Время московское

              Время московское
               

 Глава 1. «…о честной, хорошей работе мечтайте, мечтайте друзья!» (из пионерской песни).


Не знаю, что этим летом случилось в городе, но жара  стоит сильная, зной прямо какой то. Народ весь попрятался.
Вот и отлично, у меня, значит и здоровье крепкое такое, раз в такую погоду работу ищу, и шансов прибавится. Посмотрят на фирме и скажут: «Вот он нам подходит, в жару пришел. Ничего не боится! Клад – человек!»  Другие то по домам сидят или у воды – дурни. А мне, опять:  «Ах! Сколько же Вам для начала-то положить, чтобы не обидеть? А подъёмные. Господи! Чуть не забыли про подъёмные!», - переполох начнётся. А всё вокруг меня! Зауважают! Потом конверт принесут. Ну, я, конечно, лицо сделаю равнодушное: - мол, не вы первые, не вы и последние, лениво потянусь к конверту, и случится чудо – сумма меня устроит. Они мне опять: «На работу, конечно, Вам не сегодня выходить», - послышится одобрительный смех, а она смеяться не будет, как-то притихнет, потупит взор, покраснеет, а потом побледнеет. Покачнётся, схватится за край стола, будто бы почва уходит у неё  из-под ног. Прекрасные белокурые локоны немного собьются. Подадут вперёд, качнутся возле робких и влажных, и бездонных,  голубых глаз, с длинными, стыдливо опущенными ресницами, в коих я вижу лазурное море при полном штиле; она нервно закусит губу, знаю, что под кораллами этих припухлых, напряжённых губ, скрывается прекрасный жемчуг её зубов. А её белая кожа! Она может свести с ума  любого, если только он не слепой! А аромат этой кожи сведёт с ума и его. 
Это заметили только я и она.  Ну, разве, что ещё одна красавица. О!  её прекрасная фигура, словно выточенная из драгоценного палисандра. О! Её смуглая кожа, покрытая нежным бархатом волосков!  О-о! Её южная красота (та была – славянка)! О-о южная кровь, которая заставляет широко раздвигаться её ноздри при взгляде на меня! А ещё более при виде соперницы! Мой холодный вид ещё сильнее разжигает её пыл (и-и-и  той, первой, разумеется). Эта женщина уже не Жар-птица, а клокочущая домна! Вулкан! В чёрных глазах вспыхивают и гаснут  тысячи молний. Сейчас колесница Зевса обрушит всю мощь на армию Посейдона! Я слышу раскаты грома!
А все соскочили со своих мест, улыбаются мне - не замечают происходящего - хлопают в ладоши, а вот по плечу никто не смеет.
…Я понимаю, что ещё немного и начнётся извержение.   Вот, бросаю озабоченный взгляд на часы, мои брови взлетают вверх  от удивления: мол, у-у-у, завозился я тут с вами, а у меня- то дела!   
В офисе небольшое замешательство, впрочем, лукавлю – большое. Вид у всех озабоченный: им неудобно, что они задерживают меня…
Тем  временем лава дошла до края, но не пролилась, а глухо клокочет.
 Дальше начинаются извинения. Я направляюсь к выходу: – ждут меня через неделю! На пороге слегка разворачиваюсь корпусом; с чувством лёгкой досады бросаю взгляд, на двух готовых вцепится друг в друга церберов, и со щекочущим  живот чувством предвкушения, думаю, то-то будет через неделю. А пока маленький коллектив спасён от ссоры.
Ну что ж работа у меня есть. Что там ещё? Молока купить?
 ………………………………………………………………………………………………Ах? Что это со мной? Кто это здесь? Женщина.  Баба. Она совсем не похожа на ту со светлыми волосами! Да и волосы то так себе – копна!
А что это я так здесь растянулся?… на лавке! Вообще место хорошее.  Гоголевский. ...Я в тени... зелень.  Вот только жарко. Надо водички купить. … Мелочь какая-то.… А где конверт? Батюшки, никуда я не устроился! А-а-а-а! Жара, жара.… Но надо водички то хоть купить. А я то…


 Глава 2, достаточно нудная, можете её пропустить.


Так, время к обеду. А ведь небольшой лёгкий обедец ещё никому не повредил, ну разве, что отправил на тот свет какого-нибудь доходягу, в палату которого, заботливая, но неграмотная жена тайком пронесла домашненького.
Но я не болен и жены у меня нет. Так, что два основных фактора влияющих на продолжительность жизни,  на продолжительность моей жизни сейчас не влияют.    
Это время я хорошо чувствую. В этот час, я, как и всякий нормальный человек, будь то служащий, не имеющий на своей работе столовую, или турист из Питера, изнасиловавший себя походами по музеям и не обедающий для разнообразия в Президент отеле, начинаю озабоченно смотреть по сторонам, вспоминая,  где ж это я видел-то  ту  антисанитарную палатку  с пирожками и беженцем, их продающим.  Но, - повезло! Москва не Питер, здесь магазинов пруд пруди.
Вот, продуктовый!  Кажется, я тут ещё не примелькался.  Покупаю бутылку «Саян», батон хлеба (здесь половинки не продают),  интеллигентным голосом прошу порезать мне эти сто пятьдесят граммов колбасы,  всем видом показывая, что я вовсе и не питаюсь этой чушью, а привык к пище нормальной, успокаивающей и облагораживающей,  - борщи там всякие.…  А это так – оч-ч-чень  случайно всё вышло: самому смешно!  Продавец  улыбается: кажется, мой маленький спектакль не прошёл. Я расстроился и чуть не уронил бутылку. Смущённо засунул колбасу в карман (раз уж карты раскрыты),  хлеб – подмышку, и к выходу.
 За мной, с тремя бутылками пива, вышел мужчина предсказуемой причёски, в очках чёрной оправы и с кислым лицом. При виде таких людей сердце у меня сжимается! Бедняги – всё для них кончено! Их нынешняя жизнь пуста.  Груз воспоминаний молодости давит на плечи, режет их острыми углами и всё больше и больше вколачивает в землю при каждом шаге. Слёзы мешают мне идти, хочется подойти, обнять человека, сказать ему: «Друг не волнуйся, ты ещё увидишь  небо в алмазах!  На свете ведь есть столько интересных вещей! Мавзолей, например, Красная площадь».
 Это дитя, о котором надо позаботится, а  обществу до него  нет дела! Куда смотрят социальные работники, служба знакомств, дома престарелых, наконец! (а что, там ему было бы хорошо).  Это человек с ранимой душой, открытым сердцем и пустым кошельком, и путь для него или в могилу, или на какой ни будь психологический семинар. Так я понимаю.
А сейчас мне нужен оазис тишины. Самое время проглотить то, что я купил.  Зайду-ка  в скверик за магазином.
В сквере было тихо и прохладно, а, может, и показалось, что прохладно потому, как в таких местах, летним днём всегда настраиваешься на прохладу и низкую плотность населения, особенно после приёма пива. Чистый такой дворик: асфальт подметён, травка подстрижена; на небольших клумбах – цветочки; в центре детская площадка с лавочками.
Замечу, что я большой привереда в плане выбора местечка для кушанья. Не так уж много хороших мест в городе для обеда, нет мест то полно, вот Макдональдс,  например, с его рабами за стойкой. Детские крики, суета, как в поликлинике,   люди с подносами, которые не могут найти себе место за столиком. А так же личности с сотовым телефоном и соответствующим выражением на лице. И ещё  фотовспышки, ну как  же, чай аттракцион для бедных, а также попрошайки и немые,  - наслаждайтесь, пожалуйста! А я, извините, книгу не пишу, картину тоже, ничего не ваяю, и не собираюсь.  Мне все эти контрасты и колоритные личности не нужны. Мне нужно, чтобы пища нормально переварилась, а не как  ни будь! А там как раз и есть, как  ни будь.
О неудачных подобиях Макдоналдса, надежде возрождающегося российского общепита,  скажу коротко - вопиющая безвкусица! Крикливо и нагло, скромности никакой.  Все, кто здесь находятся – унижены и оскорблены этим заведением.
Конечно, есть другие рестораны и кафе, но там – рожи и интеллигентному человеку в таком заведении  делать нечего. К тому же портят аппетит белокурые красавицы у барной стойки, от сытой жизни не знающие с кем бы ещё познакомиться, какой бы ещё корабль навсегда увести от родных берегов.  Всегда будь на страже! Тут не до разносолов!
  Да! - настоящий гурман не идёт, куда попало, он всегда выбирает не только оригинальную кухню, но и, чтоб окружающая атмосфера способствовали наслаждению ленчем.
Тихий дворик, в направлении от Гоголевского  бульвара к Причистенке, как раз и был таким местом. Сижу на лавочке, разворачиваю припасы, а воробьи купаются в пыли, чистят пёрышки; посматривают на меня, привыкли, что их подкармливают. Да дам, дам - не волнуйтесь.
Отрываю от булки кусок, кладу на него аккуратный пласт колбаски, открываю водичку…, а вокруг воробьи чирикают, они кончили принимать пылевую ванну и на меня теперь смотрят: у тебя обед, так и у нас тогда тоже. Нате вам, и я покусал два тоненьких ломтика колбасы, плюнул ими прямо в середину стайки, тут же началось пиршество. Бросил ещё хлеба – клюйте. Очень доволен я этим.
 А листва шелестит, низко прямо так нависла над лавочкой.  Эх! Ещё бы журчащий ручеёк! Вот старушка со своими нехитрыми покупками подходит к подъезду напротив. Набирает код  и покидает меня. Тихий  дворик, каждую мелочь в нём примечаешь. Шум остался там, за аркой. Пахнет домашней стряпнёй.
Работники фирмы высыпали у чёрного входа, неофициальные, лениво переговариваются, курят.
 На детской площадке никого – солнце ещё высоко, жарко. Тишина.


