Размышления у парадного подъезда

Ранним утром я стояла в толпе у лопнувшего банка. Не вполне проснувшиеся люди терялись в мягком сумеречном свете. Расплывчатые очертания предметов напоминали недавние сны. Здание со старой открытки из плотного картона с расслаивающимися уголками (знакомый фасад, вывеска «Банкъ», сутулый крестьянин на телеге) казалось исчезающим вместе с клочьями предрассветного тумана. Помню, как мучительно тянулись минуты в попытках оставить сладкое постельное тепло, как боролось с телом чувство долга, как победило, оставив странную паузу между пониманием и оценкой происходящего. Рядом - такие же спящие люди, передо мной - длинноволосый мальчик. Я случайно поймала его рассеянный взгляд, скользящий по поверхности лиц и предметов.
Дворянские особняки и деревянные домики, вдоль улицы – ряд старых узловатых тополей. Тишина и особая атмосфера материального достатка и благополучия. Наверно, раньше рабочие с окраин бродили здесь вечерами, терзаясь завистью и бессильной злобой. Преемственность традиций. Те, кто стоит у банка, ненавидят богатых, думая, что иметь много – значит быть счастливым. Я знаю, что ни один человек не доволен своим состоянием, но я - плоть от плоти и кровь от крови этих людей. Мы - братья по ненависти.
Но еще легче представить тихий провинциальный вечер, тонкие пальцы, перебирающие струны гитары, глупые слова романса, шаль, спадающую с узкого плеча. В столовой звенят посудой, последние лучи солнца оживляют переплеты на книжной полке, на столе у окна букет цветов, чернильница и неоконченное письмо. Впереди долгое чаепитие, ленивые сплетни, взгляды вскользь из-под ресниц. Шторы опущены, лампа освещает круглый стол. Этот мир плавных мягких движений замкнут на самом себе, нет никакого дела до того, что кто-то голодный, сжимая кулаки, бродит под нашими окнами. Разве только перехватит горло удушающая волна омерзения, если случайно заметишь пустоту этих жадных глаз.
Во мне каким-то странным образом соединяются обе ненависти: того, кто стоит под дождем и жалобно ждет подачки, и того, кто небрежно помешивает сахар в чашке севрского фарфора. Я чувствую их одновременно, и ни одна не дает взять другой верх.
Я стояла в толпе у лопнувшего банка среди людей, потерявших жалкие копейки, среди людей, потерявших жалкую жизнь. Они знают об этом, только никогда не признаются, даже бессонными ночами, пережевывая события своего суетливого дня. Они копят в глубине подсознания невыносимые сокровища бешеной злобы. Как обогатится тот, кто сумеет добыть их!
Постепенно светало, и сумерки, полные неопределенности, сменило промозглое, печальное, серое утро. Лица людей прояснились, голоса зазвучали уверенней и громче, реальность предъявила свои неоспоримые права. До открытия оставалось не более часа. Толпа приняла форму очереди. Что я здесь делаю? Холодное негодование и привычная боль от столкновения с чужой реальностью. В моем мире нет ни денег, ни банков, ни барышень за стойкой, прикладывающих к клавишам длинные ногти. Но есть это тихое сырое утро, эти взбудораженные люди, этот мальчик с длинными волосами.
Между тем время шло, а банк не открывался. В окнах горел свет, мелькали какие-то тени, сквозь стеклянную дверь виднелся каменнолицый охранник. Там, внутри, пространство поделено на две части. Там кожей ощущаешь – копи, и когда придешь с настоящими деньгами, к тебе будут относиться, как к настоящему человеку.
Плотность толпы увеличивалась обратно пропорционально расстоянию до заветной двери. В эпицентре, где стояли те, кто пришел так рано, что было еще поздно, тяжело дышать. Кто-то произнес: «Плакали наши денежки». Стали повторять: «Все пропало». Мысли людей потекли в одном направлении. А если поймать момент, когда возмущение будет в высшей точке? Найти правильные слова? Стало накрапывать. Для этого нужно только сделать три шага по ступенькам и встать к толпе лицом. Что же можно сказать?! В голову не приходило ничего, кроме древнего слова «доколе». Нет, дело не в словах, а в порыве. Когда, не задумываясь, легко взлетаешь вверх по ступенькам, слова приходят сами. Но битва – не мое дело, мир и так принадлежит мне. Полило сильнее. У меня нет зонта, намокли волосы, и тонкие струйки воды поползли по спине. Пальцы посинели от холода. Меня не радует моя собственность.
