Бесноватый пассадобль или капризы маленьких женщин

Посвящается Ольге Спесивцевой

Бесноватый пассадобль или капризы маленьких женщин.

Трупы горели медленно, безвольно, как бы нехотя. Их подвозили к раскаленной дверце печи в крематории на складных, обшарпанных тележках, откуда их бросали прямо в раскаленное чрево печи крепкие мужики в стоптанных ботинках, воняющие чесноком и помоями. Лишь изредка, кто-то из них на мгновенье останавливался, чтобы снять рукавицу и вытереть пот с натруженного лба, чтобы потом, помянув своего напарника крепким словом, вновь схватиться за чью-нибудь мертвую конечность. Монотонные движения, тысячи совершено одинаковых действий, одни и те же слова, мысли, поступки. Все в поведении этих мужчин говорило о покорной надежности с легкой примесью обреченности, что-то нездоровое угадывалось в складках лба одного из них, когда он рассеяно улыбался беззубым ртом, глядя, как в печи огонь горячо лижет чью-то растрепанную голову с остекленевшими глазами…

Мужчина отстранено улыбался, губы его шевелились, очевидно, он что-то напевал шепотом, “наверное, вспомнилось посещение оперы в минувшую субботу”,- подумалось мне…

Невдалеке я заметил молодую женщину, которая с нескрываемым интересом, вместе со мной, смотрела на горящих мертвецов в печи. Ее худое, почти детское тело, с острыми, торчащими ключицами, плавно облегало легкое, шелковое платье, носы ее туфель были не по моде заостренными, в руках угадывался изящный ридикюль, расшитый бисером. Волосы ее были зачесаны назад и тускло поблескивали в отсвете пожирающего трупы огня. На щеках то и дело, играл болезненный румянец, какой обычно бывает у детей, когда их начинают насильно кормить протухшими морепродуктами, пытаясь уберечь их от простуды и потрясений, связанных с предстоящей жизнью. Ноги женщины были жилистые, костистые, туго затянутые в серые чулки. Некоторая кривизна их подчеркивалась мускулистостью икр и нелепым выпиранием коленок. Грудь ее, на первый взгляд, маленькая и неказистая, чувственно волновалась под складками легкого платья. На юном лице застыла гримаса удовольствия, глаза девушки блестели, излучая что-то беспокойное и возвышенное. Через несколько секунд, из угла, где стояла девушка, раздался еле слышный, сдавленный стон, она слегка дрогнула, закрыв глаза, а после стыдливо улыбнулась, увидев, что я пристально наблюдаю за ней, и смущенно покраснела. Потом она подошла ко мне и еле слышно шепнула, продолжая наблюдать за чудесами, происходящими в печи: “Не сердитесь на меня за то, что я нечаянно кончила, ведь захватывающее зрелище, не правда ли?” А потом спешно добавила: “Милый, вы ведь все понимаете правильно, прошу вас, не бейте меня, я так люблю подобные зрелища, так бы и стояла целый день в крематории, но завтра у меня спектакль, а вдохновенье мне нужно сегодня, поэтому поймите меня правильно”.

Я внимательно всмотрелся в ее лицо, и тут я узнал ее. Это лицо глядело на меня чуть ли не каждый день отовсюду, оно преследовало меня на бесконечных афишах, развешанных на каждом углу, в газетах, постоянно фигурировало ее имя, даже любая афишная тумба, была обклеена ее фотографиями в балетной пачке, и почти с каждой рекламы, смотрело на меня это невинное, некрасивое, но чертовски соблазнительное лицо. Она была прима-балериной главного императорского театра, и ее знал весь мир. И тут такая неожиданная встреча, и где, - в месте, где огонь уравновешивает ощущение жизни и смерти, где еще не пройдены все грани, а мертвецы не стыдятся свой наготы.

Она как будто прочитала мои мысли: “Не молчите, прошу вас, я боюсь молчаливых людей. В каждом молчаливом человеке обязательно скрывается инквизитор с раскаленными щипцами в руках. Я слабею от страха. Говорите со мной, спросите меня о чем-нибудь!”, - умоляла она. Я посмотрел на ее беззащитное лицо сквозь толстые стекла пенсне, почему-то почувствовал стеснение и смущенно пробормотал, как гимназист: “Простите, но как вы здесь оказались?”.

