Линия существования

Пригов никогда не приходил во время.  Даже если и приходил, то потом выяснялось, что прийти надо было на час раньше. Если учесть, что отсутствие пунктуальности не самый приятный пункт в характеристике человека, то становится абсолютно понятным отношения окружающих к персоне Пригова Дениса Ивановича.
Вокруг происходили удивительные вещи – но он на них опаздывал, задерживался, либо вообще не приходил. Общество, как казалось Денису, пролетало ежедневно со звуковой скоростью в поезде метро без остановок мимо него, одиноко стоящего на платформе заброшенной станции, изредка обращая на него внимание усталыми лицами пассажиров. Пассажиры эти представляли собой квинтесенцию тех лиц, которые Пригов успевал видеть каждый день. Это были соседи, продавцы близлежащих супермаркетов, друзья знакомых его товарищей, и даже одна маленькая собачка – из породы собачьих инвалидов по жизни. Все они и представляли для него тот мир, в котором он по случайному совпадению успел таки появиться. Экспрессом мимо него проносились все остальное и все остальные сплошным конвейером физиономий.
Но было у нашего друга одно неоспоримое преимущество перед всеми нами – он рисовал. Он упрямо красил холст, выплескивая на него свои эмоции и переживания. Он пачкал кисти, изводил растворитель и портил краски, смешивая их друг с другом – в результате он получал то, ради чего смело стоило пропускать мимо целые вереницы набитых до верху проблемами поездов метро, которые у простых людей ходят по кольцевой, не высаживая решенные проблемы, но подбирая новые  и новые.

Пригов не успевал жить со всеми одновременно. Да и не особенно спешил. Он, существуя  в параллельном измерении, проводил время от одной картинки до другой в полнейшей прострации, не имеющей, однако, ничего общего с душевными болезнями. Он голодал. Он пил и спал вне нормы.
Как ни странно, он не входил в псевдобогемные круги, считающие своей целью собственное превозношение над суетой  мирской, не гнушаясь при этом любых средств самовнушения. Он был одинок, как могут быть одиноки только две категории людей –душевнобольные и душевноздоровые.  Душевнообычные не проживут в одиночестве и недели без поддержки собственного самолюбия извне.

Картины были его друзьями, к которым он обращался за советом, раскрывал свои секреты, но, в основном, вспоминал былое. Разговаривая молча с холстом, он четко вспоминал то, что его волновало тогда, когда он его создавал, что он хотел высказать, и что из этого вышло. Он заново переосмысливал те чувства, и почти каждый раз находил что-то новое, то, о существовании чего он не подозревал.
«Да, были времена… Помнишь ту осень 1…-го, когда уже в сентябре деревья показали всю желтый спектр цвета, который только возможен в природе. Зима  тогда была холодная, злая и живучая, как таракан. Но в тоже время белая, как пена волн и острая, как края открытой банки шпрот. Тогда еще в мастерской прорвало трубу и в водовороте бытовухи утонули две картины того периода, братья мои. Будь осторожнее впредь…» – беседовали с Приговым его работы. Среди них были и злые, повидавшие жизнь  и насмотревшиеся на бедствия хозяина, были грустные и слабые физически, были добрые и сильные. Особенно пугали Пригова равнодушные. Они молчали. Они были абсолютно немы и глухи к нему. У них был склероз, они не помнили ничего из своего прошлого, потому что в тот момент у Пригова не было настоящего. Он их боялся, как огня, избегал их укоризненного взгляда, который как бы говорил ему:
«Ну, и что ты сделал? Пожалел часть души тогда? Я обречен на пожизненное молчание. Спасибо, твою мать…».
Человек-тварь животная находил успокоение в текучести образов. Для Пригова все образы текли сквозь пропитые мозги, затекая в укромные уголки того, что он упорно называл подсознанием. На самом же весь его мыслительный, или скорее, «вообразительный» аппарат представлял собой картины в чистом виде. Все картины, который он еще не накрасил, уже жили в его голове в виде эмоций и образов, ждущих вооплощения.
И только при удачном совпадении возможностей человека, окружающего фона, направляющего на соответствующую погоду настроений, наличия ярких образов, требующих вещественного воплощения – только тогда создается что-то индивидуальное, выразительно-экзистенциональное нечто, что мы по незнанию зовем искусством.
На самом деле - это жизнь. Каждого своя, стекающаяся, как горные реки в одно русло, в огромный океан сосуществования, отравляя либо питая его.
Так вот. Пригов питал этот океан, не стремясь к этому. Не в этом ли счастье простоты?