Нитки

Хорошо умирать, когда падает снег. Она включает свет на кухне. Щелчок и ослепительная вспышка. Темно-серые стены, белый квадрат холодильника и провал окна, за окном снег и ветер. Слегка постукивает неплотно прилегающая форточка и позвякивает оконное стекло. Она трогает пальцем краску, отстающую от рамы. Сквозь снег едва виден поворотный круг троллейбуса, столб посередине круга. Падает, падает снег. Внешний мир исчезает.
Она задернула занавеску, чиркнула спичкой, смотрела, как пламя бежит по дереву, как спичка чернеет, догорая. Потом зажгла другую, включила газ и поставила на огонь синий чайник с черным пятном от отбитой эмали. Ветер выл, чайник посвистывал. В его начищенной поверхности отражались стены, полки, чашки, худое лицо, темные круги под глазами. Запрыгала крышка. Она выключила газ, раскатала рукав, сквозь шерстяную ткань взяла чайник и налила кипяток в чашку с голубыми цветками, просвечивающими сквозь тонкий фарфор. Добавила заварки, пол-ложки сахарного песку, помешала. Сделала один глоток. Закрыла глаза. По телу проходит тепло. Замедленный стук сердца. Снег тихо ложится на землю, покрывая все наши печали.
Она допила чай, погасила свет и вернулась в комнату. Включила настольную лампу, передвинула ее поближе к креслу, села и снова оказалась в замкнутом пространстве. Протянула, не глядя, руку вправо, взяла недовязанный свитер, приколотый двумя спицами к клубку ниток, накинула петлю на большой палец. Руки приняли привычное положение, спицы едва слышно звякнули, нитка натянулась, клубок откатился к спинке кресла. Когда около двух недель назад она начала вязание, то сначала не знала, какую вещь вяжет. Просто каждый вечер садилась в кресло, брала спицы и растворялась в монотонном ритме работы. Потом решила, что это будет длинный теплый свитер. В голове ни единой мысли. Вечер длинен и страшен, и только мелькание спиц помогает переползать стрелкам часов. Тик-так-тик-так.
Она не знала, отчего это случилось. Однажды утром она проснулась, увидела крупные белые хлопья, и ей подумалось: “Хорошо умирать, когда падает снег”. Медленно кружась, снежинки одна к одной ложатся на землю. Ровным слоем на опавшие листья, грязные лужи, истерзанные ножами скамейки, старые качели и две телефонные будки, в которых давно нет телефонов. Все становится ослепительно белым и чистым, когда падает снег. Время замедляется, минуты тянутся как часы, часы как дни, а дни похожи на недели.
Она шла по улице и чувствовала себя такой же пустой, белой, чистой и холодной, как засыпанное снегом осеннее поле. Бетонные коробки домов, хлебный ларек и замерзшие торговки. Привычное место. Здесь она проходила много раз усталая, веселая, грустная, в состоянии легкого опьянения и мягкого полусна, но никогда еще до этого первого снега она не чувствовала себя от них настолько отдельной. Я здесь, я могу пойти в другое место, но это все равно, потому что везде одинаково холодно, скучно и одиноко. Купив батон и вернувшись домой, она заварила чай и, глядя на пар, поднимающийся из чашки, вдруг поняла, что “скучно” и “одиноко” – слова неправильные. На самом деле ей – никак, она абсолютно ничего не чувствует. Ни радости, ни печали, ни интереса, ни скуки, ни одиночества. Ни-че-го. Как будто мир заволокло белесой мутью, похожей на то, когда белой колючей стеной падает, падает снег. Она не то, чтобы испугалась, чувства страха не было, но где-то в глубине души, какому-то маленькому ее кусочку было так плохо, что сорвало тормоза, и осталась только тень ощущения того, что так жить нельзя. Чтобы как-то развлечься, она взяла книгу и стала читать. Прочла одну строчку пять раз, не поняв ни слова. Отложила книгу, легла на диван, отвернулась лицом к стене и закрыла глаза.
В комнате двое часов. Одни спешат, другие отстают.  Медленное тик-так, тик-так, и быстрое тик-так-тик-так. Механическая жизнь. За окном время от времени шуршат колесами автомашины, где-то раз в полчаса, неуклюже разворачиваясь, надсаживаясь, гудит троллейбус. Сверху ходят, роняют слова и предметы. Справа включают музыку. Это жизнь живая, которая тоже кажется механической. Зачем? Зачем они ходят, ездят, говорят? Она лежит на дне, сквозь холодную зеленую воду не проходят солнечные лучи. Где-то наверху светло, тепло, кивают головами ромашки, дует прохладный ветерок, но не верится в это среди темно-бурых водорослей и плоских медленных рыб.
