Еще не вечер

* * *

Я подошла к кассе, продающей билеты на аттракцион, и попросила сразу два билета. Аттракцион назывался "Твистер".
Огромное колесо, вроде колеса обозрения. Вначале оно лежит горизонтально, и вы спокойно выбираете себе местечко, какое приглянется, набрасываете через грудь наискосок ремень безопасности и придавливаете верхнюю часть бедер рамкой. Вы веселы, вам кажется, что вы надежно защищены, звучит громкая музыка, придающая вам бодрости и оптимизма, и механизм запускается.
Колесо дает несколько оборотов в горизонтальной плоскости, для раскачки, так сказать, затем начинает постепенно принимать вертикальное положение. И вот вы уже мчитесь с бешеной скоростью вниз, буквально падаете с высоты десятиэтажного дома - ветер пищит в ушах, в горле клокочет крик, язык и губы сухи от страха, ладони - влажны от напряжения. Юбка взлетает к груди, обнажая ваши ноги выше колен, но вам нет до них никакого дела, вы боитесь пошелохнуться, не доверяя ни ремню, хиленько болтающемуся за плечами, ни раме, едва прилегающей к вам. По идее, ее к вам должна придавливать центростремительная сила, образующаяся при движении по кругу, но вам кажется, что вы абсолютно беззащитны и стоите в полуметре от гибели.
Да-а, заплатить 3 доллара на собственные похороны - каков цинизм устроителей, бормочете вы про себя, и клянетесь никогда больше не ввязываться в подобные авантюры.
Я уже летала на таком "Твистере" раньше и уже натерпелась с ним страху по самые уши. Я так тогда орала, что просто удивительно, как это мне удалось не сорвать голос?
Помнится, я тоже клялась себе никогда впредь не покупаться на такие вещи, ведь мало ли что, ведь доля аварийности на аттракционах Луна-парков довольно высока, к чему глупый риск, если и удовольствие-то имеет весьма сомнительный вкус?
Но сейчас мне хочется пощекотать себе нервы вновь. И я вновь окунаюсь в это безумие.
Надрываются динамики, захлебываясь то ли "Скутером", то ли кем-то в этом роде. Рассаживаются бесшабашные подростки, не расстающиеся с бутылками пива и пепси. Подходят молодые парочки, сразу две, с малышами двух-трех- летнего возраста. Смеясь, устраиваются в жестких пластиковых креслах. Одна пара долго решает, кто будет держать ребенка - она или он? "Ты его уронишь!" - гневно говорит мать. "Ты его не удержишь!" - парирует отец. Ребенок доверчиво взирает на обоих.
Наконец, все места заняты, и "Твистер" заведен. Он начинает свой путь медленно, но от воспоминаний о последующих ощущениях во мне тотчас же просыпается тошнота. И мне уже не хочется головокружительных полетов, хочется сойти, не подвергая себя глупой опасности. Ан нет! Возврата быть не может. Я одна и я отправляюсь в полет.
"Не бойся, я с тобой!" - говорит кто-то мне на ухо. Я бросаю косой взгляд на соседнее место - Боже, как я могла не заметить, что мы оказались рядом с Виталием? А мне-то казалось, что это было единственное свободное место - очередь желающих прокатиться была велика, но все желают рисковать и вопить парами. Я нарушила эту традицию,  и мне не нашлось одинокого соседа- самоубийцы. Так полагала я.
А он возьми - и найдись. И еще какой! 
Я смотрю на Виталия с осуждением. Мне очень хочется сказать ему "Уйди, я не хочу тебя видеть, я не хочу сидеть радом с тобой", но мы уже мчимся на уровне крон деревьев, и уже начинаются захватывающие дух взлеты и падения.
- А-а-ай! - вопит одна из мамаш. "Ха-ха-ха! - заливается  смехом довольный ее отпрыск.
- А-а-ай! - вторю я мамаше, не в силах сдержать крик внутри. Сплошное пестрое месиво листвы, флажков, шаров и звуков несется нам навстречу.
