Иисус отрывок из романа

Завтрашний день обещал быть солнечным, еще не вступила в свои права зима, и уже к полуночи теплый ветер разогнал висевшие над Иерусалимом тучи. Потеплело. Освеженное дождем, умытое влажными облаками черное небо вспыхнуло тысячами звезд. Освобожденная из-за занавеси туч луна всплыла над тонкими верхушками кипарисов, венчавших Елеонскую гору. В прозрачной темноте ночи виден был уснувший за Кедронской долиной Иерусалим. Сиявшая луна отражалась в золотых украшениях Храма матовым, молочно-золотым светом.
 Ветер подхватил плащ Иисуса, в свете луны казавшийся белым. Ветер разметал по плечам его волнистые волосы. Иисус протянул руки ему навстречу, словно принимая в объятия. Налетевший теплый порыв насквозь пронизал его тело, словно оно уже не было плотью, а стало одно со свободным ветром. Захлопал за спиной плащ, растрепались волосы, будто неумелый ветер, желая обнять своего Творца, сделал это слишком неловко, слишком порывисто. Иисус улыбнулся этой восторженной поспешности, пригладил волосы теплыми, согретыми пальцами.
«Вот, кто любит меня», - сказал он и, подняв руку, благословил – все, что видел вокруг – еще чуть влажную землю, темные деревья, серебристо-черное небо, ласкавшийся к нему ветер. Слова, произнесенные шепотом, мантией накрыли окружившую его вселенную, и та наполнилась восторгом разделенной любви. Мир пал к его ногам и вознес его над собой на гребне безграничного обожания. Небо и земля готовы были служить ему. Это была не равнодушная приязнь природы к данному ей Богом господину – человеку, а бесконечное благоговение и восторженное преклонение сотворенного перед Творцом. Пред очами Возлюбленного вселенная словно обрела душу и, сгорая любовью, положила ее к его ногам.
 Иисус больше не был человеком, не был он и Словом, он был всем: порывом ветра, светом луны, мерцанием звезд, теплом земли, он был в каждой былинке, проросшей сквозь каменистую почву, он был в каждой капле росы, повисшей на листе дерева, в аромате смолы, источаемом кедрами, в терпкости воздуха, принесенного с Соленого моря – он был всем, и в то же время был плотью и кровью. Стоило ему закрыть глаза, как вся вселенная вставала за опущенными веками, когда он поднимал ресницы, перед ним вновь был весь мир. Глаза его, две звезды, видели все, и ничего не было сокрыто от них, ничто в мире не было сокрыто, да и не хотело скрываться от его взора. Он был землей, и слышал, как колотится ее сердце, а может, это было его сердце, а может, не было и разницы. Он был ветром, и нес тепло, и тепло это благодатное заставляло сладко сжиматься сердца, ибо сам Господь говорил им «Люблю». И каждое сердце стучало в ответ «Люблю». И спящие улыбались, а бодрствующие шептали благодарственную молитву.
В один миг оказался он в Иудейской пустыне, и навстречу ему, потряхивая густой гривой, бесшумной походкой вышел большой лев. Золотистая шерсть прекрасного хищника сливалась с песком пустыни, и Иисус завороженно глядел на него, пока тот подошел ближе. Когда же подошел, Иисус положил ему обе руки на большую красивую голову, ладони скользнули по мягкой бархатистой шерсти. Лев поднял голову, Иисус увидел обворожительные медовые глаза, печальные, словно человеческие, а может быть и печальнее человеческих. «Не уходи от нас», - сказал лев, и в просьбе этой была вся мольба мира к Господу не покидать его. «Я не могу», - прошептал Иисус, едва в силах отказать. «Почему?» - шершавый кончик языка коснулся руки Иисуса, соскользнувшей с головы зверя. Иисус опустился на колени, обеими руками взял льва за роскошную гриву, чуть встряхнул и глянул ему в глаза. «Я люблю», - выдохнул Иисус. «Они убьют тебя». Напоминание о смерти заставило Иисуса содрогнуться, и он обнял зверя, пытаясь теплом его тела отогреть вдруг замершее сердце. «Но ведь иначе им не спастись», - прошептал он сквозь выступившие слезы, уткнувшись в мягкую шерсть. Совладав с собой, Иисус поднялся с колен, а лев распростерся у его ног. «Благослови, Господи, меня и детей моих». Иисус поднял руку, благословляя. «Мир отомстит за тебя», – мрачно предрек лев, эхо повторило мощный рык. «Не надо», – хотел сказать Иисус, но вместо влажного языка льва его ступни уже лизала теплая волна моря Галилейского. Он был один на берегу, по воде бежала бледно-желтая, как оливковое масло, дорожка лунного света. Тогда он понял, что слова льва были не угрозой, но пророчеством. Иисус сел на гальку, взгляд скользил по мелкой ряби воды. «Узки врата спасения, широк путь погибели, - подумалось ему, - мщение мира настигнет неверящих и погубит их. Мир погубит их… и Князь Мира погубит их». Последние слова он произнес вслух, и сердце чуть сбилось с ритма, когда темная пелена на миг закрыла светлую луну.