Глава 3, в которой я открываю несчастному человеку новые горизонты.


Появился ещё один посетитель. Причина его появления  прозаична – человек нуждался в тихом местечке и густом кусте.  Я признал в нём того самого покупателя, которого так жалел в душе. Он, кажется, ещё и пива выдул, в такую-то жару. А теперь, как говорят: «пиво подошло к концу».
 После разрешения нужды субъект подошёл к соседней лавке и грузно опустился: «Уф!»,  - видимо, почувствовав большое облегчение. До меня дошёл пивной дух. 
Опрятная одежда,  васильковые глаза, смотрящие из-за не треснутых линз. А так же чисто выбритое лицо, располагало. Ясно, что человек не на помойках валялся, а как все нормальные люди встал утром, умылся, побрился, одел чистое, позавтракал, поцеловал жену на прощание и пошёл…, правда, неизвестно куда.
Сидя немного наклонившись, и обопрясь локтём на спинку  лавочки, он рассеянно смотрел вперёд. В этой позе пришелец замер, только его лицо отражало появляющиеся из глубин сознания образы, которые смешивались в его расслабленной, освобождённой от  одних забот  и обуреваемой другими, пьяной голове. Эти образы кричали, душили друг друга за горло, царапались; стояли в очереди в собесе и ругались. Из них возникали причудливые гибриды с двумя головами, сфинксы, кентавры и даже чудища с Марса.
Над новым постояльцем, как над стаканом с пивом кружилась оса, предполагая разнообразить свой рацион этим бодрящим напитком. Не понимая где у этого старого пивного автомата кран, в конце концов, разозлившись, впилась ему в глаз.
 - А! Сука!! - вскричал субъект, видимо его разум еще не вернулся с прогулки, - это марсианское чудовище обвило его измученное тело жгутами и больно клюнуло в нос.
Стоя по пояс в воде, и разрывая скользкие щупальца, несчастный старался отпихнуть ногой от  себя этот кошмарный студень. Но клюв сжимался всё сильнее и сильнее. Из глубин появилась тёща – хозяйка спрута и могучая владычица океана красной планеты. Она воздела на обречённого перст и закричала:
 - Фас его! -  Подонок! Сделал мою Машеньку несчастной! Люблю! Люблю! Это самое главное! - А самого вчера с работы выперли! И до этого что работал, что не работал! Если б не зять!…
…-  Да вы что! Иван Петрович! – собака то у вас не привитая. Оттащите! Хоть бы привитая была!
-  Граф! Фу! У него кровь дурная, отравишься!
-  Не надо, не надо! Пусть! Будет знать, как на контрольной заваливать! – кричали медузы, устроив хоровод вокруг бедняги.
-  Ну, полно Машенька, я вынесу мусор, зачем же кричать то.
-  А затем, что ко мне люди придут, а ведро под раковиной воняет! А Герман Леонидович научную работу пишет! Пошёл вон! И покури там часика два.
-  А! Гады! Я вас… - И Герман Леонидович заносился по площадке, огибая, видимые только ему, препятствия.
-  Держи вампира! Вон он! Не уйдёт!
 Бедолага уже успел скрыться в пещере от деревенских с лицами его учеников и факелами в руках, но вдруг, препятствие реального мира наложилось на простор галереи пещеры.  Это были качели. Фонарик в руке Германа ослепительно вспыхнул и разлетелся множеством мерцающих звёздочек.
Герман Леонидович сидел на земле, его взгляд стал  более осмысленным. Он почти перестал ловить руками звёздную пыль. Острая боль под глазом приводила потерпевшего в чувство.
Это небольшое происшествие вывело меня из нирваны.
-  Извините! – сказал я. – Вас оса укусила! – Сидящий на земле человек начал икать. – Вот воды выпейте, - и я протянул ему бутылку, где ещё на четверть было газировки. Он мгновенно осушил её.
Рассеянно озираясь, и приложив руку к распухшему глазу, Герман Леонидович подошёл к лавочке и сел. Говорить он ещё не мог, а сидел, покачиваясь и держа больное место. Бедняга, видимо у него сейчас большие неприятности.
-  Вот ты мне скажи! – риторично,  с обычной для выпившего человека простотой и обезоруживающей искренностью – молвил он, - ну почему всё так! В один прекрасный день всё становится против тебя. Не понимаю за что мне это? Жил нормально: семья работа, родственники. А в последнее время все с ума посходили! Жена, нормальной же была, говорила, что любит меня дурака. А теперь, что? Немец, у неё какой-то появился, фирмач. Заваливаются каждое воскресенье компанией; песни горланят, танцуют, а я, значит, не подхожу, другой! Интеллигент! А ей «скучно и занудно быть домохозяйкой и обслуживающим персоналом». У  неё, «появилась перспектива роста!» И «в свете этого» она «поняла, какой пустой и беспросветный наш брак». И что её будущее со мной это « ранние морщины, высохшие от стирки руки, и волосы, пропахшие стряпнёй». И весь ужас в том, что всё это верно. Ах, ну зачем я такой всё понимающий и встающий на чужие места? Моё-то где?   
Что я мог ответить, я даже не знаю, как успокаивать в подобных случаях.
 Обнять надо, прижать человека к себе, так легче ему будет -  разделится горе пополам. Это очень интимный момент, а я боюсь интимных моментов, я стесняюсь проявить чувства, предпочитая носить маски. В голове моей начали собираться дежурные фразы, лишённые всякого сострадания: в их бодрой глупости нет никакой надежды. От этого мне стало противно.  Такие моменты для меня мучительны.
- Вы есть хотите?
- Нет. Я жену хочу свою понять.
- А что здесь понимать-то. Всё, точка, абзац, она перешла в другую фазу своего развития; ваш симбиоз кончился, один эволюционирует дальше, другому уготовлена тупиковая ветвь. Конечно, не всё так мрачно в перспективе, но на протяжении одной человеческой жизни прогноз не благоприятный. Вам остаётся только жить с этим камнем на сердце. Видите ли, вы живёте в городе контрастов, вы не идёте на компромисс со своей совестью, ради денег не изменяетесь, вы верны себе. Общество вас не понимает и не принимает, а если даже и понимает, то всё равно не принимает – ему некогда, оно эволюционирует. Так, что ваше дело – табак! Вы уж меня извините, но другой стороны друзья и жёны познаются в беде. Хорошо, что этот маленький тестик выпал на вашу долю сейчас, а если бы вы узнали всё под конец жизни? – так у вас хоть шанс есть: половина жизни ещё впереди.
 Нет, что ни говори, а хорошие друзья лучше плохих жён. Всегда можно опереться    на твёрдую мужскую руку! Мужчины понимают друг друга лучше, ведь они столько напереживались из-за этих ведьм!
Кстати вы не думали о том, чтобы сменить ориентацию? Для кого-то это выход.
- Ты что? Сдурел?
- Нет. Просто я подразумеваю, что безвыходных ситуаций не бывает. Это, так сказать гимнастика для ума, разгрузка! Как говорят,  безнадёжных ситуаций не бывает, есть всегда три  выхода,  включая самоубийство.
- Слушай! Вали-ка ты отсюда, - угрожающе сказал Герман Леонидович.
Да. Друзьями мы не станем, хотя мне кажется, я ему помог: из бесхребетного слизняка он вдруг превратился в драчуна. Как я его беспозвоночное  сознание встряхнул.  А! Ну, коль драться хочет, значит и дальше справится.
И хмель с него соскочил!
Я встал с лавочки и направился к арке, которая выведет меня на улицу, прямёхонько к моим делам. У арки, я услышал позади себя какой то шум. Обернувшись, увидел, что этот сумасшедший пытается вытряхнуть из-за пазухи дымящую сигарету – это  чудил его воспаленный разум, не отошёл видать ещё, бедняга!…
А ну всё к чёрту! поеду домой.
Но голод не тётка. И через неделю я вновь был прямо-таки вынужден идти на улицу и искать работу.
Опять очутился на Гоголевском.  День. Всё так же жарко.  Иду, ищу работу, думаю, это будет не сложно: эти жизнеутверждающие вывески чужого благополучия гордо, до рези в глазах, красуются у парадных подъездов или развеваются флагами,  занимая самые обозримые места.
Сверну-ка я в первый же переулок.  Небольшой для буден шумовой фон, совершенно растворяется в тихих переулках,  и там, в них, идёт своим чередом особая, не похожая на агрессивную каждодневность больших улиц, тихая жизнь. Здесь люди не торопливы, архитектура приветлива, здесь словно чувствуешь приветливый взгляд молодой женщины, задумавшейся на минутку, и тебя обволакивает спокойствие, в пику той улыбающийся гримасе проститутки больших улиц.
Всё. Тишина, умиротворение. Чистая улица, Безмятежно чирикают воробьи, редкие прохожие наполняют, а не переполняют жизнью переулок и двор. Я слышу собственные шаги, они не сливаются в безумный топот толпы, это иду я; совершенно отдельно от других. У меня свои мысли, свои желания, мне не надо гнаться за людьми, мне на них наплевать, у меня свой план действий.  Сворачиваю в сквер, схожу с узкой асфальтовой дорожки и бреду наискось, по чисто выметенной земле мимо лавочки, расположившейся в тени большого дерева, а вокруг кусты и, тоже деревья. Остатки детской площадки нисколько не портят всё это, а даже наоборот, настраивают на философский лад,  на воспоминания детства, и на то, что его уже не вернуть.
 Выхожу через прореху в кустах на дорожку: вот я и срезал угол. За этим жёлтым домом ждёт меня другой двор и новый переулок, можно расслабиться: он такой же уютный, как этот.


