Гадкий американец. Часть 2. Миссия - выполнима?

Продолжение статьи Джо Куинана.
***********

С первых минут в аэропорту Шарля де Голля мне стало ясно, что в моем желании поправить франко-американские отношения французы мне не помошники. Только я встал в очередь на такси, наглый лягушатник втерся прямо передо мною. – Эй, встаньте-ка в очередь как все. – сказал я ему на французском.
- Тихо, тихо.- ухмыльнулся он. – Ты уже не в Штатах. –
- Да, но я больше тебя, французская козявка!- так я хотел ответить, но вспомнил наследие Андре Жида, Мориса Равеля и Тулуз-Латрека и решил отступить.
- - Никаких проблем. – улыбнулся я. – После Вас. –
-
Хамство аэропортовых носильщиков одинаково во всем мире, и здесь я решил на него не реагировать. Из отеля открывался великолепный вид на Нотр-Дам, и не беда, что платяного шкафа в номере нет. Я стал звонить в Штаты, но разговор прервался посредине. Анаис Нин как-то сказала, что Париж никогда не меняется, каждое поколение открывает его для себя заново. Это точно. И когда каждое новое поколение пытается позвонить домой заново, линия заново обрывается.

Весь день я совершал маленькие чудеса франколюбия. Помогал лавочникам общаться с непонятливыми туристами. Помогал работникам метро разобраться с мужланами из Юты. И при первой же возможности я поднимал настроение французов, выражая свой восторг перед величием их цивилизации. Иногда мне приходилось немножко приврать.

В одном из не очень посещаемых залов Лувра я застал студентку худучилища, рисующего копию картины Евстафия Ле Сюэра «Святой Жервэ и Святой Протей предстали перед Астасиусом, отказываясь приносить жертвы Юпитеру».
Она спросила, хорошо ли в Штатах знают Евстафия Ля Сюэра. Хорошо ли?! Да у нас даже младенцы рассматривают репродукции Евстафия Ля Сюэра, сидя на коленях матери. Лично я считаю поездку в Париж напрасной, если мне не удалось хоть пару минут полюбоваться картинами Евстафия Ля Сюэра. Ну и Жерико, Давида, Энгра, конечно.

К обеду я чувствовал себя прекрасно – миссия удалась. Однако в очаровательном ресторанчике на Иль Сан Луи меня ждало испытание. Прямо над доской с сыром висела проволочная клетка с голубями, которые мило ворковали и сыпали всякой дрянью на франузский национальный продукт. Официант спросил меня, желаю ли я сладкого или сыра на десерт. Поборов отвращение и помня о вкладе Вольтера и Паскаля в развитие современной философии, я согласился отведать пять из 85 000 сортов сыра. После заплатил и удалился, полный решимости оставаться туристом без страха и упрека. Только бы мне не загнуться раньше времени от токсоплазмозиса.

На следующий день я отправился на кладбище Монпарнаса, поклониться останкам Жана-Поля Сартра, Симоны де Бовуар и Ги де Мопассана. Я стоял напротив могилы Бодлера когда сзади ко мне приблизился мужчина. – Вы знаете, что это не  могила?- сообщил он мне. Было ему лет 35 – такой симпатичный, знающий француз. – Это только памятник. Его тело захоронено в семейном склепе на другом конце кладбища. –

Я поблагодарил его, и немного поболтал из вежливости об усопших французских поэтах. Он предложил показать мне фамильную гробницу Бодлеров. Я последовал за ним, не зная, зачем. А вдруг бодлеровский памятник – излюбленное место встречи парижских геев, и меня влекут в потайное место, где мои крики никто не услышит?! Но вокруг гуляли люди, да и проводник мой казался лишь праздным эрудитом. Мы посмотрели могилу Бодлера, еще поболтали.

