Бриз OFF

Как же ревниво они охраняют своих, и даже не своих, так, сбоку, умерших. Поди, живые им дороги менее. Ого: "Оставь надежду, входящий", - оччень интересно. Впрочем, профессия располагает. И потом, часто убеждаешься, что громко, пафосно и в впопыхах произнесенная фраза имеет, порой, путь от сердца короче, чем вдумчивая, не оставляющая сомнений заумь. Ох, как же не хочется... может быть... Поздно. Синий полумрак морга уже плотно окружил вошедших людей. Некоторое время все стояли молча, ожидая копающегося в невероятном замке патологоанатома. В недрах чьей-то одежды нагло и неуместно заверещала, было, какая-то коммуникация, но была моментально задушена. Люди вели себя тихо, и лишь нездоровое дыхание директора наполняло свистом густой воздух. Наконец, замок оставил сопротивление, и в двери зажужжали моторчики, сворачивая оборону.

- Да. Это он.
- Это ваш отец?
- Я же сказал - это он.
- Знаете Кечен, мне как-то не по себе...
- Ну?...
- Но ведь это же ваш родной отец! Не сильно же вы убиваетесь...
- Прошу вас, оставьте это мне.
- Да, но только...
- Прошу вас!
Перед ними лежал раздутый мешок с черными дырами на тех местах, где должны были быть руки и гениталии. Вообще, данный предмет мало напоминал человека, даже давно умершего. Труп пролежал в воде около года и что бы вынуть его целым, приложены были немалые усилия. По всей видимости, труп и при жизни не был худ, но то, как его разнесло сейчас уже не казалось отвратительным ожирением. Это просто не напоминало человека. Лишь на шее, составлявшей нечто целое с, вроде как, головой, как огромный толстый палец, торчащий из туловища, находилась, не понятно, почему не утерянная, увесистая потемневшая серебряная цепочка с вялых очертаний крестом. Патологоанатом запоздало прикрыл простыней, натянув ее до шеи, разверзнутое чрево трупа. Мертвый дух, стоявший в помещении, губил настроение пришедших, и они торопились закончить.
- Господин Кечен, - прошамкал старый следователь, - как вы, позвольте узнать, идентифицировали вашего отца? Мне показалось - вы как-то неуверенны...
- Отчего же... я вполне уверен, - без выражения в голосе и на лице ответствовал Кечен, - А вот вы, сдается мне, не понимаете, что хотите узнать. Почему вам так важен этот... это тело? В чем его криминал то?
- Мне не позволено об этом говорить, к сожалению... - въедливый старик смотрел на Кечена, вращая слепым глазом, - но уверяю вас, тому есть причины. И весьма, знаете ли... весьма серьезные. Да...
- Как-то это все... гадко, - все так же нейтрально проговорил Кечен.
- Несомненно, - из угла в разговор вступил, доселе самый невидный сотрудник, - однако вы, Пал Фомич, весьма странный, даже, если принять во внимание то, кем вам приходился труп, я бы сказал - вы неприятный человек.
Кечен пропустил это мимо ушей. Он мало понимал происходящее. Мысленно он был загружен до краев. Несколько дней он уже не смыкал глаз. Он находился не в себе. Он был где-то далеко. Он вовсе не собирался думать, что кто-то неизвестный ему, никогда не волновавший его и не волновавшийся о нем сошел с поля боя. Кечен не знал и не хотел знать, на какой из сторон стал потерей этот, ныне прах кого-то столь же маловажного и при жизни. Не знали те, кто привел его сюда, что потерянный не был, даже, единицей. Он, по сути, и не потерян вовсе - его и так никогда не было. Был лишь парадокс существования, по сути, несуществующего. Момент опыта не привнесший в мировой баланс никаких изменений, не взволновавший его ни своим появлением, ни своим уходом. След же, по нем оставшийся, занимал теперь лишь этих недалеких людей, не веривших в парадоксы по определению.
- Мне нужно уходить, - сказал Кечен в пустоту,  но был ответ:
- Прошу вас задержаться, господин Кечен, - ответствовала пустота в лице невидного некогда сотрудника.
- Что?... Вам что-то еще нужно от меня?
- Несомненно. Вам придется задержаться с нами. Хотя бы, чтоб завизировать опознание.
- Тогда прошу вас, сделаем это незамедлительно. Мне нужно домой.
- Прошу вас, - подал голос патологоанатом, разворачивая мокрыми руками какую-то ведомость.
- Подпишите, Кечен, - скрипнул старый следователь, - и можете уходить. Да... Вот только... нам придется таки еще раз увидеться. На повторном опознании, когда мы найдем вашу мать.