Виталий кладет руку мне на открывшееся колено и опять говорит - я с тобой, все в порядке. Мне бы сбросить его руку, да я не могу разжать ладоней, вцепившихся мертвой хваткой в подлокотники сидения. Рука Виталия смелеет и поднимается вверх. Все выше и выше. Все ближе и ближе...
пальцы его поглаживают - пощипывают внутреннюю сторону моих бедер, преодолевают упругость резинки, проникают под шелковый лоскут трусиков, властно, по-хозяйски устремляются вглубь.
"Перестань!" - кричу я ему, не оборачиваясь. "Твистер" идет в гору,в желудке - святая невесомость, в области солнечного сплетения - нервный спазм.
"Я хочу заняться с тобой сексом!" - кричит Виталий. "А я - не хочу!" "Это неважно. Я твой муж, и ты обязана мне подчиняться!" "Ничего подобного. Ты меня предал, и я больше ничего тебе не обязана!" "Бред какой-то. Я даже слушать его не желаю!" - Виталий пытается разорвать трусики, но одна рука не справляется с этой задачей, и он отправляет ей на подмогу другую, левую. "Ты разобьешься! - ору я ему нервно. - Держись лучше и отстань от меня!" "Ага, беспокоишься? - торжествует он в ответ. - Тогда не рыпайся, а то мы оба грохнемся. Сиди спокойно и лови кайф. Сейчас тебе будет хорошо!"
На слово "хорошо" приходится очередной провал в воздушную яму, и я едва сдерживаю резкий приступ тошноты. Да уж, сейчас мне так хорошо, как никогда прежде! Игла в сердце ("Ты умрешь не далее как через пару месяцев и станешь такой же неживой и ненужной, как и эта ритуальная кукла!"), шторм на протяжении всего пищеварительного тракта, чернота в глазах, бесстыдно оголенные ноги и грубые неласковые руки на сокровенном треугольничке. Тем не менее, что-то из всего перечисленного, видимо, действует на меня возбуждающе. Да, неужели за время нашего брака я стала настолько мазохисткой, что собственные страдания и унижения способны доставлять мне нечто, схожее с удовольствием?  Низ живота у меня теплеет и напрягается в предчувствии... чего? О чем это я думаю, мы ведь на аттракционе, в Парке, вокруг море народа. Какое у этих непрошенных прелюдий может быть продолжение? Я открываю глаза и с силой ударяю Виталия по рукам. "Убери ты их от меня, не то я столкну тебя вниз!" - с неожиданным злым напором говорю я ему. "Попробуй!" - хмыкает законный супруг, и, убрав ремень и планку, пытается усесться мне на колени.
 Ах так? Позабыв о страхе, я отрываю руки от поручней и со всей силы бью Виталия в грудь кулаками. Он не ожидает такого приема и не удерживает равновесия, падает вниз, увлекая и меня за собою.
Ввжик! Мы летим вниз, мелькают листья и ветви деревьев и кустов, по которым идет это наше падение. Мягко, плавно опускаемся мы в траву, странно пахнущую нафталином и залежалым искусственным мехом. «Сейчас, сейчас,» - шепчет мне Виталий, и я, вся покрытая капельками возбуждения и нетерпения, отзываюсь на его призыв привычным нашим условным сигналом к действию – «давай, давай, пора, пора!» ..
Потом я словно проваливаюсь в глубокое темное озеро, вязкое и липкое. Я ничего не вижу, не слышу, только чувствую, что для спасения мне необходимо выныривать на поверхность. Воздух у меня кончается, удушье сдавливает горло волосатой безжалостной лапой. Наверное, при падении я повредила какие-то жизненно-важные органы, и теперь они дают о себе знать. Возможно, я умираю. Боже, как раскалывается голова, как хочется пить, как душно и невыносимо противно…
Я открываю глаза  - комната полна режущего острого дневного света, который набивается в глаза, как морской песок, отчего они начинают слезиться и ныть. Ком в горле и где-то чуть пониже, на уровне грудной артерии начинает шевелиться, яснее ясного намекая  на необходимость мчаться к унитазу. Но как же мне подняться, когда бедняга - позвоночник, а, может быть, и не он один пострадал от падения?