Глава 4. Уроки немецкого (справедливости ради надо сказать, что название предложено моим товарищем).


Шло время, а я бродил по переулкам и скверам, читал памятные доски, любовался двориками и архитектурой.… 
Передо мною возникает старенький особняк, уютно устроившийся на противоположной стороне. Он утопает в зелени на фоне голубого неба. Из-за листвы чернеет красивая витая решётка ограды. Затейливый узор радует глаз. И хоть с чугунных листьев шелушится и отваливается краска, обнажая ржавчину, а с кирпичных столбов штукатурка (уж чёрт знает какой слой), ничто не портит общего впечатления, не только не портит: не потревоженная старина придаёт шик и значимость всему дому. Сам особняк выглядит более свежим, чем ограда и ворота, но вместе они создают тёплое, приятное впечатление  расположенности. В таком месте чувствуешь себя человеком: тут другое, совсем не то, что на окраине в микрорайоне с его дурацкими кабельными каналами и идиотскими праздниками. 
 А вот и латунная потемневшая табличка.  Понятно – это представительство фирмы Бош. Наверняка у них здесь отдел кадров. Я прошёл в калитку и направился по дорожке мимо клумбы с жёлтыми, красными и синими цветами и небольшим журчащим фонтанчиком посреди.  Деревянные лакированные лавочки, расположенные вдоль дорожки, остались позади.  От жары и волнения я взмок и пожалел, что не охладил хотя бы руки в фонтане.
 Давлю на кнопку звонка. Раздаётся вежливый, мелодичный звук; дверь открывается,  приглашая войти  внутрь. Я кашлянул, для смелости, и вошёл.
Это, видимо, предбанник. Небольшое помещение тускло освещала лампочка, висевшая на проводе под потолком. Вокруг этого нехитрого осветительного прибора  роились мухи, борясь за право сидеть на тёплой засиженной поверхности. Слева стояли один на другом большие деревянные ящики, сколоченные из досок и выкрашенные в зелёный цвет, с какой то надписью трафаретом. В углу, кучкой приютились лопаты,  тихо поблёскивая заточенными клинками рабочей части, двуручная пила и ещё ящик с инструментами, наваленными наспех. По полу были раскиданы гвозди, свежая стружка, и какая-то просаленная бумага.
Предстояло открыть ещё одну дверь, обитую войлоком, который бесстыдно высовывался из дырок  брезентовой обшивки,  перетянутой стальным тросиком. Её ухватистая ручка была обмотана засаленной      тряпкой.
Слава Богу, прикасаться к ней не пришлось.  Прогудел зуммер и замок щёлкнул; дверь приоткрылась, образовав небольшую щель. Тут же несколько мух, которым не хватало места на лампе, устремились в неё. Из щели потянуло спёртым, нагретым воздухом с кислым привкусом перегара и запахом пыли книжных полок.
Чтобы взять небольшую передышку  я не спешил  найти взглядом охранника, а сделал пару шагов вперёд, смотря себе под ноги с безразличным выражением на лице. Сие действо помогает принять вид несколько скучный и  равнодушный к происходящему.
Помогло. Я пришёл в себя, беспокойство несколько улеглось. Тут за моей спиной захлопнулась дверь. И признаюсь, я всё же немного оторопел. Идея  перевести взгляд на происходящее оказалась самой замечательной.
На полу, повсюду, великим числом были разбросаны бумаги, какие-то книги, раскрытые на такой-то странице, ящики с вываленными картотеками, и ещё что-то такое.
Нечаянно я наступил на толстенную папку с надписью «Дело», которая принялась разъезжаться под моей туфлей. Из папки полезли какие-то бланки, планы, отчёты и бумаги со столбиками цифр. Чтобы удержать равновесие я схватился за торец тёмно-синего сейфа с растворёнными настежь дверцами, основание которого подпирала куча документов вываленных от туда же.
Прорезая тишину, раздался грубый, можно сказать гомерический хохот. Я посмотрел в направлении этого звука. А! Значит, на своей  территории  эти иностранцы ведут себя совсем по-другому, у… -  двуличные! Из-за общего бардака и стеллажа, громоздящегося передо мной, не сразу удалось заметить обшарпанный стол слева у стены. Первое, что бросилось в глаза  так это тяжёлые кованые сапоги, разместившиеся на  нем в клубах табачного дыма. Наконец предстала картина в целом. За столом, качаясь на стуле и закинув на стол ноги, сидел немец. На нём была промокшая от пота коричневая рубашка с закатанными до локтя рукавами.  Он картинно курил, выпуская вверх сизую струю табачного дыма, вытянув губы трубочкой.
Повернувшись в пол оборота ко мне, он удивлённо вздёрнул брови, и, щуря глаза, застыв в позе наибольшего угла отклонения от стола, балансируя на двух ножках,  ехидно улыбался. В голове бешено застучала печатная машинка: « Девочка, это не кукольная лавка, - ты ошиблась, это, мня..., - концлагерь. Но,  …мы всё равно рады тебя здесь видеть и просто так мы тебя не отпустим».
 В левой руке гитлеровца была сигарета, вернее окурок; дым, узкой змейкой струился почти у его грязных пальцев. Подлец не спеша затягивался, и, не торопя события,  покачиваясь на своём импровизированном кресле-качалке скалился на меня. Правой рукой, зацепившись большим пальцем за подтяжку, он придерживал автомат, лежащий со снятой лямкой на груди. В такт размеренного дыхания «машинка» поднималась и опускалась.
Небритое, мясистое лицо немца было красным и пьяным, и на него постоянно липли мухи, коих он пытался сдуть.  Видимо запах, исходящий от него, пришёлся им очень по душе, и мухи готовы были пренебречь инстинктом самосохранения.
- А - ха – ха – ха – ха – ха! – ржал немец, видя моё смущение (кстати, тоже плюс при устройстве на работу), - bist du ein Partizan? ha  - ha – ha – ha - ha! Wo sind deine Cameramen? Lenin хо-ро-ший?
Явно упиваясь своим превосходством и давясь от смеха, он достал другую сигарету из пачки в нагрудном кармане. Потянувшись к зажигалке, этот господин чуть не опрокинул большую бутылку с мутной самогонкой, стоявшую рядом с полевым телефоном и тарелкой огурцов. Закурив, нехороший  плеснул из бутылки в граненый стакан и, поморщившись, опрокинул его себе в глотку. Потом, выпучив глаза и шумно вдыхая ртом воздух, потянулся к огурцам, брезгливо взял один за бока, как таракана, отряхнул и отослал туда же. Секунду лицо его выражало удовлетворение,  глаза блаженно закатились.
- Komm! – строго сказал фриц.
Испытывая мандраж, я приблизился. Снова стакан наполнился сизоватой жидкостью из бутылки.
- Пей! Пей! – за нашу поб-ъ-еду!
 Да что «пей», - от волнения меня итак уже начало развозить полу. Озноб бил по всему телу, а я никак не мог унять его.
 