- Кого?!
- Мать, мать... Мать вашу... - засмеялся невидный.
- С чего вы взяли, что у меня есть мать?
- Ну... вообще то я несколько наслышан о способе людского воспроизводства.
- Уверяю вас, господа, ваши поиски тщетны.
- Ее нет в живых? - старика Кечен явно раздражал, - Можете предъявить свидетельство о смерти? Хотя, что вам мать... Вы вообще родителей своих знали?
- Как и все.
- Что значит, как и все?! Вы в своем уме, господин Кечен?! - молодчик уже напряженно дышал в лицо Кечену, - Что вы несете!
- Успокойтесь, господа, - Кечен уже понимал, что говорит лишнее, - я просто не так выразился. Я просто хотел сказать, что знаю, кто мои родители, хотя был воспитан в детском доме.
- Номер детского дома? - не унимался молодой, - В каком году выписаны? Откуда узнали про родителей? От кого?
- Постойте, постойте, - Кечен старался вернуть себе контроль над происходящим, - я, помнится, был приглашен на опознание трупа, не так ли? Ваши вопросы...
- Наши вопросы, - скрипуче перебил его старик, - это наша работа. Отвечайте.
- Но...
- Отвечай, тебе говорят! Или в клетку захотел? -  молодой мусор. Только и всего.
- Пришлите официальный вызов, - Кечен сделался каменный. Он уже лишился отстраненности и иллюзии его отошли на дальний план. Чертовы уроды, проклинал он их про себя, они просто воспользовались моментом. Да что же им нужно?!
- Ах, вон оно что... - ну мусор и мусор, хоть и старый и в дорогом плаще, - Ну что ж... Поедемте, господин Кечен, с нами. Прошу вас.
- Вы не в праве.
- В праве, в праве... Поедемте.
Преодолев вялое сопротивление Кечена, сотрудники затолкали его на заднее сиденье казенного микроавтобуса. Проехав несколько кварталов, машина остановилась. Двое сотрудников вывели Кечена из машины и просили ждать здесь. Сев в машину, они уехали. Постояв несколько минут, Кечен посмотрел на часы, и пошел к метро.


Впервые за последние дни, вернулась застаревшая уже, казалось, заросшая коркой боль. Вновь принялась клацать зубами у самого горла и сыпать иголками в животе и паху. И была она одновременно тонизирующе приятна, обнадеживающа, внушала леденящий страх и повергала в агонистический хаос мысли. Непонятно, совершенно непонятно, что она, собственно, хочет? Она ведет себя так, как будто задачей ее является иссушить и унизить человека, в то время как прямая обязанность ее всячески потворствовать окрыленности и жизнерадонности подопытного. Впрочем, окрылять она умела. Как и сестрица ее. Ну, та, что в черном, до пят, саване... неупитанная такая... Да, да, друзья мои, это она самая и была. Кто связывает и развязывает, единый и многий, вечный и поразительно моментальный. Самая тривиальная и абсолютно необъяснимая вещь на этом свете - любовь, господа! Да, да, господа, любовь! Любовь женщины и мужчины. Так что же она такое? Возможно ли классифицировать это явление? Я не собираюсь это обсуждать, если так уже подумали. Возможно, это не скромно, но я не настолько глуп, чтоб ввергать вас в спор о том, само существование чего не является очевидным для многих, если не сказать: для большинства.
Итак, боль. Да, боль возвратилась, и принялась за свою работу самоотверженно, искренне полагая, что функция ее важнейшая, и не терпит быть оспоренной. Кечен узнал ее очень скоро. С отрочества еще, в те времена, когда боль являлась доминирующим переживанием молодой души, узнал он много всяких видов ее. Различал Кечен страдание от разочарования, больные обиды, незлые, но тоже оставляющие борозду, тычки собратьев, неосознанные удары родителей, сезонные депрессии и мно-огое другое. Но, несомненно, самым мучительным, самым беспощадным и всесущим, самым самоотверженным было страдание, привносимое в вялое существование героя женщинами. И не были виноваты они в том, и тем коварнее казались. Милая, притягательная, абсолютно беззащитная внешность придавала им, в глазах Кечена, еще больше шипов. Так, должно быть, поступает судьба - с милой улыбкой, не ведая о своей силе, поворачивает она свое колесо, собственноручно украшенное ею цветами и пестрыми ленточками.