Она посмотрела на меня, и как будто не поняла вопроса, а потом ответила торопливо и с придыханием: “ Мой муж – похотливый кабан, тайный инквизитор, постыдный мазохистский медведь! Он всегда меня хочет, особенно когда я занимаюсь дома у балетного станка. Иногда, стыдно сказать, он насилует меня, как грудного младенца, а как он при этом урчит, как урчит, подлец! Совершенно не видит во мне духовную личность с высокими моральными устоями, я нужна ему для отправления его бычьей похоти, ибо он готов оседлать все, что движется. А на репетициях и дома я двигаюсь часто и много, ведь надо постоянно быть в форме. И стоит только вжиться мне в образ маленькой Жизели, как его поросячье пыхтение сразу опускает меня с небес в выгребную яму. А еще иногда, он ложится на пол и просит, чтобы я избивала его ногами. А ведь знает, негодяй, что означают ноги ля моей профессии, и невдомек ему, дураку, как тяжело дается фуэте в третьей позиции, когда мои ноги совершенно отбиты о его жилистую отвердевшую жопу, простите покорнейше!” “А они, - показала она наманикюренным пальчиком на обгорающих в печи, словно каравай, мертвецов, - Они хорошие, добрые. Никогда не домогаются, им совершенно неинтересен секс, зато они твердо знают себе цену. Вы не находите, что они так похожи на елочные игрушки, такие же сверкающие и нелепые. Но я люблю их; в отличие от моего мужа они помогают мне правильно готовится к спектаклям”.

“Афанасий! - окликнула она мужика у печи: “Опусти в печь того, светленького, а то мне пора. Меня ждет хореограф!” Мужик улыбнулся, и мозолистыми сильными руками отправил в печь тело субтильного светловолосого юноши, сказав при этом: “как прикажете, сударыня”. В глазах его мелькнуло: “Ваша воля – закон, как вам будет угодно!”.

Балерина посмотрела на меня, и, поняв, что пороть ее сегодня не будут, капризно попросила: “Проводите же меня в театр, что же вы стоите!”.

Я внезапно схватил это хрупкое тельце, невольно сдавил его в крепких объятиях и воскликнул: “Моя лесная нимфа, моя маленькая волшебная фея, мы не пойдем с тобой сегодня в театр, мы поедем ко мне в номера, где в меблированных комнатах ты расскажешь мне историю своей трепетной жизни, а я за это обещаю не пороть тебя слишком сильно и не сопеть как кабан, если между нами, все-таки, случится близость!”. Пенсне мое в ярости запотело, глаза метали молнии, изо рта показалась морская пена, увидев это, она согласилась. “Хорошо, голубчик, только захвачу с собой пару бальных туфель, пока мужа нет дома. Я не обману вас, не бойтесь, я знаю, что вы настоящий джентльмен, хотя уже девять дней не стирали воротник своей рубашки, и стрелки на ваших брюках не отглажены. Пожалуй, я расскажу вам свою историю, только обещайте мне не кусать меня в экстазе за ягодицы и смыть свой токарный пот, я люблю, когда мужчина чист не только душой, но и телом”. Главное, что нам с вами нравится одно и тоже, ведь крематорий – это почти как балет, и эти мужчины, указала она на Порфирия, превосходно танцуют краковяк”, - добавила моя скромная невинность. “Ждите меня ровно в полдень, возле места, где трамвай в прошлом году сбил гимназиста, да вы, наверное, помните, эту нелепую историю”, - улыбнулась она и добавила: “Это возле центральной арки”…

