Spleen

Пролог.
Я смотрю в его рыбьи глаза, закидываю ногу за ногу и, наслаждаясь произведенным эффектом, манерно постукиваю коготком по краю стакана. Про что бы лучше соврать, какую маску надеть сегодня? Несчастная и непонятая? Вряд ли… Стоит только взглянуть на его сытую морду, как сразу становиться ясно – пансионат «Новый дом для старой кошки» находится на капитальном ремонте, причем года так - эдак с 60го. А жаль… Люблю плакать про несчастную любовь и ловить сочувствующие взгляды, хотя на самом деле они и гроша ломанного не стоят. Но это меня ни сколько не огорчает – я не привыкла, чтобы мне сочувствовали по-настоящему, непозволительная роскошь, знаете ли-с.
- Так что вы там говорите, стратегия управления фирмой? В моей башке крутятся Котлеры, Кохи и Самуэльсоны, лихорадочно налезая друг на друга, со своими идиотскими советами и, подавляя мою детскую неокрепшую мысль в самом ее зародыше, рвутся наружу в непотребной форме. – Новая корпоративная стратегия современного предприятия предполагает наличие хорошо организованной производственной структуры, - наконец выдавливаю из себя я, внутренне благодаря товарища Котлера за проявленную чуткость.
Правая бровь над правым же рыбьим глазам удивленно ползет вверх. Кажется я попала в точку! Стоп. Радоваться пока рано – если эта тема получит дальнейшее развитие я могу оказаться сами знаете где. – Да что мы все о работе и о работе, - улыбаюсь и достаю сигарету из пачки (причем заметьте – не из собственной! Это, конечно,  портит весь эффект, но подлая мама как всегда не дала денег). – Вам нравятся животные? Например я обожаю кошек, в них столько грации, свободолюбия, и вместе с тем какой-то милой беззащитности. Странное сочетание, не правда ли? Цени мою поэтичность, болван.  Уф, он пошло облизывает губы, и я понимаю, что грация и свободолюбие явно были лишними. По его мнению, они должны проявляться где-то в определенном месте – а именно: в его тушинской каморке на диване, подло устеленном рыночными простынями – подарком бывшей жены, и головной болью настоящей. Да, у них вряд ли есть стиральная машинка, с его тенденцией таскать непонятных девок по дешевым кабакам едва ли наскребешь денег на это достижение современной техники. Я представляю себе его Клавдею, стирающую дешевые китайские простыни в эмалированном тазике, и мне становится невообразимо пошло. Залпом допивая пиво, тянусь к очередной сигарете, в который раз сдабривая рыбьи глаза порцией улыбки «ты мне интересен».
- Вы много курите, Катерина, - он также отвешивает мне подобие милой заинтересованности.
Не твое дело, болван. Посмотрел бы ты на свой фейс, или бы послушал бред, который в течении последних 120 минут штурмом берет мои уши – дак ты бы еще и нажрался…
- Много курю? Просто немного волнуюсь, вот и все. Черт, что ж я ляпнула-то, идиотка? Сейчас пойдут расспросы что да как, он еще чего вздумает, что у меня какие-то взгляды на его счет. – Уроков много задали, курсовые и все такое. Институт – скверная штука. Пять лет – и никакой отдачи.
- Ну что вы, Катерина. Я вспоминаю институтские годы, как один из самых приятных моментов своей жизни.
Угу, должно быть в тот светлый период задница Клавдеи была не так мясиста как сейчас.
- Да я и не спорю с вами, институт – это замечательно. Просто я устаю ужасно…
- Должно быть, вы много времени уделяете учебе?
- Угу, - томно вздыхая, говорю я, беспардонно забившая  на последние четыре дня учебной деятельности, и порядком подзабывшая фамилию ректора по учебной части. – Я ведь отличница. Поэтому заниматься приходиться на все 8 по пятибалльной.
