шурка, рыженькая худенькая Валя, задумчивая Маруся с толстой русой косой и строгая, прямая как струна Ада, с черными стрижеными волосами и неизменной сигареткой в углу губ. Пятая койка в коммуне пустовала - и ее отдали Ладе.
Когда она зашла туда в первый раз в сопровождении Цыганкова, прямо в окно, покрытое морозным узором, бил яркий солнечный луч, и все, кто находился здесь, казались словно сошедшими с негатива фотопленки на фоне этого ослепляющего света.
- Вот, товарищи девушки, - улыбнулся Цыганков, - подругу вам привел. Зовут Ладой, будет у нас на машинке стучать. Устраивайся, Ладушка, отдыхай, а завтра утром я зайду за тобой.
Он тихонько подтолкнул ее за плечи. Она вздрогнула от его прикосновения.
- Да, Ада, выйдем на минутку.
Та поднялась и проследовала к двери.
- Опять у вас секреты, товарищ Цыганков, - прощебетала Шурка. - Всегда так.
- Послушай, - продолжил он, когда они вышли в коридор. - Будьте поаккуратнее с новенькой. Ее на днях по ошибке вместе с беспризорниками поймали, но кровь-то у нее дворянская...
Ада вскинула на него свои черные глаза.
- Что же вы, товарищ Цыганков, стройные ряды наши контрой подкрепляете?
Высокий и сильный Цыганков всегда чувствовал себя перед этой суровой девушкой жалким двоечником.
- Я долго говорил с ней, - начал он оправдывающимся тоном. - Она нормальная, готова поработать на нас. Обещала исправиться, забыть прошлое. Надо инициативу поддержать. Человек, можно сказать, обрел новую веру. И надо ей в этом помочь. Только не слишком резко, договорились? Будьте с ней помягче первое время. А там - привыкнет.
- Нянчиться я с ней не намерена, - холодно сверкнула глазами Ада. - Я так и подумала, что она - буржуйка законченная. Нельзя допускать к нашей работе женщин с такими глазами и ртом. Красота - это вред. От нее нечего ждать, кроме жеманности и прочих капиталистических штучек.
- Не уверен. Она уже с лихвой заплатила за свое происхождение, поверь мне. И постарайся понять.
Ада выпустила очередной клуб дыма.
- Не понимаю вас, товарищ Цыганков. Вроде бы - боевой командир, но иногда такие сопли пускаете - тошно становится.
Цыганков усмехнулся.
- Значит, мы договорились.
Ада дернула плечом и вернулась в комнату. Закурила очередную сигарету, осматривая вновь прибывшую. Девчонки уже разговаривали с той, она отвечала им, правда, нехотя, и чувствовала себя скованно. И вела себя настороженно... Слишком большие глаза, - отметила Ада, - признак наивности... Чувственный рот. Ада даже поморщилась - ее раздражали женственные женщины, они всегда были лентяйками и кокетками, а эта, как раз, являла собой образчик именно такой породы, несмотря на то, что, по словам товарища Цыганкова, провела год или два среди бедноты. Буржуйка законченная, заключила Ада про себя, с сомнением думая о предстоящей работе новенькой. Что даст она для чуждой ей революции? Да и товарищ Цыганков хорош, никакой воспитательной работы, пожалел бедную... Побольше бы стали в глазах товарища Цыганкова, - Ада вновь затянулась, - и он, пожалуй, подошел бы ей для удовлетворения того инстинкта, который иногда, против воли, вдруг вспыхивал в теле со звериной силой...
Ада подошла к Ладе и протянула руку.
- Ада.
Не понравилось, что та чуть коснулась тонкими пальцами ее руки, сказала жестко:
- Я здесь за старшую. У нас - коммуна. Все мы делим поровну: хлеб, горе и радости. Все содержим в чистоте - убираем сами, прислуги у нас нет.
- Ада! - укоризненно покачала головой Валя.
- И вот еще что, - не обращая внимания на замечание продолжила Ада. - Ты, наверное, раньше не работала. А мы здесь живем по принципу: кто не работает - тот не ест. Но это не значит, что тот, кто больше всех работает, должен хапать себе пищи так, что не сможет съесть. Нет. Каждый должен лишь удовлетворять свои человеческие потребности. А теперь можешь располагаться. Где твои вещи?
Лада пожала плечами.
- У меня ничего нет.
- Хочешь, я буду давать тебе свое платье? - взметнулась Шурка. - Девчата, смотрите, какие у нее глаза лиловые, а у меня платье как раз с такими цветами...
- Спасибо, - улыбнулась Лада. - Но я как-то отвыкла от платьев.
- Привыкнешь, - сказала Ада. - Тебе выпишут форму - гимнастерку, юбку и сапоги - она будет поддерживать в тебе рабочее состояние духа и сознание приобщенности к общему делу.
- А я подарю тебе красную косынку, - проговорила молчавшая до сих пор Маруся. - У меня их две.
Лада с трудом подавила вздох.
- А где тут у вас... - она дополнила фразу неопределенным жестом.
- Сортир? Прямо по коридору и налево.
Лада выскочила из комнаты, нашла лестницу, спустилась вниз и очутилась на улице. Свежевыпавший снег искрился и холодил, но все же на улице было приятнее, нежели там, наверху. У Лады потом долго сохранялось ощущение этого первого впечатления - духота и плавающий табачный дым... "Я дам тебе красную косынку", - вспомнила она и передернула плечами. Удружил, товарищ Цыганков... Нет, похоже, она так долго не выдержит. Но она постарается. Она еще не до конца уяснила себе причину столь непонятной покорности судьбе, но чуть позже эта причина приняла более конкретные формы.
Лада влюбилась.
Человек со шрамом из отдела по борьбе с малолетними преступниками каждое утро заходил к ней и узнавал, как дела, не подозревая о том, что когда он поворачивался, фиолетовые лучи ладиных глаз прожигали его насквозь.
... Вечер. В комнате нестерпимо накурено. Коммунарки привыкли, а Ада не стесняется. Она сидит на кровати, с пепельницей на коленях, как всегда - сухая и строгая, тонкими нервными пальцами мнущая сигаретку.
- Нет, Ада, ты просто здесь не права, - волнуясь, говорит Валя. - Любовь должна быть немножко загадочной...
В комнате идет жаркая дискуссия. Входит Лада, с тазиком в руках, видно, что-то стирала.
- Лада, присоединяйся к дискуссии, - говорит Валя. - Маруся наша влюбилась в курьера, ты его знаешь, молоденький такой, с усиками. Так вот мы тут и обсуждаем, какой должна быть любовь в наше время или ее вообще не должно быть.
- Можно, я сначала послушаю, - Лада проходит к своей койке и развешивает мокрые вещи на спинку, затем ложится.
- К черту загадочность, - бросает Ада, - в любви все должно быть предельно ясно с первого взгляда, иначе зачем же она? Загадочность - пережиток буржуазии, так же, как и слащавое опускание глазок при встрече с предметом, и прочие мещанские штучки. Это раньше закрепощенные женщины ожидали , пока им признаются в любви. Нет. Теперь - все гораздо проще. Ты сама можешь признаться ему в своем чувстве - по какому праву ты обязана терпеть, пока он это сделает сам, страдать, тратя силы на неактуальные помыслы? Ради чего все это? Ты вольна любить кого угодно - и как угодно, это обычный физиологический процесс, как еда или сон. И придавать ему какую-то эмоциональную окраску - глубокое заблуждение. С такими людьми мы будем сильнее работать - пока сознание их не очистится от ложных догм.
Девочки по-разному слушали эту тираду. Шурка - с обожанием глядя на Аду, поражаясь все время ее несокрушимости, Маруся сидела красная, а Валя, что-то штопая, иногда согласно кивала головой, иногда - отрицательно.