И всё же я сдвинул брови и моё непонимающее лицо, должно было показать, что пить за их победу я не буду! И вообще… в рабочее время.               
Это у меня хорошо получилось, потому, что германец поверил и крепко стиснул в правой руке автомат.
Ну, ладно, ладно, надо уважить человека: я не выпью, другой выпьет. Какая разница.  Приняв дрожащей рукой стакан, я провозгласил:  «- За нашу победу!» – и судорожными, большими глотками осушил его. Причём на слове «нашу» я нечаянно поставил ударение.
- Gut! Excellent! – одобрительно гаркнул немец. Вдруг,
перекидывая штык из одной руки в другую, солдат замахнулся,  и перед моим носом возник нож с, насажанным на острие огрызком огурца. 
 - Bitte ein Gurken!?  - издевательски тоненьким голоском пропел он.
Я зачем-то ляпнул, что после первой не закусываю. Немец выкатил на меня глаза.
А напьюсь перед смертью! Он наполнил ещё один стакан. И, по моему я уже начал ощутимо хмелеть. Уже хотелось поговорить с иностранцем, и я начал освежёвывть в памяти свой словарный запас.
- Vielen Dank!  – сказал я и выпил вторую порцию. Улыбаясь, немец снова протянул на острие огурец.
- Bitte!
Я простодушно взял его и стал разжёвывать онемевшими челюстями. И тут до моего сознания докатилось, что я в стельку пьян.
           Так я и стоял перед ним, прижав к груди пустой стакан, а в другой руке держа огурец и понемногу от него откусывая: жалкая картина полной и безоговорочной капитуляции.
 - Wunschen Sie tanzen?  – ухмыляясь произнёс он.
Нет! Nein!
 - Wunschen, wunschen! – всё так же  ласково пел изверг, снимая с груди автомат. 
- Ха-ха–ха!
Уставившись на меня и, все, зло, улыбаясь, он запел, дирижируя автоматом: - Kalinka–malinka - malinka–moya. Wo- sadu- yagoda- kalinka–malinka – moya. - Затем ствол опустился на меня.
Он всё так же надрывался. А я думал подружимся.
Фриц спрыгнул с места и полоснул по полу около меня.
Никогда я так хорошо не танцевал, а эта сволочь смеялась, пела и стреляла: прямо человек – оркестр какой-то.
- Ха ха-ха-ха! Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та! – он просто-таки корчился от смеха.
А я приплясывал среди взметнувшихся в воздух клочков бумаг, щепок от паркета и осыпающейся штукатурки.
Вон лежит на боку шкаф с книгами!!! Я метнулся к нему. На моё
счастье он полон толстенных книг. Немец совсем обезумел и хлестал во все стороны. Зазвенели стёкла. Мощные, глухие удары сотрясали моё убежище и толкали меня вместе с ним к чугунной батарее. Всё, поминай, как звали!
Наконец стрельба стихла: у него кончились патроны.  Но нет, он достал  Парабеллум и принялся палить из него в портреты наших знаменитостей, которые были развешаны на стенах. Некоторые из них раскололись и с грохотом упали на пол. Вот уборки-то будет.
Пистолет тоже смолк. Тогда находчивый немец достал из стола
гранату, но тут на шум кто-то пришел, и фриц сунул её обратно в ящик стола.


Глава 5. Не рекомендуется вниманию  тех, кто решил  посвятить свою жизнь монашеству со всеми вытекающими из этого ограничениями.

