Некий и Вечное

Жизнь, тянущаяся из года в год, была отдельно. То, что было реально, существовало поверх. Где-то в отдаленном созвездии, неуловимой для глаза туманности Андромеды; в какой-то вековечной музыке, приносимой невесть откуда и с молниеносной быстротой испаряющейся.
     Пар … Пар бытия давил и не давал подняться. Бытие было мокро и вяло; наверху – или поверх – существовало Главное. Не то «главное», которое – «вовремя извиниться», а то, что вековечно.
     Главное было прозрачно, сухо и солнечно. Оно напаивало животворным светом, улыбкой и радостью. Оно способно было подарить счастье. Счастье как удовлетворение, как совпадение действительного и Идеального. Даже, быть может, вымышленного.
     Отчасти оно и было вымышлено. Отчасти – существовало в действительности. Оно напоминало о себе омертвевшей плотью, в жилах которой текла совсем не та жизнь, для которой оно было предназначено. А искажение первоначального замысла уже есть отнятие жизни. Действительным был только остов Главного, воспринимаемый и оставляющий многих равнодушными, но очень ранивший своей неприглядной заброшенностью Некоего. Его мысли, устремления и чаяния парили в прошлом, и только Оно и было действительно. Чаяние прошлого? Абсурд. Но абсурд этот был вожделенным. Он и составлял Главное.

     Некий не останавливал своей работы. Мыслил о прошлом и настоящем, занимался их сопоставлением, пытался выводить будущее. Он гадал о нем, проводя световой луч через окутавший туман. Он предугадывал и пытался спроецировать настоящее и прошлое на Вечное, взаимно увязать и переплести их. Он знал свою правоту, знал, что чаяния его «не одолеют врата адовы», и это вселяло почти апокалиптическую уверенность. Хотя и видел, что многие уходят от Вечного, равнодушно маша на него рукой, либо привязывая его к собственным чаяниям и заставляя Вечное работать на секундное. Секундное торжествовало, Вечное хмурилось. Хмурился и Некий, но они с Вечным были уверены, что и торжество секундного может быть только секундно. Они временами улыбались друг другу и обходительно раскланивались. Их отношения были полны недомолвок и полунамеков, но одного перекинутого взгляда было достаточно им, чтобы не обмануться друг в друге. Кроме одинаковой привязанности к Идеалу Некий и Вечное были полны верой во взаимную твердь.

     На досуге Некий ворошил тетради, газеты, катался на метро и изучал ВЫВЕСКИ. Совсем от нечего делать он иногда засаживался за письменное оформление своих мыслей, но выраженное в текстах выбрасывал в мусорную корзину или выставлял на всеобщее обозрение. Он никогда не торговал своими изысканиями. Хотя чаще всего досуга не оставалось. Некий был скрыто верующим и посвящал себя внутренней молитве. Это была часть его работы, приносящая глубинное замирение и успокоенность.

     Иногда Некий прозревал и окидывал взглядом окружающее. Он ничего не видел здесь, поскольку и видеть было нечего. Муравейник кишел и разрастался. Своим буйнопомешанным метанием он производил фрустрацию и конфликты, суету сует. Он готов был уже лопнуть от внутреннего напряжения, и Некий иногда хотел дать совет остановиться, но знал, что муравейник не послушается. Некий махал рукой и успокаивался. Он знал, что советовать не внимающим есть пустая саморастрата. Зато он прозревал ответ внутри. И уже это вселяло внутреннюю размеренность. Ибо Некий знал, что верно не только воплощаемое, но верное заведомо, и Вечное было в этом с ним заодно.

     Иногда Некий ощущал свои конечности материальными, видел себя в зеркале, чесал языком в носу и ходил оправляться. Это напоминало ему о мизерности всего сущего, и на Некоего находила Гадость. Где-то всё это уже было видано, подобные же мысли лезли в голову, похожие физиономии встречались на улицах, такие же птицы стрекотали за окном. Целую вечность длилось это отвратительное лето, когда-то заманчивое и притягательное, теперь же гнусное и из года в год – одинаковое. Как и когда-то, по утрам было пробуждение и скрёб на душе, возникающий от неотвязной мысли, что нынешний день пройдет точно так же, как и вчерашний, как, вероятно, угодно будет протечь и завтрашнему. Дни в бесцельном шатании … Действительность, приходило тогда на ум, успела столь здорово отстраниться, что ловить ее надлежало быстро и цепко, а сил для этого не хватало. Да и хотелось ли? Поскольку силы БЫЛИ, но были направлены на другое. Чаще в такие периоды окутывала непролазная лень, необходимость преодоления которой сознавалась, но снова – как-то отстраненно … Выход тогда имелся в обществе или в том, что некоторые называют работой. Последняя чувствовалась не как источник достатка, а возможность преодоления замкнутости. Общество же когда-то существовало, но теперь успело рассеяться, а нового еще не наметилось … Жизнь из Дара Божия обращалась в отвратительную серую клетку. Это и была   Г а д о с т ь. Творцом ее был неумелый пользователь благами, предоставленными в его временное обладание; тот, кто небрежным обращением с ними придавал им вид кучки непотребного мусора, а сам день ото дня разлагался …

     Так думал Некий при своем столкновении с действительностью. Он стоял на пороге, ощущал всю промежуточность нынешнего своего положения, прозревал неотвратимость прорыва. Будто руки его были вытянуты в разные стороны, и кто-то с обеих сторон тянул их на себя. Но куда вел бы прорыв? Некий боялся погрязнуть в муравейнике и вступить в недопонимание с Вечным. Но приходилось выбирать, ибо Вечность не есть подвешенность.

     Некий знал.
     Некий ощущал.
     Некий догадывался интуитивно.
     И нахмурившееся было Вечное прощало его и само себя корило за маловерие.
     Они любили один другого и укутывались друг в друге по ночам. Они часто плакали от невысказанного умиления.

     Передышка.

      Над забытым Богом полустанком Старопересыльное сияла жгучая своим морозом лунная ночь. На обочинах одноколейки, ускользающей в темный лес, мерцал под лучами высокопарной спутницы Земли игривый снег. На платформу полустанка из бурелома поселка выбрел одетый в драповое плащ-пальто и имевший на голове – явно не погоде – потертую клетчатую шляпу – припозднившийся мужчина. Он возвращался домой из Старопересыльного в родное село Трегубово. По каким неотложным нуждам он посещал Старопересыльное и отчего возвращался в Трегубово посреди ночной темени – это было ведомо только ему одному. Он стоял в одиночестве – посреди темноты, мороза и искрящейся тишины и задумчиво глядел в дали схватившего всё окрест плотным покровом леса. Он вслушивался в тишину: не раздастся ли издалека рокота ожидаемого к прибытию поезда. Из лесной чащобы послышался оглушающий в ночной тиши свист электровоза, и с противоположной стороны прытко пробежала мимо полустанка «Красная стрела», будто бы заставивши встрепенуться всё окружающее на мгновение, после которого снова воцарилась кругом беспробудная дрема. Мужчина  постоял немного еще, покряхтывая и от холода переминаясь с ноги на ногу. Сквозь заиндевевшие на морозе очки он взглянул на часы с треснутым стеклом, стрелки которых показывали тридцать две минуты второго после полуночи. Он понял, что электрички нынче ждать бессмысленно, вздохнул и, махнув рукой, спустился на железнодорожное полотно. Благо, до Трегубова отсюда было шагать лишь около полутора верст.


31 января/1 февраля 2001 г. (с вкраплениями из более раннего).