Однако подъем осуществляется на удивление легко. Я мчусь в туалет – и правильно делаю.
Спустя какое-то время – то ли полчаса, то ли все три, не знаю, мне кажется, я даже умудряюсь придремывать, прислонившись спиной к стене, так велика моя слабость, так беспокоен водоворот, снующий перед глазами и там, внутри, между замысловатыми извилинами головных полушарий, так вот, спустя это время я выхожу на свет божий, словно новорожденный – без мыслей, без слов, без слез, с великой пустотой в облегченном желудке, с грандиозным удивлением в покрасневших глазах – и я все еще жива?
Я автоматически бреду в ванную комнату, опускаю голову в раковину и долго – долго поливаю ее почти что холодной водой из-под крана. Холод привносит элементы памяти в чистую комнату моих мыслей. Явственно вырисовывается литровая бутыль Истоковской водки и двухлитровая – охлажденного лимонного тоника. Замотав голову в банное полотенце, я бегу на кухню проверить видения. Так и есть. Среди хлама, царящего на кухонном столе, эти две красавицы – центровые фигуры. От водки остались одни слезы, едва прикрывающие дно бутылки, тоника и вовсе не наблюдается. Я наливаю себе полный стакан биокефира и выпиваю его одним большим глотком. Одна моя любимая подруга всегда спасалась от похмельной изжоги именно таким образом. Когда-то я рьяно осуждала ее слабость. «Не бывает любви несчастной!» - нравоучила я ее. И уверяла, что выпивка никому еще не принесла избавления от проблем.
Что ж, ныне мне приходится испытывать это средство на себе. Слава Богу, никто не лицезреет это бледно-желтое создание, весьма неаппетитное в своей измученной истонченности,  которым встречает меня зеркало в прихожей. Никто не лицезреет, не читает мораль, не осуждает и не выказывает жалости. Вот и славно, вот и замечательно. "Не бывает любви несчастной. Она может быть горькой, трудной..." Вот мне и выпала горькая, но жить я ей не дам, честное слово, утоплю в сорокоградусной огненной жидкости, даже если при этом утонуть придется и мне самой.

А теперь мне нужно слегка отоспаться – такое впечатление, словно меня всю ночь пинали ногами. Да здравствуете вы, если с вами никогда такого не происходило!


* * *


Я лежала без сна, изучая загадочность трещин на потолке. Трещины выныривали из темноты и исчезали в  темноте, как и все мы - из бесконечности в бесконечность, из жизни в жизнь. Какая огромная, какая великая темнота! Как мал отрезок, выхваченный светом! И вот на этом крохотном отрезке - и так мучиться? Зачем он тогда вообще, если не для радости?
Более чем прохладный прием брата вновь разбудил у меня в глубине души задремавшего было зверя отчаянности. Вновь неудержимо потянуло выпить - до головокружения, до тошноты, до предательской слабости на дне желудка.
Конечно, то, что он увидел, когда вернулся, могло ему и не понравиться - кто ж спорит? Но ты же дипломат, мог бы, по крайней мере, и вида не подать, и глазом не моргнуть. Наверняка, в посольстве и не такое проглатывал. А сестре родной, значит, можно все разом и без тормозов, да? А эти его повторяющиеся выговоры - одно и то же по одному и тому же - они ж ни в какие ворота не лезут. Тоже мне, ангел выискался. Словно не доставлял он в свое время родителям поводов для сердечной боли своими фортелями, словно ни разу в жизни не надирался до поросячьего визгу?
Да, мне и самой жаль магнитолу - а то я не понимаю, сколько она стоит, и вообще вещь хорошая, добротная, не ширпотреб, но я ведь уже извинилась, и я ведь уже обещала при первой же возможности приобрести им такую же. Чего ж еще?