 
Со стен ещё сыпала штукатурка, в углах залы прятался слабый отзвук  разбившихся стёкол. А я залёг в своём «блиндаже» и выжидал, что же будет дальше. Тишина, пороховые газы щекотали нос. Малейший шорох в помещении повергал моё сердце в трепет. Я ещё сильнее вжался в шкаф, впился в него руками аж до белых костяшек, а ногами, как взведённая пружина упёрся в чугунную батарею, готовый в любую секунду выскочить из своего убежища и побежать, тем более  что дырок в книжном шкафу было уже предостаточно, а некоторые книги безвозвратно испорченны: пули, своими тупыми мордами, взбороздили, смяли и спрессовали листы.
Да, точно, я слышу чьи-то  шаги.  О, кто же он, мой спаситель?!
Через щель, образовавшуюся от вываленных книг, замечаю, как лицо этого гада бледнеет, руки его непроизвольно стали отряхивать рубаху на груди (наверняка у неряхи там постоянно были крошки).  Весь взъерошенный, словно ребенок, застигнутый на месте проказы, он представлял жалкое зрелище. К тому же арсенал иссяк. Всё смелее я наблюдал за происходящим. Тем временем на красивой, но несколько попорченной нашей небольшой шуткой лестнице возникло существо, благодаря которому столь тёплый приём чуть не закончился совсем горячо, что было бы не совсем вежливо для первого свидания, мы ведь не очень знакомы, и вдруг – такие откровения, вроде большого бума.
Это существо оказалось очень молодой женщиной, не просто женщиной, это была женщина в форме. Она была прекрасна. Чёрные лакированные ботфорты на высоких каблуках, облегали стройные ноги. Чёрная кожаная куртка, стянутая на талии ремнём с кобурой, оканчивалась чуть ниже её лона. Она медленно нисходила по ступенькам мраморной лестницы, зажав в руке смотанный кнут, и постукивая  им по ладошке.
Я почти перестал дышать.  От  поступи красавицы полы куртки возле лона приходили в движение и сердце моё совершенно сжималось повергая меня в предынфарктное состояние. Отмечу, что полы скрывали за собой интригующее чёрное бельё с кружевами свастик, заботливо вышитых руками немецких умелиц-патриоток. Небольшая, но туго налитая грудь, волнующая тем сильнее, чем ниже спускалась девушка, была обрамлена в бельё того же затейливого орнамента. Расстёгнутый ворот куртки  дарил возможность увидеть её более открыто, такую белую и нежную. И я, как человек с тонкой натурой не мог не заметить столь дивных штрихов.
Чёрная кожаная фуражка с эмблемой жестокости, помещённой над козырьком (серебряный череп, покоящийся на костях), венчала изящную головку. Прекрасное личико с поддёрнутым носиком выражало деланную надменность. Припухлые губы с безупречно нанесённой красно-чёрной помадой вечернего клубного стиля строго подобраны. А от её белокурых локонов, собранных в тугой пучок на затылке и кристальных, томных голубых глаз кружилась голова.
Туго завёрнутая во мне пружина вдруг с лязгом распрямилась. Сам от себя такого не ожидая, я выскочил из-за книжного шкафа: мне было уже наплевать на немца. Я бросился в сторону, бешено вращая глазами и  держа перед собой руки с растопыренными пальцами. Как сумасшедший я заносился по зале, ища глазами то достойное, что я мог бы преподнести ей, моей любимой, желанной, единственной. Спотыкаясь и раздирая в кровь руки, я искал, искал в этом бардаке, в этом хлеву хоть что-то, хоть что-нибудь, что могло бы быть ей приятно. С рёвом  я метался по этому хаосу. Ныло плечо, которым я опрокинул стойку с какими-то предметами. Боже, Боже, что делать!? Вот! На окне в горшке растут алые розы!  Из-за развевающейся шторы они не сразу попались мне на глаза.
В зале металась ещё одна тень.  В горячке я не сразу обратил на это внимание. Но вот тень метнулась к моим розам!!  Чёрная от пота, с резким запахом крепкого табака она сопела и визжала.  Ага!  -  немец! Всклокоченные рыжие волосы этой бестии, точнее чуб, закрывали половину лица, но даже сквозь этот чуб я чувствовал буравящий взгляд. Его лицо исказилось в гримасе. Мы прыгнули одновременно…. Господи! Розы.  Во что бы то ни стало они должны быть моими!  В воздухе молнией сверкнул штык.
Первым, повалившись на широкий оконный проем,  я схватил и прижал к груди моё сокровище. Оттолкнувшись ногой от распахнутой рамы, я успел перекатиться в сторону и оказался на спине. В туже секунду справа, обжигая мне лицо мелкими кусочками краски, глухо вонзился штык-нож.
Я сорвался с места, грязная немецкая ругань посыпалась в след.
«Сам дурак», - зло процедил я сквозь зубы и побежал. И чуть не споткнулся о тяжёлый глиняный горшок, вдруг оторвавшийся от куста. В моих руках оставались заветные цветы с налипшими на корнях комьями грунта; враг был повержен,  а впереди ждала любимая женщина. Чего же желать ещё?
Вот, она спустилась с лестницы и ожидает, стоя у начала прекрасного мраморного перила с круглым набалдашником.  Тонкий кнут, больше не петлится  смотанным, а крепко зажат в правой её руке,  он свободно падает на пол, и большей частью лежит, извиваясь, на книжном мусоре.
В глазах девушки я увидел повелительницу. Грудь её возбужденно вздымалась, зрачки расширились.
- Госпожа! Госпожа! –  я бросился к ней в ноги. Острые края книг резали колени. В руках я держал розы, воздев букет к ней.
- Госпожа! Госпожа! Я ваш раб! Раб навеки! Пожалуйста, только не отвергайте меня! Пожалуйста, только не отвергайте меня! - зарыдал безудержно я.
По щекам катились слёзы, а по простёртым к богине рукам – кровь. Кровь, сочащаяся из разодранных шипами ладоней. Этот железистый, кисловатый запах смешивался со свежим утренним благоуханием куста роз и едва уловимым, но сводящим с ума, ароматом её тела, тела разгорячённого зрелищем и возбуждённого. Мне казалось, что я теряю сознание.
- Госпожа! Госпожа! Пожалуйста! Милая моя госпожа! Вот он я, вот он! Здесь! – скандировал я рыдая. Я тряс кустом над головой, моля, чтобы она его приняла.
Вдруг рука девушки взметнулась; кнут сухо рассёк воздух и влажно опустился на чью-то спину, ещё раз. Послышался, какой то полудетский плач. От неожиданности происходящего я обернулся.
Ревел немец. Кнут оставил красный диагональный след на его лице, от правого глаза и рваный след на рубашке, тянувшийся до середины груди. Бившись в истерике, он щёлкал холостым шпалером, трясущейся рукой направляя оружие в мою сторону. Между ними завязалась короткая перепалка с ненормативной лексикой.
Боже! Как она была прекрасна, изрыгая грязные ругательства в его адрес.
-  … Granate? – Удивлённо и зло повторила девушка и, устремившись к столу, дёрнула выдвижной ящик на себя, не сводя при этом яростного взгляда с немца.
Граната исчезла  в кармане её куртки. Она кинула немцу пустой автомат (да хоть бы и с полным рожком: фриц был морально раздавлен), каска полетела туда же.
- Gestern Abend  haben wir unsere Halle renowiert!   - она воздела к небу руки. – Nur gestern Abend!!! Die Arbeiten haben ihre Lhone noch nicht bekommt. Du bist ein Schwein! Aschloch!
Автомат, висящий на лямке в руках воина, грустно зарылся носом в бумаги на полу. Да и он неважно выглядел: стоял, понурив голову, не оправдывался, хныкал.            
Я молился только об одном, чтобы она скорее ко мне подошла.
Немец заковылял к выходу и захлопнул за собой дверь, ту самую, которую несколько минут назад отворил я.
Девушка, немного отклонив голову, задумчиво перевела на меня взгляд. Рукоятка кнута легонько коснулась моего подбородка. Сняв кожаную перчатку, она  протянула изящную ручку; запустила
её в мою всклокоченную шевелюру и страстно привлекла  к себе, к своей  вздымающейся груди…. Я тяжело и жарко задышал, стало до одури приятно. Господи, как я счастлив!
 Потом мы поднялись наверх, в комнату допросов, где стояла большая, крепкая, резного дуба кровать с прелестным покрывалом. Но оно было безжалостно смято нашими телами. Портрет Адольфа Гитлера в серебряной раме, неодобрительно косился с белой стены.
…А за окном весело чирикали воробьи, курлыкали голуби и тонкая органза голубых штор колебалась от малейшего дуновения ветра. Над цветами, посаженными в горшках на окне, витала бабочка, играя всеми цветами радуги на своих маленьких крылышках. Монотонно стучал во дворе сапожник.  Но разве мы их замечали?…Боже мой! Как прекрасен мир! Какие цвета, какие переливы. Какое голубое небо! Где я был раньше. Какой чудесный вид из окна.
Позже нам принесли дорогие сигары в резной коробке красного дерева, тонко инкрустированной золотом; превосходный коньяк, благородно мерцающий в хрустальном графине; далее, замечательную трофейную закуску, нарезанную тончайшими ломтиками, на великолепном, почти прозрачном  чешском фарфоре. И чай с альпийскими травами в резных чашках из финского камня.
Принесли фрукты. Анхен весело смеялась, теребя свои белокурые локоны, и стреляя в меня виноградными косточками. А я кормил её самыми крупными и сладкими ягодами.
- Вот…, - она сунула мне в руку пропуск, достав его из изящного
столика итальянской работы. – Знаешь, я хочу рассказать о тебе папе, - она ласково взглянула на портрет в массивной серебряной раме на стене. – Завтра в клубе будут показывать хронику, в семь вечера. Ты…, - она с надеждой взглянула на меня, - ты зайдёшь за мной в полседьмого? – В глазах была мольба.
-  Конечно, meine Liebe! Конечно! Я не могу без тебя.
Длинные ресницы Анхен опустились, лицо зардело.
- О, моя Анхен, мне пора. Может, я успею ещё зайти в какое-нибудь место на счёт работы.
- Знаешь, что! – оживилась она, - я поговорю с папой! Он найдёт что-нибудь для тебя.
- Нет, дорогая, я не хочу быть обузой твоему отцу, у него, наверное, и так забот хватает. Сам что-нибудь подыщу.
- Но я всё же поговорю с ним, - решительно сказала Анхен. Потом улыбнулась и привлекла меня нежно к себе.
Наши сердца вновь забились рядом.
Сумасшествие! Фантастика! Армагедон! Этого не может быть. Я этого не переживу. Да!… у меня словно крылья выросли за спиной!
Ах, какая красивая лестница ведёт вниз. Ковровая дорожка, важные господа в золочёных рамах….  Я лихо перемахивал через кучи книг и документов, всё так же, разбросанных на полу, поднимая пыль от штукатурки. Под ногами на дубовом паркетном полу елозили стреляные гильзы. Щербатая от пуль лепнина с позолотой, здорово украшала потолок по периметру. Да и бардак то не бардак. День работы и всё. Люстру тоже можно починить. Окрылённый, я выскочил за дверь.
На улице долгожданная прохлада. Приятно. У фонтанчика, напротив, на лавочках сидели ребята и девчонки из прогрессивной молодёжной организации Hitler’s Yugelnd. Они были одеты в симпатичную форму: коричневые рубашки, чёрные шорты и галстуки. На правой руке красная повязка со свастикой.
Я шёл мимо них, но ватага оставила этот факт без внимания. Все были поглощены важным делом: девочка сидела на лавке, держа на коленях полосатого котёнка, и заботливо его кормила. А все остальные сгрудились вокруг. И негромко, в полголоса, решали вопрос: куда определить бедного подкидыша.
А бедного немца, видимо определили в садовники. Поравнявшись с ним на аллейке, почти уже у самой калитки, я дружелюбно улыбнулся. Но он развернулся ко мне спиной, монотонно тыча лопатой  в ямку для куста,  - дуется на меня до сих пор!
Выйдя за ограду, я бодрячком направился на Арбат, до него рукой подать от Денежного переулка, переулка, где живёт моя принцесса. Кстати завтра я с ней увижусь!
Навстречу мне попались модные, навизажированые девушки. Они были вызывающе одеты. Но вели себя как-то по-детски: беспрестанно говорили, перебивая друг друга, выхватывали друг у друга что-то из рук, рассматривали, и, вновь отдавали. Интересно!
-  … и чего и чего? И сколько он тебе их дал?…,  а деньги?… пока только у иностранцев принимают? А у нас только карточки?… у-у-у?
В счастливом ажиотаже они обменивались продовольственными карточками, снова собирали их воедино и, снова  делили; смотрели их на просвет, пробовали на зуб и весело смеялись. Их звонкий смех,  я ещё некоторое время слышал позади.
Ах, милая Анхен, благодаря тебе, мне тоже хочется смеяться, улыбаться прохожим, пройтись по этой низенькой ограде, не держась ни за что!
Ах, Анхен!!!


