Старый рояль

Забытый запах масляных красок. Палитра — сама по себе произведение искусства — под слоем пыли. У стен стоят холсты без рам. В стеклянной банке из-под кофе — кисточки, конечно, засохшие. На мольберте недописанная картина. Мальчик бежит по берегу моря, впереди него собака. Лёгкие, едва намеченные облака и прозрачный парус на горизонте. Неужели я когда-то был таким? Неужели это моя картина? Дорисовать?.. Бог мой, что за выражения; надо: «дописать». Рисуют только детишки цветными карандашами; художники— пишут. А мало ли мной написано? С тех пор как я ушёл из живописи, пожалуй, не так уж и мало. Я не переставал писать, только если раньше я писал маслом, то теперь — словом. Я стал писателем. И немалого достиг. Будучи ещё художником (и очень недурным художником, надо отметить) я часто выставлялся, а мои картины покупались. А теперь вот книги. Их печатают так много, что они всегда есть в книжных лавках. Или это оттого, что их попросту не покупают? Нет же, я бы не стал известным писателем, если бы мои книги не читали.

   Чёрный рояль. Удивительно, как он до сих пор здесь. Даже чехлом не накрыт. Моя студия— бывший танцкласс. Некоторые зеркала ещё остались на стенах, и в них отражаются картины. И рояль. Иногда бросая взгляд на зеркало, я замечаю, какой я забавный во время работы: взлохмаченный, с несвойственной мне серьёзностью на лице, щека обязательно в краске, а в руках кисти и палитра.

   Ты никому не нужен. Тебя бросили здесь точно также, как и эти потускневшие зеркала и тот стул у двери, который любил поскрипывать тебе в такт. А какую только музыку не рождали в тебе умелые ловкие пальцы: и польку и вальс, и так много всего, что ты, наверное, наизусть знаешь много хороших мелодий и наверняка сыграешь мне что-нибудь, если я очень попрошу. А если бы ты знал, как часто ты появлялся на моих полотнах и становился героем моих книг…

   Старый рояль. Ты не подыгрывал мне, когда я в порыве вдохновения напевал что-нибудь себе под нос. Ты единственный свидетель моей работы. Ты не краснел, когда ко мне приходили натурщицы, хотя краснеть было от чего. Как-то раз одна из них нарисовала пальцем на твоей пыльной крышке рожицу, и ты обиделся и остаток вечера одиноко жался в углу. А какое гробовое молчание ты хранил, когда я, закончив очередное полотно, смеялся и кричал от радости. И только если подойти к тебе совсем близко и громко крикнуть или топнуть ногой, то твои басовые струны какое-то время возмущённо-испуганно дрожат внутри тебя. А ведь я когда-то учился музыке. Ну-ка, проверим, что я помню. У, да у тебя совсем пожелтели клавиши. Вот эта западает. А здесь я отчётливо слышу фальшь. Я художник, и у меня есть слух. Всякий художник должен обладать этим даром. «А как же Бетховен?»— недоверчиво спросишь ты. А я не об этом слухе говорю. Глухой художник не способен сотворить прекрасное.

   А если поднять твою крышку, то будет казаться, что ты взмахнул крылом. Но ты почему-то выглядишь расстроенным. Ты не рад моему возвращению? Ты думаешь, я снова буду писать картины, а тебя использовать только как подставку для банок с красками, разбавителями и лаком? Глупый, я решил посвятить себя музыке.       

27
январь
2001