Обессилено приветствуя вновь обретенную, Кечен стал вспоминать, как попала она к нему, кто, собственно,  поднял пыль. Однако тщетно пытался он восстановить события. Какая-то часть его жизни, пусть небольшая, но непоправимо важная, покинула мозг, оставив пустоту, зиявшую теперь так неприкрыто. Пустота, на самом деле, хуже страдания, думал Кечен, страшнее, во всяком случае. Что может быть страшнее бесполярности, безразличности! Опустошив душу, человек умирает. Конечно, он умирает и без того, но пустой - без вариантов. Хуже того, он исчезает, его не помнят. И это действительно так, при всех материалистичных законах этого мира. Порой мне кажется, что было бы наилучшим именно так покинуть землю, бесследно и уже теперь, но разум, мой необъятный и застойный разум всегда готов дать отпор меланхолии. Он всякий раз напоминает мне, что дурацкое дело - нехитрое, что легче всего совершить ошибку. И я подчиняюсь ему всякий раз. Не привыкать мне выбирать из вариантов наименее целесообразный. Что делать, я не математик и, даже, не способен к статистике. Но что-то странное происходит со мной. Я, кажется, ожидаю чего-то. Что-то приближается, и я не могу понять, плохо это или нет. Кечен прошелся по комнате, вытирая взмокшие руки о халат, остановился у зеркала и, не сумев сфокусировать расслабленные глаза, глядел, как проявляется некое, как будто объемное изображение. Какие-то мучительно знакомые очертания проступали сквозь слезящуюся пелену, что-то такое, что лучше бы и не видеть, не вспоминать, но, кажется, поздно. Память уже уцепилась за что-то, и выпустит крючок только вместе с головой. Даже когда Кечен оборвал эту сессию, она продолжала лихорадочно работать. Как я бессилен перед собой, думал Кечен, как неуправляемы мои же чувства и желания. Кто же тогда я для них? Простой арестант, прикованный, что бы беспомощно созерцать смерть своих братьев? Почему же я не могу как они... "...они ненавидят вас, ибо они бесплодны! У них холодные иссохшие глаза, перед ними всякая птица лежит ощипанной. Подобные люди кичатся тем, что не лгут: но неспособность ко лжи еще далеко не любовь к истине. Остерегайтесь!... Застывшим умам не верю я. Кто не умеет лгать, тот не знает, что есть истина!..." Про кого же он это говорил? Нет, не помню...  Да и не важно. Вот причина, способность лгать - не залог успеха. Далеко не все даст тебе возможность солгать ему. Да. Можно ли обмануть себя так, что бы поверить в это? Искренне. Самозабвенно отдаться этой лжи. Сделать ее единственной реальностью. Когда-то я писал нечто подобное. Там кажется, было что-то... А! Да, это были два существа, обитающие в абсолюте и, само собой, олицетворяющие плюс и минус, но вот обо что я разбился: как распределить доступные человеческому восприятию качества по полюсам, что отнести к одному, а что к другому? В общем один из них не воспринимал свой абсолют, свой покой, как благо. Он создавал себе мир. Мир подобный человечеству. И так увлекся, что уже не мог относиться к своему брату, как к единственному. Он начал именовать его, разговаривать с ним, но тот не мог понять его, не мог понять своих изменений, которые были неизбежны в законах абсолютного баланса. Он просто отдался течению времени, которое так же было привнесено в его мир фантазией брата. И, вот так, простая ложь, самообман, в сущности, стала началом вселенной. Чушь конечно. Просто в тему...
Как странно, я, кажется, перебил свою больную память. Она, похоже, оставила свой поиск. И лед неизбежности отступил от сердца. Ну, вот и славно. А теперь пора собираться. Меня, наверное, уже давно ждут в институте.

В институте его действительно ждали. Агваров метался по комнатам как укушенный. Дело стояло. Дело, на которое они положили четыре последних года. Как только Кечен вошел в парадное, он был тут же схвачен прихвостнями Агварова и немедленно, минуя гардероб, препровожден в его кабинет. Пока Агваров кричал, плевался непрожеванным, обещал сгноить, предлагая немедленно подписать заявление по личному, да к черту по личному, по статье тебя, тунеядца, и тут же совал под нос последние результаты тестов и заискивающе следил за выражением лица, все это время Кечен думал только о том, что же теперь делать, ведь он не сможет больше работать... По крайней мере, ближайшее время. Из размышлений его грубо вырвал все еще звенящий над ухом, на пределе слышимости, Агваров.
- Ну! Ты, т-твою мать... Ну вот же мудило, а? Ну, ты хоть слышишь меня, нет? Эй, профессор!
- Слышу я тебя, слышу, Вить... Ты только не плюйся...