- Понятно. Да это и правильно, - говорит он уже менее радостным тоном, в связи с утерянной перспективой отвезти меня домой, и завернуть в китайские шелка. – В наше время довольно сложно встретить девушку с такими правильными взглядами на жизнь.
- Да что вы, - жеманно улыбаюсь я, силясь понять в какой момент он ухватил мою жизненную позицию, если последние полтора часа вещал, как безумный оратор, дарующий просвещение темным африканским массам. – У нас в группе все такие, - добавляю я, и с самым невинным видом смотрю на часы.
Рыбий взгляд, пытается выразить огорчение по  поводу моего раннего ухода домой. – Может быть кофейку на дорожку?
- Да что вы, кофе – это вредно. Сама не пью и вам не советую.
Точно не обломится. – Я уже чувствую запах изрядно подгнившей надежды. Пора!
Не беспокойтесь, я живу здесь совсем неподалеку. Ну что вы, возьму такси. Рыбий взгляд тает в вечерней дымке и падает на покрытый лужами асфальт, мерцающими осколками неудавшегося вечера.
Часть 1. Сон Татьяны.
Я бреду по тропе черт знает куда. Когда эта тропа кончится, знает, видимо, все тот же черт. На мой взгляд, она не кончится никогда – во всяком случае за последние пять лет моего существования такой тенденции не было замечено. Под ногами шуршат осенние листья, на деревьях распускаются почки, в траве зреют ягоды. Видимо я вне времени. На груди – карман, в кармане – пачка дешевых сигарет, а под карманом – сердце. Голова восхитительно пуста – самая лучшая свобода – свобода от собственных мыслей.
Хочется мандаринов и водянистого мороженного, а еще – снять кроссовки и попрыгать на месте, поднимая в воздух ворох листьев. Но я не могу этого сделать, потому что не могу остановиться, - меня ждут. Кто? Не спрашивай, я не знаю… Просто ждут и все. 
Я вижу что-то впереди. По мере приближения фигура приобретает положенную ей форму и вскоре становится ясно, что передо мной особь мужского пола 23-24 лет от роду. Я позволяю себе остановиться.
- Привет! Как тебя зовут?
- Тсург.
- Какое странное имя… А меня – Катя!
- Я знаю.
- Откуда? – искренне удивляюсь я.
- Я давно тебя знаю. Я тебя ждал, - он несмело улыбается и внимательно смотрит на меня.
Симпатичный, высокий. Интересно, как он целуется? Я ловлю себя на мысли, что хочу до него дотронуться. От него сладко пахнет осенью и я уже почти готова сойти с тропы.
ГДЕ ТЫ?
Что это было? Порыв ветра, поднявший вверх стайку листьев? Крик птицы в вечернем небе? Стихающий шепот падающей звезды? – Нет. Это дорога зовет меня. Мне просто пора идти дальше.
- Прощай, Грусть, я тоже тебя знаю. Только тропа еще не кончилась. Прощай!
Серые глаза печально смотрят на меня,  и я еще раз оборачиваюсь, чтобы взглянуть в них напоследок. Но сзади уже никого нет, и только ветер по-прежнему играет сухой листвой.
- Катя, твою мать! Какого хрена! Если ты сейчас же не встанешь, то опоздаешь в институт. И не рассчитывай, что я опять дам тебе денег на тачку. Поднимайся.
- Встаю, встаю. Можешь так не надрываться.
