Несчастный случай или Записки Балдахинова. Часть 21

Часть 21. Поминки

Когда я вечером приехал к Тане, вся погребальная команда была в сборе. По случаю поминок кухонный стол был отодвинут от окна и развернут. На табуретках сидели Марина из "Аленького цветочка" и Света, на этот раз без Дёмы. На середине мягкого уголка по праву хозяйки расположилась Таня, слева от нее, в углу у окна - на моем любимом месте - гордо восседал, на голову возвышаясь над остальными, Витя Клименко, красавец охранник, борец с аристократически тонкими чертами лица и мягкой улыбкой человека, знающего себе цену, одним словом, мечта гомосека. Стол украшали бутылка минеральной воды, бутылка водки, стопки, винегрет в большом блюде, набор помидоров и огурцов, несколько банок пива и уха в тарелках, именуемых у восточных народов пиалами. Две пустых бутылки из-под водки, стоявшие на подоконнике, подтверждали серьезность намерений собравшихся.

Участвовать в подобного рода мероприятиях мне доводилось не часто, я плохо знаю регламент и потому чувствую себя неуютно. К тому же я совершенно забыл о годовщине, надо было хоть бутылку водки купить из уважения к покойнику. Еще рубашка эта дурацкая…

С момента моего появления на кухне никто не сказал ни слова, Марина и Света рассматривали мою рубашку, Клименко наблюдал за поведением огурца в условиях тарелки, Таня созерцала Витин профиль.

- Добрый вечер! - выбираясь из неловкого положения, я достал из сумки бутылку минералки и поставил рядом с винегретом. - Вот. От нашего стола вашему столу.

- О, Денис! - Таня повернула голову и мутно посмотрела куда-то мимо меня. - Проходи - садись!

- Спасибо, - зачем-то сказал я и сел на свободное место справа от Тани, млея от близости голых коленок. Я еще ни разу не видел Таню в белых обтягивающих шортах и полупрозрачной блузке. Наверно она использовала эту униформу для работы на кладбище. "Вот на что действительно нужно было бы посмотреть!" - подумал я.

- Денис, ты чего молчишь?! Есть хочешь? - Таня по-приятельски хлопнула меня по плечу.

- Можно, - я с применением физических усилий отвел глаза от блузки и посмотрел на стол.

- Уху будешь?! Щас я налью, подожди! - навалившись мягкими ягодицами на мои колени, Таня выбралась из-за стола и прошла к мойке.

После такого вступления кровь в моих жилах забегала быстрее. Ноги от напряжения задрожали, язык налился слюнцом и онемел, а зрение как будто даже улучшилось. Я молча пожирал Танины окорока глазами, не имея ни сил, ни аппетита смотреть на что-либо другое. Наливая уху, Таня выронила половник и нагнулась его поднять, выпятив туго обтянутую шортами попку, причем сделала это настолько резко, что у меня от неожиданности сбилось дыхание. Даже когда мы играли в бильярд, тугие ягодицы в траурном одеянии платья не произвели на меня такого впечатления. Почему-то в шортах Танина попка выглядела еще соблазнительнее, чем вчера вечером без оных. Все-таки портные за последние годы кое-чему научились.

- Ну что вы замолчали?! - Таня бросила половник в мойку. - Витька, наливай!

- Угу, - Витя, медитировавший над огурцом, оставил это почтенное занятие и потянулся к запечатанной бутылке, открывал ее долго и чинно как шампанское и даже умудрился немного разбрызгать по столу. Таня поставила передо мной пиалу с ухой и, тем же способом пробравшись за стол, сказала божественный тост.

- Царствие небесное! - нестройным хором подхватили остальные и, не чокаясь, выпили. Я принялся заедать водку ухой.

- Ну как тебе?! - поинтересовалась Таня.

- Вкусно, - ответил я.

- А тебе, Вить, как?!

