Осенняя скука

Господа, вы любите осень? Конечно, любите. Конечно, в подражание Пушкину. Не осталось ничего оригинального, и если по какой-то нелепой случайности ты испытываешь нежность именно к этому времени года, без Пушкина не обойтись. Непременно найдется бескорыстный доброжелатель, который скажет, что осень любили раньше, что осень любили сильнее, следовательно, ты – всего лишь жалкий подражатель, подбирающий объедки смыслов, крохи с барского стола. Но какое нам до них дело? Осень случается, и каждый может позволить себе свои собственные желтые листья, проливные дожди и непролазную грязь. Осень дает возможность отдохнуть от летней обязанности отдыхать. Осенью хочется писать длинные письма, в голову приходят мысли с привкусом  светлой печали, привязанности, как листья, желтеют и опадают. Осень – лучшее время для развязки любовной драмы и ленивого помысливания в такт неторопливым шагам по аллеям старого парка. А еще осенью случаются странные истории, вспоминая о которых, потом только пожимаешь плечами: «И что на меня нашло?».
Одним мрачным октябрьским вечером я возвращалась домой. Холодный пронизывающий ветер, тяжелые свинцовые капли, в лужах растопыренные пальцы кленовых листьев. Везде вода. Туфли давно промокли. Скорей бы домой к свисту чайника, сухому печенью, варенью, которое не выливается из перевернутой банки, и ванне, исходящей сладостным паром среди бетонных стен цвета вареной сгущенки.  Кругом только мрак, холод и колючий ветер. Сквозь мглу едва пробивается свет из окон. Стоп! Завернем-ка на минутку вон в тот дворик. Кусты, мокрые качели, детская площадка, свет сквозь темно-зеленые шторы в знакомом окне. Дверь подъезда всегда гостеприимно распахнута, узкая крутая лестница со стершимися ступеньками ведет на второй этаж. Стряхиваю с зонта воду и жму на кнопку звонка. Один длинный и два коротких. Дверь распахивается, меня встречает подруга, и через мгновение я оказываюсь в кружке неяркого света от лампы под круглым розовым абажуром. На столе разложены карандаши и листы из альбома, в кресле мужчина, читающий толстую книгу. Это мои старые друзья по археологическим экспедициям. Они живут в однокомнатной хрущовской квартирке, любят друг друга и дружно сражаются с трудностями. Самое подходящее место для передышки на пути в хлюпающее ничто. Теплый уголок посреди жизненных бурь и невзгод, невольно становится стыдно за собственную неустроенность, за голые бетонные стены, за то, что меня никто не ждет.
Он спрашивает, как у меня дела. Она зажигает газ и ставит на огонь пузатый чайник со свистком. Приносит масло и тонко нарезанный сыр. Он убирает со стола книги и тетрадки, она ставит чайник в мелкий цветочек, синее блюдце с белым хлебом, чашку с золотыми петухами, чашку в синюю крапинку, банку вишневого варенья. Они рады тому, что кто-то заглянул «на огонек» в этот ненастный октябрьский вечер, когда особенно ценишь и горячий чай, и тепло дружеского общения. Такие вечера имеют обыкновение тянуться слишком долго и заканчиваются напрасными попытками побыстрее заснуть. Когда, переворачиваясь с боку на бок, передумаешь все возможные мысли, начнешь и завершишь сотни сюжетов из своей и чужой жизни, но сон все не приходит, так что под конец до смерти надоедаешь сам себе и … просыпаешься. Оказывается, уже утро.