На руку ему сел сокол, впился в кожу острыми когтями, но боли Иисус не почувствовал, хоть капли крови и выступили на белом рукаве его хитона. Птица была черной, Иисус знал, что это Азазил. Взгляд птицы был человечески разумный, а может быть, еще разумнее. «Отчего ты не снимешь черную мантию? – спросил его Иисус, - ведь это же символ твоего проклятия». Сокол раскрыл крылья, тенью обмахнул лицо Христа. «Мое проклятие – мое благословение, - зазвучало в ответ, - ведь оно шло от моего Господа, и мантию мою я ношу, как награду». Сокол взлетел с руки Христа, стремительной стрелой взмыл в черное небо. Провожая его глазами, Иисус обрел новый смысл старых, как род человеческий, слов «Клянусь Твоим величием, я соблазню их всех» и «Нет власти у тебя над рабами Моими». Раб… Иисусу не нравилось это слово, он зачерпнул в горсть воды, выплеснул ее на берег, и, ударившись о гальку, вода прозвенела «друг»… «Нет власти у тебя над друзьями Моими», - сказал он. «Твои друзья – спасенные, – послышалось в ответ, – и нет над ними моей власти, прах под их ногами дорог мне, ибо люблю тебя, Возлюбленный». Любовь отверженного обняла и обожгла Иисуса. «Ты поставил меня привратником у врат Твоих, - затихал голос, - ибо так люблю и ревную Тебя, что лучше меня никто не убережет Тебя от недостойных, о Возлюбленный». «Возлюбившему много и простится много, - сказал вслед Иисус, - а ты возлюбил Бога, и значит, возлюбил вечность и безграничность, и простится тебе все». На миг он увидел себя на троне небесном, а пред собой – Люцифера, преклоненного, с чьих плеч сползала черная мантия проклятия, обнаруживая под собой ослепительно белоснежный сияющий плащ архангела. «И ради тебя умру, - подумал Иисус, - ибо сказано, что проклятие на тебе до дня суда, а день суда будет, когда я приду второй раз, а для этого мне нужно уйти в первый». Люцифер поднял глаза, Иисус встретил дерзко-любящий взгляд. «Никому кроме тебя не поклонюсь», - сказал Люцифер, и глаза его вдруг показались Иисусу яркими, как вода под солнцем, они ослепляли Христа и делались все ярче и ярче. Волна разбилась о камень рядом с ним, теплые брызги полетели Иисусу в лицо, будто море, досадуя, что Господь, сидя на его берегу, не думает о нем, играючи-капризно напомнило о себе. От этой детской выходки Иисусу стало легче и, улыбнувшись, он поднял руку и благословил море Галилейское. Простертая рука замерла над лежащей под его ногами долиной, Иисус стоял на горе Фавор. Прозрачная темнота ночи не скрывала от его глаз галилейские города; Назарет, Тивериада, Табха мирно почивали меж северных холмов. Луна изливала бледный свет на белые крыши домов. Голос за спиной сказал ему: «Смотри», и Иисус, зачарованный раскинувшейся под ним картиной, вдруг увидел, как страшная черная рука вцепилась в подол его одежды; он отшатнулся от края обрыва, вскрикнув, но этим движением он лишь помог уродливому существу, цепко ухватившему его за одежду, появиться из тьмы целиком. «Спаси меня, - сказало существо и улыбнулось отвратительной улыбкой, - спаси меня, умри, но спаси меня». Иисус заслонился рукой, не имея сил глядеть на жуткое создание, в тот же миг он почувствовал, как другие, столь же омерзительные существа хватают его за плащ, за подол хитона, цепляются за его пояс. Он все отступал и отступал, пока не прижался спиной к холодному дереву, и, обернувшись, увидел крест, огромный крест, раскинувший деревянное объятие перекладин, концы их уходили в темноту. Он вскрикнул еще раз и сделал шаг в сторону, крест навис над ним страшным призраком смерти, уродливые существа волочились за ним мерзким шлейфом, поганя белизну его одежд корявыми грубыми руками. «Ради них? – раздался голос из ниоткуда, - ради них умираешь?» Даже сквозь зажмуренные веки Иисус ясно видел, как пространство вокруг креста покрывалось все новыми и новыми существами, одни с воем ползали у креста, обнимая его, другие пытались взять в кольцо Иисуса, а он все отступал и отступал назад, не зная, что закрыть ладонями, глаза ли, готовые ослепнуть от страшного видения, уши ли, ибо в воздухе стоял гул голосов. «Спаси меня, спаси, умри