- Нет, я сейчас скончаюсь... Ты совсем охренел?! Что делать то?!! Ты мозги то свои заплесневелые задействуй! У нас же сейчас отберут все. Если мы через месяц не получим образец, все рухнет!
- Да я понимаю...
- Да ни хрена ты не понимаешь! Если бы понимал, не сидел бы дома, а тут бы торчал денно и нощно. Не понимаю я тебя, Пахан, что ж с тобой такое то...
- Самому бы знать...
- Ну так забей. Давай, наконец, работать. Ведь дело то нешуточное.
- Не могу, Витек, честное слово не могу. Упирает что-то в мозг. Не соображаю ни хрена... Не вижу ничего. Просто...
- О, господи! Связался ж я с тобой...
- Прости меня, Вить, дай мне еще пару дней. Ничего обещать не буду, но вдруг... а? Нет, правда, бывало ведь такое у меня уже, должно скоро пройти. Ну а если заменишь меня, и тогда не обижусь.
- Да мне насрать! Обидится он... Кем я тебя заменю то?!
- Не знаю...
- Вот и я... не знаю, - рассеянно озираясь, сказал Агваров. Что-то произошло в комнате, что-то было не так, как минуту назад, и Кечен не мог понять - что.
- Что...
- Тихо! - резко прошипел Агваров и кинулся в заднюю дверь, не заботясь об объяснении.
Ошеломленный Кечен вертел головой и даже не знал что подумать. За спиной скрипнула дверь, в кабинет вошел секретарь и неразборчиво прошелестел что-то в том смысле, что господин Агваров извиняются, но вынуждены отложить встречу, приносят глубочайшие заверения в искреннейшем почтении и просят посетить их немного позже, так как сами, к глубочайшему сожалению вас навестить не в состоянии, но непременно просят вас... Кечен мало, что разобрал из лепета секретаря, подумал только, как это удается Виктору находить таких безропотных или он сам делает их такими. Ведь что ни человек у него, то лакей, подхалим невозможный, в лепешку расшибется, харакири скорее закончит, но не явится с неудачей к хозяину. Непонятно. Может это выводы из нашей прежней работы? Да нет, не может того быть, это же Витька. Я ведь... хотя он... А-а, к чертям все.
В служебном лифте Кечен спустился в подвал. Здесь стоял прелый затхлый воздух. Земляной пол был сплошь покрыт окурками, блокнотными листками и почему-то клочками ваты. Тусклые лампочки почти не освещали невероятную глубинную полукилометровую перспективу подвального коридора. Через несколько метров влажный воздух давал такую рефракцию, что дальнейшее виделось просто мутной стеной, поднимающейся из-за горизонта. Пройдя несколько метров, ощупывая знакомый путь по стене, Кечен нашел дверь своей лаборатории и, не без усилия, открыл. Потрясающая изоляция, знакомо колыхнулось в мыслях, когда в лицо уперся тугой смрад перегоревшего воздуха, даже уже и не воздуха, а просто обогащенного его компонентами угарного газа. Кечен моментально оглох от невыносимого треска двигателей. По невидимой за сизым туманом выхлопов комнате носились лаборанты в комбинезонах. От их прозрачных колпаков к потолку тянулись белые членистые шланги. Невероятным образом они не задевали друг друга, не путались в своих стропах и передвигались чрезвычайно быстро. Здесь работал танк. Это грязное, допотопное чудовище лязгало гусеницами, визжало вечно неисправной трансмиссией и поднимало траками в воздух неимоверное количество грязи и пыли. Бессмысленно вращая башней, танк двигался по заданному алгоритму, словно некий чудовищный плоттер. Через равные интервалы времени танк замирал, и к нему со всех сторон устремлялись синие комбинезоны. Все это действительно очень напоминало гигантское печатающее устройство. Люди в синих робах, подключенные к потолку, носились, укладывая на поверхность цветонабор, и компонующая изображение печатная головка танка закрепляла немыслимый узор, что бы в следующей сессии стереть и наносить все заново. На самом деле, к изотворению процесс не имел ровно никакого отношения. Поднимаемые в воздух танком тяжелые соединения, были, не в пример наивным краскам, радиоактивны. Алгоритм движения грязной машины был по-идиотски сложным. О, эти застывшие умы современных физиков, думал Кечен, несчетный раз проклиная свою занятость в этой области, они сродни средневековым философам: так же устремлены непонятной естеству целью, так же уверены в благости своих намерений и так же несостоятельны в выборе божества. Они ненавидят вас, ибо они бесплодны! У них холодные иссохшие глаза, перед ними всякая птица лежит ощипанной... Как это верно, боже мой, точнее и не скажешь... Никогда я не привыкну к этому, Кечен стоял, завороженный зрелищем, пока от пыли не заслезились глаза. Он быстро прошел в закуток и залез в "пылесос".