Мы дружно жалуемся на погоду и на время года. И даже я, обожающая осень, после пути сквозь мрак и сырость с такой же тоской вспоминаю лето, теплые грибные дожди и длинные ночи у костра. На кухне свистит чайник. Она вскакивает. У них замечательный чай, только он умеет положить заварки ровно столько, сколько нужно, чтобы чай не был  ни слишком слабым, ни слишком крепким. Она разливает. Мне это всегда напоминает провинциальные чаепития бесконечными вечерами девятнадцатого века. Заботливая хозяйка, радушный хозяин, на столе сверкающий самовар и такие же бесконечные разговоры о сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне. Мы начинаем, конечно же, со сплетен. Кто кого видел из знакомых, кто как устроился, кто на ком женился. Ему это неинтересно, и он переводит разговор на самосознание людей эпохи Возрождения. Об их универсализме, о стремлении познать Бога и человека, о любви к античным текстам. Но мне в этот осенний вечер совсем не хочется думать о солнечной Италии и об эпохе Возрождения. Это настолько далеко и во времени, и в пространстве, что кажется ненастоящим, неживым. Горячий чай согревает, невольно расслабляешься и мысленно переносишься в другие края. Голос говорящего слышится как бы из-за стенки, я смотрю на лампу и сквозь электрический свет вижу живой огонь костра и два силуэта около него.
Мы вечером любили печь картошку или жарить на тонких прутиках горбушки черного хлеба. Часто разжигали свой костер между курганами на берегу реки. Потрескивали сучья, вода журчала по камням, роем вились комары, откуда-то с другого берега доносились негромкие голоса. Мы почти не говорили. Просто сидели, смотрели на огонь и ждали, когда испечется картошка. Остальные уходили в лес подальше от лагеря, приносили из деревни самогон и устраивали веселые посиделки с песнями, плясками и купаниями обнаженными при лунном свете. К нам они заглядывали редко, поэтому мы немного испугались, когда со стороны леса однажды послышались чьи-то шаги, и показалась длинная тень. Это и был будущий муж моей бывшей подруги, филолог, приехавший в экспедицию изучать надписи на донышках глиняных горшков. С тех пор мы вечерами сидели у костра втроем. Ах, как он рассказывал разные истории, какие глубокие мысли и тонкие сравнения можно было почерпнуть из этой беседы! Он читал стихи, часто свои собственные, и в это время мое сердце билось в ритме стиха, замирая от ощущения чуда. Каким-то образом, может быть, тембром голоса, ему удавалось соединять ночь, отблески костра, шорохи леса, журчание реки, тонкое пение комаров и мелодию фразы в одно целое, делая мгновение запоминающимся навсегда.
Достопочтенный читатель, зацепившись за слово «бывшая», уже предполагает банальный любовный треугольник? Напрасно. Потому что, несмотря на распространяемую им атмосферу напряженной духовной жизни, несмотря на тонкость суждений и красоту фраз, в нем было что-то отталкивающее, какая-то нетерпимость и ограниченность. Только слушать неинтересно, а беседы не получалось. Он просто не слышал возражений, а если и снисходил до спора, то отвечал целыми книжными периодами, по сравнению с которыми простые слова моих реплик казались на редкость глупыми. Моя подруга с ним и не пыталась спорить. Она находилась в состоянии постоянного интеллектуального восторга. Мое же отношение было двойственным. Пока я слушала его у костра, слова казались на редкость значительными, когда же я вспоминала их на следующий день, то не могла отделаться от какого-то нехорошего ощущения. Я пыталась найти среднюю точку между восхищением и отвращением, постоянно проверяла свои впечатления, следила за каждым внутренним жестом, но все напрасно. Экспедиция была не слишком приятной. Довольно скоро они стали стремиться остаться наедине. Я сначала не замечала, что мешаю, но однажды в ответ на мои слова они переглянулись. Он едва заметно усмехнулся, и эта усмешка, как в зеркале, отразилась на ее лице. Что было делать? Отныне мое место было у другого костра.
Как ни странно, эта утрата не изменила моего отношения к нему. Как бы там ни было, в уме и эрудиции отказать ему было нельзя, и я часто просила разъяснений по самым разным вопросам. Он снисходительно объяснял непонятные места, толковал смысл слов и выражений. Они тогда жили в общежитии. Я заходила, она ставила чай, он спрашивал, как у меня дела. Это было время полезных советов, оба давали мне их во множестве. Как жить, что читать, чем заниматься. Я чувствовала себя учеником, не выучившим свой урок, но посещений прекратить не могла, привлекаемая двойным обаянием интеллектуального диалога и угасающей дружбы, до одного дня, перевернувшего все с головы на ноги. Одной чудной ночью у костра он говорил о «Шинели» Гоголя. О том, как в конце повести замыкается таинственный круг событий. Чернильная темнота, умирающий костер, затекшие колени и мягкий обволакивающий баритон произносит: «Круг замкнулся». И после этого – мертвая тишина. Так вот, все, что он тогда говорил, я потом слово в слово прочла у Набокова. Мое уважение испарилось. И тогда я попыталась спасти то, что осталось от дружбы.
