Оркестр

Раннее утро. Толпа у лопнувшего банка слегка пахнет валидолом. Низкие темно-серые облака придают окружающему вид черно-белой фотографии. Звуки тонут в утренней зябкости ощущений, так что слова, время от времени тихо скользящие вниз, сливаются в монотонное усыпляющее шуршание, похожее на бесконечную телеграфную ленту. Точка – тире, точка – тире. Я стою на кромке тротуара, пытаясь удержать дрожь, и чувствую себя плоским, двумерным, размытым образом, едва проступающим на любительском отпечатке.
Фонари погашены. Все окна - темные. Мир кажется вымершим, ненастоящим, приснившимся сегодня ночью. Люди у банка не на месте в этой пустой предрассветной тишине. Они почти не говорят, боясь растратить слабую надежду на справедливость. Каждый твердит про себя свою маленькую цифру и отделен от остальных, потому что подозревает в них соперников. Изнутри толпа похожа на камни морского берега, каждый сам в себе и сам по себе, объединяет только место и время.
Было известно, что сегодня и только сегодня будут выдавать бумажки, по которым через год вернут пропавшие деньги. По обыкновению все записывались в тетрадку, видя в бумаге подтверждение призрачного права и гарантию порядка. Мой номер одиннадцать. Не очень верится в то, что деньги вернут. И люди, и цель их стояния около банка, и сам банк нереальны. Как и во сне, границы предметов и событий размываются, одно наплывает на другое, перемешивается самым причудливым образом. Когда человек подходит, то сначала приближается размытый полупрозрачный контур, похожий на привидение, потом из темноты медленно проступают очертания фигуры, потом тихий, приглушенный голос спрашивает: «Кто последний?». Пришельцу дают номер, и он занимает законное место в очереди, как бы прописывается на кусочке асфальта около банка. Номер дает несравнимое ни с чем чувство уверенности, точку опоры в этой сонной, плывущей реальности. Двадцать пять, двадцать шесть.
Люди идут и идут. Становится больше слов и аффектированных фраз, рвущих невесомую хрупкость утреннего полумрака. Вокруг самых возбужденных и разочарованных образовались устойчивые группы с одной основной темой разговора, в которую вплетаются второстепенные мотивы. Появилось два-три бывалых человека, которые все знали, рассказывали о порядке выдачи бумажек, о порядке выплаты денег, по-прежнему казавшихся несуществующими. Сумма похожа на номер, тоже дана не навсегда и тоже реального значения не имеет, значима только здесь, холодным осенним утром около лопнувшего банка. И было непонятно: мы собрались ради пустого символа? Зачем?! А люди шли и шли.
- Кто последний?
- Тут список.
- Где?
- Вон седой мужик с тетрадью.
- Дайте номер!
- Тридцать восемь.
- Я тридцать семь. За мной будете.
Время от времени устраивали ленивые переклички. Собственная фамилия, расплывающаяся в туманном сумраке, тоже казалась пустым знаком, не имеющим отношения к телу, съежившемуся от холода на кромке тротуара. Номер – настоящее имя.
- Седьмой? Кто седьмой?!
- А вон мужик в кепке, он отошел.
- Так каждый домой пойдет дрыхнуть. Вычеркивай!
- Да он только с собакой погулять.
- У меня тоже собака!
- Вычеркивай!
Вычеркнули. Вернувшийся седьмой номер не поверил, долго ругался, потом смирился и стал сорок пятым. Кажется, бабушка рассказывала, как стояли во время войны за хлебом, боясь задремать и не услышать переклички. Очередь у нас в крови. Ее закон выше конституции. Бороться против ее мнения бесполезно. И в то же время очередь – это всегда надежда достоять, дождаться, получить. Тем более, что в толпе одна маленькая надежда обращается в уверенность путем простого сложения. Тебе не повезло, но ты не один. Всем, стоящим здесь, одинаково не повезло. Это род гипноза. Все одинаково надеются на существование какой-то справедливости. И ждут, ждут, ждут. Тягучее резиновое ожидание, похожее на бесконечные российские пространства. Хорошей погоды, светлого будущего, дешевеющей колбасы и второго пришествия.