Она пролежала до вечера, изучая узор и переплетение нитей пледа. В комнате сгущалась темнота, становясь физически ощутимой, плотной, как стена падающего снега. Стало тяжело дышать, тело будто набили свинцом. Она подняла и уронила руку. Где-то внутри детским воздушным шариком разрасталось спрессованное отчаяние. Оно растворило сердце и поднималось к горлу. Сейчас будет рвать зеленой студенистой бесконечной массой, пока не потухнет сознание. Сделав отчаянное усилие, она встала, зажгла настольную лампу, села в кресло, протянула, не глядя, руку вправо и взяла большой белый клубок, проколотый двумя толстыми длинными спицами. Раз, два, три с накидом, раз, два, три с накидом. Отчаяние медленно уползало обратно. Его время еще придет. Тик-так, тик-так. Падает, падает снег, убивая все наши печали.
Тысячи нитей связывают человека с окружающим миром. Прочнее всего простейшие вещи. Выпить на кухне чаю, послушать музыку, побеседовать с другом, выглянув в окно, обрадоваться чистоте и новизне мира, засыпанного первым снегом. Привязывает то, что радует. Но если эти нити начинают рваться, то мир перестает удерживать. Ты проваливаешься сквозь время в бесцветную белесую мглу. Становится все равно. Смотришь и видишь только вещи. Книга - набор слов, музыка - сочетание звуков, картина - смесь красок. Люди - надоедливые насекомые. Но даже их суета по-настоящему не раздражает. Ничего не хочется, и умирать не страшно, потому что это и есть смерть. Смерть души. Опустевший мир похож на сиротский дом. А во дворе - качает черт качели косматою рукой. Он ждет тебя.
Она ехала в троллейбусе. За окном проплывали голые деревья, пустые переулки, заплеванные остановки. Она вяло размышляла о способах самоубийства. Всегда боялась высоты. Она представила замирание сердца, взгляд вниз, шаг в пустоту. И месиво, в которое превратится тело. Вспомнила, как в соседнем квартале выпал из окна хромой мальчик. Он был на редкость невезучим, с ним все время случались несчастья, и с каждым подбиралась к нему на шаг ближе смерть. Там, где он упал, выросли омерзительно желтые цветы, медленно раскачивавшиеся на толстых ярко-зеленых стеблях. Она ходила мимо к подруге и всякий раз вздрагивала и ускоряла шаг. Однажды ей приснилось, что такие же, только серые с узорными лепестками цветочки выросли на ее собственном голом черепе. Проснулась в холодном поту. Тик-так, тик-так, едет колесница Джаггернаута. Колесо истории давит и правого, и виноватого. Вот она, Божественная Справедливость.
Нет, это смерть механическая, похожая на механическую жизнь, лучше по-другому, как делали древние римляне. Ложились в горячую ванну, наливали в бокал темно-красное вино и вскрывали вены. Жизнь медленно вытекала вместе с кровью. Человек пил вино, думал о хорошем и тихо засыпал. Наверно, эта тишина сродни той, которая наступает, когда падает снег. Ложатся на землю белые хлопья. Одна к одной, одна к одной, толстым белым ковром, заглушающим звуки. Их все больше, все больше, и вот уже нечем дышать, и ты забываешь про мир и про город, и засыпаешь под шепот снежинок. А может, проглотить горсть белых таблеток, лечь на диван и разглядывать коричнево-желтые пятна пледа. Желтое перетекает в коричневое, коричневое в желтое, глаза закрываются. Тихо и плавно соскользнуть в белое небытие.
Нужная остановка. Она толкнула тяжелую дубовую дверь главпочтамта. В зале сидели люди и ждали. Она написала на бланке номер и тоже села на стул с покатым сиденьем. И снова стала думать о горячей воде, красном вине и каплях крови, капающих из вены без остановки. Телефонистка объявила заказ и номер кабины. Она зашла, сняла трубку и сказала: “Алло, это я”. “Привет! Как дела! Как жизнь?” – спросил на другом конце знакомый голос. “Ничего”. “Что делаешь? Куда ходишь? На что смотришь?”. “Вяжу свитер”. “Ой, а какого цвета? Длинный? Теплый?”. “Да. Белый”. “Какая у вас погода?”. “Снег”. “А у нас солнце, падают желтые листья, купила себе два кактуса, говорят, они цветут раз в сто лет”. “У тебя как?” “Да просто замечательно! Представь, на днях иду по улице…”.