Тут к нам присоединилась старушка, которая ухаживала здесь за могилами. Ее тоже очень впечатлило, что я знаю, кто такой Бодлер. Она спросила, хочу ли я посмотреть, где похоронена жена маршала Петена. Я отправился смотреть, и по пути мы осмотрели могилы Константина Бранкузи и романиста Анри де Монтерлана. То, что я знаю де Монтерлана, и мне известна дата его смерти, преисполнило моих спутников почтением.

Но французы не могут вовремя остановиться. По мере движения нашей маленькой процессии они безжалостно пытали меня насчет покойных знаменитостей, о которых я ничего не слышал. Неужели Дельфина Сериг, великая кинозвезда новой волны, неизвестна в Америке? Ой-ей… Неужели я никогда не слышал о знаменитом сатирике Роланде Топоре? Мой Бог… Да неужели даже такой культурный американец не знаком с творчеством Ива Муруси, французского Сетон-Томпсона? Кошмар! Словом, к концу нашей прогулки меня затоптали в грязь, зачислили в ряды фальшивых франкофилов, дилетантов, пытающихся что-то из себя строить. Я поддался на обычную французскую уловку и высунулся ровно настолько чтобы мне голову отсекли. Но помня о неоценимом вкладе Альбера Камю в послевоенную литературу, я любезно пригласил моих спутников пропустить стаканчик.

За следующие пару дней я заплатил 25 франков за билет старушки из Огайо, которая была уже готова сообщить контролерше, что «если бы не наши солдаты, ты бы сейчас на немецком говорила, мерзавка!» Утихомирил группу соотечественников, прилетевших осмотреть музей Оранжери, цитадель импрессионизма, и обнаруживших, что он закрылся на два года без каких-либо уведомлений на своем веб-сайте. Однако французы начали меня постепенно доставать. В отеле мне сказали, что билеты в Комеди Франсез нужно зказывать за две недели, я отправился туда на такси и без труда устроился в пятом ряду. Но я чуть было не опоздал на первый акт. Сообщил официанту в кафе, что у меня есть лишь минут пятнадцать на маленький эспрессо. Тот куда-то исчез. В другом ресторане пытались пародировать мой акцент и обсчитать на сотню франков.

Иногда казалось, что некие злодеи прослышали о моей миссии и всячески стараются мне помешать. Всюду бродили их агенты-провокаторы. Да и мои французские друзья не радовали.  Один из них весь ужин пытал меня относительно последних тенденций в творчестве Дэвида Линча и Джима Джармуша. А когда я выразил недовольство обилием японских туристов буквально повсюду, другой приятель объявил, что все американцы втайне ненавидят японцев. Мы страдаем от чувства вины за наше зверство в Хиросиме и Нагасаки. Затем разговор вернулся к Джиму Джармушу.

С утра я вновь потрудился на благо наших двух народов, но терпение было на исходе. Последней каплей стал юноша, раздающий листовки у входа в Сорбонну. Бумажки приглашали меня на субботний митинг в защиту Мамии Абу-Джамаля. Студент сообщил мне, что Мамия – очередная жертва заговора американского правительства против афро-американцев. Я заверил паренька, что он ошибается. Мамия – убийца полицейских. Я хорошо об этом информирован, так как трагедия произошла в Филадельфии, Городе Братской Любви, где я вырос. В ответ я услышал, что таким людям, как Мамия, невозможно добиться справедливого суда в таком городе, как Филадельфия, потому что жители Филадельфии – и это все знают – расисты.

По пути в отель я подвел итог прошедших дней. Четыре дня меня оскорбляли, игнорировали и презирали. Меня чмырили за недостаточный восторг по поводу творений Джима Джармуша, осуждали за невнимание к новым сенегальским кинематографистам, жалели за мое незнание того, что французского Сетон-Томпсона уже нет с нами. Я не огрызался, когда мою национальность оскорбляли, наличие у меня интеллекта подвергалось сомнению, над моим образованием глумились. Но сейчас французишки оскорбили мой родной город.

Ну, держитесь!