Сиреневые сумерки

Этот город был для меня миром, а для тебя пленом. Однажды ты нарисовала мартовский вечер, похожий на вуаль незнакомки. Небо слегка фиолетовое, как на старых изразцах, очертания домов размыты, в полумраке чернеют ветки деревьев. Улица тянется до самого неба, напоминая узкую полоску трамплина. Можно разбежаться и камнем уйти в сиреневую глубь. Немного подмораживает. Но это не унылый осенний или пронизывающий зимний холод, нет, это легкий бодрящий мороз, несущий предчувствие тепла и света. Помнится, я долго стояла и смотрела на твой холст. Что-то во мне тихой мелодией отзывалось на эти краски. В поисках сравнения я перебирала лоскуты прошлых воспоминаний, но все напрасно. Ты нарисовала не прошлое, а будущее, и хотя я не могла найти слова, что-то внутри начинало звучать в определенном ритме, когда я смотрела на твою картину. Может быть, это просыпалось чувство судьбы.
Такими прозрачно-дымчатыми сумерки бывают только в конце марта, когда днем снег тает, а вечером замерзает, и отблески заходящего солнца, отражаясь от изломанных шершавых поверхностей льда, смешиваются с подступающей вечерней синевой. Сочетание розово-красного весеннего заката с темно-синим зимним полумраком, медленно выползающим из дворов и глухих переулков, придает сумеркам сине-сиреневый оттенок. И эта прозрачная дымка подобно вуали окутывает дома, деревья и людей, идущих по улицам, делая таинственными давно знакомые пейзажи. Это время, когда зима уже кончилась, а весна еще не началась, когда ночью холодно, а днем светит ласковое солнце, и люди, забывая о проблемах и неудачах, начинают надеяться на изменение к лучшему. Может быть оттого, что ты родилась в конце марта, тебе удалось найти те самые краски, которые передают печаль о несбывшемся, предчувствие перемены, сумеречное мерцание реальности и прелесть угасающего дня, который непременно возродится во всем блеске. В твоей картине не было лишь одного - очарования места.
Ты никогда не любила этого города. Тебя сюда привезли, и это место стало не домом, а станцией, где меняют лошадей и пережидают непогоду. Это время хорошо провести за чашкой чая и приятной беседой, а потом зазвенит колокольчик, и снова замелькают поля, перелески, деревни и позолоченные главы церквей. Ты не хотела здесь жить. Твоя картина была не о городе, а о едва уловимой мечте, о том, как хочется взлететь в небо и умчаться в прекрасное далеко. О том, что ты когда-нибудь уедешь. И на самом деле пришло время провожать тебя на вокзал. Поезд опаздывал на час. Все уже было сказано, мы произносили какие-то глупые фразы, ты незаметно посматривала на большие вокзальные часы с четкими черными цифрами по белому полю. Меня это немного обижало. Я тогда еще не знала, что мое время тоже придет, и я точно также буду считать мгновения до наступления новой жизни. Но пока я смотрела вслед твоему поезду, сердце сжималось в маленький каменный комочек, было трудно дышать, но слез не было. Я знала, что проводила тебя навсегда и что отныне мне предстоит в одиночестве совершать свой путь.
На прощание ты подарила мне свою картину. Я повернула ее лицом к стене, потому что она звала куда-то вдаль и рождала мучительное предчувствие утраты. Но ведь мне было хорошо в этом городе, который был для меня миром, и поэтому я не могла разобраться в тревожной смеси едва осознаваемых ощущений, навеваемых стуком колес пролетающих мимо поездов. Так что, поглощенная какими-то важными делами, я смотрела на твою картину все реже и реже, а потом она оказалась погребенной под грудами книг, складываемых у этой же стенки. И вот однажды в конце марта я шла по улице и думала о странных свойствах одиночества. Оно как бы утяжеляет предметы окружающего мира. Ты делаешь их своими собеседниками, очеловечиваешь, наделяешь качествами собственной души, и тогда одиночество разрастается до размера вселенной. Я не думала о тебе, но ты все равно присутствовала в моих мыслях, окрашивая их в бледно-фиолетовые тона. Был вечер, слегка подмораживало, в чернеющих ветках деревьев клубился полумрак. Легкий холод обостряет ощущения и память, так что начинаешь прозревать второй сокровенный смысл, казалось бы, простых вещей. Я дошла до места, откуда начинается уходящая в небо улица, и замерла, забыв и про мороз, и про одиночество.