- И вообще, - продолжала Ада после очередной затяжки, - я считаю любовь сейчас абсолютно неуместной. Мы строим новый мир, где все будут друг друга любить - и все будет общее, и каждый волен будет выбирать себе полового партнера; но сейчас, если мы будем отвлекаться на эти нежности, мы будем строить наше будущее гораздо дольше. Так что, Маруся, подумай над тем, что я сказала...
Маруся закивала головой, как провинившаяся школьница.
- Адочка, какая ты строгая, - восхищенно произнесла Шурка, - как бы я хотела быть на тебя похожей!
- Надо держать в кулаке свою волю, - сказала Ада в продолжение лекции, - не давая ей отклоняться ни вправо, ни влево, заставляя ее подчиняться только намеченной великой цели. Надо ежедневно, ежеминутно работать над собой. Ты думаешь, я сразу такой родилась?
"Да уж, основательно тебя испортили", - подумала Лада, отключившись от своих мыслей, переворачиваясь и садясь на кровати.
- Ада, - спросила она, - неужели ты никогда никого не любила?
Ада пронзила ее черным взглядом.
- У меня бывает влечение к противоположному полу, - честно призналась она. - Но я понимаю, что это - не более чем животный инстинкт продолжения рода, это ясно. Но сознание мое остается свободным от этих пережитков. А вот ты, похоже, еще не избавилась от них, - продолжила она назидательным тоном, - если хочешь активно работать с нами, если выбрала наш путь, тебе в первую очередь необходимо откреститься от них.
- А почему ты не допускаешь совмещения этих двух понятий? Так жизнь была бы намного полноценнее, - Лада общалась с главной коммунаркой как с музейным экспонатом - до того ей было интересно. - Почему ты считаешь, что одно мешает другому? Активная деятельность днем и приятное времяпрепровождение вечером в обществе любимого человека, во время которого отдыхаешь не столько физически, сколько душой... Должна же быть какая-то смена ощущений.
- Ты не права. - Ада, как всегда, категорична. - Вот если ты влюбилась, на работе ты будешь думать только об этом, и твоя производительность снизится. А этого допускать никак нельзя.
- Почему же, если человек находится в приподнятых чувствах, у него все гораздо лучше спорится, - попробовала возразить Лада.
- Главная наша задача - построить светлое будущее, - отрезала Ада. - И только это должно вдохновлять массы на подвиги. Так что ты брось эти свои мещанские ухищрения и пропаганду капиталистических уловок. Я вижу, что из твоего сознания надо еще долго выколачивать всю эту дрянь, чтобы из тебя получился полноценный человек. Я приняла решение тщательно позаниматься с тобой, и тогда ты поймешь, что нас окружает большой мир, где многое предстоит сделать, а не тот уютный мещанский мирок, который ты сама себе нарисовала.
- Ты знаешь, Лада, наша Адочка это мастерски делает, - защебетала Шурка. - Когда я здесь появилась - я была совсем темной, считай, из деревни только приехала, а Ада со мной позанималась, и у меня глаза на многое открылись, представляешь? Мне Адочка как мама теперь...
- Боюсь, меня сложно будет перевоспитать, - не удержалась Лада.
Ада уже была готова ответить что-то резкое, но раздался голос Вали:
- Надо только самой захотеть - и все получится, поверь мне.
- Ты знаешь, Ада, - произнесла тихо Маруся, - я его больше не люблю...
- Молодец! - Ада соскочила с кровати за спичками. - Молодец. Так и надо воспитывать свою силу воли. Потом будет легче.
А от Лады не укрылось то, что Маруся вот-вот расплачется.
... Лада жила здесь уже полтора месяца - и успела привыкнуть к микроклимату коммуны. Ей было и неприятно, и интересно одновременно. Она чувствовала себя естествоиспытателем, наблюдающим за клеткой с крысами. Эти женщины не были женщинами, от них часто пахло потом, они употребляли брань по поводу и без, во время еды держали приборы пятерней, а хлеб откусывали огромными кусками, чавкали... Им были чужды правила хорошего тона, да и не только им - всем, с кем довелось встретиться Ладе во время работы в губкоме.
Только один человек не вызывал в ней чувства отвращения - тот, кто пригрел ее той ночью, и по чьей воле оказалась она здесь. Он часто заходил к ней, смеялся, разговаривал, и жизнь казалась ей прекрасной даже в этом выродившемся обществе, и она согласна была и дальше терпеть унижения, ругань и шлепки по месту ниже спины, когда она проходила по коридору на рабочее место, и бурные женские диспуты по вечерам, имеющие название политликбезов, и все это - только для того, чтобы на следующий день услышать этот голос и увидеть эти глаза. Жизнь обрела для нее смысл.
... Лада опять ушла в свои мысли, не слушая болтовню девиц, как вдруг раздался стук в дверь.
- Не заперто, - крикнула Ада.
Дверь открылась, вошел Цыганков.
- Добрый вечер, товарищи, - произнес приветливо, заметив, правда, как чуть поморщилась Лада, не терпевшая этого обращения.
- Садитесь, товарищ Цыганков, - сказала Шурка, - мы тут как раз дискутируем на тему, нужна ли сейчас любовь.
- Не до дискуссий мне, девчата, - сказал он без предисловий. - Помощь ваша нужна. В пятой исправиловке бунт малыши подняли, много покалеченных. Нужна санитарная помощь, воспитатели не справляются.
- Когда? - спросила Ада.
- Немедленно. Подвода внизу. Но только добровольцы.
- Мы едем, - ответила за всех Ада и стала собираться. Коммунарки последовали ее примеру.
- Я жду вас внизу, - сказал Цыганков и вышел.
Детская колония в этот раз мало чем отличалась от места сражения. По разгромленным столовой и учебным классам с перевернутыми партами и скамейками, заполненным едким дымом от подожженной резины коридорам метались педагоги и бывшие беспризорники, первые тщетно пытались усмирить вторых.
- Сюда, идемте сюда, - окликнул прибывших коммунарок один из воспитателей. Они пробрались через толпу в общую спальню, которая сейчас была больше похожа на медицинскую палату: несколько пацанов лежало на койках забинтованные, еще трое с расквашенными носами и свеженькими «фонарями» ожидали, когда замотанный фельдшер окажет им помощь.
- Как хорошо, что вы приехали, - подбежала полная дама в белом халате и чепце. - Сейчас вам покажут, где перевязочный материал и спирт. Первую помощь умеете оказывать?
Коммунарки закивали.
- Графиня, графиня!
Лада обернулась. На ближайшей койке находился мальчишка лет десяти с раной на лбу. Она сталкивалась с ним раньше - он промышлял на Сибирской, изображая слепого. Как-то раз она его даже выручила финансово, с больших "гонораров". Еще у него была смешная кличка - Куренок - из-за длинной и тонкой шеи...
- Куда ты потерялась, графиня?
- Устроилась на работу. - Она присела рядом с ним. - Больно?
- Не-а.
- Сейчас я тебя перевяжу.
- А потом опять уйдешь? А я отсюда все равно сбегу, - признался он шепотом.
- Зачем и куда?
- На фронт сбегу, вот увидишь. Жалко, сегодня не вышло! Чего здесь прохлаждаться!. Ты же раньше сама говорила, что сейчас все мужчины должны сражаться!
Лада улыбнулась, погладив мальчишку по руке.
- Графиня, а у тебя хорошая работа? – серьезно спросил Куренок.
- Хорошая.
- Лучше прежней?
- Намного.
- Это хорошо. Только на старую не ходи, ладно?
Лада кивнула.
... Им удалось успокоить мелюзгу в колонии, благо, что некоторые пацаны узнали Ладу, и забинтовать раны на покалеченных.
Через шесть часов все было закончено, наступало утро, и девушек ждала уже их собственная работа, хотя все валились с ног от усталости. Цыганков было заикнулся о том, что возьмет на себя ответственность, а девчата пусть отоспятся, но они его и слушать не пожелали...