Она слушала и смотрела на свое отражение в зеркальной стене телефонной кабины. Бесконечно усталые глаза, темные круги, ввалившиеся щеки и тонкие исхудавшие пальцы. “Да…, да…, все хорошо, у меня все хорошо. Пока”. Она повесила трубку. Обратно шла пешком. Снега не было. Дул порывистый резкий ветер. Раскачивал голые деревья. Она все думала, стало бы легче, если бы ей сказали: “Приезжай! Приезжай немедленно!”. Она села бы в поезд, поехала через всю страну, лежала на верхней полке и смотрела на пробегающие поля и перелески, на деревеньки и городки. Не думала бы ни о чем. В дороге времени не существует. Место отправления и пункт прибытия исчезают в легкой туманной дымке, ничего не хочется, но это приятное “ничего”, в котором есть предвкушение радости встречи. Тебя ждут на том конце пути. Ждали. Когда-то ждали. Она вздрогнула. Ей послышался тонкий протяжный звук, похожий на звук от лопнувшей струны.
Холодный ветер обрывает листья, полусгнившие на ветках. Привязанности желтеют и опадают вместе с ними. Ветер качает пустые качели в пустом дворе. Все люди дома, пьют горячий чай, едят варенье и копченую колбасу. Мерцают голубые экраны. Но к ним, в этот теплый, пахнущий пылью уют не хочется. Здесь, посреди ветра и промозглой сырости лучше. Она села на деревянное сидение качелей и стала тихонько раскачиваться. Качает черт качели назад, вперед, назад. Снова почудился звук лопнувшей струны. Вот она, свобода! Ты ничем не связан с жизнью, ничто тебе не мило, ничто не нужно, ничто не держит. Осталось только тело, но скоро не станет и его. Абсолютная свобода. Беззаветная мечта человечества.
Было очень холодно, но она этого не замечала. Падал снег. Она смотрела на свет в окнах. Иногда мелькали тени людей. Неужели они не понимают, как непрочно их существование? Мир висит на одной нитке, и в любой момент она может порваться. Да впрочем, разве человеческая жизнь, обреченная на казнь, не утекает с каждой минутой? Эти минуты старательно отсчитывают часы. И кому какая разница: сейчас или через шестьдесят лет? Никому. Эти люди там, за занавесками, не нужны даже сами себе. Зачем-то они ходят, разговаривают, производят ненужные движения. Не зная, что каждую минуту эта нить может оборваться. Попался на качели, качайся, черт с тобой.
Стало еще холоднее. Она поднялась и пошла. В желудке возникло неприятное ощущение. Организму хочется есть. Дома ни крошки. Она помедлила на остановке, но тут подошел троллейбус подходящего номера.
Она поехала к родителям. Они что-то спрашивали, она что-то отвечала, даже улыбалась слабой, немного натянутой улыбкой. Спать легла в одной комнате с матерью. Не могла заснуть. Опять вяло думала о самоубийстве. Пыталась представить, как это будет и что будет потом. Все, что угодно, было лучше этого тупого безразличия к миру и к себе. Здесь часов не было. Слышалось только дыхание матери. Дыхание уставшего, но вдоволь потрудившегося человека. Она прислушалась. А что будет с родителями потом, когда она уйдет в страну, откуда нет возврата? Она представила самодовольные лица маминых приятельниц. Наши, мол, пусть глупые и толстомясые, но здесь, с нами, под боком. А твоя-то вон что учудила. Они будут прятать улыбки, но не спрячешь удовлетворение в пустых круглых глазах. Твоя-то, мол, много обещала, и где она? А наши-то при нас, при нас, при нас. Живые! И маленькая седая мама в потертом пальтишке под перекрестным огнем этих тусклых торжествующих взглядов. Боже мой! Она вдруг обнаружила, что из глаз капают слезы. Их становилось все больше. Как сладко плачется! Печали и неудачи проливаются на белое поле подушки. Плачется, если верится. А если верится, значит, еще поживем. Она старалась рыдать  беззвучно, чтобы не разбудить мать. А потом так и заснула в этой слезной луже, на мокрой подушке, в комнате, где не слышно тиканья часов.
Всю ночь шел снег. Утро было тихое и прозрачное. По двору носились ошалевшие собаки и радостные дети. Весь мир был новым, белым и чистым. Хотелось горячего чаю.