Отяжелевшая ото сна голова едва отрывается от подушки. Правая нога ищет без вести пропавший тапочек, в то время как левый глаз смотрит сквозь щелку шторы на градусник. Брр, и кто придумал осенне-зимние месяцы. Натыкаясь на углы бреду на кухню, чтобы поставить чайник. Чиркаю спичкой, и, не дождавшись привычного сине-зеленого огонька, тупо смотрю на конфорку. Я смотрю туда каждое утро, дольше или меньше в зависимости от настроения. Где-то между сороковой и сорок первой секундой соображаю, что заботливая бабушка как всегда перекрыла газ. Твою мать, - в эти секунды я готова разнести бабушку, и ее заботливость, и еще кухню до кучи. Когда мировой порядок восстановлен, и чайник весело попыхивает на плите, я иду в ванную дабы убить всех кариозных монстров суперманевренной зубной щеткой, и защитить свои лапки от бактерий на длительное время, на тот случай если мне приспичит сунуть пальчик в кучу дерьма на улице. Чашка кофе – и процесс сравнивания щек с носом, посредством замазывания вышеперечисленных органов (или конечностей – кому как нравится) толстым слоем крем-пудры, не оставляющей следов на вороте, рукавах и  небритых мордах любой модификации. Сигарета на дорожку, и здравствуй, мой чудный утренний мир. Пора просыпаться! Я пришла!
Часть 2. О животных.
Усе. Смотрю на тебя и думаю о зоопарке. Последняя стадия, предсмертный период. Юрист пишет завещание, мама выжимает носовой платок, а за окном бьет колокол, все торжественны и печальны. Подпольный агент фирмы «Земля и люди» рассовывает смятые купюры по карманам, тайно нахваливая себя за способность оказаться в нужное время в нужном месте. А я, играя роль злого гения, смотрю на это дело из угла комнаты и тихонько посмеиваюсь. Когда ты умрешь – я положу на твою могилу смачный венок из омерзительных желтых цветов, перевяжу его черной ленточкой с надписью «болван» и буду плакать громче всех, потому что при жизни тебя бы это дико разозлило.
Не люблю мужчин, которые начинают клевать еще задолго до того, как я закинула удочку. Как правило, их прельщает мой третий размер, однако эти смешные люди изо всех сил пытаются сделать вид, что их радует полет мыслей в моей дырявой башке. По мне – так лучше скажи прямо – «мне нравятся твои сиськи», или уж «мадам, ваша грудь привела меня в восторг» на худой конец. Но слушать мою мудянку и при этом строить понимающий вид – это слишком. Мазохисты тоже не в моем вкусе.
Нет ничего смешнее влюбленного в тебя обалдуя. И вообще – влюбленность можно разделить на несколько стадий:
Стадия 1. Он почти готов, и еще не безнадежен.
Стадия 2. Он готов, и почти безнадежен.
Стадия 3. Он безнадежно готов и безнадежно безнадежен.
Стадия 4. Щенячья преданность (в простонародье - щенячка).
Дальнейшее повествование мы посвятим описанию четвертой стадии. Как правило, четвертый этап подкрадывается незаметно, и накатывая удушливой волной, совсем не оставляет место и без того маленькому и слабенькому мужскому Я. Я – приходится тесниться и жаться, из–за чего страдающая щенячкой особь может вступить в конфликт с окружающим миром. Для того чтобы этого не случилось, нужно своевременно подпитывать страдающую недугом особь капелькой внимания, разбавленного, однако, щедрой долей цинизма. В противном случае, можно переборщить и ваш пациент просто-напросто загнется от внезапно охватившего его счастья (обильное слюноотделение, отдышка и прединфактное состояние гарантированы Вам, как минимум). Для того чтобы этого не допустить – нужно следовать основному правилу (оно, кстати и в жизни здорово помогает) – всего должно быть в меру. После краткой характеристики болезни перейдем к практике.
Он звонит мне по телефону и радостно сообщает, что явится через пол – часика, ни сколько не заботясь о том, что может быть я устала, в паршивом настроении или больна на худой конец. Зажмурив глаза, я представляю диснеевского Плуто, названивающего очередной подружке и весело помахивающего хвостиком, реагируя на ее пошлые шутки. Слюни капают с его розового языка и растекаются по телефонной полочке, застеленной махровой салфеткой. Тяф, так в восемь жди, буду беспременно. Я еще раз зажмуриваю глаза и представляю себе пятачка, возвращающегося из дома с шариком, зажатым в потной ладошке. Подует ветер – шарик летит вперед, ветер перестанет – пятачок скачет быстрее. Шарик - пятачок, пятачок – шарик. Даже в глазах мелькает. Раскрою глаза – и услышу звонок в дверь.   