Стоя под струями воздуха, слушая треск мелких разрядов и пищание анализаторов, Кечен мысленно еще и еще возвращался в вечер накануне. Боже, как она была прекрасна. Как жестоко ее совершенство, не померкнувшее даже в остывшем теле. Она стала даже еще величественнее. Эта ее неимоверно белая светящаяся кожа, глаза, минуту назад яркие, леденцовые, осыпанные зелеными и карими звездочками вкраплений, стали стеклянны и холодны, но от того не менее прекрасны, даже более пугающи своей безупречностью. Недвижные, мраморного изваяния руки, словно никогда и не знавшие суетного движения, исполненные покоя и монолитной неги. Нежные очертания ее необратимо мертвого тела не могли внушать плотской похоти, не ведали о матриманимальном. Даже воздушные одеяния ее теперь казались лишь строительными лесами вокруг завершенного создания, достигшего, наконец, окончательного и совершенно вида. Холодные, обжигающе холодные слезы глотал он, не смея пошевелиться, не зная, откуда они текут на лицо, на майку, обжигая грудь, заставляя передергиваться от мурашек и щекоча шевелящимися волосками. Глаз своих он не ощущал, ровно,  как и ничего другого. Неизвестно, сколько времени он смотрел на нее и как оказался дома. Лишь скинув забытье, уже утром, он вспомнил давешнее, поразившись, что нисколько не сомневается в реальности событий... Она ведь не издала ни звука. Она молча ловила свои ощущения, когда тепло исходило из нее.
В закуток ворвался распаренный Олег. Он скинул комбинезон, крепко дернул за руку разомлевшего Кечена и, не говоря ни слова, полез в располагавшуюся здесь же, небольшую ванну, скорее даже не ванну, так, кадку, бочку с грязной водой. Деактивирующий раствор, в разрез со стандартами и правилами, действовал на людей несколько опьяняюще. Этот эффект химики отдела так и не смогли преодолеть, как ни бились, и, в конце концов, плюнули. И работники были несказанно рады тому. Да и как не радоваться. Бегаешь, как дурак, под активными лампами, в активной пыли, с трубой на башке, а тут - ё-маё, забежал, скинул ненавистную робу и голой кожей в прохладу... И тебя начинает "переть". И самое замечательное, что только на время нахождения в растворе. Как только вылезаешь, чувствуешь только облегчение и бодрость, никаких осадков или похмелья. Кечен и сам любил бултыхаться в этой кадке, когда работал лаборантом. Олег потихоньку начал оттаивать и понес своеобычную чушь. Кечен, с радостью поддержал его. Вволю натрепавшись, Кечен уселся на ящик, и некоторое время сидел в блаженном изнеможении. Олег все продолжал трещать, но Кечен не слушал его. Он вдруг вновь почувствовал нараставшую в нем непонятную тревогу. Вновь холодело где-то в тазу и все вокруг казалось зыбким, неправильным каким-то... Кечен поспешно вознес к низкому потолку, наполнившиеся слезами глаза.
- Кечен, вы в бога верите?
- Чтобы правильно задать вопрос, Олег, надо знать большую часть ответа...
- Вот я и...
- Ну, будет... Одевайся давай. Ступай работать и позови мне Астахова. Там он?
- Вроде бы.
- Ну, давай...

Астахов появился неслышно и, как всегда, внезапно. Кечен выбрался из своих размышлений, лишь заметив перемену в иллюминации. Подняв глаза, он сначала не мог совладать с расфокусированным зрением, и, когда, наконец, различил долговязую фигуру Астахова в нестандартном, как и весь он, комбинезоне, приветливо улыбнулся и кивнул ему. Тот стоял, словно бы уже давно и, успев устать, привалясь к горячей трубе отопления, и безразлично разглядывал Кечена.
- Пал Фомич, - начал он, не дожидаясь обращения, - вы меня от работы отвлекаете.
- Вы не довольны? - с усмешкой осведомился Кечен.
- Да не то что бы...
- Вот и прекрасно, - Кечен не дал ему договорить, - Стас, ты знаком с современными репеллентами?
Договорить им не дали. В комнату влетел один из одинаковых агваровских мальчиков, и стал бубнить, что Виктор Сергеич просил вас немедля, непременно быть, незамедлительно прошу проследовать, дело не терпит...