Равно как и за письменный стол - кто ж виноват, что чернильница опрокинулась? Видит Бог, я этого вовсе не хотела, просто меня душили рыдания, и из-за слез я ничего вокруг не видела, а письмо неверному мужу надо было завершать, не бросать же его на середине только потому, что в ручке закончились чернила? Я только-только подошла к самому главному - трагическому заявлению о том, что никакое перемирие невозможно. Только разрыв. Ну,  всплеснула я тогда от горести и полноты чувств руками - разве ж люди контролируют себя в минуты подобных эмоциональных срывов? К тому же бутылка дешевого пойла под гордым названием "Джин энд тоник" была на исходе, а ведь мне никто не помогал с ней разбираться, все одна!
При всем при том я ведь честно пыталась спасти этот паршивый стол, разве не так? Два кухонных полотенца на это дело ушло, моих, не братовых, пачка салфеток, все руки я в чернилах извазюкала - неделю потом не могла оттереть лиловых разводов. Кто ж виноват, что стол оказался таким жадным до халявного перекраса и впитывал чернила быстрее, чем я успевала их промокнуть.
Ну вот опять! Стоило мне подумать о чернилах, о неприятностях, о письме, а главное, о том, что у меня нет будущего – и не тебе, пожалуйста, в желудке такая песчаная буря поднялась, такая великая сушь, что хоть криком кричи. А  что толку? Руку помощи никто не протянет, бокал спасительный к губам не поднесет. Брат с женой спят в соседней комнате, но они оба уже составили обо мне ярко-неприглядное мнение, и их реакция на мои вопли будет вполне определенной. Лучше не будить лиха, пока тихо. Доживу как-нибудь до рассвета, а там настанет пора определяться. Куда подаваться и как дальше жить.
Странное дело, вот была я замужем, и всем было до меня дело, и всем я нравилась, и все меня понимали и ждали и любили. А стоило остаться одной, без опоры, без средств, без настроения и веры в будущее – и все словно испарились. Отгородились, абстрагировались, отодвинулись, как от зачумленной. Даже родители, заявившие, не дури, не ты первая, не ты последняя, у всех такое бывало, и что ж, швыряться таким мужем? Такие мужчины на дороге не валяются (знаю, знаю, они валяются на диване!), потеряешь, локти себе кусать будешь, лучше пару-тройку лет потерпи, а там – перебесится и снова хорошим станет.
Трещины расползались, растекались, разбегались, грозя оставить меня наедине с бесконечностью. Мне стало страшно.
И вот тогда я вспомнила про Алку.




* * *

В школе и в первые несколько лет после нее Алка была моей самой близкой подругой. Нас интересовали одни и те же вещи, нас прикалывали одни и те же моменты, нас раздражали одни и те же люди, у нас были одни и те же взгляды на мораль цель жизни, любовь и будущее в целом. Мы доверяли друг другу абсолютно и безоговорочно, и ни разу не представилось случая, который мог бы разочаровать нас в этом безоглядном доверии.
А еще нам с Алкой нравились прямо противоположные типы мужчин, что, согласитесь, тоже в какой-то мере большой плюс для выросших из пеленок подруг.
Мне всегда были по душе мужчины постарше, можно сказать, «в годах», активные, твердо стоящие на ногах, знающие,  чего они ждут от этой жизни, одним словом – Герои. Вроде Алкиного отца.
А ей, видимо, и его одного за глаза хватало- такого сильного, напористого, самоуверенного, жесткого. Потому Алку тянуло к вечно мятущимся, мятежным, творческим личностям, чуждым авторитаризма, скитальцам, искателям, одним словом – Гостям на этом празднике жизни, чувствующим себя комфортно лишь в избранном кругу близких по духу людей.