Сонный город еще млел в предрассветной мгле, когда к общежитскому подъезду подкатила подвода с уставшими коммунарками.
- Девчата, - обратился к ним Цыганков напоследок, - давайте договоримся, что я возьму на себя ответственность, а вы сегодня отоспитесь.
- Нас ждет наша работа, товарищ Цыганков, - напомнила Валя. - И мы от нее не откажемся.
- Ну, как знаете. Спасибо вам еще раз за помощь. Не знаю, что бы без вас делали.
- Незаменимых людей не бывает, товарищ, - задорно бросила на ходу Ада. - Не мы, так другие бы нашлись. Но я от лица нашей комунны заявляю, что нам в радость любое дело, лишь бы было на благо общей цели. - Она улыбнулась, что бывало с ней нечасто, и, помахав Цыганкову рукой, скрылась в подъезде.
Тот помедлил, вдруг поймав себя на мысли, что провожает взглядом совсем другую женщину.
- Лада, - окликнул. Она обернулась.
- Устала?
- Не время сейчас, товарищ, говорить об усталости, - усмехнулась та, - боевые подруги не устают.
Он помолчал. Хоть бы раз поговорить по-человечески, без ерничества...
- Привыкла?
- Нет. - Она опустила взгляд. - Но приспособилась.
- Может, чем-то помочь?
- Чем же вы мне поможете? Вернете прошлое?
Он не ответил. Лада явно не была настроена на диалог.
- Извините, Сергей Васильевич. Я действительно ценю все, что вы для меня делаете.
- Просто я хочу сказать, что ты всегда можешь рассчитывать на мою поддержку.
- Я знаю это.
- Тогда - до встречи?
- До встречи.
Она поднялась по лестнице до окна, которое располагалось прямо над козырьком, остановилась в тени. Ей было видно, как Цыганков еще с минуту топтался на месте, периодически поглядывая вверх, предположительно на окна "коммуны", затем, свернув самокрутку и подпалив ее, сел на телегу, которая покатила прочь, навстречу рассвету.
Днем все шло из рук вон плохо. Буквы расплывались, пальцы не слушались, и в напечатанных циркулярах пестрели ошибки. Впрочем, комиссары этого не замечали, лишь пеняли ей на нерасторопность. Она с трудом дождалась конца смены, и, когда за окном зажегся фонарь, а в коридорах стихли топот и гомон, последним усилием заставила себя прибрать стол.
Раздались шаги, открылась дверь, явив особиста Кузнецова. Лада внутренне чертыхнулась. Этот кожаный был ей особенно несимпатичен, прежде всего, своими скользкими, двусмысленными фразами и бегающими маслянистыми глазами, а уж если давал какую работу, въедливо и занудно проверял каждую строчку, заставляя переделывать по несколько раз, набело.
- Все трудишься, милая?
- Уже закончила. – Ее тон свидетельствовал о том, что будь здесь хоть сотня комиссаров, уже никто не заставит ее и пальцем пошевелить ради дурацкой писанины.
Она красноречиво задвинула стул под стол и повернулась, намереваясь гордо прошествовать мимо особиста.
Кузнецов преградил ей дорогу.
- Не торопись, давай поговорим.
Что-то подсказало Ладе, что добром этот затянувшийся день не закончится. Она изобразила на лице улыбку.
- О чем, Вася?
- Может, прогуляемся вместе? Ты, я смотрю, все одна да одна. – Пожалуй, впервые особист не отводил взгляд в сторону, его черные глазки словно буравчики сверлили ее сверху до низу.
- Не сейчас, - дипломатично ответила она. - Сегодня я очень устала.
- Что-то по тебе этого не видно, - осклабился тот. - Не велик труд - сидеть за машинкой.
Она попыталась пройти в дверь, но наткнулась на его руку.
- Вася, ну в чем дело?
- В тебе, милая. - Он неуклюже облапил ее и прижал, так крепко, что грудью она ощутила частые сокращения его сердечной мышцы, а бедром – жесткий выступ. - Давненько я таких как ты не встречал. – От избытка чувств у него пересохло в горле и он поперхнулся. Она пыталась сопротивляться. - Что же, не нравлюсь я тебе, а? – Он перехватил ее за плечи. - Зато ты мне нравишься, давай хоть позабавимся чуток... А то что же в девках-то ходить... А уж красный командир тебя полюбит и в беде не оставит...
Лада размахнулась свободной рукой и ударила, попав кожаному прямиком в левый глаз.
- А, черт! – от неожиданности он ослабил хватку, Лада вывернулась и выскочила за дверь. Опомнившись, Кузнецов, было, кинулся вслед, но она уже бежала по коридору.
- Контра! Подстилка белогвардейская! - заорал он. - Уж я тебе это припомню, как представителя советской власти отвергать, слово мое крепкое!
Вечером, измученные сутками, проведенными на ногах, собрались они снова в своей комнате - у всех мешки под глазами...
- Знаете, девочки, - сказала Шурка, - я рада, что мы так много работаем, ведь это все на пользу нашему общему делу...
- Да, - сказала Валя. - Может быть, и в эту ночь кто-то нуждается в нашей помощи?
Лада подумала, что сейчас очередь за Адой. Но та не оправдала ее надежд, сказав:
- Нет, товарищи, мы нуждаемся в отдыхе. Нам надо поспать 7 часов - такое время требуется для восстановления сил наших организмов. Хотя позже я напомню товарищу Цыганкову, чтобы он имел нас ввиду, если потребуется сделать что-то сверхурочно.
- Да, девочки, как хорошо, когда рядом с тобой есть такие верные товарищи, которые помогают тебе и рассчитывают на тебя, - сказала Шурка мечтательно. - Вот, например, товарищ Цыганков. Для меня он - образец работоспособности.
- Да, девочки, - согласилась Ада. - Это правильный человек. Только в нем не хватает твердости, закалистости...
- Ну уж не скажи, - возразила Шурка, заворачиваясь в одеяло. - Да у него железный характер.
- Он слишком мягкий, - гнула свое Ада, - а этого в нашем деле допускать нельзя. Стоит только показать врагу свое слабое место, как враг сразу же этим воспользуется. Кстати, Маруся, ты спишь? Еще нет? Ну все равно послушай. Это к давешнему разговору... Вот смотри: этот человек, Цыганков, иногда вызывает во мне желание соединиться с ним - видишь, и я не до конца избавилась от предрассудков, но мы оба понимаем, что сейчас - не время заниматься этим.
- Ада, как ты думаешь, он знает об этом? - спросила полусонная Шурка.
- Да, я сказала ему об этом месяц назад.
Скованность, которую начинал испытывать боевой командир Цыганков в присутствии барышни- машинистки, озадачивала его и не давала покоя. Он продолжал все также добросовестно трудиться, не жалея себя, и только в работе находил спасительное забвение. Но приходила ночь, и он ворочался на своей кровати, изо всех пытаясь прогнать прочь смутную, тревожную мысль, чтобы не пустила она в душе его глубокие корни, да не получалось, была та тревога сильнее его...
Два месяца работала у них бывшая беспризорница, и два месяца боролся с собой Цыганков, чувствуя, как прочные, невидимые нити окутывают его и тянут туда, к ней, тем чаще он ловил себя на мысли, что в один прекрасный момент зайдет в ее комнату, сядет напротив - и будет смотреть долго и молча...
Как ни старался, не мог избавиться от наваждения. Что же заставляло его, смотрящего уже на все сквозь пальцы и разуверившегося в благополучном исходе кровавых завоеваний, сдерживать свои несмелые, зеленые, как молодая поросль, эмоции? Казалось бы, он должен был просто отдаться течению и брать от жизни эти маленькие радости, на которые еще он, оказывается, был способен. Причин находилось много, в принципе, он сам придумывал их, чтобы оправдаться в своем бездействии... Апатии и депрессии на смену пришла мутящая разум привязанность, которую он разрешал себе проявлять по отношению к Ладе исключительно в виде дружбы, отеческих наставлений, да постоянного негласного контроля за ее действиями. Забавно, но не знающий страха, закаленный на фронте, он боялся нарушить ту сотканную в его сознании сказку своими дальнейшими неумелыми, как он полагал, действиями. К тому же он просто считал себя старым, и не желал навязывать молоденькой девочке свое неуклюжее общество. Ну а просыпаясь, он вспоминал ее фиолетовые глаза и ему становилось немножко легче.