- Я не могу, - Кечен резко оборвал пацана, развесившего сопли, - не сейчас.
Но тот, будто и не слышал, продолжал бубнить, а когда Кечен, устало возвел глаза, направился, было, к другой двери, пацан, вдруг, резко присел, выронив папку и, наступив себе на руку, и бросился Кечену на ногу. Он ухватил ее обеими руками и закричал в пол что-то нечленораздельное. Кечен совершенно оторопел. Он видел, как Агварову служат его прихвостни, но такого не ожидал. Он торопливо стал поднимать с пола мальчишку, уговаривая, что пойдет с ним. Тот немного успокоился и стал подниматься, цепляясь Кечену за брюки, ни за что не желая отпустить. Подняться у него не вышло, он все время оскальзывался и падал на колени, и Кечен решил ему помочь. Это был еще один шок. Помогая мальчику за хлястик, Кечен, неожиданно поднял его в воздух, чего никак от себя не ожидал. Дело в том, что он не отличался физическим развитием, и то, что он сейчас держал на вытянутой руке мальчика лет шестнадцати, никак не укладывалось в голове. Кечен даже встряхнул его, сомнений не было, мальчик весил, как мешок соломы. Даже хлястик почти не оттягивался. Мальчик резко и неожиданно ловко вырвался и смотрел на Кечена, умоляюще переводя взгляд на дверь. Только выходя, Кечен обратил внимание на Астахова, который все так же стоял, подпирая косяк. На миг показалось, что Астахов что-то показывает руками, но когда Кечен перевел взгляд на мальчика, тот, конечно, смотрел в другую сторону, лишь не отпуская полу его плаща. Кечен еще раз посмотрел на Астахова, но тот был так же мертв лицом и недвижим. Они вышли, мгновенно окутавшись смрадом и страшным гулом. Пацан устремился к выходу, все время оглядываясь на Кечена. Очутившись за дверью лаборатории, он мгновенно исчез, но Кечен не был упущен вниманием Агварова, мальчишку тут же сменил дюжий господин и вежливо, изысканно поставленным голосом, попросил Кечена следовать за ним. Кечен даже и не возражал. Все было так непонятно, так смешно и, даже, как-то интересно. Очень хотелось посмотреть, как, войдя в кабинет Агварова, пропустив гостя вперед, этот служка сам залезет в футляр и прикроет за собой крышку. Агваров же, отметит у себя, что такой-то номер программу выполнил и ждет приказа. Но все, конечно, состоялось намного прозаичнее. Мордоворот исчез до того, как Кечен вошел в кабинет. Агваров сидел уставясь в экран.
- Мистер Твистер, - поманил Агваров, ухмыляясь. Он указывал в экран - ну-ка, поди сюда, глянь-ка, никак не разберусь как этим пользоваться?
- А с чего ты взял, что должен уметь это? И вообще я что-то не узнаю... что это? Как будто моя модель, но вот этого, - Кечен указал на блок, встроенный в схему вывода, - я не делал. Что это?
- Хм... Не один же ты, все-таки такой... умнай, - подозрительно заглядывая в глаза, хмыкнул Агваров.
- Зачем же ты так искал меня? Ты говорил, что тебе некем меня заменить.
- Так и есть. Что ты думаешь, испортить гениальное творение может каждый, но вот грамотно и вовремя дополнить его может только сам творец. Мне необходимо, что бы ты занялся этим. А? Давай, оставляй свои игрушки. Будешь официально у меня в... эээ...ммм... в моем отделе. Заместителем моим будешь. А?
- Нет, Виктор. Я не буду делать этого. Ты можешь продолжать использовать мой чип, как тебе вздумается, и менять его по своему усмотрению, но меня сюда не зови. Мне противно. Все случилось, как я и предполагал. Только, я надеялся, чаял, дурачок наивный, что смогу доверять тебе. По-твоему я сам не мог работать оборонные заказы? Или ты думаешь, что меня упустили из виду и ты такой сякой траханный первооткрыватель?
- Да ничего я не думаю. Не хочешь - не надо. Можешь катиться нахрен. Только учти...., - Агваров явно занервничал, забарабанил по столу, вспотел даже, - учти, гнида, далеко не уходи. Скоро...