Витя, расправившийся с ухой еще до моего прихода, свое мнение выразил так:

- Т-та т-ты шо-о!.. К-лас-с!

- Вот видишь! - Таня презрительно посмотрела на меня. - Все мою еду хвалят. Тебе добавить, Вить?!

Но Витя снова погрузился в созерцание огурца, презрев мирские заботы о вкусе хлеба насущного.

Тут на кухню вышла дочь Юрка.

- Надя! Дочка! - заворковала Таня, оставив борца в позе лотоса. - Ты ж голодная. Давай я тебя покормлю. Тебе винегрету положить?

- Нет, мама, дай мне хлеба, я собачку покормлю.

Таня, услышав о собаке, расчувствовалась как мать Тереза:

- Ух ты, моя лапочка! Ну, иди, я тебя поцелую! Видите, какая у меня дочка добрая, она тут всех собак и кошек кормит. Сердце у нее золотое. Возьми хлеб своей собачке. Может, все-таки поешь?

- Не хочу… налей мне пива.

- На, моя золотая! - Таня плеснула пиво в стакан с остатками минеральной воды.

Взяв хлеб и стакан с пивом, Надя ушла в подъезд, где, упираясь спиной в дверь Крюковской квартиры, а лапами - в железную лестницу чердака, иногда отдыхал от дневных трудов блудный пес внушительных размеров и непонятной породы. Спать проклятый пес ложился рано, часов в восемь, и очень не любил, когда его тревожили. От остальных представителей собачьего рода он отличался непроходимой тупостью и на все мои попытки его отодвинуть отвечал злобным рычанием. Когда мне доводилось поздним вечером выносить мусор, в качестве контрамарки я брал с собой кусок хлеба, который, возвращаясь, кидал на нижнюю лестничную площадку.


Вообще у меня с собаками отношения натянутые, а если сказать проще, я их ненавижу. Точнее не их, а хозяев. Собаки, ясное дело, тут не причем, но вот хозяева!… Я спокойно смотрю на собак в будках, в кино, в цирке, в милиции, одним словом в руках специалистов, но только не на улице.

Если б мне захотелось баллотироваться в президенты, я не стал бы выдумывать никаких запутанных и малопонятных экономических программ, вся моя предвыборная программа состояла бы из четырех пунктов:
1. Брать крупные штрафы с возомнивших о себе знатоков собачьих душ за появление на улице с собакой без намордника, без поводка, без совочка, веника и пакета.
2. За слова: "не бойтесь, она не кусается!" брать штраф в двойном размере.
3. За испражнение в общественных местах требовать с владельцев собак возмещение морального ущерба в судебном порядке, плюс лишение свободы сроком до десяти лет.
4. За нападение на человека - расстрел собаки и владельца.

Впрочем, с последним пунктом могут возникнуть определенные сложности. Библейские времена, когда каждого мочащегося к стене истребляли за одно косое слово против Иеговы, давно канули в Тору.

Налоговая инспекция, частично переквалифицировавшись в надсмотрщиков за собаками и их хозяевами (им это близко) приносила бы такой доход, что правительству пришлось бы ломать голову - куда девать деньги.

Не знаю, как остальных, а меня эти животноводы уже достали. Особенно в центре города. Я понимаю, центр - старый, лужаек мало, даже чахлый придорожный газончик для собак - оазис, но мне-то каково?! Идешь утром на работу - никакой, ешь на завтрак банан, пытаясь хоть как-то примирить себя с мрачной действительностью, и тут в двух шагах от тебя здоровенный дог или боксер приседает в траву и с характерным звуком наваливает такую кучу, что не каждому человеку под силу. И если владельцы собак считают, что от такого зрелища у меня улучшается аппетит, то они глубоко ошибаются. Слюновыделению это не способствует.