Медленно светало. Лица постепенно выступали из темноты. Голоса стали громче. От странного утреннего покоя остались жалкие клочки. Мимо на работу спешили люди, бросали на нас удивленные и сочувственные взгляды. До открытия оставалось не более часа. Толпа пыталась принять форму очереди. Казалось, толкаясь и споря, люди утверждают себя как реальные полнокровные существа, а не сумрачные полупривидения предыдущих часов. Кое-кто утвердился настолько, что решил воспользоваться неразберихой. Женщина средних лет и дряхлого вида дедушка полезли вперед к крепко запертым дверям. Женщину оттерли сразу, а старичок, на ощупь напоминающий кирпич, протискивался с удивительным упорством. Он задел меня своим левым локтем, и в боку сразу заныло. Будет синяк. Он толкнул женщину в сдвинутом набок белом берете, из-под которого выбились пегие волосы, и растрепанную тетку в мешковатой кожаной куртке.
- Мужчина, куда?
- Куда прешь, придурок?!
Старичок, не обращая внимания, продолжал лезть.
- Товарищи! Да что же это такое!
Лысый мужчина в коричневом свитере деловито протискался вслед за нарушителем, схватил за плечо и потащил к краю тротуара. Остальные помогали тычками и пинками, тетка в кожаной куртке норовила пихнуть под ребра побольнее. Старичок дергал руками и ногами и жалобно хныкал, но был выдворен из очереди и навсегда вычеркнут из списка.
Время шло, а банк не открывался. Несмотря на то, что и люди, и окружающие предметы приобрели цвет, вес и объем, деньги, сберегаемые в лопнувшем банке, реальнее не сделались, по-прежнему оставаясь пустым знаком. Я вспоминала момент превращения разноцветных бумажек в строчку цифр. Ну как можно вот так, своими же руками?! Это все равно, что выбросить. Стало совсем светло. Толпа придвинулась вплотную к дверям и начала волноваться.
- А вы уверены, что сегодня?
- Мне дочь говорила, сегодня будут выдавать.
- А я слышала, отдавать будут только рубли, а валюту через год по сто долларов в месяц.
- Рубли – в другой очереди.
- На рубли позавчера выдавали.
- Что выдавали?
- Обязательства об уплате долга.
- С этой бумажонкой можете сходить в туалет.
- Мне дочь говорила, рубли уже отдают.
- Вы не знаете, когда открывают?
- Уж полчаса как должны открыть.
- Женщина, куда вы лезете?
- У меня дочь здесь вчера записывалась.
- Скопила денег на похороны.
- Живи, бабка, теперь помирать нельзя.
- Дочь моя вчера здесь стояла.
- Ничего подобного!
- Ну, как же так можно? Ну, есть на свете справедливость?
- Вас здесь не стояло. Занимайте заново!
- Нет, посмотрите, какая наглость! Лезет и лезет!
- Откладывал пять лет на машину, пять лет откладывал, что же это такое?! Жена еще не знает.
- Почему не открывают? Давно пора.
- И не откроют, сволочи.
- Последнее отбирают.
Толпа перестала быть рыхлой и разъединенной, похожей на камни морского берега. Она подобралась и уплотнилась, напоминая теперь вязкую жидкость, по поверхности которой медленно расходятся тягучие темные волны. Толпу составляли люди самые разные по возрасту и внешнему виду, но сейчас они стали почти на одно лицо. Даже не лицо, а локти, ребра и колени, которые впиваются в ваше собственное тело. Трогательное единение с народом. Слишком много плоти и слишком мало духа.
Время от времени меня настигает одно видение. Пустынный берег моря, полоска пляжа с покосившимися деревянными грибами-зонтиками. На горизонте море сливается с небом. Песок, море и небо в одной желто-коричневой гамме. Волны неторопливо набегают на берег. По влажному песку идет девочка в выцветшем бледно-зеленом платье с сандалиями в руках. Эта девочка – я. Обычно вижу ее со спины. Она уходит. Набегающая волна смывает узкие следы. Иногда следов уже не видно. Только маленькая точка на горизонте. Я чаще вижу это во сне, но видение может посетить и наяву в любое время и в любом месте.
Толпа, которой я была частью, начала как бы раскачиваться и выплескивать возмущение, которое разбивалось о дверь. Внезапно дверь открылась, и на пороге возникла фигура охранника. Молодой, квадратный, в черном берете потеснил толпу одним движением плеча. И на единый наш выдох: «Когда?» - небрежно процедил сквозь зубы: «Не знаю». Одновременно завопило несколько человек. Понять нельзя было ничего. Охранник поморщился. Те, кто стояли ближе, стали совать ему в руки тетрадку со списком.
- Пустите внутрь погреться!
- По списку, по списку пропускайте!
- Да зачем это?
- Здесь все по очереди!
- По порядку!
- По справедливости!
Охранник пожал плечами, взял тетрадку, закрыл дверь. Толпа заволновалась:
- Сейчас!
- Сейчас пустят!