Два ряда невысоких домов, посередине улицы чугунные столбы с еще спящими фонарями, куда-то спешат люди, и надо всем этим огромный розовато-синий купол неба с тонкими просвечивающими изнутри красным полосками закатных облаков. Никогда раньше я не видала такого торжествующего неба. Оно отражалось в окнах и в витринах магазинов, заглядывало в засыпанные снегом дворы, и всюду царил мягкий сине-сиреневый полумрак. Движения людей казались замедленными и плавными, словно воздух стал плотнее. Мир вокруг меня напоминал гигантский театр, в котором происходило представление мистической оперы, а я была и зрителем, и участником одновременно. Забыв обо всем, бродила по городу до тех пор, пока не включили фонари.
С этого времени меня каждый вечер неодолимо тянуло на улицу. Я шла одним и тем же маршрутом. Сначала по бульвару, уставленному каменными бабами. На каждой была разлапистая снежная шапка, просевшая посередине, что придавало одним лихой разбойничий, а другим мрачный подгулявший вид. Некоторые мне пьяно подмигивали, другие насмешливо щурились, снежные шапки искрились в свете фонарей. Прохожих почти не было, и бульвар казался дремучим лесом, где из-за любого дерева может появиться не выспавшийся за зиму хмурый соловей-разбойник. Потом я выходила на набережную. Справа одинаковые двухэтажные домики («сплошная фасада»), слева – река, укутанная снегом, в котором нетерпеливыми пешеходами протоптаны тропинки. Они образуют сложный рисунок, ежегодно возобновляемый незримым художником. Может быть, переплетением линий приветствует меня твоя душа? Я шла мимо ряда тополей, которые каждый год из деревьев с ветвями и раскидистой кроной в один и тот же день превращаются в какие-то метелки, натыканные по набережной нерадивым дворником. Мимо здания военкомата со свежепокрашенным, когда бы вы ни проходили, забором, как будто только что за солдатиками с кистями и ведрами закрылись массивные железные ворота. Мимо таинственной статуи, которой мы каждый раз придумывали новое имя. Но тебя не было, имени не было, и, насупившись, неведомое существо неодобрительно разглядывало мою медленно исчезающую фигуру.
Как мне не хватало этими вечерами тебя, твоего опытного взгляда художника, твоих точных определений и умения безошибочно выбрать точку. Я не могла ни охватить все это взглядом, ни найти подходящего слова, так что казалась сама себе потерявшейся в сумеречном свете, в прохладном весеннем воздухе, среди просевших сугробов, покрытых жесткими грязно-серыми кристаллами растаявшего и снова замерзшего снега. Ты говорила, что в расположении двух предметов всегда есть точка, которая оптимально проявляет свойства каждого из них. Только в сочетании становится виден смысл цвета. Я не понимала. То есть слышала слова, понимала их значение, но не чувствовала смысла. Где эта точка? Как ее найти? И что делать, когда она будет найдена? Я не понимала. И вот осенью, той первой осенью без тебя, когда особенно грустными были долгие сырые вечера с завываниями ветра за окном и громкими голосами за тонкой панельной стенкой, я ехала рано утром в переполненном троллейбусе. Думала только о том, как бы не упасть навзничь вместе с выходящими людьми. И вот двери открылись, люди ринулись к выходу, меня развернуло, потащило, я ухватилась за поручни и застыла в позе, которую трудно представить даже в балете, а прямо передо мной по слегка подернутому инеем асфальту ходили голуби. Один неправдоподобно белый среди стаи обыкновенных. И тогда я поняла. Когда находится такая точка, то случается чудо.