Но это все - пустяки по сравнению с той глубокой душевной травмой, которую я получил в юном возрасте, когда еще был чист в помыслах и ухаживал за одноклассницей Яной Соковской. Яне было 15 лет и она делила свою любовь между мной и здоровенным котом Барсиком. Мне доставались горячие поцелуи и просьбы рассказать что-нибудь интересное, остальное доставалось коту. Барсик любил три вещи - есть балык, валяться на кровати в ногах хозяйки, и грызть бумажные деньги. Нездоровый интерес Барсика к деньгам особенно умилял Яну, кота иначе как ученым она не называла, но все-таки ограничивала процесс умственного развития Барсика рублями и трояками. Довольно скоро я обнаружил, что, потакая Яне в ее странной предрасположенности к Барсику, можно добиться хороших результатов, и однажды, сочинив безумную оду к учености кота, настолько пронзил сердце Яны, что она наконец согласилась допустить меня и к другим частям тела. Дело было в воскресенье, мы сидели в комнате Яны, балуясь шоколадными конфетами, родители Яны руководили строительством дачи в тридцати километрах от города, Барсик мирно спал на покрывале. Пользуясь моментом, я завалил Яну на кровать. Тогда я имел еще довольно смутное представление о том, как это делается, и действовал по наитию. Яна закатывала глаза и что-то шептала, я лежал на ней сверху и, задрав полы халата, пытался снять трусы. Когда Яна слишком упорно сопротивлялась, я приговаривал: "Барсик, Барсик!" и она успокаивалась. Покрывая пушистую шейку Яны поцелуями, я задыхался от запаха духов и дезодоранта, вскоре к этому букету примешался довольно специфический запах, на который я не обратил внимания. И вот, когда я, приспустив трусы с себя и Яны, примерился поразить стрелой второе сердце женщины (причем, собирался сделать это без помощи рук), левая опорная нога скользнула по чему-то теплому и я всем телом плюхнулся на Яну, больно прищемив член.

- Что там у тебя такое?! - недовольно спросила Яна.

- Сейчас посмотрю, - я повернул голову и посмотрел на левую толчковую. Самые худшие подозрения подтвердились - вся пятерня была измазана в кошачьем дерьме. То ли с перепугу, то ли в знак протеста Барсик навалил приличную кучу жидковатой кашицы прямо на покрывало, а я это дерьмо добросовестно размазал.

- Б-блин! Посмотри, что твой Барсик наделал.

- Где?! - Яна приподнялась на локте и, увидев размазанную кучу, обрадовалась, как будто ее кот ученый сказку рассказал.

- Ах ты, мой умница! - умилилась она. - Ты знаешь, я сегодня дала ему пятерку.

- Лучше б ты мне дала! - обозлился я.

- И что бы ты сделал?

- Не знаю. Во всяком случае, не стал бы срать на покрывало.

Яна обиделась, да и мое желание познать женщину не то чтобы отпало, но, столкнувшись с суровой прозой жизни, упало очень сильно, и не поднималось целую неделю. Такие дела. Пяткой чую - вырастет из Нади такая же Яна.


После ухода Нади разговор незаметно перешел с горячих закусок на напитки. Марина вспомнила, что два года назад они точно также сидели за столом в домике у моря, только мужиков было больше. Света поддержала тему, в кладовке ее памяти хранилось очень много достойных Талмуда сведений о том, сколько было выпито водки, вина, шампанского, с кем, в котором часу и в какой день недели, кто кого избил, кто к кому и от кого ушел и что при этом подумал. О самом море и о принятии солнечных ванн упоминания практически не встречались. Витя слушал молча и продолжал ждать чуда от огурца, Таня все сильнее прижималась носом к его плечу и лишь изредка поправляла сказительницу, когда та по молодости лет ошибалась в количестве литров. Я курил сигарету за сигаретой, тоскливо ожидая окончания банкета. Мне и раньше не приходилось рассчитывать на значительное место в Крюковской космогонии, теперь же Таня своим поведением ясно дала понять - мое место в подмастерье у Гефеста, для таких как я вход на Олимп воспрещен. Да, Таня не мелочилась, она упорно искала финансового кита, который будет прочно держать ее мир на недосягаемой для других высоте, но при случае не брезговала и атлантами. Лишь один вопрос оставался неясным - сколько времени займет заключительный этап поминок, когда мне собственно дадут раздуть меха и продолжить ковать чужое счастье. Краски дня растворялись в сумерках, фигуры Светы и Марины, сидевших напротив, превращались в плоские серые силуэты, машущие руками, а конца былинным сказаниям видно не было. И только после рассказа Светы о том, как ее и Марину поздним вечером сняли на пляже два каких-то кадра, потративших всю ночь на ухаживание с танцевальными номерами и кучу денег на шампанское, а утром получивших в награду поцелуй в щечку и благодарность за хороший вечер, Таня вздрогнула и, взяв Витю под руку, сказала:

- Поехали гулять!

- Мне надо переодеться - возразила Марина.

- Так давай! Чего сидишь?! Светка, ты едешь?

- Я не могу. У меня экзамен завтра.

- Как хочешь. Наливай Витек, пьем и едем!

- А я как же?! - обиделась Марина.

- Не ссы, макуха! Подождем - куда деваться.

- Я - мигом! - Марина выбралась из-за стола и поспешила к выходу, скользя плечом по стенам.

На меня Таня даже не посмотрела. Такого паскудства я не ожидал. То, что Крюкова не считала меня мужчиной, достойным ее постели, я уже привык. Не всем дано быть богами, кому-то нужно и храмы строить, да и мусор убирать за посетителями тоже кому-то надо. Но то, что Крюкова пренебрегла мной как личностью, глубоко оскорбило. Задыхаясь от обиды, я ушел в ванную. На вешалке, около полотенцесушителя висел японский халат. Влупив, что было силы, кулаком по наглой драконьей морде, я громко выругался и закурил сигарету. На глазах появились жидкие линзы, мешавшие четко видеть действительность. Нет, я не плакал. Есть люди, которые никогда не пьянеют, я никогда не плачу. Я не плакал, когда в шесть лет впервые заблудился в этом мире, сев не на тот автобус и заехав в другой город. Не плакал и после того как, все-таки найдя свой дом, получил в этом доме очень болезненный урок наблюдательности. Я не плакал, когда родители, уехавшие на север за длинным рублем, через полгода вернулись домой в цинковых гробах и с почетной грамотой от дирекции химзавода, заменившей щит. Я не плакал на похоронах лучшего друга детства, которого любил больше, чем родителей…

На поминках я отрешенно смотрел на знакомых и незнакомых мне людей, степенно и со знанием дела обсуждавших надписи на венках, траурное шествие и закуски, слегка жалел миловидную, пухлую от природы и от слез невесту, громче всех убивавшуюся на кладбище, и молча пил водку. Рядом со мной сидела наша школьная подруга, за четыре года успевшая набраться большого жизненного опыта от двух неудачных браков и носившая в животе третьего ребенка. Загрузившись в кафе под завязку, я отправился проводить подругу. До глубокой ночи мы вспоминали светлое детство, чесали языки, а потом и половые органы. А потом друг приходил ко мне несколько лет по ночам, скрашивая серые сны, живой и здоровый, с доброй улыбкой в уголках губ, просто и убедительно объяснял, почему его так долго не было, отпускал свои любимые шуточки, а я радовался как ребенок и никогда не плакал. Даже по утрам, когда друг возвращался в свой мир, а я - в свой.

Иногда, конечно, бывают сбои. Виной тому черный ящик с чередой картинок. Когда Курт Рассел, или как там его, корчащий из себя чикагского пожарного, держит над пиротехническими эффектами из якобы последних сил предателя пожарного дела и говорит: "Ты упадешь - мы упадем!" или когда псевдолетчик Леонид Быков в память о друге, не вернувшемся с боевого вылета, что в общем-то на войне - дело обычное, машет рукой и динамики рвет мотив "Смуглянки", одним словом, когда режиссеру удается размазать сентиментальные сопли по всему экрану - мои слезные железы воспаляются.