Нет ничего страшнее потерявшегося пятачка, вкрай оболванившегося  Плуто или человека с претензией на знание жизни и, как следствие, с претензией на твою жизнь. Сейчас он сядет в мое любимое кресло, возьмет мою любимую кружку с чаем и будет смотреть на меня влюбленно и сочувственно, при этом не забывая хватать руками мои правую и левую коленки поочередно. Если я скажу ему гадость – он схавает ее, как любимый мамочкин десерт, изготовляемый только по пятницам.
Или не так. Мы встречаемся на улице. Он приперся на пол часа раньше и к моему приходу готов как свежевыпеченный бублик к завтраку голодной торговки. Я целую его и мы направляемся хрен знает в какую сторону (причем не в сторону близ лежащего кафе, как правило). После первых двадцати пяти минут бесплодного хождения по бульварам у меня  появляется затравленное выражение лица (которое с точки зрения изящной прозы «появиться» ну никак не может, но более подходящего слова я не могу найти) и жутко отекают ноги, поднятые на добрых пятнадцать к небу:
Ничего уже не вижу-
Пропадаю от тоски,
То ли небо стало ниже,
То ли просто каблуки.
Эти милые строки, должно быть, родились в момент особенного моего отчаяния, когда я, совершенно уставшая и изнеможенная, плюхнулась на скамейку, и оглядывала окрестности в поисках ближайшей палатки, торгующей вино - водочными изделиями. Дальнейшее очевидно, ибо у этой истории могут быть только 2 конца:
Вариант1. Я шлю его на х.. и иду домой;
Вариант2. Я надираюсь, шлю его на х.. и иду домой.
За сим и откланиваюсь, так как добавить больше нечего.
Часть 3. О временных пристанищах.
Когда усталые глаза зимы глядят в мое окно не только холодной ночью, ранним утром, но и днем; когда мама говорит, что мне пора бы надеть шапку (зная, что я ее все равно не надену, с той разницей что в 16 это было по дури, а сейчас уже из принципа (что по сути дела, тоже что и по дури)); когда мандарины изрядно дешевеют, а яблоки, напротив - дорожают, я начинаю понимать, что без берлоги мне никак. Нельзя мне без берлоги - пропаду.
Маленькая проблемка – в чужую берлогу, как и в чужой монастырь (ну вы меня понимаете). Поэтому, пригревшись под толстым задиком очередного мишки, и уговаривая себя, что это только до весны, попеременно толкая медведя в заплывшие жиром ребра, чтобы храпел потише я тихонько мечтаю о лете. Чтобы выйти на улицу, вдохнуть полной грудью, и прошептав «чао, блохастый» улететь в неизвестном направлении.
И, как всегда, об опасностях, испытанных, так сказать, на собственной шкуре (благослови ее «Фруктис»). За долгий период зимней спячки к храпу старшего блохастого друга можно привыкнуть. Более того. В скором времени, вы возможно решите что согревающая вас задница не так уж угрожающе больша, а если и иногда давит на горло, так это самую малость, да и при том исключительно от большой любви (да и у кого еще, скажите мне на милость, есть такая замечательная шерстяная задница? – Эта мысль очаровывала меня долгие годы). Очаровательная берложка, одним взмахом руки (не без помощи строгой тетеньки, штампующей ваше право на счастье) превращается в очаровательную клетку со всеми удобствами. Холодное время года растягивается на неопределенные сроки, михась расплывается все больше и больше, а телевизионные передачи не становятся более интересными. Как правило, после этого, возникает желание повеситься (как поступить в этом случае, я расскажу позже) или, чего доброго, вскрыть вены (мне всегда казалось, что вешаться очень больно и второй способ сведения счетов с жизнью гораздо более приемлим и гуманен). Выход, как всегда, прост: открой окно и впусти весну в дом. Спячка закончилась! Проблем с медведем не возникнет – ему и самому надоела ваша вечно метущаяся натура. Так что, почесав левый бок, и немного потоскуя об ушедшем, он найдет новую жиличку. Кстати, в этом случае, ревность совершенно недопустима, а если, вы никак не можете побороть в себе это чувство, вспомните – что медведица она, а не вы. Хворь как рукой снимет! 