                Глава  6. К вопросу об общепите


Ого! Оказывается мне надо до зарезу отлить. Да-да,  такая вот 
маленькая нужда приземляет человека во время столь прекрасного порхания души.
И вот он – Старый добрый пешеходный Арбат. Никого и ничего не замечая я толкнул двери заведения.
Народу в Макпельменусе было не много.
Моя руки в туалетной комнате ко мне пришла неплохая мысль: а почему бы ни перекусить?
К тому времени в зале образовалась небольшая очередь. Глухое щёлканье кассы, без перерыва, почти не замолкающей,  говорило о том, что народ берёт закуски и, что мой пустой желудок скоро сыто отяжелится. А пока ход да дело высматриваю местечко поуютней и что б лица  были поприятней.
- Свободная касса! – проскрежетал неприветливый женский голос. Я так увлёкся поиском местечка, что проворонил свою реплику. Ведь все знают, что в нашем общепите щёлкать клювом нельзя – можно и на грубость напороться!
- Что? – немногословила кассирша.
-  А что у вас есть? – робко поинтересовался я, совершенно не надеясь на ответ.
- А чем здесь пахнет? Пельменями, наверное? – издевалась кассирша,  дама того возраста, когда она вновь ягодка.
 Инна, как значилось на табличке прикреплённой к воротничку белого халата, занимала почти всё пространство, отведённое под кассу.
- Ну, давайте, заказывайте! Люди же ждут! – нервничала женщина.
Немецкий патруль, стоявший позади меня, одобрительно загудел, выражая полное согласие с повелительницей кассы; забряцал амуницией, и, приняв позу наибольшей устойчивости для томительного ожидания, вознёс глаза к люстре дневного света, длинной и тощей, словно рыбный скелет, на  чёрном фоне потолка.
   - Значит так: двойную порцию пельменей, булочку, компот и… пирожок.
- Вчерашние, – равнодушно предупредили из кассы.
- Тогда не надо!
На стойке возник поднос, куда опустилась видавшая виды потрепанная общепитовская тарелка с двойной порцией пельменей, дымившихся и манивших.
Пухлые пальцы примадонны проворно забегали по клавиатуре и аппарат ненастроенно выбил бледный чек на серой бумаге. Патруль сзади заметно оживился, ведь они были следующими в этом священнодействии.
Мой заказ, наконец,  дополнился компотом и булкой, эх, положенной прямо на поднос, без салфетки.
- Одна марка восемьдесят пфенингов, - молвила дама, - что у вас деньги, карточки?
Вот тут я немного растерялся.
- Деньги, - вопросительно произнес я и вынул кошелёк.
Конечно, деньги у меня были, немного, но были. Я в продовольственном не всё потратил, ещё оставалось на проезд и всякую мелочь вроде пива. Но понравятся ли ей мои деньги?
Новенький полтинник (жаль даже расставаться) засинел на блюдце перед кассой.
- Знаете, ещё сметаны бы в пельмени хотел, пробормотал я, желая как-то отвлечь кассиршу (меня точило смутное сомнение).
 - Нет,  я уже пробила так.
Пухленькая рука машинально взяла купюру, но тут же пальцы распрямились, и бумажка слетела обратно в тарелочку.
- Вы что мне даёте? Вы мне деньги давайте! Я сейчас милицию вызову!
Немецкий патруль неодобрительно загудел.
- Вы что принесли? – не унималась она.
- Видите ли, Инна, начал вкрадчиво я.
- Какая я тебе Инна! Вы мне в сыновья годитесь! – гневалась кассирша.
- Всё хорошо Инна Петровна, не волнуйтесь! Я потом рассчитаюсь, это свои.
- А-а…, ну, ладно проходите, - дама записала на листочке сумму, - а сметану не дам, я уже так пробила, - не зло хмурясь, произнесла Инна Петровна,  оставаясь хозяйкой положения.
Я  взглянул на моего спасителя, который стоял напротив, за  нержавеющей стальной стойкой, подвигая ко мне поднос.
 - Бери, да не бойся! Я тебя сразу признал, - весело сказал человек в сером от кухонных хлопот халате. Его васильковые глаза озорно щурились за мощными линзами очков.
- Помнишь меня? Ты мне лекцию прочитал в садике. Ну, бери же поднос!
- Я взял поднос и побрел, куда глаза глядят.
- Ты куда пошёл? Иди сюда! – прозвучал голос из-за спины.
Какой он быстрый, однако, уже успел стойку обойти.
Мы подошли к столику возле транспортёра с горой немытой посуды. В несколько приёмов мужчина пододвинул мне тяжёлый пенёк местной разновидности стульев, отполированный тысячами задниц.
- Садись, - суетился незнакомец.
Расположившись напротив, он повернулся к небольшой блестящей дверце под тёмное дерево, впрочем, как и все остальные декоративные плиты заведения.
- Тёть М-а-а-нь! – крикнул человек в халате и прислушался, есть ли жизнь за этой волшебной дверцей.
 Краем глаза я заметил, что один из патрульных с укором покосился на меня: мол, мы здесь как все, а вам, мол, такой сервис и денег не взяли!
Тем временем отворилась дверца и на свет Божий явилась ошарашенная со сна ветхая бабушка в ветхой одежде. Тётя Маня, так было указано на фирменном значке, прикреплённом к её чему-то вроде одежды.  Ну, прямо сказочная старушка с болота.
- Ген, ты чё разорался! – тихим грозным шёпотом вопросила она, впрочем, готовая в любую секунду пойти на попятную, видя пирамиду Хеопса из посуды, на застывшем транспортёре.
- Ну, чё те надо? – уже совсем примирительным тоном спросила бабуся.
- Тряпочкой то хоть пройдись по столику, - буркнул мой сосед.
    Сальная тряпка скользнула по сальному столу. Я поднял локти, но они вновь прилипли к стилизованному досчатому столу. В образовавшейся короткой паузе слышалось, как вращается под потолком вентилятор, правда, нисколько не создавая хоть малейшего движения воздуха. Кто-то уронил на пол несколько вилок, натолканных кое-как у столика с чистыми подносами.
Прошли недолгие переговоры с Тётей Маней. На столе появились два гранёных стакана. Мой сосед, поочерёдно опуская ёмкости под стол и воровато косясь на посетителей, наполнил их на половину.
- Тётьмань, компотику, - с мольбой произнёс мой кормилец.
- Ну а ты то меня помнишь? – спросил он, пододвигая стакан. Ты мне тогда целую лекцию прочёл! Я потом долго думал.
- Над чем?
- Ну не над тем, чтобы жить с мужиком конечно, а так, о жизни.
- Гена, - он протянул мне руку  и крепко пожал мою.
- Ну, давай! А то менеджер тут ходит, и  Геннадий недобро скользнул взглядом по табличке « У нас не пьют!».
Подоспел компот.
- Неплохая водка, - выдохнул я, занюхав рукой, и с надеждой посматривая на ещё не остывшие пельмени.
-  А! Ну, ты давай, давай ешь! Я - то тут и так отъедаюсь.
- Давай по второй, - прервал меня очень скоро Гена.
Бутылка опустела. Осторожно нагибаясь и смотря за меня невидящим взором, он поставил, пустую тару на пол, но проклятая бутыль всё же звякнула дном о гулкий кафельный пол. Соседнее окружение брезгливо передёрнулось. А один из патрульных рефлекторно сглотнул слюну.
Да, Геннадий нагрузился. Но и мне, признаться уже стал нравиться этот липкий стол, стулья-пни, узоры с барынями и самоварами на стенах, красавцы в красных щёгольских рубахах, восседающие на пиру. В общем, всё то без чего не мыслит себя ни один русский человек.
Тут я, наконец, вспомнил, как мы с ним познакомились – шляпное, знаете ли, знакомство!
- Я Вас вспомнил, - сказал я, отодвигая в сторону, пустую тарелку, - ну как вы?
- Как видишь, - довольно рассмеялся Геннадий, - но, чуть погрустнев, добавил: - Жена ушла, она сейчас работает  в Гестапо ltd., в бухгалтерии.  Фирма их занимается мылом и пенькой или коноплёй. Сидит, подсчитывает со своим фирмачом! Ну и хрен с ней. Квартиру я ей отдал, ребёнка она тоже себе взяла. А я комнату снимаю, свободу почувствовал: живу, как хочу!
- Ну а ты?
- А я повис в воздухе, не знаю, чего хочу: работу найти, жить по-человечески, наверное. Надоело просто так Землю топтать, -   откровенно сказал я.
- Брось, устройся, как я. Советую, не думай ни о чём, живи моментом, так долго искать будешь! – тут он перевёл хмельной взгляд на стол: - О деньгах забудь, если надо подходи с чёрного входа: у нас  в конце смены всегда пельмени остаются, их всё равно выбрасывают; порядки здесь строгие, но снабжение хорошее. О! – с ребячьим задором встрепенулся мой знакомый, - Менеджер. Ну, бывай! – Геннадий скрылся за стойкой, а Тётя Маня убрала бутылку.
   И, вовремя, потому, что менеджер, проходя по залу, нет-нет, да и заглянет под столы, не заметно, так, чтобы не бросить тень на приличное заведение. Ведь это вам Макпельменус, а не курятник какой-то!