Однажды, он, правда, собрался с духом - и поутру, как всегда, проходя мимо дверей ее комнаты, услышал треск машинки, приготовил решающую фразу и - будь, что будет! - вошел в дверь. Черт возьми! Перед Ладой стоял красноармеец-курьер, тот, в которого тайно была влюблена Маруся, и диктовал какое-то поручение. Лада мельком взглянула на него, поздоровалась - и застучала дальше.
А он, резко развернувшись, вышел из комнаты и даже хлопнул дверью. Перед глазами пылало видение - пушистые волосы в лучах солнца, голова, чуть откинутая назад, нежный профиль, расстегнувшаяся пуговка на гимнастерке...
- Куда ты прешь?!
Откинутый к стене коридора мощным толчком, испуганно засуетился молоденький солдатик.
- Виноват, товарищ комиссар...
А "товарищ комиссар" уже дальше летел по коридору, периодически встряхивая головой и разряжая накопившуюся энергию ударами кулака по проносившимся мимо бесконечным косякам. "Работать, работать, работать.... Отключиться от всего... Комиссия, проверка, сегодня же - рейд по исправиловкам... Сейчас же".
И вновь молнией в мозгу пронеслась расстегнутая пуговка... Почти бегом спустился он по лестнице, выскочил на улицу, вздохнул полной грудью и, зачерпнув пригоршней чистый искрящийся снег, погрузил разгоряченное лицо в спасительную прохладу...
Беда свалилась на город. В Перми начался белый мятеж. Начался с того, что восемнадцатого декабря в хлебных лавках, вместо хлеба, на продажу выставили крошки, смешанные с шелухой, осколками стекла и прочей дрянью...
Это было сигналом.
Обстановку нагнетали слухи: в городе белые.
Двадцатого декабря в Перми был создан военревком и объявлено военное положение - никто, под страхом расстрела, не мог выйти на улицы с десяти вечера до пяти утра. Запрещалось также массовое употребление алкоголя - и так же и тоже под угрозой расстрела.
А слухи продолжали ползти. Там убит комиссар... А в том чердаке прошлой ночью установили пулемет...
Город охватила паника.
Уже была повреждена линия связи, железнодорожные станции оказались забиты гружеными и пустыми составами, образуя непроходимые пробки на путях...
Вечером того же двадцать первого числа произошло крушение поезда на Камском мосту, окончательно остановившее начавшуюся, было, эвакуацию.
А на фронте царила полная неразбериха. Обессиленные, мерзнувшие в кожаной обуви в сорокаградусные морозы, загнанные и истратившие почти все боеприпасы части Красной дивизии отходили к городу, где ждали их готовые к бою и полные сил белые группировки...
В ночь на двадцать четвертое в Пермь ворвался лыжный отряд дивизии полковника Зиневича. Колчаковцы оттеснили красных и заняли восточную окраину города, неуклонно продвигаясь дальше. Командование местными красными частями вынуждено было отдать приказ о сдаче города и об отступлении в область, на ходу формируя полк из уцелевших большевиков. В руки белых перешло двадцать пять орудий, из которых они обстреливали отступавших. Союзники горячо поздравляли Колчака со взятием Перми, а президент Франции Жорж Клемансо даже направил ему поздравительную телеграмму.
Пермь вздохнула полной грудью, звоня уцелевшими колоколами и моля всех святых о дальнейших победах спасителей. В городе были восстановлены прежняя Дума и Управа. Вновь открылись рестораны и прочие питейные заведения, устраивались благотворительные празднества, по улицам, совсем, как в былые времена, в пролетках катались офицеры с дамами, а на площадях пороли и расстреливали не успевших скрыться большевиков. В Осе согнали всех, кто поддерживал советскую власть, на две баржи, и подожгли их на середине Камы...
... Сергей Цыганков теперь командовал эскадроном, но что толку было в этом командовании, когда приходилось позорно прятаться подальше от колчаковских войск по глухим деревушкам.
Стремясь во что бы то ни стало удержать Ладу возле себя, Цыганков назначил ее курьером, и она, получив горячего боевого коня, летала с донесениями в штаб, постоянно находившийся в пятнадцати километрах от их формирования.
В селах красных встречали по-разному. Где-то сочувствовали, где-то проклинали. Но большей частью нарывались красные завоеватели на лютую ненависть со стороны крестьян, измученных неподъемными поборами, и часто дело доходило до вооруженных стычек с середняками, не желавшими признавать новоявленную собачью власть...
А далеко на севере области красные части, оставившие город, встретились с полуразбитым полком 29-й дивизии. Телеграммой в Питер были посланы справка о состоянии дел и запрос о подкреплении. Ответная телеграмма гласила: "Ждите".
... Прошли январь, февраль и март. Подкрепление шло и было уже где-то рядом. На город готовился массированный удар с трех сторон, и отдохнувшие, вылечившие раны бойцы были полны решимости продолжить борьбу за правое дело.
В марте Пермь посетил сам Колчак. Ему устроили торжественную встречу с хлебом-солью, городская Дума организовала банкет. Александр Васильевич выходил в народ и живо интересовался текущими делами, обещая скорейшую победу на всех фронтах. К адмиралу тайно приехал священник, посланный патриархом Тихоном. Он привез с собой послание патриарха и фотографию иконы Святого Николая Чудотворца, которая находилась на Никольских воротах Кремля. Прочитав письмо, адмирал сказал:
- Я знаю, что есть меч государства, пинцет хирурга, нож бандита. А теперь я знаю, я чувствую, что самый сильный меч - духовный, который и будет непобедимой силой в крестовом походе против чудовищного насилия.
Лада постоянно находилась при Цыганкове. Ее прежние "подруги"-коммунарки растерялись при поспешном отступлении, скорее всего, они служили сестрами милосердия в других частях, а может, как Лада, развозили донесения - кто его знает... Только Лада больше никогда не встречала их - да и не стремилась к этому. Они так и не поняли друг друга за все то время, что жили вместе.
Цыганков по-прежнему относился к ней с отеческой заботой, и ни на йоту не переступал выбранной линии поведения. Ладу это раздражало. Ко всему прочему примешивалась усталость от всех этих бесконечных переездов, перестрелок, грязи, кожаных штанов, грубого отношения красноармейцев. Нет, они себе ничего не позволяли в открытую, но она чувствовала, ощущала каждой клеточкой тела их похотливые взгляды, а иногда до нее доносился обрывок фразы скабрезного содержания... Ей надоело ждать чего-то несбыточного. Раньше ей казалось, что Цыганков действительно может стать той опорой, к которой стремилось все ее существо. Его странный мимолетный взгляд, подмеченный ею несколько раз, красноречиво говорил о многом, и тогда у нее оставалась еще какая-то надежда на то, что произойдет вдруг нечто, перевернувшее бы вдруг их отношения в этом мире, полном жестокости и бессмыслия. Она пробовала предпринимать небольшие уловки со своей стороны, но "наставник" оставался строг и внимателен в пределах правил поведения, негласно установленных между ними, она отчаивалась и давала выход своему напряжению, и это он терпел с той же чертовой внимательностью. А потому - чем дальше, тем больше овладевала Ладой тоска по чему-то упущенному, тем горше было расставаться с мечтами. Она становилась вялой и раздражительной, капризничала, не раз и не два помышляла о том, не сбежать ли ей, к чертям, в город, где была своя власть. Пусть в Перми не осталось никого, кто хорошо знал ее семью, но все-таки там были свои - со старыми исконными порядками, образом мыслей, культурой. Лада чувствовала, что еще немного - и она окончательно деградирует в этой среде, где даже любимый человек, как ей казалось, был всецело предан мифу социализма...