Помню, как-то ее и меня застал дождь прямо посреди поля. Укрыться негде. Мы шли по дороге, тут же расплывшейся, держались за руки, чтобы не упасть, и хохотали. Падали крупные капли дождя, мы шли босиком, увязая в глине по щиколотки, дорога была бесконечно длинной, одежда промокла, по телу стекали струйки воды, но нам почему-то было хорошо. Казалось, что так и надо идти, что дорога будет длиться вечно, что мы тоже часть этого поля и этого дождя.
«Женщина не имеет шанса в мужской культуре», - донеслось до меня. «Женщина уходит за мужчиной, обрывая все прежние связи», - подумала я, отрываясь от своих грез. По-прежнему горела лампа, она склонила голову в немом восторге и слушала. Он вещал.
Когда они стали жить вместе, он первым делом выбросил большую часть ее книг и кассет. Запретил держать собаку. Составил список литературы. Она целыми днями изучала греческих трагиков и перебирала гречку, потому что он терпеть не мог, когда в каше попадались черные зерна. Ее старые друзья постепенно перестали приходить, родственники перестали приглашать на дни рождения. И только я время от времени гуляла с ней в старом парке. Она говорила о том, какой он замечательный и как ей с ним хорошо. Между тем все меньше было тем для разговора, потому что на все она отвечала его словами, спорить с эхом было неинтересно, спорить с оригиналом было невозможно. В конце концов, остались только сплетни. А потом…, потом я стала бывать у них все реже и реже, мешали какие-то неотложные дела. Впрочем, какой смысл идти туда, где вас все время ставят в положение нерадивого ученика, отвечающего невыученный урок.
На улице мрак и холод, ветер в лицо. А здесь горит лампа, из чашки с чаем поднимается пар, в вазочке конфеты, на тарелке бутерброды с сыром. Я пью чай, она теребит бахрому скатерти, он говорит, говорит, говорит. Культура кончилась, ничего нового создать нельзя. Все уже написано. Любой текст будет повторением уже существующего. Остается только пастиш, только подражание. Кстати, не написать ли что-нибудь в духе «Неистового Роланда»? Да, да. Как хотелось бы работать над одной фразой, всю жизнь над одной и той же фразой…
Я ставлю чашку на стол. Где-то в области подреберья зарождается странное чувство. То, прежнее, подступающей тошноты вместе с ощущением удушья. В надежде хоть немного рассеяться я смотрю на стены, на книжные полки и репродукции, аккуратно вырезанные из журналов, на темно-зеленые шторы, на узор скатерти, на золотых петухов и синие крапинки, на мелкие цветочки заварочного чайника. Томительное странное чувство, в то же время очень знакомое. Хочется вскочить и заорать, схватить чашку с золотыми петухами и грохнуть об пол. Я начинаю мысленный отсчет секунд. Когда-то я делала точно также в школе на уроках физики. Тогда я страшно скучала, до того, что сводило мышцы спины и начинало тошнить. Но Ее Величество Скука здесь, за дружеским столом? Невозможно.
Я пытаюсь выпить немного чаю, но никак не могу его проглотить. Там, на улице, такой замечательный ветер, такой чудесный дождь, мокрые листья клена в лужах похожи на растопыренные пальцы. И самое главное – свобода! Иди куда хочешь, смотри, на что хочешь, дома меня ждут мои рисунки, мои книжные полки, на которых никто не переставляет книги. Скорее, скорее домой!
Срочно выдумываю какой-то предлог, хватаю туфли, рюкзак и зонтик, едва попрощавшись, бегу вниз по лестнице, бегу по двору мимо мокрых качелей и детской площадки, не останавливаясь даже за углом и не открывая зонта.
Туда! Туда! В дождь, мрак и холод! Там нас никогда не догонит осенняя скука.