Почему так происходит - не знаю, может, потому, что в жизни люди умирают проще, без длинных страстных монологов и многозначительных трагических пауз, заполняемых симфоническим оркестром, а вид и запах разлагающегося тела вызывает страх, печаль, отвращение, зависть - все что угодно, только не слезы.

Втянув пятью затяжками весь никотин сигареты, я немного успокоился, всполоснул лицо, и вернулся на кухню. За столом сидела Света и разглядывала осиротевший без Вити огурец.

- А где все?

- Маринка ушла. Переодеваться.

- А эти? - я неопределенно махнул рукой.

Вместо ответа из-под закрытой двери зала вырвалась мелодия "Владимирского централа" и модный бард затеял бессвязный рассказ о несправедливых правилах игры в очко.

Для того чтобы представить, чем люди занимаются под такую музыку, не нужно обладать богатой фантазией. Достаточно заглянуть в ближайший кабачок и все станет ясно. Под такую музыку толстые дяди средних лет, полысевшие от чрезмерного служения отчизне, любят водить хороводы с молодыми смазливыми девицами и ронять слюни им на плечи. В паузах между порывами "ветра северного" толстые дяди подогревают дам шампанским и кормят их небылицами об уморительных похождениях Николай Федорыча из соседнего отдела. Девицам такая музыка тоже нравится, они любят, чтобы было интересно и со смыслом, а еще они любят настоящих мужчин и искренне верят, что их пригласили в ресторан только для того чтобы потанцевать и таким образом начать длинный как беременность период ухаживания.

"Вот, п… потерпеть не могла!" На глазах опять появились жидкие линзы. Я опустился на свое место и снова закурил сигарету. Пришла пора сдаваться, я устал, чисто по-человечески устал - от Крюковой, от ремонта, от кегельбана, от жизни. Есть люди умные, а есть… упрямые. Так вот я, наверно, упрямый. Но любому упрямству есть предел.

Желание реставрировать этот хлев любви, выветривалось громким дыханьем "ветра северного" и когда "Владимирский централ" завыл во второй раз, исчезло окончательно. Я с удивлением посмотрел на остатки тризны, на мрачный силуэт Светы, и спросил себя, что я - старый дурак - тут делаю. Ни любви, ни денег, ни уважения, ни даже внимания. Как я мог так опуститься?! Ведь множество раз Крюкова намекала, говорила, подтверждала своим поведением, что я ей абсолютно безразличен. Чего я мучаюсь, зачем страдаю?! Ведь это же смешно! Ничего у меня с ней не вышло бы. Это даже не мой образ жизни… Ладно. Пусть валят, куда собрались, а потом и я уйду. Все. Мне здесь делать нечего. Благотворительный фонд Балдахинова заканчивает свою работу. До свидания, пишите письма! Я почувствовал, что на этот раз смогу это сделать, и мне стало легче. Черт побери, жизнь продолжается! Не помирать же теперь из-за этой дуры.

- Света!

- А?

- Ты чего грустишь, к экзамену не готова?

- А чего готовиться - я на платном, - Света плеснула в стакан минералки, отпила половину, поморщилась и стряхнула пепел в стакан.

- Я понимаю, просто у тебя какой-то странный способ подготовки к экзамену.

- Не волнуйся. Тройку мне поставят.

- А почему - тройку?

- На больше денег не хватило.

- Да-а! Времена изменились. Когда я учился, взятки давали домашней колбасой, салом, шампанским.

- А ты чем давал?

- Ничем, я все как-то больше головой. Конспекты, чертежи - все такое.

- Тю! Идиотизм! Что мне - делать больше нечего?!