Ну почему ты рисовала только городские сумерки и железную дорогу? Почему не реку, медленно несущую свои желтовато-серые воды в Каспийское море? Почему не деревья городского парка, видевшие еще Александра Сергеевича? Почему не небо? Ведь нигде больше нет такого огромного неба, которое не давит, а, наоборот, возносит, приближая человека к вечности. Когда я зимой переходила реку по льду, то где-то на середине берега как бы отодвигались, превращались в две узкие полоски и освобождали место громадному голубому небу, с нежно-фиолетовыми облаками, переходящими в розовато-красный там, где садилось солнце. Не было ничего, кроме этого неба, серо-синих сугробов и меня на узкой тропинке. «Вот она, смерть, - думала я. – Смерть – как это небо». И почему-то не было страшно. Потом шла по засыпанному снегом городскому парку, где тихо и спокойно, деревья дремлют, карусели и колесо обозрения закрыты, ты идешь по едва намеченным дорожкам и почти не слышишь звуков города. Он где-то очень далеко, так далеко, что кажется приснившимся. В парке, нет, во всем мире только ты и бронзовый Пушкин, небрежно опирающийся на кованую решетку. «Во дни веселий и желаний я был от балов без ума».
А мои весенние странствия заканчивались всегда одинаково. Возвращаясь домой, я ехала на задней площадке троллейбуса и наблюдала за тем, как в забрызганном грязью стекле меняется свет придорожных фонарей. Сначала они были пушистыми оранжевыми шарами, ронявшими отдельные лучики - иголки, потом бледнели и уменьшались, становились желтыми, бледно-желтыми, начинали зеленеть и пропадали в темноте. Троллейбус проезжал мимо домов с ярко освещенными окнами. Кое-где шторы не были задернуты, показывая любопытному взору картинки чужого быта: лампу, картину на стене или угол шкафа. А где-то обыкновенную мебель озаряли нездешним светом голубоватые всполохи телевизора. Освещенные окна были похожи на мгновенные снимки чьей-то жизни, такой узнаваемой в отдельных чертах и такой страшно чуждой целиком. Потом троллейбус, натужно скрипя каждой частью, взбирался на мост, и оттуда открывался изумительный вид на утопающие в темно-синем сумраке пятиэтажки, на две пунктирные линии зеленоватых огней, на уходящие вправо и влево рельсы железной дороги, подобные раскинутым рукам, готовым обнять город и, укачивая, покатить его в неведомые дали. Ту-да, да-ле-ко.
Вот так в скитаниях по городу-миру и проходила та одинокая весна. Иногда рядом со мной шла твоя тень, но чаще мне откликались дома, деревья, сырые скамейки и изгибы чугунной решетки набережной, да еще загадочные каменные фигуры, оставшиеся от конкурса скульпторов. Город казался наполненным какой-то пронзительной красотой, и каждый поворот улицы, каждый двор таили в себе незабываемое переживание. У каждого предмета была своя мелодия, и, чтобы ее услышать, нужно было ни о чем не думать, тихо плыть среди угасающего дневного света, сгущающегося синеватого полумрака и бледно-желтых фонарей. Это тоже были три музыкальные темы, причудливо переплетавшиеся и заставлявшие сердце холодеть и сжиматься в невыразимом ощущении счастья.
Я пыталась написать тебе об этом, но ведь ты никогда не любила этого города и не могла понять, как можно быть в нем счастливой, не прислушиваясь к стуку колес мчащихся мимо поездов и не думая каждую секунду в этом же ритме «уеду, уеду». Я писала тебе о том, какая тишина бывает ночью, как, забыв про сон, смотрю на деревья, небо и окна дома напротив и не могу оторваться. Ты отвечала, что на твоем подоконнике растут удивительные кактусы, которые цветут раз в сто лет, что ты хочешь учить латинский язык, чтобы называть их настоящими именами. А мне все казалось, что, если раскрыть окно пошире, то я легко взлечу и растворюсь в ночной темноте. И чем дольше я бродила по улицам и слушала музыку города, тем больше понимала, что что-то необратимо меняется, и прежней меня, как и прежней тебя, не будет уже никогда.
Для меня этот город был миром, и нельзя было представить себя в другом месте. Частью моей души было его серое небо и проливные дожди, делающие такими прекрасными редкие солнечные дни, его узкие улицы и старые парки, стаи голубей на карнизах и мерзлом асфальте, выцветающие бледно-желтые дома с геранью на широких подоконниках. Я не думала о том, красиво все это или нет, до того самого вечера в конце марта, когда ожила твоя картина, и начались мои блуждания, на заднем плане которых все время стучали колесами поезда. С того момента, как я увидела сумерки, похожие на вуаль незнакомки, я поняла, что поезд, который увезет меня отсюда, уже вышел из пункта А., что это последняя весна, что такое счастье возможно лишь на грани утраты, и мой город-мир стал просто городом.