В назначенный час я, протерев пенсне влажной салфеткой и до блеска начистив штиблеты, поспешил покинуть занимаемые мною меблированные комнаты, выходя навстречу той, что обещала мне сегодня беспокойный и сладостный вечер. На голове моей ревниво восседал лакированный цилиндр, кашне из китайского шелка приятно щекотало шею, костяная трость в руках была моим верным спутником, но мысли мои занимало лишь грядущее появление женщины из небытия, и даже крепкий запах англицкого одеколона не в силах был отогнать мысли о вероятных извращениях, которыми так любили позабавить плоть наши предки. На улице было пасмурно и дождливо в этот полуденный час, проститутки – завсегдатые мелких кафе на центральных улицах, беспокойно отсыпались на дряблых простынях дешевых гостиниц; нищих тоже не было видно в столь ранний час. Лишь иногда за столиком случайного ресторана можно было разглядеть какого-нибудь пузатого господина с сигарой в зубах и с дорогими часами на серебряной цепочке, висящей на толстом брюхе. Такие господа – типичные обитатели дорогих пивных, сверкающих баров, изящных ресторанчиков, прожигающие свою жизнь на мелкие порочные развлечения, вино и женщин легкого поведения. Такие люди не представляли интереса для меня, столь озабоченного тонким привкусом загробного изощрения и желанием подчинить себе чужую беззащитную плоть и душу и сердце...

Наконец я увидел ее хрупкую фигурку в толпе на остановке трамвая, напротив центральной арки, как и было условленно. Весь ее вид символизировал собой непорочность и безволие, она готова была открыть себя первому встречному, но прохожие не узнавали ее. Настолько разнилось ее реально беззащитное лицо с сияющим напомаженным образом, надменно глядящим на обывателей со сверкающих афиш. И тут я подумал, что в толпе ее глазам не хватает той одухотворенности, что была так очевидна возле печи крематория. Я должен был брать ее голыми руками, что и поспешил сделать…

Извозчик, беспощадно стегая кнутом свою тощую, как вобла, лошаденку, гнал, что есть мочи в нумера, где тайное должно было обратиться явным, а ее маленькая жизнь должна была предстать предо мной во всей своей искушенной порочности. В пути нам оставалось лишь горячо спорить о том, что полезнее для индивида, не обремененного совершенством: свежая морковь или удар кожаного убийцы в область ягодиц, от которого в печени заводятся древние насекомые.

Не прошло и получаса, как мы оказались в дешевой меблированной комнате, которую я занимал. Как и положено утонченному маньяку я заранее протер свою маленькую плеть дорогими французскими духами, но сделал этот весьма осторожно, так, чтобы она не заметила. Скинув туфли, она подошла к окну и попросила: “Пожалуйста, поставьте пластинку господина Вертинского, голубчик”. Поворачивая ручку неуклюжего граммофона, краешком глаза я заметил, как она поправила чулок, и расстегнула верхнюю пуговицу легкого платья. Затем я раскинулся в кресле, словно вальяжный гость, сжимая в руках изящную тросточку слоновой кости и приступил к делу без предисловий: “Дорогая, я весь внимание, рассказывайте мне обо всем, и не вздумайте упускать подробностей!”.

Женщина улыбнулась и оперевшись на подоконник начала: “Я родилась в столице империи. Все свою детство я провела до изнеможения занимаясь в танцклассе, и лишь засохший пряник из рук моей измученной бедностью матери был мне наградой за мой недетский труд. Когда моя бедная матушка умерла от чахотки тридцати семи лет отроду, я осталась совсем одна. Потом меня взяла на воспитание графиня М…, попечительница нашего балетного училища. В доме графини был бальный зал для репетиций, так, что я могла достаточно времени уделять своим занятиям. Графиня заботилась обо мне как родная мать, я получила абсолютно все, о чем только можно мечтать; бедность, серые занавески старой квартиры, тараканы в щелях паркета, краюшка засохшего хлеба на столе – все осталось далеко в прошлом. Я было вполне счастлива. Моя добрая графиня любила иногда смотреть, как я занимаюсь у себя в комнате. Подойдет иногда ко мне сзади, тихонько положит руку мне на плечо, и скажет: “Люли, дорогая, какие у тебя изящные ноги, как волнуются твои девичьи грудки, о, как понимаю я тех, кто будет с тобою после меня!” И с этими словами, она брала со стола серебряную тонкую указку и легонько хлестала мои ягодицы, надеясь, наверное, таким образом вернуть себе молодость. Не могу сказать, чтобы это нравилось мне, но я терпела, ибо была очень благодарна моей доброй наставнице. Когда мне исполнилось шестнадцать, я получила свою первую роль в театре – я должна была скакать в образе эльфа в каком-то бездарном представлении. Балетмейстер посмотрел на меня и строго заметил: “Люли, ты конечно хороша, но тебе вряд ли удастся стать великой балериной!”. Но почему же!, - воскликнула я. “Ты слишком мало видела на этом свете, тебе необходим совершенно особый опыт, особое осмысление некоторых вещей”, - добавил он. Я готова, но что же, наконец, я должна сделать? – спросила я. “Приходи завтра в морг при центральном госпитале”, - сказал он: “Там ты многому научишься”…