Цыганкова тревожили происходящие с Ладой перемены. Он подолгу расспрашивал ее, пытаясь найти причину ее настроения, она уходила от прямых ответов и пряталась куда-нибудь в тихое местечко, подальше от глаз людских.
Бывший особист, а ныне помкомэскадрона Кузнецов, выражал свое недовольство курьершей в открытую.
- Что ты возишься с этой белой шушерой? Ее же не перевоспитать. Подожди, нам еще всем аукнется эта приблудная контра...
Не забыл Васька, как октябрьским утром попробовал прижать в углу красивую новенькую машинисточку да позабавиться с ней немного, да не тут-то было - заработал синяк под глазом: девчонка оказалась верткой да сноровистой. Искал случая Васька рассчитаться с белой шушерой, и не знал о том Цыганков, ценящий Кузнецова как отчаянного вояку, незаменимого в кровавых стычках. Лада же не сочла нужным рассказывать ему о той истории, хотя чувствовала - зуб на нее держит Кузнецов, и отплатит при случае.
... Подошло, наконец, долгожданное подкрепление, принесшее с собой приказ о начале наступления. Выступили свежие силы, развернулись в цепь и двинулись на город, уничтожая на пути своем всякие банды и шайки, мотавшиеся по области. В деревнях встречали их на этот раз сдержанно, чувствовали, что сила опять на их стороне, и не перечили, предоставляя все, что требовала Красная армия.
В июне части подошли к городу с севера. Колчаковцы, отступая, взорвали камский мост и подожгли цистерны с нефтью, склады с зерном, баржи. Небо затянуло гарью и копотью, а когда огонь потух - выбрались, переправившись на срубленных плотах, полки 29-й дивизии - и сразу в наступление, за отходящими частями белых.
Первого июля заняли Пермь полки.
Три дня продолжались бои за город, на третий день не выдержала колчаковская дивизия - стала оттягивать войска в область, решив собраться для решающего удара, но и там поджидали их красные подразделения.
Пропала Лада. Ее видели в компании каких-то оборванцев, вооруженных до зубов, кличущих себя анархистами и стреляющих без разбора как в правых, так и в левых, пользуясь всеобщей суматохой.
Цыганкову и его отряду удалось напасть на след банды и преследовать ее - благо, что красные части ринулись в наступление... Цыганков вел эскадрон в точности за анархистами, то настигая их, то теряя из вида. Ладушка-красавица была среди них, и вряд ли - по собственной воле, не верил он этому, что бы там ни говорили злые языки, - не верил, сердцем чувствовал. Потому и бился ожесточенно, и гнал коня своего, знал, что там, среди шушеры всякой, его надежда, его боль, его спасение с фиолетовыми глазами...
А Лада, встретившись случайно с бывшими дружками еще по бродяжничеству, плюнула на все и переметнулась к ним, пытаясь хоть здесь, среди вольных людей дать отдых своей израненной душе. Да ошиблась: заправляли бандой двое уголовников, один из которых - Митька Туз - положил глаз на красивую девку.
И когда стала отступать колчаковская дивизия, потянулись за ней и группировки сочувствующих, в том числе и митькины головорезы вместе с Ладой, которую Туз от себя никуда не отпускал, подавляя всяческое сопротивление с ее стороны битьем да угрозами.
Цыганков правильно угадал ту деревушку, в которой засела полуразбитая банда, поэтому, стремясь скорее вытащить Ладу из беды, приказал, не дожидаясь наступления темноты, атаковать селение. Бойцы разделяли его точку зрения - надо было покончить с этими недобитками и вернуться в город, где также хватало дел. Уделив полчаса для разведки местности, Цыганков остался доволен результатами. И когда темно-красное солнце на секунду показалось из-за клубившихся низких туч, на окраине деревни, из-за горки показался отряд красных конников.
Ждали в деревне тот отряд. И не те мокрушники поганые, а мощное белогвардейское подразделение, отставшее от своих, и вовремя узнавшее от примкнувших анархистов о преследовавших их красноармейцах. Ждал казачий отряд, подчиняясь вечно сопутствующему фатализму, не обольщаясь, и не питая пустых надежд, движимый лишь единой мыслью - если еще суждено что-то сделать для Отечества, видно, как раз в этом бою, быть может, последнем; так не посрамим же честь великой белой армии...
Численность обоих отрядов была почти одинаковой, но у белогвардейцев заканчивались боеприпасы, зато с ними был Бог, и мужество, которое он давал им, троекратно превышало храбрость красных.
Лада находилась у капитана Астафьева, командующего отставшим подразделением, который, сразу оценив обстановку, приказал перевести ее под его присмотр, а тех налетчиков, если пожелают, взять в роту нижними чинами, а не пожелают - в расход пустить. Перевес сил, конечно же, был на его стороне, поэтому Лада находилась сейчас в относительной безопасности.
Астафьев сходу угадал в ней дворянку, и буквально за два вечера, что они провели вместе за разговорами, оценил ее не только как красивую женщину, но и как умную собеседницу. Лада призналась, что работала на советскую власть, призналась, что кончился ее оптимизм, силы и вера. Белый офицер долго смотрел на нее, а затем спросил просто: если я останусь жив, уедешь со мной?
- Надо выиграть этот бой, - так же просто ответила она.
И вот к исходу дня, когда небо покрылось грозовыми тучами, дозорные сообщили о долгожданном выступлении красных. Отряд пришел в боевую готовность. На окраине показались во весь опор летящие конники.
Прозвучали из глубинки два выстрела - на затравку. Остальные молчали, готовя ловушку. Ринулись красные на выстрелы, в середину деревни, а с тыла им ударил дружный залп белогвардейцев. Заметались красные в кольце, отстреливаясь вразнобой.
Лада с чердака видела всю эту заваруху. Глаза закрыла - "все к черту", прижимала к груди маузер, не решаясь стрелять ни в тех, ни в других...
Тучи над деревней приобрели синюшный оттенок и раскаленной иглой прорезала эту толщу острая ослепительная молния. Крупные капли дождя упали в дорожную пыль, раздался удар грома - и деревенька захлебнулась в потоках воды, обрушившихся из разверзшегося неба.
... Выскочила белая конница, бывшая в укрытии, впереди - Астафьев с шашкой наголо - да не доскакал, сразила его красная шальная пуля.
Видела все это Лада, спрыгнула с чердака под теплый ливень, поймала забежавшую во двор лошадь. Откуда ни возьмись - Митька с винтовкой наперевес, как всегда - навеселе, глаза хмельные, страшные... Упало ладино сердце куда-то в желудок, а он увидел ее - и к ней, вырвал из руки оружие.
- Поехали, красотка, пускай они тут все к собачьей матери режутся...
Схватил ее лапой - крепко, больно, силен был страшно.
- Я тебе покажу, как к белому офицерью по вечерам бегать...
- Пусти, Митька, разные у нас с тобой дороги, - глядя в его мутные глаза взмолилась Лада, пытаясь вырваться из объятий его медвежьих.
- Ну уж нет, - процедил Митька, прижав ее к мокрым бревнам стены, уздечкой связывая ей руки.
Лада посмотрела вокруг - дождь без конца... Бой шел в дальней части деревни, и неоткуда было ждать помощи.
Рецидивист ее уже на лошадь подсаживал, как вдруг на дороге показался мчавшийся во весь опор всадник, в котором Лада узнала...
- Сережа! - не своим голосом закричала, - я здесь, Сережа!
Обернулся Митька, обернулся всадник, натянув поводья так, что лошадь, встав на дыбы, сделала разворот на сто восемьдесят градусов. Не снижая скорости, Цыганков ворвался в ограду двора. Митька вскинул, было, на него винтовку, но не успел выстрелить - упал, распоротый клинком, так и не выпустив винтовки их рук...