сам, но спаси меня!» Крест был защитой и заступой для них, Иисус же не знал, куда отступить, в чем найти себе спасение от окружившей его орды отвратительных существ, готовых принести его в жертву собственному спасению. «Агнец Божий, умри за меня! – кричали ему сотни и тысячи голосов, - дай напиться твой крови и наесться твоей плоти, умри за меня, умри, чтобы я спасся». Каждый хотел принести его в жертву своему избавлению, каждый требовал спасти его, требовал, как безжалостный кредитор взыскует долг с несчастного должника. «Ты наш, ты наш, ты наш», - шипели они, выползая из темноты и цепляясь за Христа, цепляясь не в отчаянной мольбе, но в сознании своей силы. «Отец мой, кому ты предал меня?» – отчаянно взмолился Иисус, и в тот же миг из ниоткуда возникла черная фигура Атера, бросившего один лишь взгляд на Сына Божьего и поднявшего над существами руку в проклятии. Огонь, искупительный, очистительный огонь, мелькнуло в голове Христа, огонь, призванный уничтожить, уничтожить навсегда. Атер не успел приоткрыть губы, Иисус бросился к нему и схватил за руку, их пальцы сплелись, лучезарным светом вспыхнула рука Христа, темной, как мантия проклятия, была рука Атера, они силились одолеть друг друга, и в черных глазах Люцифера горело: «Сумасшедший, тебя ведь спасаю!» «Не делай этого, - молил, приказывал взглядом Иисус, - не делай, они должны спастись!» Другой рукой Атер указал на крест, увешенный, как виноградная лоза гроздьями, отвратительными существами, которые и в эту минуту отчаянной борьбы между Богом и его братом не желали забыть о своем интересе и продолжали выть «умри за меня, умри». Лицо его исказилось отвращением, рука задрожала, Люцифер упал на колени, обнимая ноги Христа. «Дозволь тебя спасти, - умолял он, - дозволь спасти тебя!» «Отойди от меня, Проклятый! – закричал на него Иисус, - отойди Лучезарный, не искушай меня!» Он отвернулся, ибо не мог видеть глаза Атера: Люцифер знал, что спасение его зависит от Христа, от смерти Христа, и во имя его жизни готов был вечно носить бремя проклятия, но Иисус не мог во имя своей жизни принять его жертву, не мог во имя своего спасения поступиться спасением мира. «Я послан к погибшим, - прошептал он в искаженное красивое лицо Сатаны, - кто же погиб, как не они, и кто нуждается в воскрешение?» Отчетливо понимая, что лишается единственного заступника, ибо Люцифер единственный мог протестовать против воли Божьей из любви к нему, он оттолкнул Атера. И остался один на один с чудовищами, повернулся к ним и последним осознанным движением протянул навстречу им руки. Они вцепились в него, повалили на землю и потащили к кресту. Перед глазами мелькнули звезды, на лицо упала тень перекладин. Дальше было забвение…
 Очнулся Иисус на берегу Соленого моря, он лежал у самой кромки воды, ленивая волна слегка прикасалась к нему и медленно отступала назад, едва замочив пряди его волос и края одежд. Открыв глаза, он вновь увидел над собой яркие звезды, царила ночь. Луна уже зашла, воздух был солон и чист. Ничто не нарушало ночной тишины, мир словно замер у тела своего Творца и в молчании ждал его пробуждения. Иисус не помнил ничего, что сделали с ним, у него не было сил пошевелиться и поглядеть, пробиты ли ладони и ступни; он помнил крест, но не помнил, был ли на кресте, он силился вообразить себе происшедшее, но сознание туманилось. После нескольких тщетных попыток Иисус перестал думать об этом, и вообще о чем-либо, просто лежал под ярко-черным небом, у тягучей воды Соленого моря, и смотрел на звезды. Любое резкое движение немедленно вернуло бы его в жизнь, а Иисусу не хотелось пока возвращаться. Он не чувствовал боли, он вообще не ощущал своего тела, не чувствовал ни тепла волны, не легкой свежести воздуха, не знал, песок ли под ним или камень. От всех чувств у него осталось только зрение, не поворачивая головы, он каким-то образом видел все вокруг, и небо, и горы по правую руку, и морскую ширь по левую. В какой-то миг он увидел себя, лежащим на берегу  с удивительно спокойным бледным лицом и упавшими вдоль тела руками. Края его одежды тихо колыхала морская волна.