Он осекся и закашлялся. Кечен уже уходил, и слышал из-за двери невнятные, сквозь хриплый кашель, ругательства в свой адрес. Волнуюсь? - подумал он, - неее... Что мне этот мерзавец сделает. Ничего он мне не сделает. Завтра же роботов своих пошлет следить за мной, напичкает дом ушами и глазами, перероет мой архив... хе-хе, а там и нет ничего. Что, утерся? Так-то. Кечен даже заулыбался, представляя, как Агваров рвет у себя на груди, орет на своих андроидов, молотит их по чем зря. Веселость вернулась. Посещение института оказало целебное действие. Что-то вновь побежало по венам, что-то заработало, отодвинутое, незаметное за туманом самоистязания. Вот и славно, подумал он, вот и замечательно.  Может еще и стану я неряшливым, наконец, циником. А чего, буду греметь языком, как заправский ловелас, смотреть не жмурясь, не отворачиваясь. Сделаю себе подтяжку там... эпиляцию... чего еще... а! Да! Татуировку на хую.
- Пойти выпить..., - сказал он вслух, - точно! Забегу-ка  в Склеп.

Кечен проснулся от дробного стука. Кто-то настырно молотил  в дверь. Как долго это уже продолжалось? В голове всплывали некие обрывки, виденные непосредственно перед пробуждением. Стук ворвался, хотя точнее сказать - проявился во сне, когда кто-то обращенный спиной к плоскому двухмерному обозрению, которое преобладало в снах Кечена, быстро царапал непонятные закорюки мелом по грифельной доске. Точка обозревателя все время удалялась от объекта, и рассмотреть хоть что-то не представлялось возможным. Вместе с тем, по мере удаления, стук становился все громче, пока не обратился в осознаваемую дверную дробь, видеорядом к которой была спинка стула с наваленной на ней одеждой, открывшаяся взгляду пробужденного Кечена. Он спустил ноги в тапки, с кряхтением встал и, накинув халат, побрел к дрожащей под натиском врага, двери. Оказалось это никакой и не враг, а очень даже наоборот. Это был Васенька. Родной человек снизу. А панику в нем подняло чрезвычайно странное происшествие. Он проснулся, открыл глаза и ничего не увидел. На голове, равно как и на всем, на нем, лежал приличный слой известковой пыли. Это было так дико, что он закричал, и кричал пока не стал кашлять от лезущей в рот, в горло известки. Опомнившись, вскочив, наконец, с кровати, он стал осматривать место аномалии. Вся побелка, что раньше, по праву, находилась на потолке, теперь помещалась на полу и мебели, на всем, что было в комнате. Причем нанесена была ровным тонким слоем, будто заведомо аккуратно перенесенная туда. Первая, не сказать что бы трезвая, мысль, возникшая по поводу происшедшего, была о потопе, случившемся во время его, Васеньки, сна. Само собой, версия эта не выдерживала никакой критики и, даже, паникер Вася откинул ее уже через минуту. Так ничего и, не придумав, успокоившись немного, Вася был вновь охвачен ужасом, когда заметил, что там, где он ступал и, разумеется, оставлял следы, паркет снова покрылся налетом. Известковый дождь продолжался! Этого он уже не вынес и, конечно, побежал к соседу сверху, то есть к самому, что ни на есть Кечену.
- Жуть какая, - зевая, согласился Кечен, - может у тебя кондиционер сломался? Ну, знаешь, высушил воздух, вот побелка и того...
- Да нет у меня никакого кондиционера, - страшно вращая глазами, горячо шептал Вася, - не было у меня его сроду, ты что! Какие кондиционеры?! Побелка вся... черт меня раздери, вся! Ну вся же!
- Мнда-аа..., - многозначительно кивая, Кечен похлопал Васю по спине.