У стены стояла Лада со связанными руками, подавленная случившимся. Мокрые пряди волос залепили ей лицо, в котором не было ни кровинки.
- Руки, быстро! - скомандовал Цыганков, спрыгнув с лошади. Она протянула руки, он разрезал ремень лезвием сабли, затем, не давая ей опомниться, посадил ее на лошадь, бывшую поблизости, вскочил на своего коня и, крикнув: - За мной, не отставай! - направил коня в сторону, противоположную той, откуда раздавались выстрелы.
Они летели галопом по скользкой дороге навстречу тонущему в сплошной пелене дождя горизонту, а позади них все тише и тише слышны были отголоски той последней для обоих отрядов битвы.
... Она устало взглянула на него.
- Вас сочтут дезертиром.
Кони чавкали по размытой глине дороги, тянувшейся среди бесконечных полей. Противненький, моросящий как из сита, промозглый дождь, пришедший на смену ливню, закончился, оставив в воздухе свежесть, пробиравшую до костей.
Он не ответил. Лада сильно изменилась за то время, что он ее не видел - осунулась, лицо потемнело, во взгляде - отчуждение и боль. Лада, Ладушка, девочка моя, исхудавшая, униженная, обессилевшая, даже глаза из фиолетовых превратились в какие-то блеклые, серые...
- У вас будут неприятности из-за меня, - продолжила Лада. - Думаю, что вам следует вернуться к своим. Еще не поздно. До города я доберусь сама.
Он отрицательно покачал головой.
- Одну я тебя теперь не оставлю.
Лада натянула поводья, лошадь нехотя остановилась. По инерции притормозил и Цыганков.
- Я видела однажды, как у вас наказывают не выполнивших приказ и самовольно покинувших линию фронта. Я не хочу, чтобы вас ожидала подобная участь.
Он улыбнулся уголками глаз.
- Значит, судьба у меня такая.
Он тронул поводья и ладин конь потянулся за его лошадью.
Мысль о его грядущих неприятностях угнетала Ладу, и без того находившуюся в состоянии глубокой депрессии.
- Сергей Васильевич... Что вы за человек... Зачем вам лишние неприятности и лишний скандал из-за "белой шушеры"? Ваше начальство и так недовольно вами из-за меня. Я проклинаю тот час, когда согласилась работать у вас. Это не принесло пользы ни вам, ни мне. Мы с вами очень разные люди, Сергей Васильевич, и обстоятельства требуют того, чтобы мы находились порознь. Если вы не вернетесь, гибели эскадрона вам не простят.
- Ладушка, давай оставим этот пустой разговор.
Сумерки сгущались, когда они въехали за околицу встретившегося на пути села, красный флаг на сельсовете которого виднелся издалека. Они остановились у первой же избенки. Цыганков спешился и подошел к окну. В избе горел свет - ровный огонек от зажженной, по старинке, лучины, выхватывал из темноты печку, скамейку и старую бабку на ней, заснувшую над своим нехитрым вязанием: клубок и спицы лежали у нее на коленях, а голова склонилась на грудь. Стук в окно заставил бабку вздрогнуть.
- Кто там?
- Открой, бабка, красный командир я...
Засов отодвинулся и сморщенное старушечье личико высунулось в щель приоткрывшейся двери.
- Чего надо-то?
- Переночевать бы нам, бабка, у тебя. Да не бойся ты, чего дрожишь-то?
- Так где ж ты ночевать-то будешь? Печка вон у меня одна, а ты, чай, гляжу с другом будешь...
- Ну хоть в сарай, что ли пусти. Устали мы очень, да промокли.
- Намедни вон тоже приходили, на постой устраивались, да гуся последнего увели, супостаты, - пожаловалась старуха.
- Слушай, бабка, добра нам твоего не надо, пусти лучше - и дело с концом. По-хорошему прошу.
- Пугай - не запугаешь, - прытко ответила бабка. - Ладно, черт с тобой, прости Господи, свалились на мою душу... Иди за мной, на сеновале спать будете.
Таким образом они оказались обладателями сарая с горой сена и целая ночь была в их распоряжении. Какое богатство, думала Лада, понимая, что им не придется распорядиться так, как ей бы ранее этого хотелось. При этой власти о чувствах не может быть и речи - она давно усвоила этот горький урок и не обольщалась на свой счет.
Лошадей расседлали и завели в ограду, а бабка, расщедрившись, принесла ледяную, только из погреба, крынку с молоком и краюху хлеба.
На синеющем небе показались первые звезды. Они отчетливо просматривались сквозь прорехи в крыше сарая. Тучи ушли куда-то за горизонт, и все предвещало наступление ясного солнечного дня.
Влажная одежда холодила. Лада, сидевшая у подпиравшего сарай столба, поежилась.
- Замерзла?
- Немного.
- В сене можно прекрасно согреться. Снимай одежду и зарывайся в него. И постарайся заснуть - тебе надо восстановить силы.
Черт бы побрал эту отеческую заботу!
Лада молча поднялась и полезла на сеновал, проваливаясь по колено в шуршащую массу. Ей было все равно.
- Ничего не бойся, я лягу снизу, и буду тебя охранять, - раздался ей вдогонку голос Цыганкова.
Жесткая солома и мыши, которые могли здесь водиться, вызывали у нее неприязнь. Однако, скинув с себя промокшую насквозь одежду, она с удивлением отметила, что сено не так уж сильно колется, и в нем действительно тепло. Впервые после долгих суток напряжения она блаженно вытянулась на ароматно пахнувшем импровизированном ложе. Где-то внизу возился Цыганков.
- Ну что, устроилась?
- Сергей Васильевич, вы были правы. Здесь относительно тепло и уютно.
- Тогда спокойной ночи, Ладушка.
Она в бешенстве саданула кулаком по сену.
- Сергей Васильевич, - начала она, - прежде, чем я пожелаю вам спокойной ночи, не могли бы вы ответить на один мой вопрос?
- Пожалуйста, Ладушка.
- Я бы хотела знать только, что вы ответите на него серьезно, и без этих ваших нравоучительных штучек. Обещайте мне это.
- Да, Ладушка, я обещаю тебе, что серьезно отвечу на твой вопрос.
Лада перевернулась на живот. И поняла, что без предисловия не обойтись.
- Сергей Васильевич... Боюсь, что все сказанное мною будет сумбурно и нелогично, но мне необходимо некоторое вступлениеЕ
Она помолчала, засомневавшись, нужно ли вообще заводить этот разговор.
- Я слушаю тебя, - раздалось снизу.