«Мертв», - сказал кто-то. Иисус не видел вокруг никого, кто мог бы произнести эти слова, может быть, это даже была просто его мысль, но мир услышал ее, и тишина наполнилась безмолвным плачем и стоном. Все окружившее Иисуса пространство стало одной болью, во всем мире не было ничего, кроме нее. Вода, камни, песок, небо – все стало ею, чего бы ни касался взгляд Христа, все было страданием. Бесконечная боль терзала мир, и была столь невыносимой, что Иисус почувствовал последнее и единственное желание мира: уйти в небытие.
 Все вокруг погружалось во мрак, и светлым осталось лишь распростертое на песке, завернутое в белые одежды тело. Непроницаемая тьма небытия, поглотившего мир, встала перед глазами Христа, он вскрикнул, и в смертном ужасе он вскинул к глазам руки, успев разглядеть на узких ладонях черные раны…

…Десять тысяч лет длилась ночь, но рассвет все равно наступил внезапно, всполохнул, как испуганная птица, взмахнул огненными крыльями на востоке, а между крыльев, как живое сердце, билось в ряби облаков розовое солнце.
 Иисус поднял голову, свет лег на его осунувшееся за ночь лицо, на волосы, не шелковистыми, но жесткими, точно впитавшими морскую соль, прядями падавшими по обе стороны лица. В свете багровых рассветных лучей перед ним вставал Иерусалим.
 Иисус сидел на большом замшелом валуне почти на самой вершине Елеонской горы, под ним начинался Гефсиманский сад, спускающийся к Кедронской долине. Сцепленные руки лежали на коленях. Трава рядом с валуном была примята, на ней остался след человеческого тела.
 Иисус провел ладонью по жестким прядям, на плечи ему посыпался белый порошок, крупинки остались и на пальцах. Невольно Иисус поднес их к губам и лизнул; язык ощутил солоновато-горький привкус.
 Тогда он все вспомнил.
«Оставь меня здесь!» - беззвучно взмолился он, и в тот же миг над головой захлопали крылья, множество крыльев, и он вскинул глаза, думая увидеть легионы ангелов, - нет, птицы…
Мысли его были чужими этому миру. 
 Уронив руки на колени, чуть сведя плечи, Иисус смотрел на расстилавшуюся перед ним картину и ощущал, как заполняет его чувство опустошенности – чувство Творца перед совершенным и гармоничным творением, когда больше нечего добавить или убавить, и остается лишь созерцать, а всемогущество становится бесполезным.
 Создавший мир не принадлежит ему, Творец всегда стоит в стороне от сотворенного, и не в силах стать частью его. Иисус почувствовал вдруг мучительную боль: он был везде и во всем, в пении птиц, шелесте листьев, в тепле солнечных лучей, шуршании морского прибоя; и в то же самое время был бесконечно далек от того, чтобы самому стать частью мира, частью, отделенной от прочего, живущей самостоятельной жизнью. Совершенством был он, и совершенством был мир, и они не могли существовать друг в друге. Мир был зеркалом, глядя в которое, Иисус видел свое отражение.
«Но ведь я еще жив», - со страхом подумал Иисус.
И в подтверждение своих мыслей, он поглядел на запястья, где отчетливо проступали под белой суховатой кожей синие вены, а в основании ладони мягкими толчками билась маленькая жилка. Если резануть по рукам острым лезвием, хлынет кровь, возможно, он даже умрет, как обычный человек… если захочет умереть. Ведь в его власти остаться жить, хоть бы из него вытекла вся кровь до капли. И человеческое тело не больше, чем оболочка его всемогущества.
 «Но ведь я еще жив!»
 Иисус вскочил на ноги, внезапно ему до помрачения рассудка захотелось убедиться в своей человеческой сущности; он с удовольствием почувствовал, как покалывает слегка затекшая нога; он бегом сбежал вниз по тропинке, жадно ловя каждое телесное ощущение: прикосновение к коже солнечного луча, жар южного ветра, шершавость скользнувшей по руке ветки… он до крови исцарапал ногу об острые шипы терновника, росшего у обочины. 
 Перед ним сверкал, горел под утренними лучами Иерусалим, белоснежные стены домов, золотые украшения слепили ему глаза; остановившись, чтобы отдышаться, Иисус замер взглядом на острых шпилях храма, вдохнув, он почувствовал аромат жертвенного мяса, несшийся из двора священников в храмовых пределах. Он обнял теплый ствол кедра, прижался головой к жесткой, ароматной коре, близко-близко от лица застыли прозрачные и желтоватые капли смолы. Разметавшиеся по плечам волосы застревали в щелях грубой коры, прилипали к клейкой смоле; когда Иисус отдернул голову, несколько светлых волос осталось на стволе кедра. Он только улыбнулся, выпутывая из волнистых прядей застрявшие там кусочки коры, мелкие веточки и иголки.
- Любовь моя, - сказал он, шагнув навстречу сияющему Иерусалиму и протянув ему руки. – Здравствуй, любовь моя.