Алка с восторгом ведала мне о том, какие это чуткие, внимательные, тонкие, нервные, неординарные и непредсказуемые люди. И я ей верила, но больше всего мне в этих рассказах нравился сам Алкин восторг и сам Алкин азарт, ее влюбленность в идею творчества и вечного непокоя. Надо заметить, что идея творчества и меня соблазняла своими замечательными глазками, но к мужчинам у меня критерий был особый. Ни к чему сильному полу вечные поиски – они могут затянуться до безобразия, а кто будет делать реальные дела? Мужчины рождены для осуществления конкретных целей и дел, вот каков был мой основной посыл. Они должны быть целеустремленны, жизнестойки, суровы и хладнокровны. Их не должны волновать частности. Они должны заниматься Настоящим Делом.
Алка критиковала мои максималистские установки, а посмеивалась в душе над ее идеалистическими ожиданиями, однако в целом мы прекрасно понимали друг друга, ибо на самом деле обе мы ни к одному из этих враждебных берегов, практиков и теоретиков, не принадлежали. Мы обе парили где-то надо всем этим жизненным кавардаком на мягком облачке  и просто поглядывали сверху вниз из разных – но соседних при том – окошек.
Так вот, нельзя сказать, чтобы с годами мы с Алкой перестали быть близкими друг другу людьма или отношения наши приобрели чисто формальный характер. Отнюдь! Вполне естественно, если раньше мы проводили вместе почти каждый день, то постепенно, в силу влияния разных жизненных обстоятельств, встречи наши стали все реже и реже. Иногда мы месяцами не виделись – да что там, даже по телефону и то не говорили, вот такие дела.
Алка в университет поступила, я в историко-архивный институт. Заниматься приходилось много и серьезно, тут уж не до болтовни. Семинары, факультативные занятия, библиотеки, новые знакомые, также требующие времени и сил.
Алка философов своих пачками штудировала, я в иные эпохи вгрызалась. Попутно мы, изредка оторвав взор от пыльных страниц, искали мужчину своей мечты – правда, не так активно и целеустремленно, как наши наиболее кокетливые и наиболее практичные одноклассницы. Большинство из них вузов не заканчивало и голову себе лишними знаниями не забивало, зато к двадцати годам оказалось и при муже и при ребенке.
Нам же нужно было все сразу – и знания, и свое место под солнцем, и любовь, и высокие идеалы.
О свободном времени в таких условиях и говорить не приходилось.
А потом… Потом стала приходить любовь, которую мы так страстно ожидали.
На первом курсе у Алки начался красивый роман с Артемом Набатовым. Красивый потому, что они являли из себя приятную взору пару, потому что Артем умел ухаживать, умел сделать приятное, умел предугадать желания своей избранницы, умел подать себя и ее в лучшем виде.
Но Артем не показался Алке достаточно творческой личностью – учился он в МГИМО, «рассаднике чиновничества и ханжества», по Алкиному определению, и собирался представлять великую Родину за ее пределами. Мой брат, также закончивший МГИМО, подвизался уже в то время на службе в МИДе, и, глядя на него – ставшего неискренне-предупредительным, самодовольным, обидчивым, гонористым, мы с Алкой единодушно соглашались, что сия служба мужчину вряд ли красит, несмотря на все обывательские байки.
Посему Артем был отставлен по боку.
А у Алки начался другой роман – с абсолютно творческой, переменчивой, мстительной, талантливой и сволочной одновременно личностью, которая, как позже выяснилось, мало того, что была жената и подло скрывала от родных деток свои истинные доходы, так и грешила куда более серьезными вещами. Алке оставалось только облегченно вздохнуть, что в тот вечер, когда они уединились для любовного воссоединения, у нее нежданно начались месячные, и ничегошеньки не получилось.
Неудачу Алка переживала тяжело. К тому же творческая личность успела приучить ее к подзаправке дешевым винцом «Анапой», и стоило больших усилий отучить Алку от этой дурной привычки.