- Начну с того, - продолжила она, - что с детских лет я не знала нужды ни в чем. Меня баловали, у меня были лучшие гувернеры, которых можно было найти в нашем городе, меня учили двум языкам, да и всему тому, что обязана знать девица благородного происхождения. Но вот пришла ваша великая революция, которая и отняла у меня все это. Я до сих пор не понимаю, каким образом я выжила. Быть может, благодаря отцу, который научил меня не отступать и не сдаваться, не знаю. Да и те полтора года, что я провела на улице, оказавшись выброшенной из собственного дома убийцами моих родителей, оказались отличным экзаменом на выживаемость. Вы знаете, чем я занималась после, это понятно. - Она взяла в рот соломинку. - Для меня это отчасти стало нормальным явлением, это даже перестало противоречить моим нравственным устоям, как, скажем, не противоречат устоям новой власти призывы оголенных группировок к свободной любви на фоне всеобщего фанатичного аскетизма. Мои глаза открылись на многое. Прошлое было не вернуть, а будущее... Эта жизнь, похоже, не позволяет такой роскоши, как мысли о будущем. Во мне не осталось почти ничего от той кукольнообразной капризной девицы, но то, что было мною приобретено, окрепло и закалилось. Я говорю о чувстве свободы, о необходимости существования вне диктуемых рамок. Очевидно, это тоже следствие моей былой избалованности. Мне сложно находиться в вашем полном условностей мире, поэтому я буду предпринимать все усилия, чтобы убраться отсюда как можно дальше. Это решение созрело не сейчас, а гораздо раньше. Была только одна причина, по которой я тогда приняла ваше предложение насчет работы, но она сейчас мне кажется не очень серьезной. Мне было тяжело в вашем обществе, почти так же, как на дне трущоб. Я прекрасно видела отношение окружающих к себе, и не скажу, что оно было дружелюбным. Я порываю с вашей властью окончательно - ничего она в моем лице не потеряет. Мне надоело терпеть унижения людей, стоящих ниже меня на социальной лестнице. Наверно, мне следует извиниться перед вами за подобные речи, но вас-то я как раз и не имею ввиду, говоря о пошлостях вашего строя. Теперь-то вы понимаете, что совершили большую ошибку и подставили свою голову, спасая меня? Что двигает вами - вот чего я не могу понять до сих пор, как ни пытаюсь. Мне тяжело сознавать свою ответственность за происходящее сейчас, потому что, поймите вы, наконец, вы мне не безразличны. И я не хочу причинять дополнительную боль человеку, который отрекся от своего положения, доверия коллег, власти, - а я чувствую, что это именно так, - ради "недобитой контры"... Что с вами происходит, Сергей Васильевич? Зачем вы пошли на этот безрассудный поступок? Я - конченый человек, мне действительно нет места в вашем мире, но вы-то зачем загубили себя так беспечно?.. Вы обещали честно ответить на вопрос.
Где-то внизу невидимый сверчок пел свою ночную песенку. И голос Цыганкова после нескольких секунд раздумья:
- Зачем?.. Я люблю тебя, Лада. Давно, безответно, краснея по-мальчишески. Ну вот видишь, теперь ты все знаешь. Прости, что осмелился питать к тебе эти чувства - ни возраст, ни социальное мое положение этого, похоже, не позволяют, - про себя он даже усмехнулся невесело - надо же, сколько глупостей наплел...
Лада слушала, прижавшись щекой к сену. Затем позвала:
- Сергей Васильевич... Что же вы еще ждете? Неужели вы еще не поняли?..
Он стоял, проклиная свою робость, а внутри все ликовало от услышанного. Выходит, и она тоже? Каким же он был болваном все это время!
Несмело полез он наверх, сердце бешено скакало в груди, и казалось, что стук его слышен далеко за пределами их убежища.
Лада счастливо улыбалась невидимым доскам крыши, лицо почему-то было влажным - от слез, наверное...
Шорох раздался совсем близко и рука Цыганкова нечаянно накрыла ее руку, отдернулась, - и вновь опустилась, уже уверенно. Лада потянулась к нему навстречу, осторожно обняла за шею, коснувшись его груди. Услышав его судорожный вздох, она взяла в руки его голову, чуть откинулась назад, пытаясь рассмотреть в темноте его черты.
- Сереженька, - раздался ее шепот, - а я уже думала, что ты мне этого никогда не скажешь. С первой минуты, что я увидела тебя, знала, что не будет мне без тебя жизни...
Он склонил ей на грудь свою седую голову и стал целовать - нежно, беспрерывно, всю, до кончиков пальцев.
... Откричали утренние петухи, занялась заря чистая, и раздался на окраине деревни той топот копыт конских - то после изнурительной битвы с белогвардейцами возвращался отряд красный, уставший, голодный, разгромленный на три четверти. Сильны оказались белые, знали, что это их последний бой...
Ни Цыганков, ни Лада не слышали ржанья лошадиного и громких разговоров всадников, разбредшихся пол селу в поисках места для отдыха. Крепко спала Лада, положив голову на грудь своего избавителя, крепко спал Сергей, улыбаясь во сне и обнимая любимую.
Заскрипела дверь сарая, пропустив внутрь сноп света, послышались внизу голоса мужицкие - гулкие, хриплые, да голосок бабки меж ними тоненький, заискивающий:
- Давеча-то, милые, двое пришли, красными сказалися, ночевать пропросилися...
Усатый, под Буденного, Кузнецов на всякий случай сжал винтовку покрепче и крикнул в прохладную тень сарая:
- Эй, кто там есть, выходи!
От громкого окрика Лада вздрогнула, проснулась - и все поняла, узнав ненавистный голос. Проснулся Цыганков - Лада, вставая, разбудила его.
- Там, внизу, ваши... - Она шарила вокруг в поисках одежды. А снизу неслось:
- Вылазь, кому говорю! Не то пальну для острастки!
Цыганков очухался, протер глаза, и крикнул:
- Антипыч! Я здесь, я! Свои!
- Командир?!. Братва, комэскадрона-то жив!
- Сейчас я спущусь, - Цыганков пятерней пригладил разметавшиеся волосы, вспомнил, что одежда где-то там, внизу. Лада уже оделась и рубашку завязывала - пуговиц как не бывало, - увидела его взгляд, молча приблизилась, в глазах - отчаяние и страх.
- Они не простят тебе. Еще можно что-то сделать!
Он только покачал головой. Попытался ее обнять, но она отстранилась.
- Иди, они ждут.
Он ободряюще улыбнулся.
- Я люблю тебя.
И полез вниз, на ходу собирая одежду. Вышел из ворот сарая, щурясь на свет, в руках - гимнастерка, стальные мускулы под бронзовой кожей. Перед ним стоял его эскадрон, точнее, то, что от него осталось. Кошки заскребли на душе от тяжелых взглядов.
Помкомэскадрона - запыленный, с перебинтованной грязной тряпкой головой, ехидно ухмыльнулся в усы.
- А ведь мы тебя, Сергей Васильич, похоронить успели... А ты вон, эва, живой, ни царапинки... На сеновале, значит, у бабки отсиделся?
Цыганков понимал, что рано или поздно ему придется это вытерпеть. Он нахмурился.
- Не слишком ли вы много себе позволяете, товарищ Кузнецов? Действия командира не подлежат обсуждению, вам это известно. Поэтому тон ваш явно неуместен.
- Ах тон мой неуместен! - язвительное выражение на лице Кузнецова сменилось лютой ненавистью. - А спасать шлюху свою нашими руками уместно?!
- Не забывайтесь! - вскипел Цыганков.
- А мне наплевать, ты теперь ниже меня по званию, командир, - членораздельно произнес Кузнецов. - Мы приняли решение не подчиняться твоим приказам вплоть до возвращения в штаб. А уж там-то я подам рапорт - со всеми фактами гибели эскадрона, без прикрас. И ты, шкура, поплатишься за свои грязные дела.
- Это самоуправство, - глядя в полные злобы глаза помкомэскадрона, сказал Цыганков. - И расценивать мои действия будет только высшее руководство, но никак не вы.
В этот момент из сарая показалась Лада.
Свист и ругань встретили ее.
- И сучку твою накажем, - раздалось из толпы, - ишь, голубки, мать вашу...
Лада побелела от злости.
- Кузнецов, - она вызывающе приблизилась к нему. - Ты говоришь, здесь кто-то провинился? Мне помогли обезвредить вашего командира на поля боя, это было моей задачей. И скрываться мне уже некуда. Поэтому отвечать за это буду я. Обещаю тебе рассказать все, но только не при них. Ты понял?
Кузнецов все понял и ненависть сменилась на его лице выражением злорадного удовлетворения.
- Что, в постель затащить хочешь, паскуда белогвардейская? И там обсудить ситуацию? Это ты с Цыганковым можешь в сене кувыркаться, в то время как братки наши гибнут! Смотри, комиссар, сколько нас осталось по твоей милости... Я найду на тебя управу, даю тебе честное слово коммуниста, что найду... Отомщены будут ребята... - руки его крепко сжали ствол винтовки, так, что побелели костяшки пальцев. Остальные молчали, до сих пор не оклемавшись от страшного боя.