Кто-то пытался открыть зонт. Меня прижимали к стоящему впереди мальчику. У него серые глаза, ровные брови и тонкие пальцы пианиста. Воротник рубашки в клетку расстегнут и виден изгиб ключицы. Мне едва удавалось сохранять расстояние в два сантиметра. Мне стало плохо.
Мальчишеская стройность, еще не перешедшая в мужскую кряжистость, в то, что называется «заматереть». Мальчики, они по-другому пахнут, когда два усталых тела проваливаются в два разных небытия. Еще не до конца сложившийся характер, колебание на грани хочу-могу, незнание своих возможностей, тщательно скрываемая внутренняя неуверенность. У меня никогда не было такого мальчика. Даже молодые – были уже мужиками, с резким запахом и какой-то безнадежной завершенностью черт характера. Какая сладкая пытка – стоять рядом так близко! В голове стали мелькать обрывки мучительных картин – смятые простыни, склоняющееся мужское тело, отблески уличных фонарей, медленно скользящие ладони … Стоп! Помни о том, что всегда наступает утро после праздника, похмелье после безумной ночи. Когда, собирая разбросанную по комнате одежду, болезненно чувствуешь возвращение реального в четких очертаниях предметов и будничных словах заспанного партнера, неторопливо размешивающего сахар в чашке кофе. Ложечка стучит о стенки, и каждый звук пронзает насквозь беззащитное с утра сознание. Так вот, я боюсь не этих трех ступенек, а того, что рано или поздно настанет такое вот трезвое утро. Когда, вздрагивая от звука собственных шагов, я посмотрю в зеркало с чувством тошноты и тоскливого отвращения.
Боже мой, как я ненавижу Тебя по утрам! Когда открываю глаза и вижу те же стены, то же небо, слышу вопли чаек и голоса соседей. И как мне хочется никогда не просыпаться, не видеть Твоего прекрасного мира и не ощущать одно лишь бессилие – мысли, чувства, стремления!
Хорошо. Предположим, я забуду о похмельном синдроме, о милой привычке рассматривать предмет с двух сторон сразу, стану со сладострастным наслаждением ненавидеть тех, из-за кого приходится стоять под дождем, протолкаюсь вперед, сделаю три шага вверх по ступенькам и повернусь лицом к толпе.
Страх перед публичными выступлениями - мнимый, потому что никаких «других», никакой публичности – нет, и перед полным залом ты также одинок, как и среди своих четырех стен. Если смотреть на толпу со стороны – она кажется монолитом, она состоит не из отдельных людей, а из целого человеческого куска, у нее – одно лицо, и слова нужны – к одному существу. И ты – должен быть больше этих слов. Ты – должен состоять из одной бешеной злобы и ненависти обманутого существа. Злобы и ненависти такой силы, которая разорвет тебя, если не найдет другого выхода.
Вырвавшись на волю, моя злоба начнет притягивать и усиливать негодование остальных. Они перестанут быть отдельными, потеряют индивидуальные черты, пол, возраст, прошлый опыт, надежды на будущее. Они превратятся в единое существо с прижатыми к голове ушами, диким взглядом желтых глаз и жаждущими крови длинными клыками. Хищник сжимается в комок, готовясь прыгнуть.
За стеклянной дверью маячил бледнолицый брат мой с рацией наперевес. У него смешные оттопыренные уши, любимая девушка в далеком микрорайоне, откуда он возвращается поздно ночью быстрым шагом, чуть-чуть нелепо выворачивая наружу ступни. А может, двое шустрых ребятишек, которых он водит в городской сад кататься на колесе обозрения. Он отделяет нас от денег. Я ненавижу эти уши! Взмах рукой – и толпа кинулась к двери, ударилась, откатилась, прыгнула снова, что-то щелкнуло, стекло пошло трещинами и медленно осыпалось. Толпа оттеснила охранника, отшвырнула, как перо, как смятый лист бумаги, вкатилась в огромный зал с пыльными пальмами и на мгновение замерла. На одно мгновение атмосфера благополучия победила зверя, снова разбила нас на отдельные части, напомнив о собственном счете, занавесках в мелкий цветочек и розовых чашках. Но впечатление было иллюзией: банк лопнул, барышни остались не у дел, пальмы продадут с молотка. Я сбросила на пол цветочный горшок. Гулко грохнуло. Старичок в белой панамке ударил по стеклу стойки. Туда с трепетом совали сбережения на черный день. Этот день настал. Толстая тетка раскачивала пальму. Беречь больше нечего. Пальма рухнула. Все к черту! Какой-то странный вихрь из вздымающихся рук, мелких обломков, назойливо повторяющихся звуков и пустых, отрешенных лиц.