 Потом к Алке прицепился какой-то полунормальный художник - стопроцентно творческий, но отчего-то не в ее вкусе. С полусотни картин в его подвале смотрела Алка - смеющаяся, рыдающая, злобная, кроткая, грозная, нудная, царственная, убогая... Алку это неимоверно бесило. Буквально до крика, до истерики, до тошноты - именно тогда она впервые заявила, что неврозами стоит заняться поподробнее, ибо они явно не органическое заболевание, а нечто, возникающее в результате установки, идущей от головы.
А меня почему-то трогал этот невероятный чудак. Я уже тогда пробовала заняться живописью всерьез, правда, скрывала это даже от Алки, и из всех творческих личностей художники казались мне наиболее близкими людьми.
Процесс противостояния художнику шел параллельно процессу обожания какого-то продвинутого Алкиного однокурсника, напечатавшего претенциозный роман в передовом журнале. Обожание это было тайное, однокурсник о нем был - ни сном ни духом. Он посещал новомодные тусовки и на факультетскую "мелочь" не разменивался.
Оба эти процесса плюс занятия, сессии и курсовики отнимали у Алки все силы и все свободное время. Именно тогда мы стали понемногу отвыкать от каждодневного и обязательного излияния друг другу своих душ.
Кстати, именно тогда я и влюбилась. Может быть, это была и не первая-первая моя любовь, но то, что это была первая и единственная моя страсть - это точно.
Мой избранник оказался копией мужчины моей мечты. А поскольку он всегда знал, чего хотел и не любил терять время зря, через полгода мы поженились. И последующие десять лет вся моя жизнь была подчинена этому главному событию - пришествию страсти и созданию семьи с моим Героем.
Между тем какими-то неведомыми путями Алка и Артем встретились вновь, и, как потом неоднократно удивлялась Алка, "да как же можно было сразу не заметить эту бездну таланта?" Артем писал нетривиальные тексты и вполне приемлемую музыку в стиле кантри, блюз, джаз и просто бардовской "мелоди", виртуозно исполняя ее на гитаре, фортепиано и виолончели. Он мечтал кочевать с гитарой за плечами с фестиваля на фестиваль, но до встречи с Алкой был не в силах противопоставить себя проторенной колее, в которой находился с рождения - элитная спецшкола, престижный ВУЗ и обеспеченное будущее. Так бы он и плелся по ней до конца дней своих, поражая двух-трех понимающих знакомых виртуозностью пасов и выразительной проникновенностью голоса, не будь на свете неугомонной Алки.
Итак, талант был открыт, акции Артема взлетели вверх под прямым углом и угнаться за ними никто не сумел. Алка взялась за дело с поистине "стрельцовским" размахом. Постепенно Артем стал членом одного, другого, третьего бардовского клубов, вошел в районное литературное объединение, стал регулярно посещать джаз-клуб, постепенно познакомился с кое-какими корифеями авторской песни и даже шла речь о подготовке к изданию первого сборника его стихов.
В это время обучение его закончилось. Закончилась и практика в МИДе и, как перспективного специалиста, Артема "засобирали" в загранкомандировку. Это в потомошнее, постперестроечное время выпускники МГИМО рвались куда угодно, только не в МИД с его мизерными окладами, и любой сопляк, пришедший все-таки на службу в Департамент, автоматом через какое-то короткое время попадал  за границу. А тогда для этого требовалось не так уж и мало, и прежде всего - связи, "блат", "мохнатые лапы" родственников, суперпрогнутость и проч.
У Артема была неплохая - по требованиям МИДа - родословная, приличная работоспособность, врожденное чувство языка - на тех трех языках, что он изучал в школе и в институте, он говорил грамотно и  практически без акцента. А главное, в его продвижении был крайне заинтересован Алкин отец - один из ведущих специалистов во Внешторге. Тогда он еще не был так категорично настроен против скороспелого зятя, хотя проживание своей дочери в гражданском браке считал однозначным грехом и преступлением. Он обожал Алку и мечтал давать ей все самое лучшее, а она гордо отвергала непрошенные  попытки устроить ее жизнь и делала все по-своему. Не Плешка, а философский факультет университета, не строгие чиновничьи мужи, а потрепанные художники и поэты, не традиции, а вечные поиски.