С минуту Кечен молчал, не зная, что сказать, да и не ощущал особой надобности в этом. Подбадривать своего  нервного соседа уже стало его неписаным обязательством. Васенька, конечно, был  человеком взбалмошным и, порой, даже нелепым, но Кечен очень ценил хорошие теплые отношения с ним. Прежде всего, его привлекала в Васе какая-то нечеловеческая способность различать лицемерие и ложь. От него совершенно невозможно было что-либо скрыть. Как только человек начинал лукавить при нем, пусть даже скрываемая информация была из совершенно специальной области знания, которая была Васе недоступна, тот разоблачал его мгновенно. Подвох он чувствовал как будто даже на нюх. И он даже начинал шумно сопеть, вдыхая носом воздух, как человек, который, проголодавшись,  вдруг, очутился на кухне, где снуют белоснежные колпаки поваров и бабочки официантов, увлекая обонятельные рецепторы многоликой снедью. Кечен, порой, даже пользовался этим Васиным свойством, когда приходилось иметь дела с курьерами или коммивояжерами. Кроме того, неестественная проницательность соседа заменяла, в некоторой степени, Кечену "Мензуру Зоили". Помимо абсолютно профессионального, при отсутствии каких-либо специальных знаний в области литературы, дотошного внимания, не упускающего ни одной погрешности текста, Васенька чрезвычайно тонко подмечал именно то, что автор вкладывал в свое творение, ловил умело скрытые неумения и незнания. Отбрасывая мел, он использовал тело препарата во всем диапазоне. Доступная даже самым именитым и достойным литературным критикам интуиция, близко не стояла с возможностями Васеньки улавливать мясо и подтекст произведений. Все это зиждилось на блеклой внешности тщедушного подростка (тридцати двух лет). Безволосое вытянутое лицо с огромными немигающими глазами, цыплячья шея, костлявые конечности и постоянно шмыгающий, вечно раскрасневшийся, нос. И каждый раз, при встрече, все это вызывало у Кечена душащий приступ умиления и какой-то родительской нежности. Он всегда брезгливо давил в себе это и лишь позволял себе ухарски задорить его, мол:  эка мы, братуля! Ща по водке и... Безусловно, жестами. Вот и сейчас он почти прижал Васеньку к груди и трепал его по затылку, шлепал по спине и, взяв за подбородок, направлял его взгляд в свои глаза, полные участия и покровительства, как бы говорящие, что не отдадут бедняжку на растерзание ужасному и противному полтергейсту.
- Ну, ну, Васюк, нечего трястись то так, - как можно успокаивающе ворковал Кечен, - все будет чик-чирик, не тревожься.
- А чо делать то? - шмыгнул Вася, - он ведь и сейчас, поди, сыплется... страшно чо-то...
- Да чего ж страшного то? Не камни же, в самом то деле, на тебя падают, - улыбаясь, говорил Кечен, - вот если бы потолок упал...
- Чур! Чур! - захныкал Васенька, еще сильнее выкатив глаза, и Кечен осекся, понял, что сморозил.
- Да шучу ведь я, Вась. Ну вот хочешь, сейчас пойдем и посмотрим? Пойдем, правда. Чего стоять тут... сами все увидим и тогда уже решим, чего делать. Ага?
- Ага! - просветлев, с готовностью кивнул Вася.
Ну чем не ребенок, подумал Кечен, обливаясь умилением.
Они спустились на этаж и встали у дверей Васиной квартиры. Здесь Кечен и сам уже забеспокоился: а вдруг все так и есть, как говорит Васенька. Он вдруг поймал себя на том, что выслушал его, как испуганного мальчишку. Все оказалось намного серьезнее.  Несчетный раз ругая себя за предосудительность, Кечен ступал, будто бы босой по стеклу. Настолько все выглядело грандиозно в своем идиотизме, в немыслимой, никчемной поразительности. Но не ощутил Кечен ни удивления, ни удушливого гнева на проведение. Просто какая-то усталость навалилась на него. Набухла мокрыми валенками на ногах. К чему это все? К кому? Кто я по-твоему? Чем надо пожертвовать еще? Привычный монолог Кечен продолжил уже у себя. Так и не сказав Васе ни слова, даже не ободрив его ну хоть чем-нибудь, какой-нибудь жизнеутверждающей глупостью.  Вяло опустившись на неубранную кровать, Кечен, в задумчивости, надел еще одни носки и, опомнившись, стал вдруг весел. Жизнь ворвалась к нему серым светом сквозь шторы, бормотанием на лестничной клетке, которое доказывало внимающим ему, как пророку, старушкам, что он отродясь ремонта не делал, что он даже не знает, клеят сначала обои или белят потолок. Жизнь плескалась из горшка с домашними фиалками, которых давеча перепоили. Жизнь трещала телефоном, трещала уже давно и очень мелодично. Жизнь жила. Жила, как никогда до того и никогда после. А, прожив, начала истекать. Она текла, сначала медленно, по краям раковины, по тупой, оказалось, бритве, капала на биде, на кафель и умирала там. Оставшаяся же, еще долго сновала, тянув за собой неприятный липкий шлейф, пачкающий подошвы, пачкающие, в свою очередь, разбросанные простыни и ковер. Но ее было еще много, и она не уставала течь. Она текла, хотя и быстрей обычного, но все же достаточно медленно. Начала уже надоедать. Она текла, растворяясь в мутной водопроводной воде, преодолевая ржавые трубы, муфты, вентили, ничего интересного по пути не встречая, двигаясь слишком быстро, чтобы замечать что-либо. Она все набирала ход, вытянув путь, который мог бы зваться и млечным, не будь он иных свойств. Апогеем обращения стал момент равной группировки жизни в обоих концах этого, черт с ним, млечного пути.