Часть 4. О счастье.
А вы говорите не бывает… Иду я как-то по улице. На улице лето, в голове ветер, а в кармане пять рублей. Хватит только на самое дешевое мороженое. Но я не переживаю, даже если бы у меня было пятьдесят, я все равно купила бы именно такое. Не-а. Не жадина. Просто люблю водянистое, и все тут. Вокруг народ толпится, у всех дела, заботы и круги пота под мышками. А мне наплевать – я иду за мороженым, с дурацкой песенкой в голове и мятой пятеркой в кармане. Подхожу к палатке и встаю в самый конец длиннющей очереди. От нечего делать начинаю рассматривать людей рядом с собой. Страна хочет мороженого. Я тоже, а значит мы в чем-то похожи. И все покупают стаканчики за 4.80, но не потому что им так нравиться, а потому что они жадные. А я - нет. Я просто люблю водянистое мороженое.  Когда подходит моя очередь я сую пятерку в узенькое, покрытое толстым налетом пыли окошко и жду сдачи, опираясь локтем на прилавок и так отклячивая обтянутую шортами задницу, что хачик, стоящий за мной, забывает про продукцию фирмы «Снежок» и начинает призывно сопеть. От этого мне становиться неуютно и, выхватывая мороженое из рук продавщицы, я иду обратно, так и не дождавшись сдачи.
- Дэвушка, - орет мне вслед хачик. – Подожди!
Я прибавляю шагу.
- Стой! Он догоняет меня и хватает за рукав.
- Что вам нужно? – я пытаюсь сделать строгое лицо и отчего-то улыбаюсь.
- Вы пуговицу потеряли.
- Какую пуговицу?
- Вот! – он сует мне в руки пластиковый кругляшок с четырьмя дырочками.
Удивленно рассматривая пуговицу и приходя к выводу, что она никогда мне не принадлежала, я поднимаю глаза  чтобы сказать об этом странному армяшке, но его уже нет. То есть он есть, но идет далеко впереди. Догонять его совершенно не хочется, и я становлюсь счастливым обладателем пуговицы. Маленького кругляшка с четырьмя дырочками.
Найти пуговицу – к счастью. Четыре дырки – четыре счастья. Значит я в четыре раза счастливее любого счастливца. Что ж. Неплохо. Я думаю так, и мне становиться весело. Иду по улице и улыбаюсь, как идиотка. Даже прохожие оглядываются. А мне наплевать – хочу и улыбаюсь. Мороженое начинает таять. Блямс! И мутная молочная капля падает на мои шортики. Черт! Вот тебе и счастье, думаю я, но продолжаю улыбаться. Ни одно пятно не испортит моего хорошего настроения.
Три пролета и я дома. Мороженое уже съедено, пятно замочено, а правый глаз почти накрашен. Я готовлюсь тебе нравиться. Потому что это правильно – у тебя должна быть красивая девушка. Самая красивая на свете. Когда второй глаз накрашен, я начинаю кидать косые взгляды на телефон. Три минуты четвертого, четыре, двадцать… А хрен с ним, семь цифр и связь между нами установлена, протянута тонкая космическая ниточка, узелок мне – узелок  тебе.
- Нет. Занят. Прости.