- Логично. А ты на кого учишься, Света?

- На экономиста.

- Ага! Ну да, действительно, на кого еще сейчас учиться. И много тебе еще до окончания?

- Много - шестьсот баксов!

- Слушай Света. Я чего-то не пойму. Зачем тебе образование? Ты ж все равно не учишься, только деньги тратишь. У тебя уже есть Дёма, у Дёмы машина, чего тебе еще надо?!

- Это не его опель. Он у папика берет, - Света допила минералку. - А ты, говоришь, сам учился?! Книжки по ночам читал?!

- Ну!

- И кто ты теперь?!

Достойного ответа не было и я промолчал. Молчала и Света. Замолчал даже "Владимирский централ". На кухню вышла возбужденная Крюкова и включила свет. В коридоре за ее спиной показался Витя, по его лицу перекатывалась довольная ухмылка.

- Смотри! Сидят, надулись! - удивилась Крюкова. - Вы чего?!

Я продолжал молчать, мысленно посылая всю компанию подальше. Света тоже молчала по каким-то своим причинам. А вот Крюковой явно хотелось поговорить:

- Нет, ты посмотри, Витек! На минуту одних оставить нельзя! Что тут у вас произошло? Признавайтесь!

- Слушай, Танька, отстань. Хозяйка каждый вечер достает своими бреднями, еще ты тут мозги паришь, - Света затушила сигарету и поднялась.

- Может, проводить? - заговорил во мне недобитый рыцарь.

- Спасибо, я знаю дорогу, - Света сгребла с подоконника сумку и направилась к выходу.

За ней последовали Крюкова и Клименко, я остался сидеть. В моем распоряжении оставалось еще пол-литра минералки, оставлять ее я не собирался.

Сначала из коридора доносились шорохи обувавшихся, потом лязгнула дверь и зазвучал саунд-трэк прощальной сцены:

- Мам! Ты что - уходишь?!

- О господи! Начинается! Идите, я вас догоню!

- Не уходи, мам!

- Прекрати, я сказала. Тебе спать пора, уже десятый час. Ты помолилась?

- Еще нет.

- Давай! Только быстро.

- Отче наш… мама останься!

- Так. Не отвлекайся, продолжай. Что там у нас дальше?!

- На земле и на небе… останься.

- С тобой дядя Денис останется. Давай побыстрее - меня ждут.

- Хлеб нам дай и… воду и… забыла.

- Прости долги и не искушай лукавого. Аминь! Пока доченька. Веди себя хорошо! - прозвучал громкий чмок поцелуя, слова: "Денис! Мы пошли!" и хлопок закрывшейся двери, затем Надя прошла в зал и наступила тишина.

Я встал и, потянувшись как после долгого сна, принялся собирать вещи. Вещей оказалось много. Сложив в сумку чертежи, рабочую одежду, книгу Уэстлейка "Проклятый изумруд", которую читал в минуты "тягостных раздумий", я допил минералку и задумался о способе транспортировки инструмента. Мои размышления прервала появившаяся на кухне Надя.

- Дядя Денис! Вы что, тоже уходите?!

- Да, Надя, пора, засиделся я тут у вас.

- А как же Алладин? Вы же обещали?!

- Что ж, пошли.

Около часа я играл с Надей (точнее сидел рядом и хвалил ее за особо красивые падения Алладина на горячие угли), размышляя о том, как быть дальше. Игра своим однообразием навевала сонливость и мысли подобно Алладину в самый неподходящий момент срывались на жгучую злость к озабоченной мамаше. Почувствовав, что засыпаю, я оставил Надю наедине с Алладином, сложил инструмент на место, решив заехать за ним как-нибудь потом, бросил последний взгляд на шкафчик, который собирался в этот вечер повесить, и, кинув ключи на тарелку с огурцом, удалился.

На душе было легко и спокойно, как у прозелита, вернувшегося к языческому вероисповеданию.