На следующее утро я стояла возле ворот морга, где меня давно уже ждал балетмейстер и какой-то высокий светловолосый господин с тростью, похожей на вашу. Господин Сличевский, - представился он, - главный врач морга. “Дитя мое, куда отвести вас?”, - спросил он. “Отведите ее в крематорий”, - промолвил мой балетмейстер.

И вот мы оказались с незнакомым господином возле одной из печей крематория. “Смотрите, Люли, смотрите внимательно, смотрите и запоминайте, не пропустите ничего!”, - напутствовал меня Сличевский, держа меня под локоть. И вот тогда я впервые увидела, как в раскаленной печи плавятся беспомощные мертвецы. Странное ощущение возникло внутри меня. Сначала мне хотелось с криками убежать из этого страшного помещения, но потом почему-то я почувствовала, как чувственная нега разливается по всему моему телу. Потом что-то взорвалось внутри, и приятное чувство расслабленности растеклось по всему телу. Я испуганно спросила: “Господин Слический, что со мной? Скажите, ради Бога!” “Это всего лишь твой первый оргазм, моя маленькая Люли”, - ответил он. “Проверено опытом, чем больше чистые наивные девочки, как ты смотрят на подобные зрелища, тем больше бывает оргазмов. Больше оргазмов – лучше танцуешь, а это уже аксиома”. Тогда я встала во вторую позицию и исполнила головокружительное па-де-де. “Браво, малышка!”, - воскликнул Сличевский. “Завтра я обязательно приду на ваш первый спектакль”. Вскоре я ушла из крематория, в тот день на репетиции я буквально творила чудеса.

На следующий день я танцевала так, что даже сам Император прислал мне за кулисы букет роз. С тех пор и началось мое восхождение. Но никто не знает о том, что действительно дает мне силы, о том, что на самом деле заставляет меня жить жизнью своих героев. Об этом знает только мой хореограф, знал Сличевский, но он уже умер, а вот теперь и вы. Только, молю вас, храните молчание, иначе мой глупый муж изобьет меня мясорубкой и поставит дома к плите, запретив танцевать. А я уже не могу без театра и без моих ласковых мертвецов”, - закончила она.

Я подбежал к ней, с хрустом обхватил ее за тонкую талию и жарко выпалил: “Почему же вы не расскажите поподробней про вашего мужа, говорите, иначе я растерзаю вас в моих жилистых руках!”.

“Да зачем про него рассказывать, - отмахнулась она: “Я ведь вам многое про него уже сказала. Скажу только, что моя добрая графиня сделала ошибку выдав меня замуж за этого недостойного человека, когда мне было двадцать лет. Он был штабс-капитаном гвардии и не отличался утонченностью нравов, а графиня считала, что мы сможем быть счастливы. Но в первый же после свадьбы, он повалил меня на ковер в моей комнате для занятий и долго сопел мне в ухо перегаром и запахом подгнившего чеснока. Не знаю, право, может быть у них в армии так принято овладевать женщиной, но с тех пор в душе моей зияют раны, излечить которые могут только мертвые, сгорающие в доброй и жаркой печи крематория. В них ведь столько нескрываемой радости, они никогда не скажут глупость или сальность, они не будут хватать меня за приятные изгибы моего стройного тела, они не повалят меня на пол и не будут глупо сопеть, воображая, что это и есть счастье. Они добры и молчаливы, иногда я разговариваю с ними шепотом, и что интересно, они мне отвечают. От них можно узнать много интересного, если уметь с ними разговаривать. А муж мой – сущий боров. С ним я не чувствую и сотой доли того, что ощущаю каждый раз возле печи крематория. Ах, оставим этого ничтожного человека его собственной совести, если, конечно, она у него есть! Я закончила, только не порите меня, прошу вас!”