        Глава 7. Или «пришёл, увидел, победил».


Выйдя из столовки, я не стал шляться по городу, тем более что бил уже одиннадцатый час вечера, а направился к метро. Моросил дождик.
Вместо привычной красной буквы «М» над входом на станцию Арбатская, холодным светом поливала асфальт большая латинская литера «U». А в остальном всё как раньше: люди спешили домой, а по пути пичкали себя информацией из газет и журналов. И я влился в этот гудящий и шуршащий поток, благо аппарат принял мою проездную карточку.
Вообще никуда не хотелось уезжать из центра, от столь милого моему сердцу особняка в Денежном переулке. Но надо было проконтоваться до половины седьмого вечера следующего дня, поэтому я двинул  домой, в Переделкино.
Мама как раз приготовила ужин.  А я, ел и думал, я тосковал, я оплакивал нашу разлуку с Анхен. Казалось, что это навсегда.
Всю ночь напролёт курил и, взбудораженный,  я не мог найти себе места. Я мерил шагами кухню, маленькую, уютную, но всё же не уютную.  К рассвету удалось немного забыться, полусидя на стуле.
Проснувшись утром от звона посуды, я взглянул на недовольное лицо мамы. Она вздохнула: ведь я частенько не спал по ночам, и совершенно без толку. Мама понимала меня, но помочь ничем не могла.
- Мамочка, извини, мне надо бежать!
- Ты же сказал, что тебе только вечером надо.
- Да, но у меня ещё дела.
На это мама только вздохнула.
- Ну, хоть позавтракай!
- Хорошо.
Позавтракать - мысль. Полегчало. Но меня всё равно съедала тоска: вчерашние события чудились сном.
Кошмар, какие это были трудные часы ожидания: подобны ожиданию результатов операции. Я не находил себе места на улицах, а в Денежный переулок раньше условленного идти не решался.
Что бы хоть как-то успокоиться я зашёл в костёл, где раньше был Храм Христа Спасителя. Это не помогло, к тому же там отпевали покойника.
Немецкие патрули приветливо улыбались на улицах родного города, но и они казались мне чужими. Всё ясно – я зациклился, зациклился-перезациклился. Да, а что дальше, - разочарование? И вообще, жизнь после прозрения не мила? Не знаю.
Долго ли, скоро ли, но наступила половина седьмого. Я направился к особняку, точнее поплёлся, покачиваясь как пьяница.
Заметив меня из окошка, Анхен выпорхнула к калитке. Она была элегантна;  туфли с тупыми носками, чёрная юбка ниже колен, того же цвета куртка до талии, накинутая на  белоснежную блузку с чёрным атласным бантом.  Головку же украшала чёрная пилотка, кокетливо сдвинутая набок. Белокурые пряди аккуратно собраны в  пучок на затылке, подчёркивая изящную линию шеи.
- Привет! –  радовалась  Анхен, - Пойдём скорее, а то начнут без нас.
 Глаза мои наполнялись слезами. Да–да, милая Анхен, поспешим, и я скорее отвёл взгляд, что бы она ни чего не заметила. 
Она не понимает всей глубины моих чувств.  Мне кажется, она поверхностна: поиграится два дня и выбросит как котёнка или поймёт, что я не такой, что со мной кашу не сваришь; одно неосторожное слово с моей стороны и растает воздушный замок Надежды!
Клуб находился совсем не далеко – на Арбате, там, где раньше располагался видео салон. У входа стояли две чёрные машины, несколько мотоциклов с колясками и крытый брезентом грузовик с надписью «люди» под ветровым стеклом.
Хроника оказалась не интересной: про классное житьё-бытьё в Германии и то, как все хотят туда уехать на земляные работы.
Мне было наплевать, я не смотрел. Мы сидели на заднем ряду, держась за руки. Рядом почти никого не было. Анхен смотрела на экран, а я на неё.
Я не выдержал
- Анхен, золотко моё, - тихо заговорил я, - ангел мой! Я больше не могу. Я так больше не могу. Со мной что-то происходит,… хорошее, но я боюсь, я ощущаю себя очень одиноким. Я очень люблю тебя и страшусь потерять; малейшая мелочь может разлучить нас. Почва уходит из-под ног, мир мне чужой; люди совсем не такие, как я представлял, им нет ни до кого дела кроме себя, они мельчают. Я не могу ни кого видеть, мне страшно, я белая ворона. Люди приветливы, добры, заботливы, но они не те! Мне совсем не уютно в этом мире, я не знаю, куда мне деться, куда спрятаться. Я больше не ребёнок, и родители не молоды. Нет больше того неизведанного манящего мира за знакомыми улицами – теперь всё понятно, объяснимо, предсказуемо и всё чужое!
Опустившись в темноте зала на колени рядом с девушкой, я нежно обнял и прижался лицом к её руке. Слёзы градом катились по щекам; я вздрагивал от рыданий.
- Ты у меня одна! Одна! Если не ты, так не нужен мне и весь белый свет!
Я взглянул на Анхен: глаза её блестели от  слез. О, тонкая душа! Она всё-таки услышала меня! Или нет! Это слёзы непонимания.
Милая Анхен, молодушка моя, ты для меня всё, всё на свете – весь мир, вселенная. Я хочу слиться с тобой воедино, быть частью тебя! Что мне делать, родная, скажи! – я уткнулся ей в колени и замолчал, тихо вздрагивая.
- Не надо! Не надо. Глупый, - шептала она, - я люблю тебя, а сейчас ещё больше! Никто так мне ещё не говорил, не говорил с таким самоотречением, никто не ставил всё на карту ради меня, всегда была фальшивая нотка! А ты, ты совсем другой, странный, смешной ни на кого не похожий – мой, понимаешь, ты мой! – и Анхен  нежно обвила мою буйну-голову руками-лебёдушками.
Так мы и остались до конца сеанса: я,  почти без сил,  уронив голову  ей на колени, и она, ласкающая меня, мой гуру, мой целитель.
После сеанса наши заплаканные лица несколько обескуражили группу немецких офицеров и девушек, куривших у выхода: люди не торопились расходиться; образовывались небольшие группки, где шло горячее обсуждение картины.
Нежно взяв друг друга за руки, мы поспешили прочь от толпы, высыпавшей на улицу после фильма.
Как свеж воздух! В нём витает неуловимое  благоухание: вечерний аромат счастья, он едва осязаем, он наполняет мои лёгкие: прочь заботы и унижения - озорные, весёлые мысли кружатся в голове.
Мы шли, то, держась за руку, то, обняв друг друга за талию, то, вдруг остановившись у арбатского фонаря, долго целовались, а потом опять шли, нежно держа друг друга за руку.  Не говорили ни слова, к чему слова? Наши взгляды красноречивее  слов, наши губы только для поцелуев!
Гуляя по Арбату, мы несколько раз попали в ручеёк, затеянный немецким патрулём, который передал эстафету милиционерам. Пройдя ещё не много, свернули в ближайший переулок и, лаская друг друга тёплыми взглядами, направились в особняк Анхен.