В этом «прости», так мало самого прости, что мне становиться дурно. Я в который раз убеждаюсь, что скоро конец. «Прости» так плавно перетекает в «прощай», что я даже не успеваю перекрыть вентиль. Хлопс, трубка падает на место и я остаюсь одна. Ниточка оборвалась. Вот тебе и счастье.
День ни к черту, - решаю я и направляюсь в прихожую, дабы смыть ненужную теперь косметику. А зачем крастоту - то портить? – говорит зеркало. Действительно, зачем, - соглашаюсь я, и второй раз за этот день снимаю телефонную трубку. Наташка на даче, Ленка в Нарофоминске, а Юрка уже где-то гуляет. Остается Юлька. Не люблю ее, амебу, но не пропадать же добру (это я о себе), думаю я и набираю Юлькин номер. Через пять минут выясняется что у нас встреча с двумя молодыми  людьми «супер, супер, он мне нравится, да и друг тоже ничего». Одеваю свои любимые каблучищи на случай симпатичного друга (пусть Юлька удавиться со своими ста шестьюдесятью семью). Извини милый, но ты занят. А я не виновата, глаза были накрашены, солнце стояло высоко, и чесалась правая щека. Так почему бы не пойти на свидание?
Та же самая улица. Юлька в нелепом зеленом платье, я на огромных каблуках.  Дикое количество машин. Остановка через дорогу. Два изнывающих от скуки обалдуя. Черт! Ничего – это мягко сказано. Скорее ничего хорошего. Хочется развернуться и пойти домой. Чертово зеркало! Чертовы накрашенные глаза! Пошли, Катька. И так опаздываем. Юлька делает шаг вперед. Я тоже делаю, но только вперед от этого не перемещаюсь. Я падаю, потому что у меня сломался каблук. Некрасиво так падаю, и больно. Коленка содрана. Ну и скотина же ты, Юлька, -думаю я. – Хоть бы руку подала. Встаю, отряхиваю коленки и понимаю что Юльки больше нет. Помню только изумленные глаза водителя и бурое пятно, медленно расплывающееся на нелепом зеленом платье. Нагибаюсь, и смотрю в ее глаза. В глазах – небо, покрытое тонким налетом серой пыли. Хочу достать платок, и оттереть эту пыль, лезу в карман, а в кармане – пуговица. Пластиковый кругляшок с четырьмя дырочками.
А вы говорите не бывает…




Часть 5. Немного об обиженных и продолжение сна Татьяны.
Как я не люблю этих обиженных. В пору на них самой обидеться. Сколько раз я видела эти поджатые губы, это висячее паутинное молчанье, и в глазах непременно упрек. Да дуйтесь, сколько хотите. На здоровьице, так сказать. Кстати, если надувать губы по семи раз на день то его (здоровьица) и не будет. А потом посмотрите на мою милую мордаху. Ну разве на меня можно злиться? Да и что я такого могу сказать или сделать, чтобы вы принимали такой скульптурный вид? Да, я действительно не люблю животных в количестве, превышающем одного зверя на шестьдесят квадратных метров квартиры (причем предпочтительнее соседской), не люблю тупые шутки и старые анекдоты. Не люблю, когда меня не любят. Иногда мне кажется, что мир изменится в лучшую сторону, если люди смогут посмотреть на себя со стороны. Ну хоть на пять минуточек, и порядок будет восстановлен. И в следующий раз, прежде чем открывать свой глупый рот, ты подумаешь: а стоит ли мне это говорить? Может лучше промолчать? И промолчишь… Может представиться, будто я никогда не говорю неприятных вещей и вообще – совершенство во всех отношениях. Это не так. Только в отличие от всех остальных, провинившись, я извиняюсь. И это не доставляет мне никаких неприятных эмоций. Более того, я могу извиниться даже в том случае, когда обижающийся на меня человек явно не прав. И никакого негатива – все что угодно, если тебе это приятно. Я ненавижу быть виноватой, и поэтому стараюсь избавиться от вины любыми способами.  Потому что жизнь короткая. Потому что ничего не изменишь. Потому что это правильно.