А потом они выходили из здания по два-три человека и как-то странно щурились на свет, словно недоумевали, не могли понять, кто они, где они и зачем они здесь. Некоторые сосредоточенно тащили какие-то вещи, другие как-то странно отводили глаза. Надо собрать остатки ненависти. Если потерять это мгновение, они разбредутся по домам и постараются позабыть, как кошмарный сон, охватившее их неистовство. Разгром – справедливое возмездие, и так будет со всеми, кто посмеет нас обмануть и захочет нажиться на наших слезах! Главные виновники не пострадали. Мы отомстим за бесцельно прожитые годы, за пропавшую жизнь, за спившихся мужчин, за женщин с опухшими ногами, за то, Господи, что Ты создал нас такими нелепыми существами! Пусть они унесут домой горячее пламя ненависти, и этот случай будет как камень, брошенный в стоячий пруд. Пусть город заволнуется, переполнится слухами. Люди выйдут на улицы. Начнутся стихийные митинги. Очень легко найти врага, виновного в твоей нищете. У нас – мало, потому что у них – много. Вот у этих, в машинах с зеркальными стеклами, в квартирах со стеклопакетами, одетых в пальто от Хьюго Босс. А у нас – течет канализация, в одной комнате живет по три человека, на ужин – пустые макароны, у детей нет приличной одежды, и главное, будет только хуже. Старики, проишачившие всю жизнь, стоят с протянутой рукой, а нам нечего в нее положить.
Но мы сильнее, потому что нас больше. Потому что мы голодные и злые. Потому что тем, кто был всем, а стал ничем, очень обидно жевать по вечерам свой кусок вонючей колбасы, смотреть на мелькающие картинки богатой довольной жизни и знать, что ни у нас самих, ни у наших детей ничего этого не будет. И внуки будут жевать ту же колбасу и, напившись, точно так же стучать кулаками в панельную стенку. И даже на загробную жизнь надежды нет, потому что нет опыта веры. Мы способны сокрушить любую империю.
А дальше? А дальше – костры на углах, патрули, разбитые окна, осколки хрусталя в развороченных квартирах, искореженные автомобили, баррикады, перевернутые троллейбусы, ненависть и злоба, заполнившие город и, как эпидемия, расползающиеся по окрестностям. У каждого есть к жизни свой собственный счет, и пусть маленькая, но своя собственная, заботливо выращенная ненависть. И я сумею соединить эти маленькие отдельные ненависти в одно громадное всепоглощающее чувство.
Разбитые витрины магазинов. Солнце отражается в хрустящих под ногами осколках. Ржавеют автомобильные скелеты. Ветер носит по пустынным улицам обрывки газет. Никто не выходит в одиночку. Группы в четыре-пять человек патрулируют улицы. Тяжелые шаги слышно издалека. Тени прячутся в подворотни. Тех, за шелковыми занавесками, уничтожили вместе с женами и детьми. Имущество поделили. Нет электричества. Темные провалы окон, и - ни звука. Отставные военные руководят группами самообороны. В каждом доме - комитеты самоуправления. Распределение продуктов, продовольственные рейды по окрестным деревням. Мрачные голодные люди каждый день собираются на военную подготовку. Нам уже нечего терять, мы непобедимы.
А дальше? Город в развалинах. Вести их против всего мира? Продать властям за большие деньги? Да, наверное. Потом уехать умирать в Венецию на пустые пляжи Лидо. Бродить по кромке прибоя и смотреть в пустое небо. Пить чай из чашек севрского фарфора. Я посмотрела на небо, по нему тихо ползут облака. Я не в Венеции, я в толпе у лопнувшего банка. Три шага до ступеней. Кругом – возбужденные люди. Кошелек – самый чувствительный человеческий орган. Надо только сделать три шага и повернуться к ним лицом. Облака в небе спокойно и торжественно уплывают вдаль. Совсем не так. А хорошо бы взлететь над землей в это неясное, неизмеримо высокое небо, и тихо плыть к югу над полями и перелесками. Рядом стоит сутулый мальчик. Все пустое, все обман, кроме этого неба. У людей помятые лица и мутные глаза. Что я здесь делаю? Прочь отсюда. В прозрачную осень.
Дождь прошел, оставив лужи на умытом асфальте. Улица пуста и просторна. Появилось солнце. Как можно жить, не видя неба? Свобода. Невыносимая легкость бытия. Это Слово не стоит усилия, затраченного на его произнесение.