Никогда мне ещё так хорошо не было. Спала тяжесть с моего сердца! И никаких задних мыслей, никакого похмелья, никакого разочарования. Я всё так же готов отдать жизнь за мою любовь, так же, как там, в тёмном зале кинотеатра. Я испытал всё, что может испытать человек в любви. Сейчас и умереть можно!
Анхен открыла ключом калитку.
- Тс-с-с, не будем никого будить, - прошептала она.
Не включая свет, мы поднялись в покои Анхен. Анхен достала ключ и отворила дверь в прихожую, как вдруг мы увидели яркую полоску света из неплотно прикрытой  кухонной двери.
      - Боже мой! Папа! – вскрикнула Анхен. Лицо её просияло. А с кухни донеслось довольное, громкое  «хм-м-м», мол, не ждала, красотка, а я, вон он!
Я напрягся. На розовом горизонте появилась чёрная туча – папа. Какой папа? Что за папа? Признаться, я про папу забыл. Наверно теперь всё пропало.
Но дальнейший анализ и прогнозирование было прервано. Схватив за руку, Анхен повела меня к свету.
Мужчина среднего роста, стоял у плиты, и всё ещё не смотря на нас, мастерски управлялся с приготовлением яичницы. Она отчаянно шипела и плевалась маслом. Щуря глаза и закрывая рукой лицо, от капель раскалённого масла, папа перемешивал яйца с луком. Белый фартук был наскоро повязан поверх красивого, цвета кофе с молоком кителя с золотыми пуговицами, щёгольские галифе задеты в блестящие сапоги из тонкой кожи. 
- Папа! – по новой закричала Анхен над ухом дорогого ей человека, обнимая и целуя так как, как обнимают и целуют родителей те, кто действительно их любит.
   От неожиданности Fater   чуть не уронил с электроплиты
сковородку. Жмурясь от лукового духа и по этой же причине морща нос, он, с довольной улыбкой обернулся. Короткие усики владельца придавали комичный вид этой невысокой фигуре с фартуком и сковородой. Его подуставшее лицо с тонкими нервными чертами, прямой пробор и чёлка, почти закрывающая правый глаз, кого-то мне напоминали.
В моём присутствии отец Анхен сдерживал чувства, нахлынувшие на него; как я узнал от mein Liebe, он не так уж и часто выбирался из дому. Я смущённо стоял у двери и разглядывал кухонную утварь.
- Папа, ну все ждали тебя только в воскресенье, через восемь дней. Мы тебя встретили бы на вокзале. Ну вот – ты всегда такой! – и Анхен прелестным кулачком легонько ткнула папа в плечо, и засмеялась от радости.
 - Дочка, ты же знаешь, я не притязательный, - произнёс он довольный радостным переполохом Анхен и моим замешательством: вот ведь каков, такого инкогнито, оперативности и осведомлённости никто и не ожидал! Каков отец – бриллиант! – Знаешь, приехал в Шереметьево, поймал такси и вот – теперь я здесь, с тобой!
Тут он перевёл взгляд на меня.
 - Ах, да, - опомнилась Анхен, - познакомься, это – …………, а это мой папа – Адольф.  - Анхен любовно положила подбородок отцу на плечо, сделав премилое личико, и озорно глянула на меня.
Мы обменялись с её отцом крепким рукопожатием.
 - Ну что ж, - удовлетворённо произнёс Адольф, - яичница поспела – сядем, поужинаем.  А то в этом самолёте язву можно нажить пока доберёшься, да и в аэропорту не лучше!  Дочка, нарежь-ка хлеб.
Анхен достала из холодильника круг хлеба и принялась тонко нарезать, далее на столе появились колбаса, сыр и шнапс, в старинной бутыли из толстого стекла.
Сели за стол.
 - Дочка, а я тебе картинку привёз!
- Не может быть! – она бросила нежный взгляд на отца, и, обращаясь ко мне, произнесла скороговоркой: – папа пишет чудные акварели!
-  Ладно тебе, дочка, это, так, мазня, - и он заводил обратным концом вилки по скатерти, повторяя пяльцевый узор, отчего кусок яичницы не удержался и шмякнулся на скатерть.
- Анхен вскочила из-за стола за салфетками.  Надо сказать, что
 она вокруг нас так и вертелась: то ножи достанет, то рюмки, то, вот за салфетками. Улучив момент, Адольф поближе придвинулся ко мне и спросил: - У вас, что, действительно всё так серьёзно?
- Да.
Он ничего не ответил, а только задумчиво почесал вилкой затылок.
Наконец, Анхен уселась между нами.
- Ну, что, папа, ты уже допрашиваешь? – укоряла отца Анхен. –  Ты ведь итак обо всём осведомлён.
- Признаться да, - удовлетворённо промолвил потенциальный зять, - мне садовник звонил.
- Вот и хорошо, и не допрашивай человека.
-  Ладно,  дети мои, - произнес Адольф, - я, признаться устал с дороги, пойду спать.
Он выпил последнюю рюмку шнапса, крякнул и встал из-за стола. Я тоже поднялся. У двери он обернулся и произнёс:
- Завтра, …………, на счёт работы поговорим, - и весело мне подмигнул, - свадьба свадьбой, но не гоже жениху без дела быть.
Анхен склонила нежно голову мне на плечо.  Её чарка так и осталась нетронутой.
- Так ты всё заранее знала? - спросил я.
- Да, ещё вчера вечером, после твоего ухода, я звонила папе и сказала, что сделала свой выбор. Вот он на радости и прилетел.
- Золотко моё, можно я выйду на минуточку покурить на балкон? – произнёс я, чувствуя, как эмоции переполняют меня, - я на секундочку.
Анхен утвердительно кивнула головой.
Я вышел на просторный балкон и расстегнул ворот рубашки. Темнело.  В саду у фонтана собрались девушки (горничные, прачки и пр.).  Одни раскладывали на лавочке пасьянс, другие, очевидно пронзённые в самое сердце стрелой Амура, задумчиво  глядели на зеркальных карпов в тихом фонтанчике, изредка погружая в его вечернюю прохладу тонкие кисти рук. Были и парочки, но в укромных уголках сада их почти не было заметно.
Дыши же свободно вольным воздухом, грудь моя, наполняйся счастьем! Это не сон, а явь. Чихать я на всех вас хотел мелкие людишки, я нашёл своё счастье! Я не разменивался на компромиссы как вы. Я верил, я умирал, и я нашёл! А вы, вы - прозябайте и шепчитесь, ищите свою выгоду.  Лейте, лейте воду на жернова крупных монополий, не подводите Рекламу! Подражайте модным кумирам во всём!  Но, знайте – то, что у вас, это не счастье, это суррогат! Впрочем, будьте счастливы этим, и да не наступит у вас похмелье, а то тяжко вам придётся!
Скажу напоследок: я никогда не простил бы себе, если б не нашёл  свою любовь, пусть даже на закате жизни. Ну, что, кто со мной согласен? Не вижу леса рук. Ну и ладно. А мне, все же чертовски повезло друзья!
Я аккуратно вложил сигарету обратно в пачку и вернулся на кухню.

                Москва 07.12.2000г.



Лукоярм Ванин