Я бреду по тропе. Усталая и измученная. Кажется, осень. Всюду лужи и мои кроссовки совсем разбухли от воды, от этого появляется такое ощущение, будто к ногам привязали две гирьки. Вач, вач, - говорят кроссовки. ШШШ, - шуршат листья под ногами. Боже ты мой, как же я устала. Еще секунду, и я упаду на покрытую лужами землю. Небо затягивает длинная, как двухспальное одеяло серая туча, и начинает накрапывать дождик. Вперед, - уговариваю я себя. – Только вперед. Остановишься и останешься навечно в этой осени. Тело спрячется под прелой листвой, мысли превратятся в облака, дождями выпадающие на землю, а между пальцев рук прорастет жесткая осенняя осока.  Захочешь встать – трава не пускает. Захочешь спеть – сухие стебли режут горло. Захочешь открыть глаза – тяжелые листья лежат на веках. Атом осени, рассеянный во времени заполнит твое маленькое сердце и оно перестанет биться. От этих мыслей мне становится страшно и я начинаю идти быстрее.
Вскоре ландшафт начинает меняться. Лес кончается, и передо мной встает высокая гора. Такая высокая, что даже сильно запрокинув голову, я едва вижу ее вершину, покрытую толстой снежной шапкой. Тропа вьется между острыми уступами и зовет меня вперед. Я тяжело вздыхаю и начинаю свой первый в жизни подъем. Через несколько минут на спине появляются первые липкие капельки пота. Собираясь в муравьиные дорожки, они тонкими струйками бегут по позвоночнику, и быстро впитываются в ворс рубахи. Она уже почти мокрая, и мне хочется раздеться и продолжать путь голой, но я знаю, что этого делать нельзя: чем ближе вершина, тем холоднее и, поднявшись еще на несколько метров, я просто-напросто замерзну. Сжав зубы, я продолжаю карабкаться наверх. На уступах растут маленькие кусты, покрытые небольшими серебристыми ягодами, по виду напоминающие можжевельник. Жутко хочется есть, но я боюсь проглотить одну из них (вдруг ядовитая?!). Но вскоре чувство голода побеждает, и я останавливаюсь, чтобы собрать пригоршню серебристых ягод и отправить их в рот.  Ягоды, покрытые голубоватой пыльцой,  холодные и твердые как бусинки, перекатываются у меня на ладони, и я в последний раз задумываюсь, а стоит ли их пробовать? Зажмуриваюсь, и кладу одну под язык. Она лопается, и терпкий сок заполняет мое пересохшее горло. Какой чудный и странный вкус! Ни похоже ни на что из того что я пробовала ранее, и с тем же знакомый. Вкус водянистого мороженого из мандаринов. Вкус детства. Тропа помнит обо мне. Она зовет меня вперед, на сияющую вершину. Значит я должна идти дальше. И я иду.
Кусты попадаются все реже и реже, но мои карманы уже полны чудных ягод. Я запаслась ими на славу, так что голод мне не страшен. Вскоре кусты совсем исчезают и воздух становится разреженным. Дышать трудно, и перед глазами плывут малиновые круги. Но заветная вершина уже рядом. Еще чуть-чуть, еще капельку, - уговариваю я себя, но ноги уже меня не слушаются, и я падаю на серые камни…
Ветер играет моими волосами, прозрачные снежинки ложатся на руки, и странная музыка наполняет сердце. В этой музыке слышен тихий плеск волн, трель весенней птицы, голос трав и цветов. Она настолько прекрасна, что я боюсь открыть глаза и проснуться. Боль и горечь уходят, остается лишь мелодия, прекрасная, как сама жизнь. Мелодия, не оставляющая равнодушными даже камни. Бог ты мой, как же хорошо.
