Берем белую- белую

               
               Так, берем белую- белую чашку.
               Маленькую золотую ложечку.
               Пепельницу и сигару.
               Спички.
               Нет, зажигалку.
               Вот.
               Сначала долго-долго варим кофе.
               Потом отмываем белую-белую чашку.
               Садимся.
               Пьем.
               Думаем.
               Вспоминаем.
О чем?
Например, о себе или лучше, о других.
Белая-белая чашка, почти как простыни в хороших, дорогих больницах, по которым я таскал ее почти пять лет.
Ее пальцы цвета слоновой кости, и раньше тонкие, а потом и вовсе ставшие десятью беспомощными соломинками.
Глаза, испугавшиеся ее худобы, глаза всех тех, кто рядом. Странно, мне она не казалась такой высохшей, такой устрашающе кахексичной.
               Еще кофе и немножко сахара, ага в самый раз.
И ее первая фраза, после того как мы не виделись полгода, руки вяло легшие на плечи – «Я прочитала все твои стихи», без этих ненужных «здравствуй, как хорошо, что ты успел, ты здесь».
Никакого страха, когда рядом, никакой паники.
Спустя неделю, неделю ночей в больнице, уток, клизм, капельниц и градусников, поднимается раздражение.
           Черт, где эта сраная зажигалка?
            Не зажигается.
           Хорошо. Еще вдох и еще. Хорошо.
Раздражение множится, растет и затихает, но не уходит, гулко отдается в средостении.
Уже не можешь выдерживать это - бессонные ночи, когда слушаешь ее дыхание, дни, которые считаешь, жалобы, жалобы которые сводят с ума, стоны. Стоны и жалобы, жалобы и стоны. Сто-о-о-оо-оны, твою мать.
           Возьмем печенице. Кофе полное говно, помои.
Наркотиков ей не дают, то ли жалеют, то ли издеваются, сволочи.
И когда твое раздражение начинает выплескиваться, слышишь тихий жалобный голос – «Прости, я тебе наверное уже надоела со своими жалобами», тогда ты обнимаешь крепко-крепко ту покрытую блевотиной простыню, что держал в руках,  чтобы утопить в ней себя, что бы не заорать во весть голос, зайтись диким безостановочным криком.
Читаешь ее  любимые книги и видишь, как она засыпает, бредит сквозь дрему липкого, вязкого сна.
Отвратительного сна, такого засасывающего, ты не можешь даже поговорить с ней- она либо такая, либо кричит от боли. Хотя, лучше пусть спит, мне уже нечего ей сказать.
          Кофе остыл, сахар надо добавить. Жаль одна сигара.
         Неудачный кофе, из всего только чашка удачная, узорная, белая-белая.
Не веришь, что она умирает. Даже когда вечером температура падает с 39 до 35, а ноги и руки становятся холоднее льда.
Ее лечащий врач говорит, что так и должно быть, а ты веришь ему, хотя учился с ним на одном курсе. Он отводит глаза и говорит, что «это естественная реакция». Реакция на что?
И ты веришь.
Думаешь, просто неполадки с кишечником, может непроходимость, пусть даже перитонит, мало ли что это.
Она просит посадить ее, хотя лежит вот уже месяц, лежит как все лежачие, с пролежнями, пусть даже залеченными.
Ты садишь ее и знаешь, что это означает, откуда эти силы.
Смотришь, как стекленеет ее взгляд, она уже не слышит тебя, не видит. Тебя нет.
            Как же курить хочется, хоть один свежий глоточек дыма.
Начинаешь что-то делать, растираешь ее холодные-холодные руки, потом бежишь звонить врачу, уговариваешь постовую сестричку открыть дверь, стучишься в соседнее отделение, там долго не открывают, приходиться возвращаться, звонить по местному чтоб открыли, бежишь назад, звонишь и слышишь его сонный голос. Как он может спать, сука, как он может спать. Приедет убью. Он не приезжает.
Садишься на краешек кровати берешь ее руку, и смотришь.
У-охр, у-охр, хрипят ее легкие.
Мозг спокойно отмечает первые признаки агонии.
У-охр, у-охр.
Ты начинаешь молиться.
Сначала чтоб выздоровела.
Через два часа, чтоб быстрее умерла.
У-охр, у-охр, непрекращающийся кошмар.
У-охр, у-охр, целуешь ее пальцы.
Уохпор, упрррохх, просишь прощения за все, за себя, за нее, за всех.
Хркхх, прокххпроох, хочешь уйти или хотя бы отвести взгляд, но ничего не получается.
Тупо смотришь, как умирает твоя мать.
Хеехххххопррооо.
Никаких слез.
Идешь за медсестрой.
Нет, сначала накрываешь ее простыней, брезгливо вытягивая смятые подушки из-под спины.
Приходит сестра с баночкой зеленки, и ты уходишь, знаешь, что не выдержишь этого непременного клеймирования.
Возвращаешься когда все надписано, связанно и подвязано.
Она остается в палате, и ты уходишь на пост ждать врача, хотя сам можешь зарегистрировать смерить, но это не положено.
Спустя три часа ее увозят в морг.
И ты засыпаешь на соседней кровати.
Пустота.
Пятьдесят красных роз на гроб.
               Мою белую-белую чашку, убираю печенье, даже чищу пепельницу.
               Ненавижу розы.
               И плохой кофе.