У меня начала кружится голова. Скрестив руки над головой, я начал свирепо танцевать вокруг нее бесноватый пассадобль с вилкой в руках. Она составила мне достойную партию, и вот мы уже вдвоем кружились по комнате, издавая в танце первобытные звуки. После я схватил свою изящную плеть, и, как подобает джентльмену несколько раз опустил ее с размаху на упругие ягодицы маленькой балерины. Она вскрикнула, бросила мне в лицо букет фиалок, и засмеялась, как будто проглотила ложку земляничного варенья.

“Пусть тараканы станут нашими друзьями!”, - воскликнула она. “Да здравствуют вилки и поварские колпаки!”, - вторил я.

Где ваш пробковый шлем, я хочу видеть настоящего охотника перед собой!”, - требовала она. “Я не охотник, а токарь, но не верьте мне!”, - ответил я: “Делайте из меня пассатижи!”. В веселой кутерьме пролетел вечер.

А потом случилось то, что обычно происходит между мужчиной и женщиной когда все кальмары уже съедены, а ленивый официант не спешит подавать устрицы. Только монотонное мелькание вилки, втыкаемой в ее ягодицы, нарушало идеальную гармонию плотской страсти. “Бросьте меня в печь!”, - в экстазе яростно стонала она, содрогаясь. “Нет, давайте, лучше будем как мертвые голуби, сейчас же подайте мне свисток!”, - горячился я.

Потом, в течение нескольких месяцев, мы ежедневно оставались вдвоем и многое смогли узнать друг о друге. Я водил ее во все морги города, чтобы расширить ее кругозор и дать ей обширный материал для полета фантазии. Она приглашала меня на все свои спектакли, когда она танцевала, я отчетливо видел, как всевозможные маньяки, собравшиеся в зале затачивают свои мясорубки и диски для бензопилы, чтобы после спектакля вновь предаваться своим излюбленным забавам, вовлекая в них мирных своих сограждан. Как бородатые полковники, почесывают затылки, второй рукой теребя под шинелью, что-то, что шевелится. Я гордился тем, что никто, кроме меня не знает, что в действительности заставляет эту маленькую женщину, танцевать так, что по окончании спектакля рев в зале стоял оглушительный, и только маньяки терзали своих случайных жертв под креслами бельэтажа. Но этих звуков совсем не было слышно. После представления я видел, как ее встречает муж, и я дивился его неотесанным манерам, щекотливым усам, а главное полной его неосведомленности. Я наблюдал за ними издали, и мог отчетливо представить, как эта краснорожая усатая скотина повалит на пол мое маленькую грешницу, и все произойдет как обычно. Я явственно представлял, как он кряхтит и ерзает над этим хрупким телом, и скулы мои заходились, а кулаки начинали сжиматься. Но нельзя было ничем обнаружить себя. И вот я уже направлялся домой, где лишь бутылка дешевого клико, могла составить мне компанию, и помочь забыться хотя бы на одну ночь.

А потом она уехала с театром на гастроли за границу, не оставив о себе весточки ни мне, ни директору крематория. Спустя два месяца, я узнал, что она умерла от чахотки в Ницце, так же, как когда-то умерла ее бедная мать. Она завещала сжечь свое тело в той самой печи крематория, за которой так любила наблюдать, облокотившись на мое плечо. На похоронах ее я не присутствовал.

И вот я снова иду, крадучись пробираясь к центру города. Вот я вижу ее мужа на другой стороне улицы, он не узнал меня, я отворачиваюсь, и прохожу мимо. И вот я снова у ограды знакомого крематория, я провожу пальцем по кирпичной стене так, что кирпич начинает крошиться, я сжимаю зубы от боли, пенсне падает в грязь, я слепну прямо на глазах. И вот я уже не в силах сдвинуться с этого места, я не вижу ничего, кроме этой монолитной стены, кроме камней, хранящих ее тепло, кроме печной трубы, уходящей прямо в пасмурное городское небо, туда, откуда дождь в ярости будет поливать грешную землю, а мертвые не стыдятся своей наготы.


 

 

 

 

 

 

7 ноября 1998 года. Вл.Л. Григорьевъ