Вскоре звуки становятся все тише и тише и под конец умолкают, сменяясь повисшей в воздухе тишиной. Я решаюсь открыть глаза. Надо мной вечернее небо, покрытое едва заметными звездами. Превозмогая боль в суставах, я приподнимаюсь, и смотрю по сторонам. Я на самой вершине горы. Передо мной, в самом низу, простирается неизвестная мне земля, покрытая тонкими венами рек, коврами лесов и редкими огнями городов.
 Кто помог мне подняться сюда, уложил меня на дорожный плащ и пробудил чудной мелодией? Наконец, я замечаю фигуру в белом, сидящую неподалеку на огромном валуне и сжимающую непонятный предмет в руках. Я подхожу ближе к незнакомцу. Каждый шаг причиняет жуткую боль. Я тяжело останавливаюсь и, морщась от боли, смотрю на незнакомца. Его светлые волосы свободно льются по плечам, высокий лоб спокоен, а взгляд кроток и мудр. Незнакомец молчит и смотрит сквозь меня.
- Кто ты? – не выдерживаю я.
- Сын фракийского речного Бога Эагра, Орфей, – Он улыбается, заметив мое нетерпение.
- А что у тебя в руках?
- Форминга. На ней я играю свои пени.
- Понятно. – Я удивленно смотрю на него, пытаясь понять, как он мог здесь оказаться. – Это ты меня спас?
- Я. – Он встает с камня, подходит ко мне ближе и берет за руку. – Скажи мне, зачем ты забиралась на эту гору?
- За ТЕМ, КТО МЕНЯ ЖДЕТ.
- Но здесь только я, - смущенно улыбается Орфей. – И больше никого…
- Вижу. Значит, мне нужно идти дальше.
- Зачем? Ты можешь остаться со мной. Разве тебе не понравилась моя песня? Природа смолкает, слыша ее, и даже суровые боги, спускаются на землю, чтобы насладиться звуками форминги.
- Нет, Орфей. Мне пора.
- Подожди хотя бы пару минут. Я хочу показать тебе кое-что. 
Он берет меня за плечи и подводит к краю горы.
- Посмотри вверх… Выше! Ты видишь луну и звезды? Мир так прекрасен! В нем нет места для боли.
Нежные звуки форминги разрезают ночной воздух, и песня уплывает высоко в небо.
- Где-то там, в вышине, на далекой луне
Эвридика напрасно тоскует по мне.
Оставайся со мной! – Погоди-ка!
Я, увы, не твоя Эвридика.
Сквозь суровые земли и северный лед
Я иду вслед за Тем, Кто в Ночи Меня Ждет.
- Ты погибнешь одна. Так велик белый свет!
Вечно ждущий в ночи… Его, верно, и нет.
Оставайся со мной! В золотые края
Уведет тебя чудная песня моя.
 Оставайся со мной! – Погоди-ка!
Я, увы, не твоя Эвридика.
Золотые края и цветные лучи,
Не заменят мне Ждущего Вечно в Ночи.
- Чем не мил я тебе, Дорогое Дитя
Что со мною расстаться ты можешь шутя?
Ну пойдем же со мной, в мой зеленый дворец
Твою голову звездный украсит венец,
Если ты не уйдешь! – Погоди-ка!
Я, увы, не твоя Эвридика.
Ты, бесспорно, красив, златокудрый Орфей,
Только Ждущий в Ночи несравненно милей
И дорога зовет… Погоди-ка!
- Нет, Орфей, тебя ждет Эвридика!

     И я ухожу, шепнув ему на ухо «никогда не оглядывайся», и поцеловав напоследок одну из самых красивейших щек мира. Я должна идти, тропа зовет меня.
– А правда, зачем я поднималась на эту гору? - Спросила я у тропы. - На ней ведь не было Того, Кто Меня Ждет.
– А с чего ты взяла, что Ждущий Тебя, должен быть именно на вершине? – прошептала мне тропа.
Я задумалась, и проснулась.