Именно Алка выступила против регистрации их с Артемом брака, считая, что чувствам штампы не нужны. Отец, мать и сестра ее были в шоке. Только бабушка поддержала капризную внучку - видимо, от нее и шло Алкино упрямое свободолюбие. Она же и приютила непризнанных родителями обеих сторон молодых у себя.
Когда же ровно через девять месяцев после неформального бракосочетания Алка родила дочку, отец ее немного смилостивился и подарил мятежной семейке двухкомнатную квартиру в тогда еще не таком бумовом районе, как ныне, - в Крылатском.
Для осуществления командировки от Артема требовалось лишь одно - он должен был стать солидным женатым человеком. Даже бабушка высказалась за временные уступки. Однако Алка напрочь отказалась заниматься формализмом в угоду чиновникам из отдела кадров и вопрос с командировкой завис в воздухе. Неизвестно, сколько бы он там висел, если б за дело не взялся Алкин отец и не расписал строптивцев "за глаза". Вернее, он просто-напросто состряпал для МИДа липовое свидетельство о браке, и вскоре семейство - Артем, Алка и Ребенок, так называли дочурку в доме, отчалили в другое полушарие.
В другой раз я еще вернусь к тому, что из этого всего вышло, скажу только, что по окончании командировки Артем уволился из МИДа и перешел на вольные хлеба творческой жизни, к великому удовлетворению своей непрактичной жены. За что отец Алкин "проклял" и зятя и дочь и перешел по отношению к ним в состояние вечной борьбы.
Алка в то время уже добивала второе свое образование - психологический факультет МГУ, и потихоньку начинала практиковать психотерапию по собственному методу. Я редко их видела, полностью подчиненная интересам мужа и семьи, хотя порой отчаянно скучала по подруге, ее категоричным экспрессивным высказываниям, ее эмоциям, энергии и романтизму.
Но Виталий... Ах, Виталий заполнял меня всю, не оставляя места ни для каких других отношений и привязанностей. До того самого рокового дня, когда соседка в дачном поселке поинтересовалась у меня: "А вы кто ему будете? Жену-то его мы все тут знаем, а вот вас - в первый раз видим." Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!..
Да что теперь об этом. Я ведь почему предысторию нашей с Алкой дружбы вспоминаю - потому что кроме, как к ней, оказалось, мне и пойти некуда. После того, как родители меня из дому назад выставили, после того, как брат раньше срока в отпуск заявился и не стал вникать в сложности моего нынешнего состояния, после того, как Юлька кокетливо эдак намекнула о нежелательности моего присутствия в доме, а Ирина просто-напросто сделала вид, что не понимает, о чем спич, стало понятно - никому-то я не нужна. Оставалось либо вешаться, либо ползти обратно к мужу и униженно брать всю вину на себя, либо ...
Не могу сказать, почему я не обратилась к Алке сразу. Наверное, именно потому, что ближе и дороже ее у меня подруги все-таки не было, потому что она лучше других знала, чего я всегда хотела и к чему стремилась. Как высоки были запросы. Как высоки были планки. Не хотелось ронять себя в ее глазах именно из-за воспоминаний юности. Ради нашего тогдашнего максимализма. Ради нашей святой уверенности в собственной значимости, неординарности и всемогуществе. Ради наших верхоглядных идей. Кому-то менее посвященному мне было бы легче признаться в поражении, в неверно выбранной цели, в напрасно прожитых годах, в любви, отданной недостойному.
А что касается Алки - хотелось, чтобы она помнила меня такой, какой любила в далекие школьные годы. Независимой, несгибаемой, самостоятельной, ехидной, ироничной. Не мокрой курицей, обманутой мужем и коварной соперницей. Не выгнанной из дому спивающейся унылой особой.
Думаю, что вы меня поняли.
Теперь же иного пути не было. И я, едва дождавшись рассвета, позвонила Алке.