Передние готовились прорываться, задние напирали. Около двери стало почти нечем дышать. Хождение в народ никогда добром не кончалось. Меня сжали так, что хрустнула грудная клетка. В глазах запрыгали черные точки. Надо соблюдать дистанцию. Между личностью и народом. Перед глазами дергался белый берет, и мотались пегие волосы.
- Дочь моя, дочь здесь стояла!
Справа нависала слегка порыжевшая черная шляпа с белесым пятном по правому полю. И где-то далеко-далеко виднелся кусочек ослепительно голубого неба, такой далекий и недостижимый, что хотелось зарыдать в голос, крикнуть: «Пустите!» Но не было сил. И уже не верилось в то, что есть в мире что-то еще, кроме орущей, толкающейся, безумной толпы.
- Пропустите! Я - третья!
- Кто двадцать четвертый?
- Дайте вздохнуть, сволочи!
- Ой, мамочка! Ой, родная!
- Где двадцать четвертый?
- По списку, по списку пропускать!
- Почему не открывают?!
- Где список? Посмотрите!
- Надо по порядку!
- Двадцать! Четвертый номер!
Казалось, что я распадаюсь на части, что меня уже нет. Сзади поднажали еще. Перед глазами возник длинный желтоватый пляж. Неторопливая волна набегает на берег. На горизонте вода сливается с небом. Кажется, что море опрокинуто сверху. Пляж тянется в обе стороны насколько видно глазу. И вдалеке по направлению ко мне движется темная точка. Тут что-то приподняло, закрутило, потащило и вдруг снова стало можно дышать. В глазах постепенно прояснилось, и я увидела серые бетонные стены.
Оказалось, что охранники открыли дверь в небольшой тамбур перед лестницей, отгороженный от нее облезлой железной решеткой, и уже пропускали внутрь первых пять человек. Меня оттеснили в самый дальний угол. Охранник держал дверь, а вокруг клубилась человеческая масса. Наконец, пять человек протиснулись в щель, и дверь снова заперли. Прорвавшиеся, шатаясь, поднимались по лестнице и исчезали за стеклянной дверью, ведущей внутрь банка. Остальные тут же стали выяснять отношения ряда цифр. Правила школьной арифметики были бессильны. Номер тридцать утверждал, что он идет после двенадцатого. Тетрадь осталась у охранников, проверить было невозможно.
Мне казалось, что я нахожусь в самом центре какого-то дьявольского оркестра. Оглушающе бьют барабаны, ревут трубы, стонут виолончели и взвизгивают скрипки. Сознание не в силах это выдержать. Из-за жуткой давки начинаю чувствовать окружающее частью себя. Я - это и старушка в клетчатом платочке, и тетка в белом берете, и кирпичный старичок, каким-то образом снова оказавшийся здесь, и порыжевшая шляпа, и свернутая в трубку газета, и мужчина в коричневом свитере. И в тоже время меня там нет. Я иду по кромке прибоя, по сырому коричневому песку, холодящему босые ступни. Справа море сливается с небом. Впереди уходит в бесконечность тонкая полоска пляжа. В левой руке поношенные сандалии. Ветер треплет подол платья. Позади – такая же бесконечность. Волна набегает и откатывается. Мне тихо и спокойно. Мне хорошо.
- Одиннадцатый номер!! Одиннадцатый номер!
- Седьмой-то исключили.
- Одиннадцатый номер!!!
С трудом собираю мысли. Мой номер одиннадцать. По лестнице, позвякивая ключами, спускается охранник. Седьмой, кажется, исключили?! Стойте! Это я! Я в следующей пятерке! На меня оглянулись, но не подвинулись ни на сантиметр.
И тут я позабыла обо всем. Закричала, ввинтилась в толпу, стала толкаться и наступать на ноги. Безумие было даже сильнее, чем у остальных, потому что я ни на секунду не переставала чувствовать себя идущей по кромке прибоя. Люди чуть-чуть расступились. Мне удалось пробиться к железной решетке, вцепиться в нее и, когда в замке со скрипом повернулся ключ, одним движением протиснуть тело в образовавшуюся щель.
Я стояла на лестнице, ободранная, растрепанная, исцарапанная, из куртки с мясом вырваны пуговицы, на ботинках чьи-то грязные отпечатки. Видение пропало. Нет, деньги это не пустой знак. Это идея, способная довести человека до потери себя. За стеклянной дверью горел ослепительный свет, а за решеткой металась и выла толпа обезумевших людей. Их голоса сливались в мощные аккорды. Музыка человеческих страданий похожа на музыку сфер. Душа моя, держись подальше от этого оркестра.