- Арестовать его, - отдал приказ Кузнецов. - И запереть.
Тотчас двое подошли к Цыганкову. Он не сопротивлялся. Отобрали оружие, приготовились связать ему руки, но подскочила Лада, вцепившись в плечо одного из вояк:
- Не смей!
- Уберите эту шкуру с глаз моих, - зло сказал Кузнецов. Ладу оттащили от Цыганкова и подвели к новоявленному командиру.
- А с ней-то что?
- Пусть катится к е... матери на все четыре стороны, а того - в погреб. И охранять, глаз не спускать!
Ладу отпустили, она осталась стоять на месте. Подняла глаза на Ваську.
- Отпусти его, прошу тебя.
В фиолетовых глазах - мольба о помощи. Растрепанные темные волосы по плечам. Черная драная рубашка завязана узлом на животе. Сквозь ветхую ткань нагло обрисовывается грудь...
Нарастающее желание гасится звонкой, наотмашь, пощечиной. Ладина голова дергается в сторону. И снова:
- Отпусти!
И вновь пощечина, еще звонче.
... Цыганкова ведут в бабкин домик, он оборачивается на ходу, все видит, пытается вырваться:
- Сволочи, да чем же вы лучше белых?!.
У Лады горят обе щеки.
- Ты можешь сделать со мной все, что пожелаешь, только отпусти его.
- Катись, - вдруг спокойно произносит Кузнецов.
- Ты что, не расслышал?
- Убирайся! - взрывается командир, разворачивается и орет остальным:
- Никаких дел с этой стервой не иметь. Ни в чем ей не содействовать! Замечу - убью! А сейчас - отбой.
И он зашагал прочь, за ним потянулись остатки отряда. Ладу грубо оттолкнули прикладом:
- Иди, иди, шкура, нам не по пути.
Она в бессилии подняла глаза к небу. Чистое, хрустальное утро. Встающее солнце. И все.
... Сидя в бабкином погребе, Цыганков не раз и не два пытался переосмыслить происшедшее. Он прекрасно знал, что если его доставят в штаб, его ждет ревтрибунал - вина была очевидна. Но кто же знал, что тех паршивцев прикрывала колчаковская дивизия? Тут Цыганков ухмыльнулся невесело - так-то рассуждает красный командир... Хотя уже не командир. Да и, пожалуй, не красный. Революционная взбалмошная идея пожирала самое себя. Сила, мобильность и дисциплинированность белой армии окончательно убедили Цыганкова в нецелесообразности всех большевистских потуг. Беда в том, что он поздно это понял, и спохватился вот только недавно. Локоть бы сейчас кусать надо по всем правилам, да руки связаны...
Ладушка, девочка, ты-то за что страдаешь? Он заскрипел зубами, вспомнив, как Кузнецов бил ее - с нескрываемым удовольствием садиста.
Один из часовых, стерегущих его снаружи, и сохранивший еще частичку прошлой привязанности к бывшему командиру, сообщил, что Лада на свободе и постоянно крутится неподалеку.
Ладушка, красавица моя... Что же она будет делать после его расстрела? Он знал, что ревтрибунал вынесет именно этот приговор, и относился к предстоящему спокойно, нисколько не страшась собственной участи, и даже воспринимая ее с облегчением. Если бы только не одно "но" в этой истории, камнем давившее грудь. Лада-Ладушка, ей не выжить после всего этого. И только ради нее Цыганков думал о побеге, пытаясь развязать, растянуть сыромятный ремень, удавом схвативший запястья.
Страшным, горячечным сном потекла для Лады дальнейшая ее жизнь.
Провалилась попытка освобождения Сергея - и на следующее утро его, связанного, повезли в город. Лада ехала следом, в сотне метров от отряда, ближе ее не подпускали, как прокаженную.
В городе Цыганкова сразу увезли в Разгуляй, где находилась тюрьма. Там же, обычно, проходили заседания ревтрибунала.
Бессмысленны были хождения по начальству - ее гнали отовсюду... Один из красных комиссаров, правда, склонил ее к сожительству, пообещав устроить свидание с Цыганковым.
Через полгода ей передали его письмо - с чуть пожелтевшими листками. Даты на письме не было...
"Ладушка, красавица моя, здравствуй. Прости, что все так глупо получилось - здесь можно было бы сделать ссылку на наше дурацкое время, - но это не дает мне права оправдываться перед тобой. Я виноват, Ладушка, что не понял раньше, не уберег, не сохранил тебя.
Вижу твои глаза. Знаешь, когда я думаю, что люблю женщину с фиолетовыми глазами, это вызывает во мне мальчишеский прилив гордости и чувство превосходства... Видишь, я все такой же эгоист.
Не уверен, почему-то, что тебе передадут это письмо - и все равно пишу, пишу, что придет в голову, постоянно чувствуя рядом твое присутствие. В конце концов, чем черт не шутит, если ты все же когда-нибудь будешь это читать - знай, что все нормально и я совсем недалеко от тебя. Жалею только об одном - о той ночи. Если бы ее не было, тебе было бы сейчас легче, родная моя. Очень много хотел сказать тебе, но мысли как-то растерялись - не умею я письма писать. Знаю только одно - люблю тебя. Люблю без памяти. Если бы мог - написал бы в стихах. Но не умею. Извини.
Ты знаешь, Ладушка, если меня долго не будет, - не отчаивайся. Не ссорься с властями, это бессмысленно. Постарайся найти Клюева - ты его помнишь, он тебе поможет, пока я здесь.
А вообще, Ладушка, придет еще наше время. И тогда, я уверен, можно будет еще исправить те ошибки, что мы совершили до того. Я многое понял, сидя здесь, вернее, в моем сознании укрепились мысли, что в последнее время я делал все правильно - не наперекор совести. Знаешь, Ладушка, здесь, может быть, климат такой: мысли о совести приходят гораздо чаще, чем на свободе. Да ладно, черт с ней...
Как бы я хотел тебя сейчас увидеть! Я постоянно думаю, а что если бы у меня тогда не хватило смелости признаться? Ты меня понимаешь: старый дядька решил совратить молодую девочку... Здесь вижу твои возмущенные глаза, твои фиолетовые... Целую их - и не только. И - ниже. А знаешь, самое неприятное - то, что письмо до тебя будет читать цензура. Но, Ладушка, помни, что бы там тебе ни говорили, и что бы ни вычеркивали, я всегда любил и буду любить только тебя.
Перечитал сейчас все, стыдно стало. Не писатель я. Поэтому заканчиваю, чтобы не засорять окончательно твою головку своей корявой солдатской речью. Люблю, целую. Сергей.
P.S. Помнишь нашу первую встречу, Ладушка? Ты оказалась плохой гадалкой. Я знаю, у нас с тобой еще все впереди".
1929
Зима. В кабинет председателя пермского губисполкома Василия Антиповича Кузнецова без стука входит шикарно одетая женщина. Следом бежит секретарша, пытаясь преградить путь, но женщина не обращает на нее внимания. Лицо ее что-то напоминает начальнику, он силится узнать, - мимолетное видение пролетает в его памяти, он вспоминает... Женщина, задает один-единственный вопрос:
- Так что же случилось тогда с Сергеем?
- Ты до сих пор не знаешь? - удивляется он, и в его глазах появляется знакомое выражение злобного удовлетворения. - Его расстреляли сразу после трибунала. Это очень хорошо, что ты пришла сама. Я разыскивал тебя. Ты не изменилась...
Женщина не отвечает. Она открывает свою сумочку из крокодиловой кожи, медленно достает пистолет и стреляет.
Отчаянный визг секретарши.
Бравурная музыка из радиоприемника.
За окном летит снег.
1990
ВРАГ МОЙ
© Copyright: Dara, 2001
Свидетельство о публикации №201011400003
Свидетельство о публикации №201011400003
Рецензии
На это произведение написано 8 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.